Текст книги "Поклонники Сильвии"

Белл, понимая, что творится у дочери на сердце, страдала вместе с ней, но сочувствия не выразила. А продолжала расспрашивать мужа – торопливее, чем это было ей свойственно, – обо всем, что касалось возвышения Филиппа. Пару раз даже Сильвия что-то спросила, проявляя вялый интерес, а вскоре, утомившись, пошла укладываться спать. Несколько минут после ухода Сильвии ее родители сидели молча. Затем Дэниэл заметил – таким тоном, словно оправдывая поведение дочери, а также успокаивая себя и жену, – что уже почти девять, а сейчас долго не темнеет. Ничего не сказав в ответ, Белл собрала шерсть и стала готовиться ко сну.

– Мне казалось, одно время Филиппу нравилась наша Сильви, – нарушил молчание Дэниэл.

Белл не сразу ему ответила. Она лучше понимала дочь, нежели муж, пусть тот и больше знал о событиях, повлиявших на душевное состояние Сильвии.

– Если ты про то, чтоб они поженились, – заговорила она через пару минут, – так наша бедная девочка еще не скоро сможет полюбить кого-то другого.

– Да я не о любви, – возразил он, будто жена его в чем-то упрекнула. – У женщин вечно любовь да замужество на уме. Я только напомнил, что одно время Филиппу нравилась наша девочка, да и сейчас, по-моему, нравится. А ведь он скоро будет зарабатывать двести фунтов в год. А о любви я не сказал ни слова.

Глава 21. Отвергнутый поклонник

В связи с переменами в деловой сфере, затронувшими Хепберна и Кулсона, молодым людям предстояло по-новому организовать и свой быт.

Фостеры, с назойливостью доброхотов, склонных навязывать свое благодушное покровительство, между собой решили, что Элис Роуз со своим хозяйством и домочадцами переберется в дом при магазине и что Элис, с помощью умелой служанки, которая в настоящий момент обеспечивала быт Джона, как и была, останется хозяйкой, а Филипп с Кулсоном – ее постояльцами.

Но Элис никогда бы не согласилась произвести перемены в своей жизни по чужой указке, тем более что у нее были все основания отклонить предложение Фостеров. Она не намерена на склоне лет куда-то переселяться, заявила пожилая женщина, и не готова менять свой уклад ради столь неопределенного будущего. Хепберн и Кулсон молоды, аргументировала она, рано или поздно женятся, и тогда избранница того или другого пожелает обосноваться в добротном старинном доме при магазине.

Тщетно все те, кого затрагивали запланированные перемены, убеждали ее, что в случае такого события первый из женившихся компаньонов приобретет свое жилье и она по-прежнему будет здесь полновластной хозяйкой. Элис отвечала – и вполне резонно, – что жениться могут оба и, разумеется, хозяйкой в доме при магазине должна будет стать жена одного из компаньонов; а она не желает зависеть от прихотей молодых людей, ведь они, даже лучшие из них, в вопросах женитьбы всегда совершают непоправимую глупость; причем сказано это было саркастически-презрительным тоном и с такой неприязнью, словно сами молодые люди всегда находят себе недостойных жен, но у них не хватает ума положиться на выбор людей более зрелых и мудрых.

– Ты, наверно, озадачен, с чего это Элис Роуз вдруг разбушевалась так сегодня утром, – сказал Джеремая Фостер Филиппу после обеда, когда они закончили обсуждение последних деталей этого плана. – Полагаю, она вспомнила свою молодость, когда сама была привлекательной молодой женщиной и наш Джон мечтал жениться на ней. Да только она ему не досталась, вот он до сих пор и живет холостяком. Но не ошибусь, если скажу, что все, чем он владеет, отойдет ей и Эстер, хоть Эстер и не его дочь. Кому-то из вас, Филипп, тебе или Кулсону, следует попытать счастья с Эстер. Кулсону я сегодня уже обрисовал ее перспективы. Ему первому, потому что он племянник моей жены, но теперь вот и тебе говорю, Филипп. Для дела будет хорошо, если один из вас женится на ней.

Филипп покраснел. Сам он часто задумывался о женитьбе, но впервые ему серьезно предложил это другой человек. Однако отвечал он спокойно:

– Мне кажется, Эстер Роуз не помышляет о замужестве.

– Вполне возможно. Но ты или Кулсон должны внушить ей эту мысль. Наверно, она хорошо помнит, как мать жила с ее отцом, вот и не спешит под венец. Но о замужестве она так или иначе думает, как и любой нормальный человек.

– Супруг Элис скончался до того, как я познакомился с ней, – уклончиво произнес Филипп.

– Это была милость божья, когда Господь забрал его. Милость для тех, кто остался. Когда он женился на ней, Элис была красавицей, для всех у нее находилась улыбка – для всех, кроме Джона. Как он ни старался завоевать ее расположение, она хоть бы раз ему улыбнулась. Куда там! Даже знать его не хотела, отдав свое сердце Джеку Роузу, моряку с одного китобойного судна. И в конце концов они поженились, хотя вся ее родня была против. А он оказался распутным греховодником – блудил, пил и поколачивал ее. И года не прошло с рождения Эстер, как она поседела, превратившись в суровую женщину, какой ты теперь ее знаешь. Если б не Джон, думаю, они сто раз пропали бы от холода и нужды. Возможно, она догадывалась, откуда поступают деньги, и это задевало ее самолюбие, ведь она всегда была гордой женщиной. Но материнская любовь сильнее гордости.

Филипп задумался. Поколение назад происходило нечто подобное тому, что переживает сейчас он, полный надежд и опасений. Была девушка, Роуз, которую любили двое – двое, как он и Кинрэйд, схожие не только по роду занятий, но даже характером, судя по тому, что он знает о гарпунщике; девушка выбрала не того поклонника и в результате ошибки своей молодости озлобилась и всю жизнь страдает. Неужели это та судьба, что уготована Сильвии? Вернее, разве не спасли ее от такой судьбы насильственная вербовка Кинрэйда и решение самого Филиппа скрыть это от нее? И далее он задался вопросом: неужели судьбы людей одного поколения – лишь повторение судеб тех, кто жил до них, с той лишь разницей, что кто-то страдает больше, кто-то меньше – в зависимости от своего душевного склада? И не получится ли так, что со временем, когда он умрет, а Сильвия будет позабыта, те же самые обстоятельства, что сейчас составляют смысл его жизни, возникнут вновь?

Эти и подобные озадачивающие мысли навещали Филиппа снова и снова, едва у него находилось время подумать о чем-то, кроме работы. И каждый раз, когда он размышлял об этих сложностях, о последовательности сходных событий, в нем все больше крепла уверенность, что он поступил правильно, утаив от Сильвии, какая участь постигла ее возлюбленного.

В конце концов было решено, что Филипп переселится в дом при магазине, а Кулсон останется квартировать у Элис и ее дочери. Но летом последний сообщил своему компаньону, что накануне сделал Элис предложение и получил отказ. Ситуация складывалась неприятная, ибо Кулсон жил в их доме, ежедневно общался с Эстер, которая, казалось, держалась, как всегда, с кротким спокойствием, и в ее манере общения с Кулсоном лишь чуть-чуть прослеживалась отчужденность.

– Филипп, узнал бы ты, чем я ей не угоден, – попросил Кулсон спустя пару недель после сватовства. Бедняга решил, что невозмутимость, какую демонстрировала Эстер по отношению к нему, говорит в пользу того, что он ей не антипатичен, и, поскольку теперь Кулсон был на дружеской ноге с Филиппом, он постоянно обращался к нему за советом, словно Хепберн был способен истолковать малейшие нюансы того, что происходило между ним и его возлюбленной. – Возраст у меня подходящий, разница у нас не больше двух месяцев; и мало кто в Монксхейвене имеет на нее такие виды, как я; и родных моих она знает, ведь я ей, по сути, кузен; и матери ее был бы как сын; и в Монксхейвене не найдется никого, кто сказал бы плохо о моем характере. Между вами ничего такого нет, а, Филипп?

– Я уже сто раз тебе говорил, что мы с ней как брат и сестра. Она думает обо мне не больше, чем я о ней. И удовольствуйся этим, потому как впредь я на этот вопрос отвечать не стану.

– Не обижайся, Филипп. Будь ты сам влюблен, тоже дал бы волю своему воображению, как я.

– Возможно, – согласился Филипп. – Но вряд ли я стал бы постоянно болтать о своих фантазиях.

– Обещаю, больше ни слова. Ты только узнай, что она имеет против меня. Я готов вечно с ней в молельню ходить, если она того хочет. Поговори с ней, Филипп.

– Да неловко мне как-то вмешиваться в ваши дела, – скрепя сердце ответил Филипп.

– Но ты же сам сказал, что вы с ней как брат и сестра, а брат сестру без опаски может о чем угодно спросить.

– Ладно, – пообещал Филипп, – посмотрю, что можно сделать; только, парень, не думаю, что она согласится выйти за тебя. Ее к тебе не влечет, а любовь на три четверти – это влечение, и лишь на четверть – здравое рассуждение.

И все же Филипп не решался завести разговор с Эстер. Он и сам не знал, что его удерживает, разве что, как он сам выразился, ему было «неловко». Но Кулсон вызывал у него глубокую симпатию, и он очень хотел исполнить его просьбу, хотя сомневался, что из этого выйдет толк. Он искал удобного случая и как-то воскресным вечером застал Элис одну, да еще и за досужим занятием.

Когда он вошел, она сидела у окна и читала Библию. Элис отрывисто поздоровалась с ним – вполне сердечное приветствие с ее стороны, ибо она всегда скупо выражала свою радость или удовлетворение. Однако она сняла очки в роговой оправе и заложила ими страницу в книге, а потом повернулась на стуле к нему лицом и сказала:

– Итак, юноша! Как вы там управляетесь? Хотя сегодня негоже беседовать о мирских делах. Но я тебя теперь только по воскресеньям и вижу, и то редко. И все же нельзя говорить о таких вещах в день Господень. Просто скажи, как дела в магазине, и мы оставим этот суетный разговор.

– Дела в магазине хорошо, спасибо, матушка. Но ведь Кулсон мог вам рассказать об этом в любой день.

– Я лучше тебя послушаю, Филипп. Кулсон со своей личной жизнью справиться не может, не говоря уже про свою половину бизнеса, что Джон с Джеремаей вверили вам. У меня терпения с Кулсоном не хватает.

– Почему? Он – порядочный молодой человек, каких еще поискать в Монксхейвене.

– Возможно. Только зубы мудрости у него еще не прорезались. Впрочем, не у него одного; таких бестолковых, как он, полно.

– Ну да, есть и похуже. Кулсон, может, порой и не блещет умом, но парень он надежный, лучше любого своего ровесника в Монксхейвене.

– Филипп, я знаю, кто лучше! Во многих отношениях! – Элис произнесла это столь многозначительным тоном, что сомневаться не приходилось: она имеет в виду его.

И он отвечал, не лукавя:

– Матушка, если вы про меня говорите, я не стану отрицать, что в чем-то я более осведомлен, чем Кулсон. В юности у меня было много свободного времени, и мне многому довелось научиться, пока был жив отец.

– Юноша! В жизни главное не выучка, образованность или книжные знания, а природный ум. И не выучка, образованность или книжные знания привлекают молодую женщину. А нечто такое, что нельзя облечь в слова.

– Вот и я то же самое сказал Кулсону! – быстро произнес Филипп. – Он расстроился из-за того, что Эстер дала ему от ворот поворот, мне пожаловался.

– И что же ты ему ответил? – спросила Элис.

Ее глубоко посаженные глаза блестели, пытливо глядя на него, словно видеть выражение его лица ей было столь же важно, как и слышать его слова.

Филипп, подумав, что наступил подходящий момент со всей деликатностью исполнить просьбу Кулсона, продолжал:

– Я обещал сделать все, что в моих силах…

– Обещал? Ну-ну. Чудные люди, – сквозь стиснутые зубы буркнула себе под нос Элис.

– …но объяснил, что любовь на три четверти состоит из влечения. Пожалуй, трудно понять, почему ее к нему не влечет, и все же хотелось бы, чтобы она не рубила сплеча. Он настроен ее завоевать, и, боюсь, он только измучает себя, если так будет продолжаться.

– Так не будет продолжаться, – мрачно предрекла Элис.

– Почему? – удивился Филипп. Не получив ответа, он добавил: – Он искренне любит ее, разница в возрасте у них не более двух месяцев, характер у него хороший – придраться не к чему, и очень скоро его доля в прибыли от магазина достигнет нескольких сот фунтов в год.

Элис молчала. Пыталась побороть свою гордость и что-то сказать, но не могла, как ни старалась.

– Матушка, может быть, вы замолвите за него словечко, – попросил Филипп, раздраженный ее молчанием.

– И не подумаю. Брачные союзы должны рождаться без стороннего вмешательства. Откуда мне знать, может, ей нравится кто-то другой?

– Наша Эстер не стала бы забивать себе голову парнем, который за ней не ухаживает. А вы, матушка, не хуже меня и Кулсона знаете, что она никого к себе не подпускает. Кроме дома и магазина, она нигде не бывает, ни с кем не общается.

– Принесла же тебя нелегкая. В Господень день тревожишь меня своей суетностью и пустыми разговорами. Мне больше люб тот мир, где никто не сватается и не женится, ибо все это вздор, вздор и тщета.

Элис повернулась к Библии, что лежала на комоде, со стуком снова ее раскрыла. Дрожащими руками прилаживая на носу очки, она услышала, как Филипп сказал:

– Вы уж меня простите. В любой другой день я никак не смог бы прийти.

– Что в этот день, что в другой – мне разницы никакой. Но мог бы и правду сказать. Поди, на ферму Хейтерсбэнк бегал на неделе?

Филипп покраснел – в действительности он уже и забыл, что визиты на ферму сделались для него привычным занятием, – но ничего не ответил.

Элис посмотрела на него пристально, верно истолковывая его молчание.

– Значит, угадала. В следующий раз, когда подумаешь о себе: «Я более осведомлен, чем Кулсон», вспомни слова Элис Роуз, а они таковы: если Кулсон близорук и не видит сквозь стену, то ты сам настолько слеп, что не видишь и в окно. Что до твоих речей в пользу Кулсона, года не пройдет, как он женится на другой, при всей его нынешней любви к Эстер. А теперь иди, не мешай мне читать Писание, и с суетной болтовней в воскресенье больше сюда не являйся.

В общем, Филипп вернулся из своей провальной миссии еще более удрученным, но не прозревшим – как не видел, так и «не видел в стеклянное окно».

Но до истечения года пророчество Элис сбылось. Кулсон, оказавшийся в положении отвергнутого поклонника, испытывал неловкость, живя под одной крышей с девушкой, которая его отвергла, и, как только он убедился, что объект его воздыханий никогда до него не снизойдет, он обратил свое внимание на другую. Свою новую избранницу он не любил, как Эстер, в его привязанности преобладала рассудочность, а не влечение. Но его ухаживания были благосклонно приняты, и, прежде чем выпал первый снег, Филипп стал шафером на свадьбе своего компаньона.

Глава 22. Тени сгущаются

Но прежде чем Кулсон женился, произошло множество незначительных событий – незначительных для всех, кроме Филиппа. Для него они были все равно что солнце и луна. Дни, когда он приходил в Хейтерсбэнк и Сильвия с ним общалась; дни, когда он приходил на ферму, а у нее не было желания ни с кем общаться, и с его появлением она либо сразу покидала комнату, либо вовсе не показывалась, хотя наверняка знала о его визите. Дни, наполнявшие его то счастьем, то тоской.

Родители Сильвии всегда тепло принимали его. Они переживали за дочь, пребывавшую в угнетенном расположении духа, и потому привечали любого гостя, который хоть как-то мог отвлечь и ее, и их самих от гнетущих мыслей. Прежняя близость с семьей Корни была утрачена, из-за того что Бесси Корни открыто оплакивала сгинувшего кузена, словно имела все основания считать его своим суженым, ну а родители Сильвии расценивали это как оскорбление горя их дочери. Члены обеих семей перестали искать общества друг друга, однако никаких слов по этому поводу сказано не было. Узы дружбы, что их связывали, могли быть воссоединены в любое время – просто сейчас они были прерваны; и Филиппа это радовало. Отправляясь в Хейтерсбэнк, он всегда подыскивал какой-нибудь маленький подарок, чтобы сделать свой приход более желанным. И теперь он сильнее, чем когда-либо, сожалел, что Сильвия не проявляет интереса к учебе. Будь она более любознательна, он приносил бы ей красивые баллады или сборники рассказов, что были тогда в моде. Филипп попытался заинтересовать ее переводным романом «Страдания юного Вертера»[83]83
  «Страдания юного Вертера» (1774) – сентиментальный роман в письмах немецкого поэта и философа И. В. Гёте (1749–1832).


[Закрыть], столь популярным в то время, что его можно было найти в корзине каждого уличного торговца, где также обычно лежали «Суровый призыв» Лоу, «Путь паломника»[84]84
  «Путь паломника» (The Pilgrim’s Progress, 1678–1688) – сочинение английского писателя и проповедника Джона Беньяна (1628–1688), одно из наиболее значительных произведений английской религиозной литературы.


[Закрыть], «Мессиада» Клопштока[85]85
  Фридрих Готлиб Клопшток (1724–1803) – один из важнейших немецких поэтов. С его творчества начинается период высшего расцвета немецкой литературы XVIII в. Эпическая поэма «Мессиада» (1745–1773) – одно из главных произведений в его творчестве.


[Закрыть] и «Потерянный рай»[86]86
  Потерянный рай» (Paradise Lost, 1667 г.) – эпическая поэма английского поэта и мыслителя Джона Мильтона (1608–1674).


[Закрыть]. Но Сильвия читать не умела, и, лениво полистав книгу, поулыбавшись над иллюстрацией, на которой Шарлотта[87]87
  Шарлотта София Генриетта Буфф (1753–1828) – прообраз Лот-ты в романе И. В. Гёте «Страдания юного Вертера».


[Закрыть] резала хлеб и сливочное масло левой рукой, она поставила роман на полку рядом со «Справочником коновала», где Филипп и увидел его – нетронутый, перевернутый вверх тормашками, – когда в следующий раз пришел на ферму.

В то лето Филипп неоднократно обращался к нескольким строкам из «Книги Бытия», повествующим о том, как Иаков дважды отслужил семь лет, чтобы получить в жены Рахиль, и пытался найти ободрение в том, что патриарх в конце концов был вознагражден за свою верность. Сначала он пробовал задобрить Сильвию книгами, букетиками цветов и модными в то время украшениями для платья и волос, которые она принимала с неизменной вялой благодарностью, но потом стал искать другие способы, чтобы угодить ей. Пора было менять тактику, ибо Сильвия устала от необходимости благодарить кузена в каждый его визит за тот или иной знак внимания. Она хотела, чтобы он оставил ее в покое и перестал неотрывно следить за ней грустным взглядом. Первые приметы ее недовольства Филиппом отец с матерью расценивали как возвращение к былому положению вещей, до того, как Кинрэйд появился в их жизни и нарушил ее размеренный ритм; ибо теперь даже Дэниэл обратился против гарпунщика, раздраженный громкими стенаниями Корни по погибшему моряку, с которым их дочь якобы связывала взаимная симпатия. Если Дэниэл и хотел, чтобы тот восстал из мертвых, то, главным образом, лишь для того, чтобы утереть нос Корни, дабы те убедились, что в последний раз гарпунщик приезжал в Монксхейвен ради бледной молчаливой Сильвии, а не из-за Бесси, которая оплакивала безвременную кончину Кинрэйда как будто от обиды, что ей не удалось выйти замуж, а не потому, что ее переполняла любовь к почившему.

– Если он за ней ухлестывал, значит, он был самый последний негодяй, и пусть бы он был жив, чтоб его повесили еще раз. Только не верю я в это. У девиц Корни одни женихи на уме; какой бы мужчина ни переступил их порог, они давай вокруг него увиваться, чтоб женить на себе. И мамаша их была не лучше. Кинрэйд просто любезничал с Бесси, как парень с девушкой, а она уж возомнила бог весть что, словно они только что из-под венца вышли.

– Корни я не одобряю; но Молли Корни, ныне Молли Бран-тон, об этом погибшем моряке в прежнее время нашей Сильви говорила как о своем суженом. А дыма без огня не бывает, и думается мне, он был из тех парней, которые вечно то одной девице голову морочат, то другой, а зачастую сразу двум-трем. А вот Филипп – он не такой! Кроме нашей Сильви, ни на одну другую женщину не взглянет. Был бы вот только чуть посмелей, не такой старомодный.

– Это да! И магазин его, как я слышал, процветает. Ныне с ним куда приятнее общаться, чем раньше. Есть в нем что-то от проповедника, чего я не выношу; но он теперь берет стакан да помалкивает, давая свое слово сказать тем, кто умнее его.

Такие вот разговоры вели между собой супруги в то время. Филипп все больше располагал к себе Дэниэла – верный путь к завоеванию сердца Сильвии; ибо не ведала она, что чувства отца к Кинрэйду изменились; его трепетное отношение к ней она принимала за симпатию к ее погибшему возлюбленному и сопереживание ее утрате, хотя тот уже и не расстраивался из-за гибели ветреного моряка, считая, раз тот утонул, значит, наверно, оно и к лучшему. В сущности, по характеру Дэниэл был во многом подобен ребенку. Его отношение менялось под влиянием того, что было у него перед глазами, а то, что прошло, он скоро забывал. В поступках он подчинялся сиюминутным порывам и зачастую жалел о содеянном, но слишком ненавидел свои горести, чтобы извлечь из них урок на будущее. При многочисленных недостатках было в нем нечто такое, за что его нежно любили и дочь, которую он баловал, и жена, которая на деле повелевала им, хотя сам он воображал, что является в доме мудрым и полновластным хозяином.

Любовь к Сильвии вооружила Филиппа проницательностью. По-видимому, он усвоил для себя: дабы угодить женщинам Хейтерсбэнка, он должен оказывать всяческое внимание главе дома. Конечно, к Дэниэлу Филипп был привязан куда меньше, чем к Сильвии и тете, однако той осенью он постоянно думал о том, как бы умилостивить фермера. Если какое-то его слово или дело доставляло ее отцу удовольствие или радость, Сильвия улыбалась и была к нему добра. Тетю в племяннике устраивало абсолютно все, но даже она сияла от удовольствия, если был доволен ее супруг. И все же к своей цели Филипп продвигался медленно; и часто, укладываясь спать, все вздыхал и твердил: «Семь лет. Может быть, еще семь лет», пока не засыпал. А во сне он снова видел Кинрэйда, то отбивающегося от вербовщиков, то плывущего к берегу: суровый, жаждущий мести, гарпунщик стоял один как перст на палубе стремительно приближающегося судна. Филипп просыпался в холодном поту, полный ужаса и раскаяния.

Эти и подобные кошмары посещали его все чаще. А в ноябре того года на побережье между Хартлпулом и Монксхейвеном легли зловещие тени сторожевых кораблей. Они пришли на юг со своей базы в Норт-Шилдсе, после того как местные моряки решительно выступили против вербовщиков и начали оказывать им активное сопротивление. Как-то вечером, это было во вторник, который еще помнят старики Норт-Шилдса, моряки торгового флота собрались вместе и одолели отряд вербовщиков, со всем оскорбительным презрением изгнали их из города, да еще и куртки им повыворачивали наизнанку. Многочисленная толпа моряков проводила вербовщиков до Чертонской отмели, на прощание моряки прокричали им троекратное «ура», но поклялись, что руки-ноги им повыдирают, если они посмеют вернуться в Норт-Шилдс. Однако несколько дней спустя что-то дало толчок новой вспышке волнений, и пятьсот моряков, вооружившись шпагами и пистолетами, какие им удалось собрать, промаршировали через город в самой агрессивной манере и предприняли попытку захватить тендер «Элинор» под предлогом плохого обращения с принудительно завербованными новобранцами, что находились на его борту. Овладеть судном им не удалось, благодаря энергичным действиям офицеров корабля. На следующий день вся эта масса моряков двинулась на Ньюкасл, но по дороге они узнали, что против них собраны мощные силы военных и ополчения, и на время разошлись по домам. Однако мирные горожане успели переполошиться. Страху на них нагнал призывающий к оружию бой барабанов ополченцев Северного Йоркшира. Перепуганные люди выскакивали на улицу, чтобы выяснить причину тревоги, и некоторым довелось увидеть, как отряд ополченцев под командованием графа Фоконберга идет строем от караульного помещения у Новых ворот к «Широкой борозде», куда сводили завербованных моряков.

Но через несколько недель вербовочная служба отомстила за унижение своих людей, коему те подверглись в Норт-Шилдсе. Глубокой ночью полк, расквартированный в казармах Тайнмаута, образовал вокруг города кордон; отрядам вербовщиков с военных кораблей, стоявших на рейде в гавани Шилдса, предоставили свободу действий; никто не смог бы вырваться из окружения, и на боевые корабли силой были доставлены свыше двухсот пятидесяти человек – моряки, механики, рабочие разных профессий. С этим трофеем военные суда снялись с якорей, приняв мудрое решение покинуть место, где им поклялись отомстить. Для местных жителей опасность французского вторжения не служила оправданием принудительной мобилизации. После на всем побережье и на многие мили вглубь от него воцарились страх и смятение. Один знатный джентльмен из Йоркшира рассказывал, что его работники разлетелись, как стая птиц, потому что поговаривали, будто отряд вербовщиков базируется неподалеку, в Тадкастере[88]88
  Тадкастер (Tadcaster) – город на реке Ворф в центральной части Англии, на юге графства Северный Йоркшир. Находится в 24 км к востоку от Лидса и в 16 км западнее Йорка. Был основан римлянами.


[Закрыть]; и на работу они вернулись только после того, как его управляющий от лица хозяина пообещал им защиту; но они и на этом не успокоились, попросив разрешения ночевать на соломе в конюшнях и прочих надворных постройках в усадьбе, так как боялись спать у себя дома. Прекратилась всякая рыболовецкая деятельность, поскольку рыбаки остерегались выходить в море; рынки опустели, ведь отряды вербовщиков в любой момент могли заявиться туда, где собрались люди; цены резко подскочили, многие обеднели, другие и вовсе разорились. Ибо в той большой войне, в которую была вовлечена Англия, военно-морской флот считался оплотом страны, и экипажи требовалось пополнять любой ценой, каких бы денег и страданий это ни стоило, даже попирая законы справедливости. Жителей глубинных районов похищали и увозили в Лондон, а там многих отпускали на все четыре стороны, без всякой компенсации, не заплатив ни пенни, поскольку выяснялось, что они не пригодны для морской службы.

Осенью к родным берегам стали возвращаться китобойные суда. Но период их возвращения полнился гнетущим беспокойством, хотя обычно это была ежегодная пора празднеств и пиршеств, когда в семьях, встретивших своих храбрых и верных мужей и сыновей, царило ликование, а моряки, считавшие, что вынужденным полугодичным воздержанием заслужили на берегу безграничную свободу, беспечно сорили деньгами и устраивали шумные гулянки. В прежние годы в это время покупали на зиму новую красивую одежду, радушно привечали гостей в своих скромных жилищах; лавочники выставляли свой самый лучший и яркий товар, в пивных толпился народ, а по улицам фланировали синие куртки – балагуры, душа нараспашку. В прежние годы варочные цеха кишели работягами, на пристани громоздились бочонки, на судостроительные верфи стекались моряки во главе с капитанами. Теперь же те немногие, кто польстился на высокие заработки, кучками крадучись пробирались на работу глухими переулками. Насупленные, они с опаской заглядывали за каждый угол, пугаясь любых приближающихся шагов, словно шли заниматься не честным трудом, а каким-то незаконным делом. Большинство имели при себе китобойные ножи, которые в случае нападения они были готовы без колебаний пустить в ход с целью самообороны. Магазины пустовали; моряки теперь не тратили деньги без нужды, не рискуя выходить на улицу, чтобы накупить щедрых подарков для жен, возлюбленных или детей. Пивные выставляли дозорных, а у барных стоек напивались и давали страшные клятвы мести озлобленные мужчины – мужчины, которые не бормотали бессвязно над своими кружками и стаканами, не предавались пьяному веселью. Это были люди, в которых спиртное пробуждало все самые страшные пагубные страсти человеческой натуры.

В действительности создавалось впечатление, что над всем побережьем Йоркшира и его обитателями висит некая болезнетворная хмарь. С ненавистью и подозрительностью во взорах люди занимались своими повседневными делами, и многие посылали проклятия в сторону моря, туда, где в трех милях от Монксхейвена стояли на рейде три роковых судна. Когда Филипп впервые услышал, что на сером горизонте вырисовываются неподвижные силуэты этих трех военных парусников, у него сжалось сердце, так что он даже не осмелился спросить их названия. Ибо он не сомневался, что один из них наверняка «Алкеста», и если Кинрэйд пошлет весточку Сильвии, скажет, что он жив, любит ее, верен ей, если ушей Сильвии достигнет молва, что гарпунщик передавал ей с Филиппом послание, которого она так и не получила, в каком тогда положении окажется сам Филипп? Что она о нем подумает: нет, не как о возлюбленном – на это рассчитывать вообще не приходилось, – а как о человеке? Все его софистические рассуждения растаяли как дым, страх разоблачения всколыхнул в нем чувство вины; к тому же Филипп осознал, что, несмотря на все досужие разглагольствования и безответственное злословие, он верит, что Кинрэйд был абсолютно искренен, признаваясь в любви к Сильвии и умоляя соперника донести до нее его признание. Инстинкт подсказывал Филиппу, что с множеством других женщин гарпунщик просто флиртовал, но к Сильвии Робсон его влекло подлинное страстное чувство. Потом Филипп попытался убедить себя, что Кинрэйд – судя по тому, что известно о его характере, – не способен на долговечную стойкую привязанность; и, успокаивая свою совесть этими жалкими доводами, он принуждал себя сохранять безмятежность духа, пока через пару дней после первого сообщения о присутствии тех трех кораблей не узнал – хотя это бы непросто, – что они носят названия «Мегера», «Беллерофон» и «Ганновер».

И тогда, размышляя, он пришел к выводу, что «Алкеста» вряд ли стала бы все эти месяцы торчать у их берегов. Наверняка она уже далеко в пути, возможно, на какой-нибудь военно-морской базе в составе воюющего флота. Как знать, что сталось с ней и ее экипажем? Не исключено, что она уже приняла участие в сражении, и если это так…

В общем, все его прежние фантазии оказались несостоятельными, разбились в пух и прах, а вместе с ними исчезли и угрызения совести. И все же временами местных жителей снова и снова охватывал ужас перед вербовщиками; ни о чем другом они не говорили – и даже не думали. В такие периоды всеобщей паники Филипп терзался собственными страхами, опасаясь, что на Сильвию снизойдет озарение и она вдруг поймет, что Кинрэйд не обязательно погиб, что его отсутствие может иметь и другое объяснение. Но, рассуждая так и эдак, он заключал, что это маловероятно. В пору исчезновения Кинрэйда с берега боевого корабля видно не было, а если его кто и видел, то никогда об этом не упоминал. Если б гарпунщик пропал зимой, все решили бы, что его схватили вербовщики. А Филипп ни разу не слышал, чтобы кто-то выдохнул название грозной «Алкесты». К тому же, думал он, до фермы не доходят пересуды на эту страшную животрепещущую тему. Но он ошибался, в чем Филипп и сам убедился однажды вечером. Пока Сильвия возилась в маслодельне, а Дэниэл беседовал на скотном дворе с Кестером, тетя отвела его в сторону и попросила:

– Филипп, ради всего святого, не упоминай ты про вербовщиков. Мой господин одержим ими, чуть не до помешательства. Только про них и говорит; можно подумать у него руки чешутся, так ему хочется поубивать их всех. Аж трясется от негодования, даже по ночам покоя не знает. Вздрагивает во сне, ругает, проклинает их. Я уж опасаться начинаю, что он меня придушит по ошибке. А минувшим вечером и вовсе учудил: сказал Сильви, что, по его мнению, Чарли Кинрэйда увезли вербовщики. И она, бедняжка, опять залилась слезами.