Текст книги "Поклонники Сильвии"

Глава 30. Счастливые дни

И теперь удача сопутствовала Филиппу – большего его сердце не могло и желать. Бизнес его процветал, зарабатывал он больше, чем было нужно для удовлетворения его скромных потребностей. Сам он вполне довольствовался малым, но своего идола всегда старался поместить на подобающий пьедестал. И средствами для этого он ныне располагал. Платья, комфорт, положение в обществе, какого он желал для Сильвии, – все это было ей обеспечено. Никто не обязывал ее выполнять работу по дому, если она предпочитала «сидя в гостиной, гладью вышивать»[102]102
  Перефразированная строчка из детского стишка: Curly locks, Curly locks, wilt thou be mine?/Thou shalt not wash dishes, nor yet feed the swine;/But sit on a cushion and sew afine seam,/Andfeed upon strawberries, sugar and cream. (Локоны кудрявые, станешь ли моей?/Ты не будешь мыть посуду и кормить свиней, / Будешь, сидя на подушке, гладью вышивать/И со сливками клубнику ложкой поедать. – Перевод: ПФ «Улисс», 1993 г.)


[Закрыть]. В действительности, Фиби возмущало, если кто-то без ее ведома принимался за домашние дела: она так долго вела хозяйство в этом доме, что кухню считала своей личной вотчиной. В шкафу «миссис Хепберн» (как теперь величали Сильвию) имелись и добротные платья из темного шелка, и нарядное из той пресловутой сизой переливчатой ткани, ожидающее того дня, когда она перестанет носить траур; в ее распоряжении были любые ткани на плащ – и серые, и красные.

Но Сильвию куда больше заботило, чтобы мама была окружена заботой и уютом – всеми благами, какие только она могла ей предоставить. И в этом Филипп старался от жены не отставать. Помимо того, что он любил свою тетю Белл, а теперь еще и жалел, он никогда не забывал, как она привечала его в Хейтерсбэнке и поощряла его любовь к Сильвии в ту тоскливую пору, когда у него было мало надежды на то, что однажды кузина примет его предложение руки и сердца. Но даже если бы не эти чувства благодарности и привязанности к бедной женщине, он все равно ревностно заботился бы о ней, хотя бы ради того, чтобы получить в награду от жены одну из ее редких милых улыбок, которые она щедро расточала ему, когда видела, как он опекает «маму» (так они оба теперь называли Белл). К земным благам, шелковым нарядам и скромной роскоши Сильвия относилась с безразличием. Филиппа едва ли не раздражало равнодушие, что она зачастую демонстрировала в ответ на его усилия окружить ее такими вещами. Ей же трудно было отказаться от своих деревенских уборов, от возможности ходить с непокрытой головой, от жакетов свободного кроя и юбок из грубого полотна и по утрам вместо домашнего платья облачаться в чопорный величавый туалет. Сильвии было куда утомительнее, сидя в сумрачной гостиной, выполнять «белую работу»[103]103
  «Белая работа» (white work) – шитье белой ниткой по белой ткани.


[Закрыть], нежели сбегать в поле, чтобы пригнать коров, прясть шерсть или взбивать масло. Теперь ей не приходилось ухаживать за скотом, и такая жизнь порой ей казалась очень странной. Прежде «волы и ослы»[104]104
  Здесь, вероятно, отсылка к 10-й заповеди из Второй книги Моисеевой. Исход (20:17): «Не желай дома ближнего твоего; не желай жены ближнего твоего, (ни поля его), ни раба его, ни рабыни его, ни вола его, ни осла его, (ни всякого скота), ничего, что у ближнего твоего».


[Закрыть] в ее представлении были неотделимы от человека. Заботой и лаской она обращала бессловесных животных на отцовской ферме в кротких друзей, которые с любовью и грустью смотрели на нее, словно жалели, что не могут словами выразить ей свое расположение и благодарность, хотя их преданные глаза сообщали ей это лучше слов.

Она скучала по вольным просторам, по огромному небесному своду над бескрайними полями; она восставала против необходимости «наряжаться» (как она выражалась), перед тем как выйти из дома, хотя понимала, что иначе нельзя, ибо стоит ступить за порог, и ты оказываешься на многолюдной улице.

Возможно, некогда Филипп был прав, когда рассчитывал завоевать Сильвию материальными благами; но ее прежние тщеславные желания выжгло раскаленное железо мучительных страданий. Однако присущая ей страстность никуда не делась – просто приглушилась, затаилась. В жизни Сильвии наступил такой период, когда она почти ко всему оставалась равнодушна, утратила способность надеяться или бояться. Она пребывала во временном оцепенении, и былую горячность в ней пробуждали только несправедливость и гнет гибели отца, а также все, что касалось матери.

По отношению к Филиппу ее поведение отличала флегматичность на грани инертности. Он многое бы отдал за ее былые вспышки раздражения, былую вздорность, ибо эти пусть и не самые добродетельные свойства ее характера в его представлении являлись неотъемлемой частью прежней Сильвии. Раз или два ее смиренность вызвала у него чуть ли не досаду. Ему очень хотелось, чтобы она проявляла свою волю – тогда, возможно, он мог бы исполнить ее и доставить жене удовольствие. В действительности по ночам он редко засыпал без того, чтобы не запланировать на следующий день какой-нибудь пустячок, который, как ему казалось, должен понравиться Сильвии; а пробуждаясь на рассвете, спешил удостовериться, что она и впрямь спит рядом с ним и ему не пригрезилось, что он называет ее «женой».

Филипп сознавал, что ее чувства к нему несопоставимы с теми, какие он испытывает к ней, но он был несказанно счастлив, что ему дозволено любить и лелеять ее. И с бесконечным упорством, являющимся отличительной чертой его натуры, он продолжал завоевывать любовь Сильвии, хотя многие другие на его месте давно бы прекратили утруждать себя и, удовольствовавшись малым, нашли новое увлечение. И все это время его тревожил один сон, который неизменно снился ему, если он переутомился за день или недомогал. На первом году супружества этот сон часто его навещал – может быть, восемь-девять раз; и видел он всегда одно и то же: возвращение Кинрэйда. Во сне Кинрэйд являлся ему живым и здоровым, хотя в часы бодрствования Филипп убеждал себя – и вполне успешно, – что его соперник, по всем законам вероятности, должен быть мертв. По пробуждении от этого кошмарного забытья, из которого он с трудом вырывался, лихорадочно отбиваясь и сопротивляясь, Филипп никогда не помнил точной последовательности событий. Обычно, очнувшись, он обнаруживал, что сидит в постели с бешено колотящимся сердцем, и ему кажется, что Кинрэйд где-то рядом, прячется в темноте. Иногда Сильвия, разбуженная его метаниями, спрашивала, что его напугало, – как и многие представители ее класса, жившие в ту пору, она верила в пророческую силу снов, – но Филипп никогда не давал ей правдивого ответа.

В общем – хоть он в том себе и не признавался, – долгожданное счастье оказалось не столь сладостным и идеальным, как он о том мечтал. Многие чувствуют то же самое на первом году семейной жизни, но не все продолжают терпеливо и преданно добиваться любви своей второй половины и хранить ей верность – это дано не каждому.

После их свадьбы Кестер не показывался молодоженам на глаза, а времени с тех пор прошло немало. По случайным обмолвкам Сильвии Филипп понял, что она это заметила и огорчена. И, когда у него в следующий раз выдалось свободное время, он счел своим долгом отправиться в Хейтерсбэнк (не поставив в известность жену) и разыскать Кестера.

Как же все изменилось на ферме! Дом заново побелили, крышу перестелили свежей соломой, прилежащие к жилищу зеленые пустоши вспахали. Пышную герань с окна убрали, а само окно занавесили шторой плотной вязки. Перед домом играли дети, на крылечке лежала собака, бросившаяся к Филиппу, как только он приблизился к входной двери. Здесь все было непривычно, но еще больше его поразило появление Кестера в этой абсолютно новой обстановке!

Тот встретил Филиппа нелюбезно, и ему пришлось мириться с ворчанием и брюзгливостью Кестера, пока старик, уступив уговорам гостя, не пообещал, что выберется в Монксхейвен и навестит Сильвию в ее новом доме.

Правда, визит Кестера, когда он все же сдержал свое слово, оказался не очень удачным, – во всяком случае, тогда создалось именно такое впечатление, – хотя, пожалуй, его приход сломил лед отчужденности, которая с некоторых пор возникла в отношениях между ним и Сильвией. Старый слуга смешался, увидев ее в чужом доме. Он стоял, приглаживая волосы, и украдкой озирался по сторонам, вместо того чтобы сесть на стул, который услужливо поднесла ему Сильвия.

А она, заметив, что он тушуется, заразилась его неловкостью, вызванной разницей в их нынешнем положении, и жалобно расплакалась.

– О, Кестер! Кестер! Расскажи мне про Хейтерсбэнк! – сквозь слезы попросила Сильвия. – Там осталось все так же, как было при папе?

– Я бы не сказал, – отвечал Кестер, радуясь, что нашлась тема для разговора. – Старое пастбище распахали, подготовили под картофель. Хиггинсы… они скот не очень жалуют. Видать, пшеницу посадят на следующий год, я так думаю. С чего только аренду потом платить будут? Они же не здешние, вот ничего и не соображают.

И они продолжали обсуждать дела на ферме, вспоминали прежние дни, пока к ним не присоединилась Белл Робсон, которая, отдохнув после обеда, медленно спустилась в гостиную. С появлением старой женщины разговор приобрел рваный ритм, ибо Кестер с Сильвией отчаянно старались внимать ее несвязным речам и отвечать на ее невразумительные вопросы. В итоге Кестер вскоре собрался уходить и попрощался с ними в неестественной церемонно-почтительной манере, какую демонстрировал вначале.

Но Сильвия бросилась за ним, остановила его у двери:

– Кестер, как же так? Уходишь, а ничего не поел, не выпил. Так не пойдет. Ну-ка возвращайся, отведай вина и пирога.

Кестер стоял у выхода, чуть сконфуженный, но довольный, а Сильвия, молодая гостеприимная хозяйка, засуетилась, доставая из углового буфета графин с вином и бокал, а также торопливо отрезая солидный кусок пирога, который она сунула ему в руку, невзирая на его протесты. Она доверху наполнила бокал вином, без которого Кестер предпочел бы обойтись, ибо он слишком хорошо знал, что по обычаю, прежде чем вкусить угощения, он обязан исполнить ритуал: в торжественной форме пожелать хозяйке здоровья и счастья. Старый работник побагровел от смущения, едва заметно улыбнулся и, держа в одной руке пирог, в другой – вино, напыщенно произнес:

– Долгих лет вам,

Много счастия,

Плодитеся и размножайтеся!

И затем он продолжал:

– Этот стих я в молодости выучил. Но я много что хотел бы сказать – никаких стихов не хватит. Только я не могу. Священника бы уморил, если б стал рассказывать, что у меня на душе лежит. Это как гора состриженной шерсти: ценность огромная, да только прежде, чем в ход ее пустить, почистить ее нужно, вычесать, спрясть. Вот и я также: если б был мастер говорить, многое мог бы сказать, да вот беда, язык у меня плохо подвешен. Посему наберусь смелости и так тебе скажу: по-моему, ты молодец. У тебя дом полон мебели. – Кестер обвел взглядом комнату. – Еда есть, и одежды много всякой, по-видимому. И миссус в час испытаний не осталась без крыши над головой. И, может быть, муж тебе не самый плохой достался, как я раньше думал. Не постыжусь сказать, что, может быть, он лучше, чем я о нем думал. Так что я выпью за вас обоих. Здоровья вам, счастья и денег побольше, как говорится.

Кестер закончил свою речь и, довольный собой, осушил бокал, затем причмокнул губами, вытер ладонью рот, сунул в карман пирог и ушел.

Вечером Сильвия сообщила мужу о визите Кестера. Филипп утаил от жены, что это он уговорил старика навестить ее, равно как и тот факт, что он слышал, как пришел старик, – точно в то время, когда он сам собирался зайти в гостиную выпить чаю, но не зашел, чтобы не мешать их общению. Сильвия приняла молчание мужа за недовольство и закрыла от него свое сердце, в котором только-только начали зарождаться теплые чувства к нему. Она снова впала в состояние вялого безразличия, из которого вывести ее могли лишь упоминания о прошлом или заботы о матери.

Эстер с удивлением обнаружила, что Сильвия относится к ней с симпатией. Постепенно она тоже привязалась к Сильвии. Не будь Эстер воистину добродетельна и благочестива, она безумно завидовала бы женщине, ставшей женой Филиппа. Сильвия же, казалось, изливает на нее всю свою любовь. Ее доверие умиляло Эстер, трогало до глубины души, но понять этого она не могла. С одной стороны, Сильвия помнила, как грубо она обошлась с Эстер в тот дождливый ветреный день, когда та приехала в Хейтерсбэнк, чтобы отвезти ее и мать в Монксхейвен и организовать им свидание с заключенным под стражу мужем и отцом. Сильвию поразило, с каким безмерным смирением Эстер отреагировала на ее оскорбительное поведение – поведение, которое, как она понимала, у нее самой сразу же вызвало бы яростное негодование. Сильвия не могла взять в толк, как человек совершенно иного душевного склада, нежели у нее, способен моментально простить гнев, который сама она не смогла бы позабыть; и, потому что Эстер в свое время повела себя так безропотно, Сильвия, зная, что сама она отходчива, подолгу не злится, решила, что все позабыто. Эстер же полагала, что слова, которые она сама могла бы произнести только в том случае, если бы ее вывели из себя, гораздо более значимы, и потому восхищалась Сильвией, удивлялась, что та сумела обуздать свой гнев и полностью изменила к ней свое отношение.

Эти две столь непохожие женщины по-разному отзывались и на то искреннее расположение, что Белл выказывала Эстер со дня свадьбы дочери. Сильвия, которую окружающие всегда дарили любовью, причем с избытком, так что она зачастую не знала, что ей делать со всей этой любовью, не сомневалась, что в сердце матери она занимает главенствующее положение, хотя заботу Эстер больная женщина порой ценила даже больше. Эстер, жаждавшая любви, которую ей недодавали, и оттого разуверившаяся в собственной способности пробуждать нежные чувства, думала, что быть любимой – это огромное счастье, и потому боялась, что Сильвия приревнует к ней мать, ибо та не скрывала своей привязанности к Эстер и, бывало, предпочитала ее дочери. Но такая мысль Сильвии даже в голову не приходила. Она была бесконечно благодарна любому, кто делал ее мать счастливой; как уже говорилось, Филиппа за то, что он угождал Белл Робсон, Сильвия вознаграждала обилием улыбок – никакое другое его деяние не склоняло ее к такой щедрости. И, когда несчастная миссис Робсон говорила о великодушии и доброте Эстер, Сильвия принималась от всего сердца нахваливать и превозносить ее. А Эстер ее льстивым речам и актам благодарности придавала куда большее значение, чем они того заслуживали. Она считала, что это проявления добродетели, хотя в случае Сильвии, в отличие от Эстер, это отнюдь не подразумевало избавление от пагубных соблазнов.

Казалось, Сильвии самой судьбой предопределено очаровывать людей, даже тех, кто был ей безразличен. Она расположила к себе Джона и Джеремаю Фостеров, которые искренне радовались тому, что Филипп выбрал в жены такую чудесную девушку.

Сначала они были критически настроены к женщине, помешавшей осуществлению их прекрасного плана поженить Филиппа и Эстер. Им было жалко Дэниэла Робсона, которого постигла жестокая участь, но, будучи исключительно деловыми людьми, они опасались, что связь Филиппа Хепберна с дочерью висельника не лучшим образом скажется на доходности магазина, на вывеске которого стояли его и их фамилии. Но все возможные приличия требовали, чтобы они засвидетельствовали свое почтение молодой супруге их бывшего приказчика и нынешнего преемника, и первыми гостями, которых приняла Сильвия после бракосочетания, стали Джон и Джеремая Фостеры, явившиеся к ней в своих воскресных костюмах. Они нашли ее в гостиной (столь знакомой им обоим!), где она крахмалила чепцы матери, которым следовало придать особую форму. Давать на этот счет указания Фиби Сильвия не посмела.

Она немного смутилась оттого, что гости застали ее за этим занятием, но Сильвия была у себя дома, и это придало ей смелости. И она оказала им столь любезный и благочинный прием, и сама выглядела столь милой и женственной, да еще поразила стариков своей домовитостью, что сразу же развеяла все их предубеждения против нее. И они, покидая магазин, первым делом задумались о том, как бы им отдать ей дань уважения и пригласить на званый ужин в доме Джеремаи Фостера.

Сильвия ужаснулась, получив приглашение на это свадебное застолье, и Филиппу пришлось использовать все свое влияние, дабы настоять, хотя и в мягкой форме, чтобы она уважила стариков. Ей случалось бывать на шумных сельских вечеринках вроде той, что была организована в доме Молли, и на веселых празднествах, что устраивали под открытым небом по окончании сезона сенокоса, но ни разу она не присутствовала на светском приеме в доме друзей.

Сильвия попробовала отказаться, сославшись на необходимость присматривать за матерью, но Филипп знал, что в данном случае он не должен идти на поводу у жены, и призвал на помощь Эстер, попросив ее посидеть с миссис Робсон, пока они с Сильвией будут в гостях. И Эстер охотно, даже с радостью согласилась – ей это было больше по нраву, нежели выход в свет.

Филипп и Сильвия, рука об руку, степенно прошествовали по Мостовой улице, затем по мосту и стали подниматься на холм. По пути, отвечая на вопросы жены, Филипп наставлял ее, как вести себя в качестве новобрачной и самой почетной гостьи. И в итоге, вопреки своим намерениям и желаниям, преуспел лишь в том, что окончательно напугал Сильвию, внушив ей, что это важное торжество, на котором необходимо соблюдать определенные незыблемые правила и в нужное время произносить определенные речи. И если грациозный от природы человек способен быть неуклюжим, таковой Сильвия была обречена быть в этот вечер.

Бледная и несчастная, она сидела за столом на самом краешке стула, церемонно изрекала учтивые фразы, которые, по словам Филиппа, приличествовали случаю, а сама только и думала, как бы поскорее оказаться дома, в своей постели. Тем не менее после ее ухода все, кто был на ужине, вынесли единодушный вердикт: это – самая красивая и воспитанная женщина, какую они когда-либо встречали, и Филипп Хепберн поступил правильно, что выбрал ее себе в жены, хоть она и дочь преступника.

Оба хозяина проводили ее в прихожую и вместе с Филиппом помогли ей надеть плащ и обуться, а потом стали рассыпаться в старомодных комплиментах и добрых пожеланиях. Речь одного из них вспомнится ей в последующие годы.

– Значит, так, Сильвия Хепберн, – сказал Джеремая. – Мужа твоего я знаю давно и говорю откровенно: ты сделала правильный выбор. Но если когда-либо он станет худо заботиться о тебе или плохо с тобой обращаться, приди ко мне, и я устрою ему головомойку за неподобающее поведение. Помни, отныне я – твой друг и готов встать на твою защиту!

Филипп улыбнулся, словно ему смехотворна была сама мысль, что он когда-нибудь посмеет обидеть или оскорбить небрежением свою горячо любимую жену. Сильвия, чуть раздвинув губы в едва заметной улыбке, вполуха внимала старику Фостеру. Она устала, и его речь, которая лишь задерживала ее, не находила отклика в ее душе. Джон и Джеремая похмыкали над шутливыми словами, которые спустя много дней вспомнятся ей, как зачастую вспоминаются случайно брошенные фразы.

Уже на первом году супружества Филипп начал ревновать жену к ее новой привязанности – Эстер. Ей Сильвия спокойно поверяла многое из того, что, как казалось Филиппу, она утаивает от него. Время от времени у него мелькало подозрение, что, возможно, Сильвия беседует с Эстер о своем бывшем возлюбленном. Вообще-то, в этом не было бы ничего странного, рассуждал он, ведь она считает его погибшим. Но сама мысль не давала ему покоя.

На этот счет он конечно же заблуждался: Сильвия, при всей ее внешней открытости, свои глубокие печали держала при себе. Она никогда не упоминала про отца, хотя он постоянно присутствовал в ее мыслях. И о Кинрэйде она не говорила ни одной живой душе, хотя, в память о нем, ее голос смягчался, когда ей случайно приходилось перемолвиться словечком с каким-нибудь прохожим моряком. И, помня о нем, на моряках она задерживала взгляд дольше, чем на прочих людях, пытаясь разглядеть в их поступи знакомую походку. И отчасти в память о погибшем возлюбленном, отчасти из желания вдохнуть вольного воздуха на широких просторах она порой сбегала из уютного плена своей «гостиной» и улиц вокруг рыночной площади, взбиралась на скалы и сидела на укрытой дерном земле, обозревая неподвижную гладь открытого моря. С такой высоты даже буруны представлялись всего лишь ломаными линиями белой пены на синей водной равнине.

Эти бесцельные прогулки, таившие в себе очарование запретного удовольствия, она предпочитала совершать в одиночку. Все прочие респектабельные матроны и горожане если куда и ходили, то исключительно по делу, а так проводили время дома. И Сильвия стыдилась своей тяги к уединению, приволью и шуму моря, ласковому, словно прикосновение матери. По обыкновению она снимала капор и сидела на земле, обхватив руками колени. Соленый ветер ворошил ее яркие локоны, а она, погруженная в мечтательность, с грустью смотрела на горизонт, вдалеке сливавшийся с морем. Если б ее спросили, о чем она грезит, она не смогла бы ответить.

Но вот пришло время, когда она стала пленницей в своем доме. Заточенная в спальне, Сильвия лежала в постели, а рядом посапывало маленькое дитя – ее дитя, дитя Филиппа. Его гордость, его радость не знали границ. Между ними протянулась еще одна прочная связующая нить. Ребенок примирит Сильвию с новой жизнью, которая, при всей ее респектабельности, при всем комфорте, сильно отличалась от того существования, что она вела прежде, и ей казалась, как зачастую подозревал Филипп, скучной и обременительной. Малышке было всего несколько дней от роду, а он в ее крошечном личике уже начинал различать знакомые прелестные черты ее матери. Сильвия, бледная, тихая, слабая, тоже была очень счастлива; да, понастоящему счастлива впервые за все время своего безвозвратного замужества. Эта безвозвратность придавливала ее грузом тупой безысходности. Она ценила доброту Филиппа, была благодарна ему за нежную заботу о ее матери, училась любить его и уважать. Она не видела другого выхода, кроме как выйти замуж за верного друга, ведь других друзей у них с матерью не было. Но в то же время, когда она просыпалась по утрам и вспоминала, что решение принято и назад пути нет, свой выбор, который большинство людей делают один раз в жизни, она сделала, ее охватывала свинцовая тоска. А малышка, подобно солнечному лучу, прорезающему сумрачную комнату, своим появлением на свет прогнала гнетущее уныние.

Даже мама ее ликовала и лучилась от гордости: несмотря на безумие и разбитое сердце, при виде милой невинной малышки она мгновенно оживлялась. К Белл словно вернулись привычки молодости: она вспомнила, как держать и укачивать дитя, как нежно оберегать ее члены от повреждений. И никогда она не была более счастлива, спокойна, разумна и последовательна в своих речах, как в те минуты, когда у нее на руках была дочка Сильвии.

Вы только представьте: бледная, изможденная старушка в старомодном затейливом платье селянки держит на коленях крошечное существо и, глядя в открытые несмышленые глаза малышки, что-то наговаривает ей воркующим голоском, словно та ее понимает; отец, плененный малюсеньким пальчиком, что обвился вокруг его крепкого сильного пальца, стоит рядом на коленях и смотрит на кроху с изумлением и обожанием; молодая мать, осунувшаяся красавица, восседает в подушках, с улыбкой на губах любуясь своим миниатюрным чудом. Умильная картина и, наверно, всем нам до боли знакомая. Только доктор заходит и выходит, не присоединяясь к всеобщему восхищению – взирает на младенца как на нечто обыденное, будто дети каждый день рождаются. Поразительно.

– Филипп, – как-то вечером обратилась Сильвия к мужу.

Тот в мгновение ока подскочил к ее постели, хотя до этого сидел в комнате жены тихо как мышка, полагая, что она спит.

– Я все думаю, как мы ее назовем. Изабеллой – в честь мамы. А твою маму как звали?

– Маргарет, – ответил он.

– Маргарет Изабелла, Изабелла Маргарет. Маму зовут Белл. Ей можно дать имя Белла.

– Я хотел бы назвать ее в честь тебя.

– Нет. Сильвия – несчастливое имя. Лучше назвать ее в честь твоей мамы или моей. И еще, я хочу, чтобы Эстер стала крестной.

– Все будет так, как ты хочешь, душа моя. Может, назовем ее Роуз, в честь Эстер Роуз?

– Нет, нет! – отмела его предложение Сильвия. – Она должна зваться в честь моей мамы или твоей или в честь обеих. Я хотела бы дать ей имя Белла в честь моей мамы – она ведь души в ней не чает.

– Как скажешь, дорогая. Лишь бы ты была довольна.

– Ты так говоришь, будто это неважно, – несколько раздраженно упрекнула мужа Сильвия. – А красивое имя имеет большое значение. Я вот свое имя всегда ненавидела. Меня назвали в честь папиной мамы – Сильвии Стил.

– А для меня краше имени Сильвия нет на всем белом свете, – с любовью произнес Филипп, но Сильвия, поглощенная собственными мыслями, не обратила внимания ни на тон его, ни на слова.

– Итак, против имени Белла ты возражать не должен, потому что мама моя жива и обрадуется, что внучку назвали в ее честь. Эстер пусть будет крестной, а из того сизого шелка, что ты подарил мне перед свадьбой, мы сошьем малышке одеяние для посещения церкви.

– Эту ткань я выбирал для тебя, – разочарованно протянул Филипп. – Для ребенка она слишком дорогая.

– Ой! Да я ведь жутко безалаберная, еще пролью на нее что-нибудь. Но раз это твой подарок, у меня духу не хватит отдать ее ребенку. Из этого шелка я сошью себе платье на крестины. Только я в нем стесненно буду себя чувствовать: а вдруг испачкаю? Боязно.

– Если ты его испортишь, любовь моя, я куплю тебе другое. Ведь богатство нужно только для того, чтобы ты могла покупать, что захочешь, для себя или для мамы.

В благодарность за эти слова Сильвия приподняла с подушки свое бледное лицо, подставляя ему губы для поцелуя.

Пожалуй, в этот день Филипп достиг пика своего счастья.