Текст книги "Поклонники Сильвии"

Глава 19. Важная миссия

Филипп все-таки опоздал на дилижанс, на который надеялся успеть, но был еще один, отходивший вечером и прибывавший в Ньюкасл до полудня, и, сев в него, он мог бы, сэкономив на ночном сне, наверстать упущенное время. Но, возбужденный и несчастный, Филипп решил, что задержится в Хартлпуле лишь для того, чтобы наскоро перекусить на постоялом дворе, от которого отправлялся дилижанс. Получив информацию о городках, через которые будет проезжать экипаж, и постоялых дворах, где он будет делать остановки, Филипп попросил передать кучеру, чтобы тот по пути его высматривал и подобрал в одном из этих мест.

К тому времени, когда Филипп сел в дилижанс, он уже изрядно устал и от переутомления в дороге не смог заснуть. По прибытии в Ньюкасл он забронировал для себя место на ближайшем смаке[80]80
  Смак – одномачтовое рыболовное судно, используемое также для каботажного судоходства. В то время, когда разворачивается действие романа, путешествие морем на смаке считалось самым традиционным и быстрым способом, чтобы добраться в Лондон из северной части Англии.


[Закрыть], отплывавшем в Лондон, и затем направил свои стопы на улицу Сайд, к Робинсону, чтобы разузнать все что можно про новый плуг, который интересовал его дядю.

И уже довольно поздно, ближе к вечеру, добрался он до небольшого постоялого двора у пристани, где намеревался заночевать. Заведение это было третьесортное, и останавливались здесь, главным образом, моряки; его порекомендовал Филиппу Дэниэл Робсон, хорошо знавший эту гостиницу в прежние времена. Но здесь было чисто и уютно, и хозяева показались Филиппу вполне респектабельными людьми.

Однако моряки, выпивавшие за стойкой бара, вызвали у него отторжение, и он тихо поинтересовался у хозяйки, нет ли в ее гостинице еще одного зала. Женщина удивленно посмотрела на него и покачала головой. Хепберн сел за отдельный стол на удалении от пылающего очага, который в этот холодный мартовский вечер был центром всеобщего притяжения, и заказал еду и эль. Потом, видя, что другие посетители поглядывают на него не без любопытства, с явным намерением завязать с ним разговор, Филипп попросил принести перо, чернила и бумагу, чтобы пресечь всякие попытки общения с их стороны. Но когда перед ним положили бумагу и новое перо, а также поставили чернильницу с загустевшими чернилами, которыми, вероятно, давно не пользовались, он долго медлил, прежде чем начать писать, неторопливо выводя первые слова:

«ДОРОГОЙ ДОСТОПОЧТИМЫЙ ДЯДЯ».

Потом Филипп отвлекся от письма, потому что ему принесли ужин, который он быстро съел. Но, даже поглощая пищу, он то и дела касался пальцами написанного. А когда допил эль, снова взялся за перо, которое теперь забегало по бумаге, ибо он писал информацию о плуге. Потом он снова надолго замер, решая, что следует рассказать о Кинрэйде. У него мелькнула мысль, чтобы написать самой Сильвии и сообщить… но что именно? Наверняка слова любви Кинрэйда она ценила на вес золота, хотя, по мнению Филиппа, они гроша ломаного не стоили; такими словами, к которым прибегнул гарпунщик, обычно обманывают и сбивают с пути добродетели глупеньких женщин. Кинрэйд должен был делом доказать свою верность, но, по разумению Филиппа, ждать от него этого не имело смысла. Однако следовало ли известить Робсона о том, что Кинрэйда силой забрали в военный флот? По идее, следовало бы, ведь последний раз он видел Робсона в компании гарпунщика. Раз двадцать Филипп подносил перо к бумаге с намерением вкратце рассказать о несчастье, постигшем Кинрэйда, и каждый раз останавливался, будто первое же написанное слово будет означать, что пути назад нет. И пока он так сидел, пытаясь перехитрить совесть, представить неясное будущее, к которому приведет его следующий шаг, в сознание его стали проникать обрывки разговора, что вели между собой моряки в зале, и он стал прислушиваться. Они болтали о том самом Кинрэйде, который сейчас занимал все его мысли. С грубоватой бесшабашностью они выражали свое восхищение гарпунщиком, который, по их мнению, отменно знал морское дело и виртуозно владел гарпуном, а потом стали балагурить по поводу его успеха у женщин, упомянув при этом пару девушек, сердца которых он завоевал. Хепберн, побледнев еще сильнее, молча добавил в этот список Энни Кулсон и Сильвию Робсон. Погруженный в горестные мысли, он сидел без движения еще долго после того, как моряки наговорились про Кинрэйда, расплатились за выпивку и ушли.

Хозяева постоялого двора стали готовиться ко сну, но молчаливый постоялец не обращал внимания на их намеки. В конце концов хозяин гостиницы обратился к нему. Вздрогнув, Филипп с трудом собрался с мыслями и пошел спать вслед за остальными. Но прежде поставил подпись и начеркал адрес на письме к дяде, однако запечатывать его не стал – на тот случай, если вдруг решит добавить постскриптум. Хозяин гостиницы предупредил, что письмо, которое писал постоялец, если оно идет на юг, необходимо отнести на почту рано утром следующего дня, поскольку в том направлении корреспонденцию из Ньюкасла отсылают через день.

Всю ночь Хепберн метался в постели, мучимый болезненными воспоминаниями, и крепко заснул только под утро. Разбудил его торопливый стук в дверь. Уже давно рассвело. Он заспался, а смак отплывал с ранним приливом, и его уже приглашали на борт. Филипп оделся, скрепил сургучом письмо, бегом отнес его на почту, которая находилась по соседству, и, не притрагиваясь к завтраку, за который заплатил, сел на судно. Поднявшись на борт, он испытал облегчение, какое обычно посещает нерешительного человека, да и вообще любого, кто долго спорил с чувством долга и вдруг узнал, что обстоятельства сами все решили за него. В первом случае радостно, что ты освобожден от тяжкой необходимости принимать решение; во втором – что ответственность за принятое решение лежит на неких объективных факторах.

Итак, судно, на которое сел Филипп, из устья Тайна вышло в открытое море. Пройдет не меньше недели, прежде чем смак достигнет Лондона, даже следуя относительно прямым курсом, а ведь приходилось опасаться вербовщиков, которые могли забрать всю команду. И вот следуя извилистым путем, не без приключений, по прошествии почти двух недель с того дня, как он покинул Монксхейвен, Филипп наконец благополучно обосновался в Лондоне, готовый приступить к выполнению порученной ему деликатной миссии.

Он чувствовал себя вполне способным разузнать все необходимые сведения и самостоятельно определить достоверность полученной информации. Но во время морского путешествия, когда ничем, кроме размышлений, занять себя было нечем, он принял мудрое решение – сообщать работодателям все, что удастся выяснить о Дикинсоне, то есть описывать каждый свой шаг. В этом случае он будет полностью озабочен чужими проблемами как в гостинице, так и за ее стенами.

Но все равно временами ему выпадало несладкое удовольствие поразмыслить и над собственными горестями – обычно по ночам, пока он не проваливался в беспокойный сон, – когда он уже определился со своими дальнейшими действиями. В такие моменты Филипп отдавался на волю воспоминаний и сожалений, которые зачастую повергали его в отчаяние и крайне редко вдохновляли надеждой.

С каждым днем Филиппа все больше терзало неведение относительно положения дел в Хейтерсбэнке – из-за обременительных почтовых сборов он фактически был лишен возможности получать корреспонденцию, содержащую самые простые новости о Монксхейвене. И тогда из газеты, что лежала в трактире, где он обычно ужинал, Хепберн вырезал объявление с информацией о какой-то новой разновидности плуга, на следующее утро встал пораньше и таким образом выкроенное время потратил на то, чтобы посетить магазин, где торговали этой технической новинкой.

Вечером он написал Дэниэлу Робсону еще одно письмо, в котором подробно охарактеризовал достоинства устройств, которые увидел в тот день. С тоской в сердце и колеблющейся рукой в конце послания он выразил свое почтение тете и Сильвии, причем не в столь теплой форме, как ему хотелось бы. В результате строки, адресованные им, не передавали той сердечности, какую обычно несут такие приветы, и любой, кто взял бы на себя труд проанализировать их, счел бы его обращение сухим и казенным.

Когда письмо было отправлено, Хепберн задался вопросом, на что он рассчитывал, сочиняя его. Дэниэл, он знал, умел писать, точнее, выводить некие странные закорючки, которые никто не мог расшифровать, зачастую и он сам. Но Робсон редко брался за перо и, никогда, насколько было известно Филиппу, для того, чтобы написать письмо. Однако ему очень хотелось получить весточку о Сильвии – хотя бы увидеть бумагу, которую видела, а может, и трогала она, – и он подумал, что все его хлопоты по поводу плуга (не говоря уже про почтовый сбор в 14 пенсов, который он заплатил, чтобы его письмо доставили в скромный домик на ферме Хейтерсбэнк) будут не напрасны, если существует крошечный шанс, что информация о плугах заинтересует его дядю и тот что-нибудь напишет в ответ или попросит кого-то из приятелей написать за него, а в письме, возможно, будет упомянута Сильвия, даже если будет только сказано, что она просто передает ему привет.

Но почта молчала; писем от Дэниэла Робсона не было. Разумеется, Филипп вел активную деловую переписку со своими работодателями, и, если б семью его дяди постигла какая-то беда, они ему непременно сообщили бы, ибо Фостеры знали о его привязанности к Робсонам. Свои деловые письма братья обычно завершали столь же деловым изложением монксхейвенских новостей, но про Робсонов ни разу не упомянули, что само по себе Филиппа радовало, но не утоляло его нетерпеливого любопытства. Он ни с кем не откровенничал о своих нежных чувствах к кузине – это было не в его натуре; но порой ему думалось, что, не будь Кулсон обижен на то, что не его послали в командировку с конфиденциальной миссией, он в письме попросил бы товарища сходить на ферму Хейтерсбэнк и затем сообщить, как поживают ее обитатели.

Все это время Хепберн занимался возложенным на него поручением и, в сущности, спокойно, со знанием дела закладывал фундамент для расширения бизнеса в Монксхейвене по нескольким направлениям. От природы серьезный и сдержанный, неторопливый в манере речи, Филипп производил впечатление на тех, кто полагал, будто он более зрелого возраста и имеет больше опыта, чем в действительности. Люди, с которыми он встречался в Лондоне, были уверены, что Хепберн полностью поглощен бизнесом и вопросами прибыли. Но пока не подошло время завершить дела и вернуться в Монксхейвен, он готов был отдать все, чем владел, за письмо от дяди с весточкой о Сильвии. Филипп понимал, что ждать ответа от Робсона бесполезно, и все же не терял надежды. Однако часто самыми разумными доводами мы убеждаем себя, что никогда не стоит ждать исполнения своих желаний; и в конце концов приходим к выводу, что мы могли бы избавить себя от тщетных ожиданий, ибо желания наши так и остались желаниями, и они только подрывают наш душевный покой. Несбывшаяся надежда Хепберна была сродни участи Мардохея[81]81
  Мардохей – персонаж Ветхого Завета из Книги Есфирь, двоюродный брат Есфири, уведенный в плен при Навуходоносоре и занимавший скромное положение привратника при царском дворе в Сузах. Сыграл важную роль в судьбе Есфири, которая благодаря ему сделалась царицей и спасла еврейский народ от опасности, угрожавшей ему со стороны надменного и жестокого Амана.


[Закрыть], сидевшего у ворот Амана[82]82
  Аман – персонаж Ветхого Завета из Книги Есфирь, могущественный царедворец персидского царя Агасфера, перед которым отказался пасть ниц Мардохей. Из зависти к нему Аман вознамерился истребить всех евреев Персии и в результате был повешен на виселице, приготовленной им для Мардохея.


[Закрыть]; успешная деятельность в Лондоне, удача, сопутствовавшая ему на деловом поприще, – все это ему казалось пресным, не доставляло удовольствия из-за того, что он не имел никаких вестей о Сильвии.

И все же, когда он пустился в обратный путь, в кармане у него лежало письмо от Фостеров, в котором братья немногословно, но со всей искренностью выражали глубокую признательность за его деликатные труды в Лондоне; и в другое время – если б жизнь Филиппа складывалась иначе – этот молодой человек, вероятно, чувствовал бы себя польщенным, и по праву, ведь, не имея ни пенни собственных денег, а только благодаря усердию, порядочности, проницательности и преданности интересам своих работодателей, он добился того, что они пожелали сделать его своим преемником и видят в нем преданного друга.

Ньюкаслский смак приближался к родным берегам, и Хепберн с тоской высматривал на фоне неба неясные серые очертания монксхейвенского монастыря и знакомых скал, словно неодушевленные каменные глыбы могли рассказать ему что-то о Сильвии.

В Шилдсе, едва сойдя на берег, Филипп столкнулся на улице с соседом Робсонов, с которым он тоже был знаком. И этот честный человек приветствовал его так, как встречают великого путешественника, возвратившегося на родину из долгого странствия. Он тряс ему руку, многократно желал всяческих благ и пригласил выпить за его счет. И все же из какого-то непреодолимого чувства Филипп избегал всякого упоминания о семье, которая являлась главным связующим звеном между ним и этим добрым фермером. Непонятно почему, но ему было невыносимо услышать имя Сильвии на улице или в шумном пабе. И он упорно воздерживался от расспросов о людях, которые интересовали его больше всего.

Так что по возвращении в Монксхейвен о Робсонах он знал не более того, что было ему известно перед отъездом; и, разумеется, перво-наперво он обязан был предоставить полный устный отчет о своей работе в Лондоне Фостерам. Братья, конечно, из писем Филиппа знали обо всех результатах его поездки, но, казалось, питали ненасытный интерес к подробностям.

Хепберн и сам не смог бы объяснить, почему, расставшись с Фостерами, когда те наконец-то сподобились его отпустить, он не спешил отправиться на ферму Хейтерсбэнк. Да, уже было поздно, это верно, но в мае даже селяне не укладывались спать раньше восьми-девяти часов вечера. Возможно, по причине того, что Хепберн все еще был в грязном дорожном платье, ведь по прибытии в Монксхейвен он сразу пошел в магазин. Или подумал, что, если заглянет к Робсонам сегодня вечером на короткие полчаса перед тем, как они отойдут ко сну, завтра он не найдет предлога для более продолжительного визита. Как бы то ни было, по завершении обстоятельной беседы с работодателями Филипп проследовал прямо в дом Элис Роуз.

Эстер с Кулсоном уже поздравили его с приездом, когда он появился в магазине, но они ушли с работы час или два назад.

Однако его возвращение домой они приветствовали с новым воодушевлением, к которому как будто примешивалось удивление. Даже Элис, казалось, была довольна, что свой первый вечер после долгого отсутствия Филипп проводит с ними, словно на это она никак не рассчитывала. Он очень устал с дороги, но, пересиливая себя, стал рассказывать друзьям, чем он занимался и что видел в Лондоне, при этом тайн своих работодателей он не раскрывал. Ему было приятно, что его слушатели внимают ему с удовольствием, хотя и со смешанными чувствами, которые отражались на их лицах. Кулсону было стыдно, что он повел себя неблагородно, когда узнал, что Филиппа отправляют в Лондон. Эстер и ее мать втайне радовались, потому что этот вечер напоминал им прежние счастливые вечера, до того, как Робсоны поселились на ферме Хейтерсбэнк; и как знать, что за слабые восхитительные надежды это подобие может сулить?

Мятущийся, возбужденный Филипп чувствовал, что не сможет заснуть, и был рад, что ему есть чем занять себя до завтрашнего вечера. Время от времени он пытался выяснить у друзей, что происходило в Монксхейвене в его отсутствие, но, по их словам, насколько он мог судить, жизнь в городе протекала однообразно; если им и было известно нечто такое, что затрагивало Робсонов, они старались об этом не говорить. И в самом деле, часто ли они могли слышать о Робсонах в его отсутствие?

Глава 20. Любовь и утрата

Филипп шел к ферме Робсонов, словно во сне, когда все вокруг происходит по желанию спящего, но при этом он чувствовал, что у этого удовольствия есть какой-то скрытый таинственный неизбежный недостаток. Хепберн не хотел думать – не хотел понимать, что это за недостаток, который для него, в сущности, не был тайной.

Майский вечер радовал великолепной игрой света и тени. Малиновое солнце подогрело северный воздух, обволакивавший приятным теплом. Со всех сторон Филиппа окружали картины и звуки весны: блеяли усталые ягнята, укладываясь отдыхать рядом с матерями; в кустах утесника, росших прямо из каменных стен, щебетали коноплянки; в безоблачном небе пел жаворонок, прощаясь до завтра, и скрывался в своем гнезде в нежно-зеленой пшенице. Все вокруг дышало идиллическим покоем, но на сердце у Филиппа было тревожно.

И все же он спешил в Хейтерсбэнк, чтобы поделиться своей радостью. Сегодня его работодатели публично объявили, что Кулсон и он станут их правопреемниками. В своей карьере он подошел к тому долгожданному рубежу, по достижении которого он планировал открыть Сильвии свои чувства и попытаться завоевать ее любовь. Увы, несбыточное желание! По-видимому, он опоздал. На деловом поприще он поднялся до таких высот, о которых не мог мечтать даже в самые радужные моменты жизни, а вот что касается Сильвии, она по-прежнему была от него далека, как и раньше, – нет, даже дальше. Правда, главное препятствие в лице Кинрэйда, мобилизованного в военно-морской флот, было устранено. Филипп про себя решил, что, если такой человек, как этот гарпунщик, долго не дает о себе знать, это можно расценивать как вероломство и неверность с его стороны. Для такого вывода, он считал, у него есть все основания, судя по тому, что говорили о Кинрэйде: сначала гарпунщик обманул Энни Кулсон, потом еще одну девушку, имя которой не называлось; да и моряки в ньюкаслском пабе зубоскалили на этот счет. Хорошо бы Сильвия побыстрее забыла Кинрэйда, и, чтобы помочь ей в этом, сам он вообще не должен упоминать ее кавалера – ни хвалить его, ни ругать. Проявляя выдержку и терпение, он будет присматривать за Сильвией и постарается завоевать ее любовь, пусть и вопреки ее воле.

А вот и она! Он увидел ее с вершины холма, откуда шла тропинка к дому Робсонов. Сильвия находилась в саду, разбитом на противоположном склоне балки, на некотором удалении от дома. Она была далеко, заговорить с ней Филипп не мог, зато ничто не мешало ему смотреть на девушку и взглядом ласкать каждое ее движение. Как знаком был Филиппу этот сад! Один из прежних арендаторов булыжниками с пустошей огородил на южном склоне участок земли и посадил там кусты ягод – чтобы есть, а также полынь и шиповник – чтоб благоухали. Когда Роб-соны поселились в Хейтерсбэнке, Сильвия была еще прелестным ребенком. Филипп хорошо помнил, как он помогал ей устраивать этот сад: как-то раз выделил несколько «лишних» пенсов на маргаритки, потом еще – на семена для цветов, потом – на штамбовую розу в горшке. Он вспоминал, как неумело орудовал лопатой, сооружая простейший мостик через ручей в ложбине, ведь зимой в нее хлынут потоки воды, и тогда его невозможно будет перейти вброд; как нарезал ветки рябины, укладывал их, прямо с ярко-красными ягодами, и накрывал кусками дерна, из-под которых эти ягоды виднелись. Давно уже – месяцы, годы – не бывал он в том садике, который утратил для Сильвии всякое очарование, когда она поняла, что из-за свирепых морских ветров здесь невозможно вырастить ничего, кроме самых полезных растений, таких как кухонные травы, календула, лук, картофель. Что она делала там теперь? Сильвия стояла у самой высокой части стенки и, держа руку козырьком над глазами, глядела на море. Стояла недвижно, словно каменное изваяние. Филиппу хотелось, чтобы она повернулась, заметила его, хоть как-то шевельнулась, а не смотрела неотрывно на огромное унылое море.

Нетерпеливым шагом он спустился по тропинке и вошел в дом. Его тетя вязала, сидя в кухне-столовой; выглядела она вполне здоровой. Из прилегающего к дому коровника доносился голос дяди, переговаривавшегося с Кестером. Вроде все нормально на ферме. Почему же Сильвия стоит в саду, да еще такая притихшая?

– Мальчик мой! Как я рада тебя видеть! – Тетя встала, радушно привечая его. – Когда ты вернулся? Вот уж дядя твой обрадуется, ему не терпится узнать про плуги. Письма твои он читал-перечитывал. Пойду позову его.

– Успеется, – остановил ее Филипп. – Он с Кестером занят. А я не спешу. Побуду пару часов. Присядьте и расскажите, как самочувствие и вообще как дела. Да и мне есть что вам рассказать.

– Да, да, конечно. Надо же, с тех пор, как мы виделись, ты в самом Лондоне побывал! Да! А новостей у нас много. Помнишь того гарпунщика, кузена сестер Корни? Чарли Кинрэйда?

Помнишь! Как будто он может его забыть.

– Так вот, погиб он!

– Погиб! Кто вам сказал? Ничего не понимаю, – в замешательстве промолвил Филипп.

Может, Кинрэйд пытался бежать, был ранен или убит? А если нет, откуда они узнали, что его нет в живых? Его могли бы считать пропавшим без вести, но все равно откуда бы об этом узнали, ведь он собирался отплыть в Гренландские моря? Но утверждать, что он погиб! Как, почему? Даже в те мгновения, когда ненависть к Кинрэйду испепеляла его, Филипп не смел желать ему смерти.

– Только при Сильви об этом молчи. При ней мы вообще о нем не говорим. Она очень горюет по нему. Хотя, думаю, для нее так даже лучше. Он ведь ее охмурил, и Бесси Корни тоже, так мне мать ее сказала. Я-то им не открыла, что Сильвия по нему сохнет, и ты лишнего не болтай, мой мальчик. Это просто девичья фантазия, увлечение юности – пройдет. Для нее это хорошо, что он погиб, хоть и грех так говорить о человеке, который утонул.

– Утонул?! – оторопел Филипп. – Откуда вы знаете?

У него возникла смутная надежда: если найден распухший труп Кинрэйда, все вопросы и дилеммы отпадают сами собой. Может, гарпунщику удалось выпрыгнуть за борт, прямо в путах или наручниках, потому он и утонул.

– Эх, парень, сомневаться не приходится. Капитан «Урании» был о нем очень высокого мнения, и, когда гарпунщик не объявился на судне ко дню отплытия, он послал людей в Каллеркоутс, к родне Кинрэйда, те направили их в Ньюкасл к Брантонам, а те знали, что он был здесь. Капитан задержал отплытие на два-три дня, у него есть на то полномочия; но когда узнал, что Кинрэйда у Корни нет, что он распрощался с ними почти неделю назад, он ушел в северные моря, наняв другого гарпунщика – похуже, но лучшего из тех, кого смог найти. О мертвых плохо не говорят, и, хотя мне не нравилось, что он к нам шастал, гарпунщик он был редкий, как я слышала.

– Но откуда вы знаете, что он утонул? – допытывался Филипп. К разочарованию, что он испытывал, слушая рассказ тети, примешивалось чувство вины.

– Ну как же, мальчик мой! Даже стыдно тебе это говорить. А как я сама расстроилась! Хотела бы выбранить Сильви, так она и без того убита горем. Эта глупышка подарила ему ленту, а она многим знакома: кажется, приметили ее на Сильви на новогоднем празднике у Корни, и уж как все восхищались. Так вот, этот петух кичливый, бедолага, прицепил ту ленту на свой картуз, и с приливом… тс! Сильви идет, зашла в кухню со двора… Ни слова об этом… А ты видел короля Георга и королеву Шарлотту? – с нарочитой оживленностью в голосе громко спросила Белл, хотя до этого говорила почти шепотом.

Филипп не ответил, потому как даже ее не слышал. Его душа метнулась навстречу Сильвии, а та вошла в столовую тихо, медленной поступью, совсем не похожая на себя прежнюю. Лицо бледное, осунувшееся; серые глаза казались больше и полнились немой скорбью. Она приблизилась к Филиппу, ничуть не удивившись его присутствию, и спокойно поприветствовала, словно обычного знакомого, с которым виделась только вчера. Филипп, памятуя про ссору, что случилась между ними во время последней встречи, причем из-за Кинрэйда, ожидал, что отголоски их раздора проявятся в ее взглядах или словах, обращенных к нему. Но ничего такого не было; неизбывное горе вытеснило гнев, стерло почти все воспоминания. Белл с тревогой посмотрела на дочь, а затем произнесла с той же наигранной веселостью:

– Видишь, дочка, Филипп пришел. Он только что из Лондона. Зови скорей отца, послушаем про новые плуги. А то мы давно так вместе не сидели.

Сильвия, все такая же молчаливая, покорно отправилась в коровник, чтобы исполнить желание матери. Наверно, Филиппа мучила совесть и он уже готов был сообщить все, что знал, но Белл Робсон неверно истолковала выражение его лица, в котором читались стыд и жалость. Не давая племяннику и рта раскрыть, она наклонилась к нему и сказала:

– Знаешь, так даже лучше, мой мальчик! Он был ей не пара. Да и сдается мне, он просто ей голову морочил, как другим. Пусть погорюет, пусть. Со временем отойдет, еще и спасибо скажет.

В дом влетел Робсон. Он принялся суматошно приветствовать Филиппа и вообще шумел и болтал больше обычного: как и жена, в присутствии Сильвии он вел себя с показной веселостью. Но в отличие от жены втайне фермер сожалел о судьбе Кинрэйда. Поначалу, когда стало известно просто об исчезновении гарпунщика, Дэниэл Робсон выдвинул верное предположение – и отстаивал свое мнение, – что за этим стоят проклятые вербовщики. С пеной у рта он убеждал всех и каждого в своей правоте, клялся и божился – тем более истово, что доказательств у него не было. Ни военные корабли, ни сопровождавшие их тендеры, что вербовали матросов во флот Его Величества, близ пустынного побережья никем замечены не были. В поисках своего опытного гарпунщика, имевшего бронь от военной службы, владельцы «Урании» прочесали Шилдс и устье реки Тайн, где эти суда подстерегали свою добычу, но их усилия ни к чему не привели. Все факты, опровергавшие догадку Дэниэла Робсона, только укрепляли его в своем мнении. А потом на берегу обнаружили картуз, и на его внутренней стороне была четко, крупными буквами, выведена фамилия Кинрэйда, а к ремешку на околыше привязан обрывок знакомой ленты. И тогда Дэниэл, резко изменив свое мнение, утратил всякую надежду; ему как-то не пришло в голову, что картуз мог слететь с Кинрэйда случайно. Нет! Ясно, что Кинрэйд погиб, утонул, надеяться больше не на что, и чем раньше об этом забудут, тем лучше для всех. Слава богу, никто не знает, сколь далеко зашел его роман с Сильвией, а то вон Бесси Корни белугой воет, оплакивая его, будто суженого потеряла. Посему Дэниэл не сообщил жене про помолвку дочери, что была заключена в ее отсутствие, да и с Сильвией о том не заговаривал, только стал еще более нежен с ней, пусть и в своей грубоватой манере, и днями-ночами думал, как бы ее порадовать, чтобы она поскорее забыла про свою несчастную любовь.

Сегодня он посадит дочь рядом с собой, и они будут слушать рассказы Филиппа и его обстоятельные ответы на их вопросы. И Сильвия пристроилась на табурете у ног отца, взяла его за руку. Через какое-то время она склонила голову ему на колени, и Филипп, заметив, что она долгим немигающим взглядом смотрит на мерцающий огонь очага, понял, что в мыслях его кузина где-то далеко-далеко. Его переполняла жалость к ней, так что он с трудом заставлял себя рассказывать о своем путешествии. Но, несмотря на жалость, теперь он твердо решил не открывать Сильвии того, что ему известно, дабы развеять ее печаль. И весточку от ее неверного поклонника он тоже не намерен был ей передавать. В своих чувствах Филипп был подобен матери, не позволяющей хныкающему дитяти взять то, что может причинить ему вред.

Но он так и ушел, ни словом не обмолвившись о своих достижениях на деловом поприще. Счел, что не подобает хвалиться успехами в такой вечер, когда в умах и сердцах всей семьи довлеют мысли о смерти и потере друзей – мысли, на время затмившие все остальные радости и горести земного существования.

В итоге столь важная новость до Робсонов дошла в виде сплетни, которой с Дэниэлом поделился один приятель из Монксхейвена в очередной базарный день. Долгие месяцы Филипп предвкушал, как он поразит обитателей Хейтерсбэнка этим сногсшибательным известием и затем возложит свою удачу к ногам Сильвии. И вот они о том узнали, но не от него, и теперь он лишен возможности использовать эту сенсацию в намеченных им целях.

Дэниэл всегда проявлял любопытство к делам других людей, а теперь он особенно старался разузнать новости, которые могли бы заинтересовать Сильвию, вывести ее из состояния безразличия ко всему и вся. Возможно, фермер думал, что поступил не очень мудро, позволив ей обручиться с Кинрэйдом, ведь он привык обо всем судить по результатам. Имея все основания сожалеть о том, что он поощрял поклонника, чья безвременная кончина глубоко потрясла его единственное дитя, Дэниэл тем более не хотел, чтобы Белл узнала, сколь далеко зашли отношения между их дочерью и гарпунщиком в ее отсутствие. И даже попросил Сильвию сделать ему одолжение и не откровенничать об этом с матерью – не желал терпеть немые упреки жены, от которых внешне всегда отмахивался с презрением.

– Давай не будем волновать маму, не надо говорить ей, что он часто бывал у нас. А то она подумает, что он приходил к тебе, моя бедняжка, и сильно расстроится – она ведь очень строга в вопросах брака. И она еще очень слаба, дай бог только к лету окрепнет. Не хочу я, чтоб она переживала. Пусть это останется между нами.

– Жаль, что мамы не было дома, тогда она все знала бы сама, без моих откровений.

– Ничего, дочка, так даже лучше. Ты скорее оправишься, если никто не будет об этом знать. А я сам тоже больше не стану тебе напоминать.

И слово свое он держал. Но с той поры обращался к дочери всегда с трепетной нежностью в голосе; начинал суетливо искать ее, если Сильвии хотя бы минуту не было там, где он ожидал ее найти; всячески старался проявить внимание к ней – дарил приятные пустячки, спешил поделиться новостями, которые, по его мнению, могли ее заинтересовать. Все это западало ей глубоко в сердце.

– И знаете, о чем гудит весь Монксхейвен?! – выпалил с порога Дэниэл, не успев даже снять пальто, в тот день, когда узнал о высоком положении Филиппа. – Имя твоего племянника, хозяйка, Филиппа Хепберна, теперь красуется на вывеске магазина Фостеров. Буквы здоровые, четыре дюйма высотой. Отныне лавка принадлежит ему и Кулсону, а не Фостерам.

– Так вот зачем он ездил в Лондон, – только и промолвила Белл. Она, разумеется, обрадовалась, но охать и ахать не стала.

– Четыре дюйма, не меньше! Сначала я услышал об этом в «Гнедом коне», но подумал, что надо бы увидеть своими глазами, а то вы не поверите. Говорят, эту вывеску изготовил в Йорке Грегори Джонс, медник-жестянщик. Так пожелал старый Джеремая, никакая другая его бы не устроила. Доход Филиппа будет составлять несколько сот фунтов в год.

– А Фостеры, оставаясь в тени, так сказать, будут забирать большую часть прибыли, – заметила Белл.

– А как же иначе? Должны же они вернуть свои деньги, верно, дочка?! – обратился он к Сильвии. – В следующий базарный день я возьму тебя с собой в город, и ты сама все увидишь. И в магазине твоего кузена я куплю тебе красивую ленту для волос.

Должно быть, Сильвии сразу вспомнилась другая лента – та, что она некогда вплетала в волосы, а затем разрезала надвое, ибо она будто отпрянула от слов отца, сказав:

– Я не смогу пойти, и лента мне не нужна, но все равно большое спасибо, папа.