Текст книги "Поклонники Сильвии"

Глава 28. Суровое испытание

Стоял апрель того же года. По небесной сини плыли редкие белые облака, пронизанные лучами ласкового послеполуденного солнца. Земля в этом северном краю уже оделась в свой скудный зеленый убор. Близ речушек, что текли с болот и возвышенностей, кое-где росли деревья. Воздух полнился приятными звуками, предвещавшими наступление лета. Плеск, журчание, звон незримых водных потоков, пение жаворонка в солнечной выси, блеяние ягнят, призывающих матерей, – вся природа дышала радостью и надеждой.

Впервые за последний скорбный месяц входную дверь жилого дома на ферме Хейтерсбэнк распахнули настежь, чтобы впустить в комнаты теплый весенний воздух и изгнать из них, если удастся, печальную хмурую мглу. В очаге, что давно не топили, теперь снова пылал огонь, и Кестер, сняв деревянные башмаки, чтобы не запачкать безупречно чистый пол, ходил туда-сюда по столовой, неумело пытаясь навести в ней приветливый домашний уют. На рассвете он нарвал нарциссов, которые пришлось поискать, и теперь поставил цветы в кувшине на стол. Долли Рид, помогавшая Сильвии по хозяйству год назад, когда болела ее мать, возилась на кухне – гремела молочными бидонами, напевая какую-то балладу. Правда, время от времени она умолкала, словно внезапно вспоминая, что сейчас не время и не место для песен. Раз или два она затягивала погребальный гимн, который в том краю исполняют могильщики, когда несут тело усопшего:

– Господь, в веках ты помощь нам…[96]96
  Our God, our help in ages past – гимн английского священника Исаака Уоттса (1674–1748), переложение псалма № 90 («Живый в помощи Вышняго»).


[Закрыть]

Но у нее не получалось: чудесная апрельская погода и, возможно, естественная живость натуры не позволяли ей предаться унынию, и она неосознанно принималась за свою прежнюю веселую песенку.

Кестер своим невежественным, но честным умом многое обдумывал, пока стоял и оглядывал столовую, время от времени что-то поправляя и подлаживая в комнате, которую он готовил к возвращению вдовы и дочери своего бывшего хозяина.

Больше месяца миновало с тех пор, как они покинули родной дом, и более двух недель с тех пор, как сам Кестер, с тремя полупенсовиками в кармане, после трудового дня отправился в ночной путь до Йорка, чтобы попрощаться с Дэниэлом Робсоном.

Дэниэл пытался бодриться и даже попотчевал Кестера парочкой знакомых, избитых, приевшихся шуток. Тот часто похохатывал над ними, когда они вдвоем с хозяином были в поле или на скотном дворе дома, который старый фермер никогда больше не увидит. Но никакая «Старая Куропатка в оружейной комнате»[97]97
  История про дворецкого по прозвищу Старая Куропатка, запертого в оружейной комнате вместо собаки по кличке Куропатка. Упоминается во 2-м действии пьесы английского прозаика, поэта и драматурга Оливера Голдсмита (1730–1774) «Ночь ошибок, или Унижение паче гордости» (She Stoops to Conquer, 1773 г.).


[Закрыть] не заставила бы Кестера улыбнуться, тем более рассмеяться. Он только и мог, что тяжело вздыхать, и в конце концов их беседа стала более соответствовать прискорбным обстоятельствам. Из них двоих Дэниэл до последнего лучше владел собой. Кестер же, стоило ему отвернуться от камеры смертников, буквально разрыдался – он и подумать не мог, что когда-нибудь еще будет так плакать. Белл и Сильвию он оставил в йоркской гостинице на попечении Филиппа: сам явиться к ним не посмел – побоялся, что не совладает с собой. Через Филиппа он передал им свое почтение и попросил его сказать Сильвии, что их молоденькая курочка принесла выводок из пятнадцати цыплят.

И все же, хоть Кестер и передал через Филиппа это сообщение – хоть он и отдавал ему должное за все то, что он делал для Белл и Сильвии, для Дэниэла Робсона, приговоренного к смертной казни преступника, его хозяина, которого он почитал, – Хепберну он по-прежнему симпатизировал не больше, чем до того, как на них свалились все эти несчастья.

Конечно, и Филипп мог бы проявить чуть больше такта по отношению к Кестеру. Чуткий к одним, со всеми остальными он был бескомпромиссно прямолинеен. Например, он вернул Кестеру деньги, которые тот с радостью пожертвовал на расходы, связанные с защитой Дэниэла. Эти деньги Филипп взял из той суммы, что ссудили ему братья Фостеры. Счел, что Кестер расстроится, когда поймет, что он потратил впустую свои сбережения на заведомо безнадежное дело, и потому постарался возместить старику его накопления. А Кестер думал, что пусть бы его деньги, заработанные потом и кровью, лучше пошли на попытку спасти жизнь его хозяина, нежели он имел бы в двадцать раз больше золотых гиней, чем у него было прежде.

Более того, поскольку сбережения, которые он отдал в руки Сильвии, вернул ему Филипп, Кестеру казалось, что его поступок, совершенный из любви, низвели до уровня меркантильности.

Одолеваемый этими невеселыми мыслями, он почувствовал, как сердце его закрывается, когда увидел на узкой тропинке тех двоих, кого он так долго высматривал, в сопровождении третьего человека. Филипп поддерживал Белл, возвращавшуюся в свой осиротевший дом. Ослабевшая после болезни, которая свалила ее сразу после казни мужа и заставила задержаться в Йорке, Белл шла неровным шагом, еле-еле переставляя ноги под тяжестью своего горя. Сильвия тоже старалась всячески помочь матери. Раз или два, когда они ненадолго останавливались, она о чем-то переговаривалась с Филиппом – по-свойски, не выказывая застенчивости или холодности. Кестер подхватил свои башмаки и быстро вышел во двор через заднюю дверь кухни – не стал дожидаться прихода в дом хозяев, чтобы поприветствовать их, как собирался. Впрочем, с его стороны было недальновидно не предположить, что Филипп, какие бы отношения ни связывали его с Сильвией, непременно проводит женщин до дома, ведь теперь он у них был единственным – увы! – родственником мужеского пола, на помощь которого они могли рассчитывать. Бедняга Кестер, сам охотно взявший бы на себя заботу о Белл и Сильвии, посчитал, что его отодвинули. С тяжелым сердцем он ходил по двору, понимая, что должен пойти и худо-бедно встретить хозяев, но его переполняло слишком много чувств, и потому он не хотел показываться перед Филиппом.

Прошло немало времени, прежде чем кто-то из них удосужился его найти. До того рокового дня у Белл порой еще проявлялись проблески ясного ума, но последовавшая за тем болезнь окончательно ее сломила, и она фактически впала в детство. В первые волнительные часы по возвращении домой Филипп с Сильвией вынуждены были заниматься только ею. Белл беспрестанно спрашивала о том, кого она никогда больше не увидит в привычной обстановке, была лихорадочно возбуждена и маялась от беспокойства, и им приходилось со всей нежностью увещевать ее и с безграничным терпением реагировать на ее капризы, ибо любые их слова и действия ее не устраивали.

В конце концов она поела и, немного подкрепившись, согревшись у очага, заснула в своем кресле. Филипп хотел поговорить с Сильвией до того, как настанет час, когда ему нужно будет вернуться в Монксхейвен, но она, ускользнув от него, пошла искать Кестера, присутствия которого ей так не хватало.

Отчасти она догадывалась, почему он не вышел им навстречу, хотя не сумела бы облечь эти причины в слова. Сейчас, оглядываясь назад, мы просто диву даемся, насколько отлична от нашей была психология мышления большинства людей, живших пятьдесят – шестьдесят лет назад. Они чувствовали, они понимали, не ища мотивации, не анализируя действия. И если это было свойственно представителям более культурных слоев населения, то, разумеется, в той социальной среде, к которой принадлежала Сильвия, данное качество проявлялось тем более ярко. Интуитивно она сознавала, что старый слуга и верный друг их семьи носа не покажет, если они вернутся домой в сопровождении Филиппа (что было вполне естественно и практически неизбежно при сложившихся обстоятельствах), посему при первом же удобном случае она выскользнула из дому и отправилась на поиски Кестера. Нашла она его во дворе. Опираясь на калитку, за которой начиналось поле, он стоял и как будто наблюдал, как домашняя птица с наслаждением клюет и щиплет пробивающуюся из земли молодую траву. Чуть дальше паслись овцы с ягнятами; за ними раскинул ветви старый боярышник, на котором распускались почки; вдалеке сверкала на солнце рябь широкого моря. Но Сильвия знала, что Кестер на все это не смотрит. Она подошла к нему, тронула его. Он очнулся от раздумий, повернулся, глядя на нее затуманенными глазами, полными непролитых слез. Увидев на ней черное платье, ее глубокую скорбь, он едва не утратил самообладание, но потом тыльной стороной ладони провел по глазам и через пару секунд уже снова смотрел на нее с относительным спокойствием.

– Кестер, почему ты не пришел поговорить с нами? – спросила Сильвия, сочтя необходимым придать своему голосу жизнерадостность.

– Не знаю. Не пытай меня. Кстати, в субботу Дика Симпсона (того, что на суде дал показания против бедняги Дэниэла Робсона) закидали тухлыми яйцами и прочей гадостью, что попадалась под руку, – доложил Кестер довольным тоном. – Кровь у людей просто кипела, они даже не смотрели, что бросают – свежие яйца или тухлые, тяжелые камни или легкие, – добавил он тихо, посмеиваясь.

Сильвия молчала. Все еще сдавленно фыркая, Кестер взглянул на нее. Лицо ее побелело, губы были плотно сжаты, глаза метали искры. Сильвия протяжно вздохнула.

– Жаль, что меня там не было! Ух я бы ему задала! – Она произнесла это с таким выражением на лице, что Кестер немного оробел.

– Нет, девица! Ему от других будь здоров достанется. Даже не думай об этом. Ерунда это все. Зря я вообще о нем заговорил.

– Нет, не зря! Папу я всегда, всегда буду любить. А они-то друзьями его прикидывались, а потом помогли повесить. – Она содрогнулась с головы до ног. – Никогда, никогда не прощу!

– Никогда не говори «никогда», – задумчиво заметил Кестер. – Я и сам был бы рад его плетью забить, камнями закидать или утопить. Но «никогда», девица, обязывающее слово. Не зарекайся!

– Ну и пусть! Это же я сказала. А меня в последнее время такая злость распирает. Пойдем, Кестер, с мамой моей несчастной хоть поздоровайся.

– Не могу. – Он отворотил от нее свое изрытое морщинами скукоженное лицо, чтобы Сильвия не увидела, как оно подергивается от избытка чувств. – Коров нужно пригнать, и вообще еще куча дел. Да и он еще там, так ведь, Сильви? – Кестер пытливо посмотрел на нее.

Она чуть покраснела под его пристальным взглядом:

– Да, если ты про Филиппа. Не представляю, что бы мы без него делали. – Она опять содрогнулась.

– Ну, теперь он, наверно, магазином своим займется?

Сильвия окликнула старую кобылу, щипавшую весеннюю травку, и почти неосознанно принялась уговаривать ее подойти к воротам, чтобы получить свою порцию ласки. Но Кестер понял, что она слышала его вопрос и лошадью занялась, чтобы не отвечать ему. Но от него просто так не отделаешься.

– Про тебя с ним народ судачит. Поостереглась бы ты, пока вас без вас не поженили.

– Злые языки, – сказала Сильвия, пунцовея. – Как будто не всякий мужчина – если он настоящий мужчина – сделал бы то же самое для двух осиротевших женщин, оказавшихся в беде. Тем более что он мой кузен. Скажи, кто это судачит, – потребовала она, испепеляя взглядом Кестера, – и я никогда их не прощу. Так-то вот.

– Ой-ой! – умерил он ее пыл, сознавая, что он сам первый в этой когорте судачащего народа. – Такая милая барышня, а язык ядом смазан. Никогда она, видите ли, не простит.

Сильвия смешалась.

– Ох, Кестер, – молвила она, – из-за папы мое сердце ожесточилось против всех.

В конце концов она разразилась слезами, которые несли ей естественное облегчение; и Кестер, инстинктивно проявив благоразумие, дал ей вволю нарыдаться, да и сам всплакнул. И вдруг в их всхлипы вторгся голос Филиппа, донесшийся от задней двери.

– Сильви, мама проснулась, зовет тебя!

– Пойдем, Кестер. – Сильвия взяла старика за руку и потащила его за собой в дом.

С их появлением Белл встала, опираясь на подлокотники кресла. Поначалу она приняла Кестера за чужака.

– Рада видеть вас, сэр. Хозяина дома нет, но он скоро будет. Вы, наверно, по поводу овец пришли?

– Мама! – вскричала Сильвия. – Ты что, не видишь? Это же Кестер. Кестер в воскресном платье.

– Кестер! Ах, ну конечно. Глаза у меня болят, плохо видят в последнее время, как будто я плакала. Конечно, я рада тебя видеть, парень. Долго же меня здесь не было. Но я ездила не в поисках удовольствий – по делу. Объясни ему, Сильви, а то я совсем ничего не помню. Знаю только, что без нужды ни за что не покинула бы дом родной. Я и чувствовала бы себя лучше, если б осталась дома с моим господином. Почему он не встретил меня? Думаешь, он на дальнем поле, да, Кестер?

Кестер посмотрел на Сильвию, взглядом умоляя помочь ему с ответом, но она сейчас думала только о том, как бы ей удержаться от слез. На помощь пришел Филипп.

– Тетя, – обратился он к Белл, – часы остановились. Не скажете, где ключ? Я бы их завел.

– Ключ? – переполошилась она. – Ключ за старой Библией, на полке. Но ты лучше не тронь их, юноша. Часы сам хозяин заводит, и посторонним он это дело не доверяет.

Изо дня в день имя казненного мужа не сходило с языка Белл. В каком-то смысле это было благо, поскольку все события, сопряженные с его печальной безвременной кончиной, равно как и сам факт его гибели, начисто улетучились из ее сознания. Ей казалось, что он просто куда-то отлучился, и она всегда находила правдоподобное объяснение его отсутствию, которое ее устраивало. У них вошло в привычку потворствовать ей: они говорили, что Дэниэл ушел в Монксхейвен либо в поле или устал и отдыхает наверху, – в общем, то, во что ей хотелось верить в тот или иной момент. Но эта забывчивость, столь благостная для Белл, была ужасна для ее дочери. Заставляла Сильвию постоянно с новой силой переживать свое горе, а от матери ей не приходилось ждать ни участия, ни помощи, ни поддержки в тех обстоятельствах, что возникли в результате этого несчастья. Ее все больше тянуло к Филиппу; его советы и привязанность к ней стали для Сильвии повседневной насущной потребностью.

Кестер яснее, нежели Сильвия, видел, к чему все идет, и, не в силах помешать тому, чего он боялся и не желал, он с каждым днем становился угрюмее. Тем не менее он старался усердно трудиться в интересах хозяев, словно от его умения управляться со скотом и землей зависело их благополучие. К своим обязанностям он приступал с первыми проблесками рассвета и целый день работал не покладая рук. Купил себе новые очки, полагая, что с их помощью сумеет одолеть «Всеобъемлющий справочник фермера» – настольную книгу его почившего хозяина. Только вот за всю свою жизнь он успел выучить лишь заглавные буквы, и то половину из них уже позабыл, так что от очков толку оказалось не много. Тогда он приходил со справочником к Сильвии и просил ее прочесть необходимые инструкции – инструкции, которые, надо отметить, он прежде презирал, как и любые книжные знания, но нынешнее чувство ответственности поубавило в нем гонору.

Сильвия неторопливо находила в книге нужное место и, водя пальцем по строчкам, со всей серьезностью зачитывала указания, но, поскольку каждое четвертое слово ей приходилось произносить по слогам, задача эта была безнадежная, тем более что все слова были непонятны внимающему ей с открытым ртом слушателю, как он ни старался их осмыслить. В результате Кестер возвращался к испытанным методам и, полагаясь на собственный опыт, справлялся, по его оценке, вполне успешно. Но однажды, когда они с Долли Рид метали в стога сено на сенокосном угодье, Сильвия ему сообщила:

– Кестер… я тебе не говорила… вчера вечером пришло письмо от мистера Холла, управляющего лорда Молтона, и Филипп мне его прочитал.

Она на мгновение остановилась.

– Вон оно что, девица! Значит, Филипп тебе его прочитал. И что же в нем написано?

– Только то, что он получил предложение цены за аренду нашей фермы и что мама сможет съехать отсюда сразу после уборки урожая.

Сильвия тихо вздохнула.

– «Только»?! С чего это вдруг он решил предлагать ферму в аренду, если вы не изъявляли желания ее покидать? – возмутился Кестер.

– О! – Сильвия бросила вилы. Казалось, она устала от самой жизни. – А что нам делать с фермой и землей? Если б здесь были только пастбища, я бы управилась, но ведь здесь столько пахотной земли.

– А разве не я всегда занимался пахотными землями?

– Ну что ты на меня набросился?! Если б не мама, я готова лечь и помереть.

– Вот-вот! Твоя мама совсем пропадет, если вы покинете Хейтерсбэнк, – безжалостно сказал Кестер.

– Что я могу поделать! Что? Нужны две пары мужских рук, чтобы обрабатывать землю так, как требует мистер Холл. К тому же…

– Что? – спросил Кестер, глядя на нее со странным выражением на лице: один глаз в прищуре, другой полностью открыт. Сильвия стояла перед ним, ломая руки, в глазах слезы, лицо бледное и печальное. – «К тому же» что? – резко повторил он вопрос.

– Ответ мистеру Холлу уже отправлен… Филипп вчера написал. Так что нет смысла что-то планировать и беспокоиться. Дело сделано. Так будет лучше.

Она наклонилась, подняла вилы и снова принялась энергично метать сено; по ее щекам струились слезы. Теперь пришла очередь Кестера бросить вилы. Он не был уверен, что она это заметила, ибо она даже не повернулась. Он пошел к калитке. Это привлекло ее внимание, и в следующую минуту он ощутил ее ладонь на своей руке. Она встала перед ним и заглянула ему в лицо. Оно конвульсивно подергивалось от душивших его эмоций.

– Кестер! Господи боже мой! Скажи что-нибудь! Не бросай меня так. Что я могла поделать? Мама обезумела от горя, а я – молодая девчонка по годам – от слез в старуху превратилась.

– Я сам внес бы деньги за ферму, лишь бы вы остались здесь, – тихо произнес Кестер, но потом новое подозрение закралось ему в душу, и он, разволновавшись, спросил: – Почему ты не сказала мне про письмо? Торопилась поскорее избавиться от родного дома?

– Мистер Холл прислал уведомление, чтобы мы съехали к середине лета[98]98
  Имеется в виду 24 июня, Иванов день.


[Закрыть], и Филипп сам ответил. Ты же знаешь, я плохо читаю и пишу, особенно если в письме полно длинных слов, поэтому Филипп ответил за меня.

– Не посоветовавшись с тобой?

– А мистер Холл сделал хорошее предложение, – продолжала Сильвия, не обратив внимания на его реплику. – Новый владелец возьмет и скот, и инвентарь, и мебель, если мама… если мы захотим…

– Мебель! – неприятно удивился Кестер. – А как же вы с миссус будете жить, если у вас не будет кровати и горшка, чтобы приготовить еду?

Сильвия покраснела, но хранила молчание.

– У тебя что, язык отнялся?

– О, Кестер! Не думала я, что ты так ополчишься против меня, ведь у меня вообще нет друзей. Ругаешься, будто я грех какой совершила, а я просто стараюсь делать как лучше. Мне нужно думать не только о себе, но и о маме.

– Ты можешь ответить на мой вопрос? – не унимался Кестер. – С чего это вдруг вам с миссус не понадобятся больше кровать, стол, горшки и кастрюли?

– Я, наверно, выйду замуж за Филиппа, – призналась Сильвия, причем так тихо, что Кестер, если б он не предполагал, какой будет ответ, не разобрал бы ее слов.

В следующую минуту он снова зашагал к калитке. Но Сильвия пошла следом и, крепко взяв его за руку, затараторила:

– Кестер, ну что мне было делать? Что я могу? Он – мой кузен, мама его знает, он ей нравится, и он был так добр к нам все это время, не оставил нас в горе и беде; и мама с ним забот не будет знать до конца своих дней.

– Да-да, и ты тоже. Толстый кошелек – большое достоинство в глазах девицы, иначе она так легко не забыла бы своего возлюбленного, в котором души не чаяла.

– Кестер, Кестер! – воскликнула Сильвия. – Чарли я никогда не забывала. Я думаю о нем, каждую ночь вижу, как он лежит на дне морском. Забыть его! Эх ты! Тебе легко говорить!

Она была как дикая зверушка, которая видит своего детеныша, но добраться до него не может, разве что в смертельном прыжке, который она, несмотря на опасность неминуемой гибели, все же готовится совершить. Кестер даже чуть испугался, но все равно счел необходимым и дальше мучить ее.

– А кто тебе сказал наверняка, что он утонул? Может, его, как и других, забрали вербовщики.

– О! Лучше бы я умерла. Тогда бы я все узнала! – вскричала Сильвия, бросаясь на сено.

Кестер молчал. Она вновь вскочила на ноги и, с жадностью и тоской глядя ему в лицо, воскликнула:

– Думаешь, это возможно? Ну же, не молчи! Филипп очень хороший и добрый, он говорит, что умрет, если я не выйду за него, а у нас с мамой теперь нет дома – нет, это у нее нет дома, а мне все равно, что будет со мной. Но если Чарли жив, я ни за что не выйду за Филиппа, пусть хоть он умрет от любви. А мама, бедная мама, Кестер… положение ужасное. Но ты только скажи сначала, есть хоть какой-то шанс – один из тысячи, из ста тысяч, – что Чарли увезли вербовщики?

Все это она произнесла на одном дыхании, захлебываясь словами, и оттого теперь хватала ртом воздух, да и сердце рвалось из груди.

Кестер медлил с ответом. Прежде он говорил не раздумывая, но теперь тщательно взвешивал каждое слово:

– Отсюда Кинрэйд отправился на свой корабль, но не добрался до него. Капитан и все его друзья из Ньюкасла и прочих мест искали его, в том числе на военных судах. С тех пор прошло больше пятнадцати месяцев, и за это время о нем никто ничего не слышал. Это с одной стороны. С другой – нам известно, что море вынесло его шляпу, с той лентой, и есть основания полагать, что по своей воле он ее так скоро не выбросил бы.

– Но ты же сказал, что, возможно, его захватили вербовщики, так ведь, Кестер? А теперь утверждаешь обратное.

– Девочка моя, я очень хочу, чтобы он был жив. И совершенно не хочу видеть Филиппа твоим мужем. Но ты задала серьезный вопрос, и я пытаюсь ответить честно. Да, шанс есть – один из тысячи, – что он жив, ибо мертвым его никто не видел. Но в ту пору близ Монксхейвена вербовщики не промышляли. Тендеры стояли аж в Шилдсе, ближе не было, и их обыскали.

Не говоря больше ни слова, он вернулся на поле и снова принялся метать стога.

Сильвия стояла и раздумывала. Ей отчаянно хотелось, чтобы появилась хоть какая-то определенность.

Кестер подошел к ней:

– Сильви, Филипп, как тебе известно, вернул мне мои деньги – восемь фунтов пятнадцать шиллингов и три пенса. Этого с выручкой от продажи сена и скота хватит на то, чтобы уплатить аренду, и еще немного останется. У меня есть сестра, вдова – женщина добропорядочная, но бедная. Она живет в Дейл-Энде, и, если ты и твоя матушка поселитесь у нее, я буду отдавать вам все, что смогу заработать: примерно пять шиллингов в неделю. Но только не выходи замуж за человека, который тебе не люб. Да, тот, кому отдано твое сердце, скорее всего, погиб, но, возможно, он жив.

Сильвия снова зарыдала, да так, будто ее сердце разбилось вдребезги. Она не сказала Кестеру, что накануне вечером уже ответила согласием на предложение Филиппа; и кузен, ее избранник – увы! – ее муж, с превеликим терпением и не без труда втолковал сей факт ее растерянной горемычной матери, и та потом весь день демонстрировала, что эта новость взволновала ее разум и сердце и что думы о предстоящем событии наконец-то позволили ей обрести душевный покой, насколько это вообще было возможно. И вот теперь слова Кестера разбередили Сильвии душу. Несчастная, она молила, чтобы перед ней разверзлась могила, в которую она могла бы лечь и мягким зеленым дерном укрыться от всех горьких печалей, гнетущих забот и утомительной путаницы земного существования. Ей хотелось, чтобы отец был жив, чтобы Чарли снова оказался рядом и чтобы не было вчерашнего вечера, когда она торжественно пообещала Филиппу стать его женой. И вдруг послышался тихий ласковый свист. Сильвия невольно обернулась. У калитки стоял ее избранник, ее суженый. Он смотрел в поле, на свою будущую жену, страстным взором пожирая ее красивое лицо и стройную фигуру.

– О, Кестер, – снова заговорила Сильвия, – как же мне быть? Я связала себя с ним обещанием, и мама, впервые за последние недели находясь в ясном уме, благословила наш союз. Кестер, не молчи! Может, мне лучше разорвать помолвку? Отвечай!

– Нет, девица, это не мне решать. Сдается мне, ты уже зашла слишком далеко. Только Всевышний знает, что лучше, а что хуже.

Снова долгий призывный посвист.

– Сильви!

– Он очень добр к нам, – сказала Сильвия, аккуратно кладя вилы на землю. – И я постараюсь сделать его счастливым.