Текст книги "Поклонники Сильвии"

Когда слезы иссякли, обессиленная, какое-то время она лежала на кровати, со страхом ожидая, что вот-вот услышит шаги Филиппа, который ищет ее, чтобы помириться. Но дела удерживали его внизу, и он так и не появился. Зато она услышала, как по лестнице поднимается мама. Белл теперь отходила ко сну между семью и восемью часами вечера, а сегодня решила лечь даже раньше.

Сильвия вскочила на ноги, задвинула шторы, как могла, привела в порядок лицо, приняла невозмутимый вид, чтобы облегчить, смягчить последние часы бодрствования матери. С беспредельным терпением и лаской она помогла ей лечь в постель. Сдержанность, что налагала на нее нежная дочерняя любовь, Сильвии шла на пользу, хотя все это время ей хотелось оказаться в одиночестве и снова разразиться слезами. Когда мать заснула, она проведала дочку. Та тихо посапывала во сне. Потом Сильвия посмотрела на вечернее небо над черепичными крышами домов, стоявших на противоположной стороне улицы, и ею снова овладело тоскливое желание оказаться под его безоблачным куполом на бескрайних просторах.

– Это мое единственное утешение, – сказала она себе. – И что в этом плохого? Если б могла, я была бы дома к чаю. Но если ему я не нужна, и маме не нужна, а малышка либо у меня на руках, либо спит, тогда я пойду и поплачу под огромным тихим небом. Не могу я дома давиться слезами, и видеть его не могу, зачем бы он ни пришел – поссориться или помириться.

Сильвия оделась и снова ступила за порог. На этот раз она пошла по Главной улице до лестницы, поднялась к приходской церкви. Постояла там, думая, что здесь, на похоронах Дарли, она впервые увидела Кинрэйда. Попыталась вспомнить печальные суровые лица вокруг вырытой могилы и вообще всю скорбную церемонию. И отдалась на волю горьких сожалений, которым так часто старалась не поддаваться. Потом, обливаясь горючими слезами, пошла дальше. Ноги сами несли ее через голые поля, раскинувшиеся на плоских вершинах скал, поля, огороженные заборами с неплотной каменной кладкой, пока она вконец не удалилась от всяких следов обитания человека. Зато внизу дыбилось и бурлило море. Был прилив, вода поднялась до наивысшего уровня. Дувший с суши порывистый ветер тщетно гнал назад могучие волны, с ревом и бессильной яростью неукротимо напиравшие на скалы у их подножия.

Едва вой беснующегося ветра на мгновение стихал, Сильвию, словно грохот пушек, оглушал рокот прибоя. И это буйство стихий успокаивало лучше, нежели мирная природа, какой она себе ее воображала, глядя из дома на клочок безоблачного неба.

Взглядом она отметила вдалеке определенную точку, решив, что, как только достигнет ее, повернет назад. Этой точкой служил изгиб земной поверхности, скатывавшейся в маленькую бухту. Здесь полевая тропинка, которой шла Сильвия, круто спускалась к горстке рыбацких хижин, недостаточно большой, чтобы считаться деревней, а потом узкая дорога извилисто поднималась по склону до самой вершины скал, что тянулись вдоль побережья на многие мили.

Сильвия сказала себе, что повернет домой, как только дойдет до бухты – Хедлингтонской бухты, как ее называли. С тех пор как она покинула город, ей не встретилось ни единой живой души. Но, перебравшись через последний перелаз, по каменным ступенькам, в поле, от которого тропинка уходила вниз, она наткнулась на группу людей – небольшую толпу: мужчины, выстроившись в колонну, двигались вперед и тянули за собой то ли канат, то ли цепь – что-то такое. За их действиями наблюдали детвора и женщины с младенцами на руках, словно всем хотелось присутствовать при интересном событии.

Они держались на определенном расстоянии от края обрыва, и Сильвия, подойдя поближе, поняла почему. Канат, что тянули мужчины, крепился к смаку, который швыряло на бурных волнах. Парусник находился в полуразобранном состоянии, сильно пострадал от бури, но в тусклом свете угасающего дня она видела, что на палубе находятся живые люди. Судно рвалось с каната, начинался отлив, и Сильвия без напоминания знала, что почти параллельно берегу, с которого дул ветер, под водой лежала гряда скал, решивших судьбу многих кораблей, что пытались пройти в порт Монксхейвена кратчайшим путем, а не со стороны открытого моря. А ведь те затонувшие суда были куда более крепкими в сравнении со смаком, который сейчас представлял собой голый корпус без мачты и парусов.

К тому времени толпа – рыбаки из селения, что лежало внизу, а также их жены и дети (пришли все, кроме тех, кто был прикован к постели) – достигли того места, где стояла Сильвия. Женщины метались в диком волнении, подбадривая мужей и сыновей, хотя своими суетливыми действиями только мешали им. Периодически одна из них – обычно с ребенком на руках – подбегала к краю скалы и пронзительно кричала морякам на смаке, чтобы они не теряли надежды и держались. Неизвестно, слышали ли те ее, ибо казалось, что человеческие голоса тонули в завывании шквального ветра и грохоте волн. Канат натягивался сильнее, земля под ногами тех, кто тащил его, становилась более неровной, рук не хватало, и все женщины, не обремененные маленькими детьми, тоже ухватились за спасительную веревку, от которой зависело так много жизней. И они продолжали двигаться вперед – длинная колонна людей, черные силуэты на фоне багряного закатного неба. По приближении к Сильвии одна женщина крикнула ей:

– Не стой без дела, девка! Помогай. На этой пеньке висит много славных жизней и материнских сердец. Хватайся, девка, да покрепче. И Господь не оставит тебя в час нужды.

Сильвию не нужно было просить дважды. Для нее освободили место, и в следующее мгновение канат заскользил в ее руках, пока ей не стало казаться, что она держит огонь в голых ладонях. Ни у кого ни разу и мысли не возникло выпустить канат из рук, хотя у многих кровоточили содранные ладони. Время от времени мускулистые опытные рыбаки по цепочке передавали указания, как лучше держать веревку в той или иной ситуации, но, в принципе, мало у кого оставались силы на разговоры. Женщины и дети теперь побежали вперед и стали ломать каменные ограждения, чтобы расчистить дорогу тем, кто тащил из моря судно. Они постоянно переговаривались – подстегивали друг друга, подбадривали, объясняли. Из их слов и отрывочных фраз Сильвия поняла, что они спасали ньюкаслский смак, плывший из Лондона. Чтобы сэкономить время, судно пошло опасным фарватером и было застигнуто штормом, которому оно не могло противостоять; и, если б не изобретательность рыбаков, которые его заметили и с берега взяли на буксир, оно разбилось бы о скалы и все, кто находится на борту, погибли бы.

– Тогда еще светло было, – рассказывала одна женщина, – и я лица их видела – так близко они были. Все такие бледные, как мертвецы, а один на коленях стоял, молился. На борту есть офицер королевского флота – я золото заметила на его форме.

– Наверно, он из этих мест, родных едет повидать, а то ведь королевские офицеры, кроме как на военных судах, не ходят.

– Уф! Темнеет! Видишь, в домах Нового города уже окна светятся. А под ногами иней на траве хрустит. Сейчас будет трудно протащить его мимо мыса, а потом уже судно войдет в спокойные воды.

Еще одно усилие, один рывок, и опасность миновала: парусник – точнее, то, что осталось от него, – оказался среди огней и ликования спасительной гавани. Рыбаки прыгали со скалы на набережную, чтобы увидеть людей, которых они избавили от смерти; уставшие, перевозбужденные женщины плакали. Но не Сильвия: свои слезы сегодня она уже выплакала. Ей было радостно и легко на душе оттого, что люди, которые полчаса назад находились на краю гибели, были целы и невредимы.

Она охотно посмотрела бы на спасенных, пожала бы им руки. Но нужно было идти домой, и даст бог, она успеет вернуться ко времени ужина, чтобы никто не заметил ее отсутствия. Она отошла от женщин, которые, сидя на траве церковного двора, ждали возвращения мужей – тех, кому удастся устоять перед соблазнами монксхейвенских пивных. Спускаясь по лестнице, она встретила одного из рыбаков, которые помогали затащить терпевшее крушение судно в порт.

– На борту было семнадцать мужчин и парней, а также флотский лейтенант в качестве пассажира. Мы молодцы, что вытянули лодку из волн. Спокойной ночи да крепкого вам сна. Спасибо, что помогли.

После пронизывающей свежести открытого пространства на скалах улица ей показалась тесной, воздух – горячим. На всех респектабельных лавках и в домах ставни были закрыты, их обитатели готовились пораньше лечь спать. Кое-где уже светились окна верхних этажей. Сильвии по пути никто не встретился.

Она подошла к дому по проулку со стороны набережной и открыла дверь со двора. В доме было тихо. Перед камином на решетке стояли накрытые тарелками миски с молоком и хлебом для нее и Филиппа – их обычный ужин. Нэнси легла спать, Фиби дремала на кухне. Филипп все еще работал на складе – сортировал товар и производил его переучет вдвоем с Кулсоном, так как Эстер уже ушла домой, к матери.

Памятуя о том, как они с мужем расстались, Сильвия не горела желанием отыскать Филиппа. Теперь, сидя в четырех стенах, она с новой силой ощутила всю унылость своего существования, о которой на время позабыла во время прогулки, вылившейся в интересное волнующее приключение.

Однако она была голодна, молода и утомлена. Сильвия взяла свою миску и села ужинать. Наверху заплакала малышка. Сильвия побежала к ней, покормила. Когда девочка заснула, она пошла проведать маму, привлеченная странным шумом, доносившимся из ее комнаты.

Миссис Робсон не спала. Ей нездоровилось, она металась на кровати, переживая из-за того, что Филипп в гневе выразил свое недовольство ее дочерью. Сильвия поняла, что нельзя оставлять маму на ночь одну. Она выскользнула из комнаты и быстро спустилась вниз. Филипп, изнуренный и осунувшийся, уже вернулся со склада и теперь сидел и ужинал без особого аппетита. Она сообщила ему, что намерена провести ночь с мамой.

Он выразил свое согласие в немногословной форме и с таким безучастным видом, как ей показалось, что она не стала рассказывать ему о том, что делала и видела тем вечером, и даже не сочла нужным поделиться с ним подробностями о состоянии матери.

Как только Сильвия покинула комнату, Филипп отодвинул от себя недоеденный хлеб с молоком и уткнулся лицом в сложенные на столе руки. Свеча шипела и чадила, фитиль удлинился, почернел, утонул в расплавленном воске. Филипп ничего этого не замечал, равно как не обратил внимания на то, что огонь в камине постепенно зачах и погас.

Глава 33. Призрак

Миссис Робсон маялась всю ночь. Тревожные мысли осаждали и будоражили ее мозг, она находилась на грани сна и бодрствования, бредила и беспокойно металась на кровати.

Сильвия прилегла рядом с ней, но заснуть не могла и в результате перебралась в мягкое кресло у постели матери, где, сама того не желая, все-таки задремала. И ей приснился минувший вечер, в ушах звучали рев и беснование грозных волн; сквозь грохот к ней прорывались чьи-то слова, но она, как ни напрягала слух, не могла разобрать хриплый шепот, сообщавший ей, она была убеждена, что-то очень важное.

Это сновидение, загадочная невнятная речь снова и снова грезились ей, стоило ей на время провалиться в забытье, и ее так мучило, что она не способна расслышать слова, что она в конце концов села прямо, решив больше не смыкать глаз. Мать, вероятно, никак не могла забыть упреки Филиппа в адрес дочери и в полубессознательном состоянии твердила:

– Сильви, если ты не будешь ему хорошей женой, это разобьет мое сердце. Женщина должна повиноваться мужу, а не своевольничать. Я никогда шагу из дома не делала без разрешения отца.

А потом она жалобно заплакала и что-то бессвязно забормотала. Утешая мать, Сильвия взяла ее за руку и пообещала никогда не покидать дом, не спросив на то соизволения мужа, хотя, давая слово, она понимала, что в угоду матери отказывается от своей последней радости, ведь Филипп всегда будет против ее бесцельных прогулок, которые напоминали ей о ее прежней вольной жизни.

Сильвия готова была на все, лишь бы мама не страдала. Однако уже сегодняшним утром, которое только-только занималось, ей, возможно, предстояло нарушить данное слово, если муж не отпустит ее из дома по одному совершенно безобидному делу.

По опыту она знала, что маму ее ничто так не успокаивает, как настой мелиссы лимонной. Возможно, это растение и впрямь обладало седативным воздействием, или же Белл просто верила в его чудодейственные свойства и часто употребляла, но оно всегда приносило ей облегчение. И в тревожные ночные часы миссис Робсон несколько раз просила напоить ее отваром из мелиссы, но у Сильвии закончились запасы листьев, что она насушила в минувшем году. Однако она знала, что мелисса растет в укромном уголке сада на ферме Хейтерсбэнк. И знала, что сейчас там никто не живет: люди, заселившиеся вместо них, некоторое время назад уехали (у них кто-то умер). И, сидя в темноте, она составила план: если с наступлением рассвета удастся ненадолго оставить маму, она покормит ребенка, сбегает в старый сад и насобирает побеги, которые, Сильвия не сомневалась, она там уже найдет.

Оставалось спросить соизволения у Филиппа. Прикладывая малышку к груди, она томилась безысходностью, жалея, что не свободна от своих обязанностей, от уз брака. Но от прикосновения крошечных пальчиков, давления маленького ротика она расслабилась, смягчилась, примирилась с судьбой. Отдав дочку Нэнси, чтобы та ее одела, Сильвия осторожно отворила дверь спальни мужа.

– Филипп! – тихо окликнула она. – Филипп!

Он очнулся от грез – от грез о ней, сердитой. Увидел, что она стоит перед ним, бледная после бессонной, неспокойной ночи, и смотрит на него кротко, с мольбой во взоре.

– Мама так мучилась всю ночь! Думает, что отвар из мелиссы ей помог бы, ей это всегда помогало. А у меня сушеная мелисса кончилась, а в Хейтерсбэнке в старом саду ее наверняка можно нарвать. Папа специально для мамы там посадил кустики, возле старой бузины. Листики на них всегда рано распускаются. Если ты не возражаешь, я бы сбегала туда, пока она спит. Я за час обернусь, а еще даже семи нет.

– Сильви, не утруждай себя, – переполошился Филипп. – Я сейчас встану и сам схожу, хотя… – продолжал он, заметив, как омрачилось ее лицо, – лучше ты иди. Я только боюсь, чтобы ты не устала.

– Я не устану, – заверила мужа Сильвия. – До замужества перед завтраком я еще дальше в поля бегала, коров выгоняла на пастбище.

– Что ж, иди, если нужно, – отпустил ее Филипп. – Только поешь сначала и не торопись, спешки никакой нет.

Не дослушав его, она схватила капор с платком – и бегом из дома.

В этот ранний час Главная улица была почти безлюдна. Одну ее сторону полностью укрывала прохладная утренняя тень, которая лежала на тротуаре и наползала на дома, так что лишь самые верхние этажи были тронуты лучами розового солнца. Сильвия выбрала самый короткий путь, какой знала: вверх по дороге, что тянулась по склону холма, через проем в каменной стене и дальше по росистым полям.

После свадьбы она лишь раз была в Хейтерсбэнке. И тогда ферма показалась ей непривычно чужой, незнакомой: перед распахнутыми дверями забавлялись дети; их игрушки и одежда валялись по всей столовой, отчего комната выглядела неопрятной, хаотичной и больше походила на кухню семейства Корни в прежние времена, нежели на упорядоченное, аккуратное жилище ее матери. Те малыши теперь росли без отца, а наглухо запертый дом ждал новых арендаторов. Ставней не было, вытянутое вширь низкое окно сверкало в лучах утреннего солнца. Двери дома и коровника были закрыты; домашняя птица не гуляла по полю, выклевывая зерна пшеницы и червей. Ферму окутывала непривычная неестественная тишина, и это поразило и взволновало Сильвию. Лишь из старого сада в лощине доносились посвист и щекот невидимого дрозда, нескончаемо выводившего пронзительную мелодию.

Сильвия неторопливо миновала дом и пошла по тропинке, ведущей к запущенному, брошенному саду. Она увидела, что последние обитатели установили колонку, и вознегодовала на новшество, словно колодец, мимо которого она проходила, мог чувствовать себя оскорбленным. Возле колодца росли два боярышника. На скрюченном стволе одного из них она когда-то любила сидеть – еще и потому, что существовала опасность упасть в колодец и утонуть. Ржавая цепь, которой давно не пользовались, была намотана на ворот; ведро рассохлось и разваливалось на части. Из одной надворной постройки появилась тощая кошка. Жалобно мяукая от голода, она пошла за Сильвией в сад. Казалось, кошка обрадовалась человеческому обществу, но погладить себя не позволила. Благодаря примуле, что, как и прежде, цвела в укромных местах, невозделанная земля казалась менее запущенной, нежели сад, где гнили на корню прошлогодние сорняки, путавшиеся под ногами.

Через ягодные кусты Сильвия продралась на делянку с мелиссой и, тихо вздыхая, принялась обрывать нежные листочки. Потом пошла назад тем же путем. У входной двери жилого дома помедлила, взошла на крыльцо, поцеловала бездушное дерево.

Она пыталась заманить исхудалую кошку к себе на руки, чтобы подружиться с ней и отнести ее домой, но своими уловками лишь отпугнула животное. Кошка помчалась к надворной постройке, в свое обиталище, оставляя зеленую дорожку на побелевшем от росы лугу. Сильвия заторопилась домой. Она шла, размышляя и вспоминая, и вдруг у перелаза, ведущего к дороге, остановилась как вкопанная.

На тропинке по другую сторону от проема стоял человек, спиной к утреннему солнцу. Сначала Сильвия заметила только форму офицера военно-морского флота, в ту пору столь хорошо знакомую всему Монксхейвену.

Сильвия только один раз посмотрела на моряка и поспешила мимо, своей одеждой соприкоснувшись с его, поскольку он стоял не шелохнувшись. Не прошла она и ярда – нет, даже полуярда, – как сердце в груди подпрыгнуло и снова замерло, словно в нее всадили пулю.

– Сильвия! – окликнул он, с дрожью в голосе от радости и пылкой любви. – Сильвия!

Она обернулась. Он чуть повернулся, так что свет теперь падал на его лицо. Оно было бронзовое, с более глубокими морщинами, но все то же лицо, что она последний раз видела в Хейтер-сбэнкской балке три долгих года назад и больше уже не чаяла когда-либо увидеть.

Он был близко, протягивал к ней заветные руки. С трепетом она шагнула в его объятия, будто влекомая давним очарованием, но, оказавшись в кольце его рук, тут же отпрянула, издала пронзительный жалобный вопль и ладонями сдавила голову, словно пыталась вытеснить из нее заволакивающий сознание туман.

Потом посмотрела на него еще раз, взглядом сообщая ему о своей печальной судьбе, будто он мог читать по глазам.

Дважды она силилась заговорить, с трудом открывая онемевшие губы, и дважды слова, что рвались с языка, тонули в приливе горя, уносившего их назад, в самые глубины сердца.

Он подумал, что его появление оказалось для нее слишком внезапным, и стал утешать ее, нашептывая слова любви, пытаясь снова завлечь ее в свои сильные объятия. Но она, увидев его протянутые руки, выставила вперед ладони, словно отталкивая его, а потом, что-то невнятно простонав, опять схватилась за голову и, как слепая, помчалась к городу, ища защиты.

Ошеломленный ее поведением, он на минуту оцепенел, но потом решил, что она просто потрясена и ей нужно время, дабы осознать неожиданную радость. Он быстрым шагом пошел следом, не выпуская ее из виду, но и не пытаясь поравняться с ней.

«Я напугал мою любимую», – думал он. И эта мысль заставляла его обуздывать свое нетерпение и свой скорый шаг, как ему ни хотелось нагнать ее. Однако отставал он ненамного, и ее обострившийся слух улавливал следовавшие за ней знакомые шаги. И у нее мелькнула безумная мысль пойти к полноводной реке и навсегда положить конец пленившей ее безысходности. Под стремительными водами, что гнал на берег утренний прилив, она наверняка найдет убежище от всех людских попреков и тягостного, беспощадного горя.

Трудно сказать, что удержало ее от рокового шага: может быть, мысль о грудной дочке или о матери, а может, ангел Божий, – о том никто не ведает. Только, несясь по набережной, она все-таки повернула к дому и влетела в открытую дверь.

Следуя за ней, он ступил в тихую сумрачную столовую, где к завтраку был накрыт стол. После яркого солнечного света здесь ему показалось особенно темно, и в первое мгновение он подумал, что она прошла дальше, что в комнате никого нет. С минуту он стоял, слыша лишь биение собственного сердца, но потом неукротимый всхлип заставил его оглядеться. Съежившись в комок, пряча лицо в ладонях, она сидела на корточках за дверью, и все ее существо сотрясала дрожь.

– Любовь моя, родная! – Он подошел к ней, попытался поднять ее с пола, отнять руки от ее лица. – Я появился слишком внезапно – прости, не подумал. Но я так ждал нашей встречи, и, когда увидел, как ты идешь по полю и проходишь мимо… конечно, мне следовало проявить больше чуткости и внимания. Дай же взглянуть на твое милое лицо!

Все это он нашептывал чарующим голосом – голосом, который она так долго жаждала услышать наяву, но, как того ни желала, наяву не слышала – только во сне.

Она еще глубже забилась в угол, в самую темную тень, сожалея, что не может провалиться сквозь землю.

Он снова стал упрашивать, чтобы она показала свое лицо, ответила ему.

Но она только стонала.

– Сильвия! – Он подумал, что быстрее вызовет ее на разговор, если изменит тактику, изобразив подозрительность и обиду. – Сильвия! Мне кажется, ты не рада моему возвращению. Я приехал вчера поздно вечером, и утром по пробуждении моя первая мысль была о тебе. Со дня нашего расставания я только о тебе и думал.

Сильвия отняла ладони от лица. Оно было серым, как лик самой смерти. В потухшем взгляде ни проблеска чувств, поглощенных отчаянием.

– Где же ты был? – хрипло, с расстановкой спросила она, словно голос ее застревал в горле.

– Был! – воскликнул он, наклоняясь к ней. Его глаза вспыхнули гневом, ибо теперь в его сознание и впрямь закралось страшное подозрение. – Был! – повторил он. Затем шагнул к ней, взял ее за руку, на этот раз не ласково, а с решимостью получить удовлетворение. – Твой кузен… Хепберн… разве он тебе не сказал? Он видел, как меня схватили вербовщики… и я просил его передать тебе… чтобы ты была верна мне, как я буду верен тебе.

После каждой фразы он делал паузу, ожидая от нее ответа, но она молчала. Ее вытаращенные глаза словно пленили его твердый взгляд, который он не в силах был отвести от ее горящего, пытливого взора. Когда он закончил свою речь, она какое-то время безмолвствовала, а потом издала пронзительный, жуткий вопль.

– Филипп! – Ответа не последовало. – Филипп! – снова закричала она – еще пронзительнее, еще неистовее.

Он находился на дальнем складе – перед открытием магазина доделывал то, что не закончил накануне вечером, да и к завтраку хотел успеть, чтобы жена не ждала его в нетерпении.

Он услышал ее вопль, прорвавшийся сквозь двери, огромные тюки шерсти и всколыхнувший неподвижный воздух. Подумав, что она поранилась, либо маме ее стало хуже, либо ребенок заболел, он поспешил на ее незатихающий крик.

Открыв дверь, отделявшую магазин от гостиной, он увидел спину военного моряка и свою жену – съежившийся комок – на полу. При появлении мужа она, опираясь на стул, с трудом поднялась на ноги и ощупью, как слепая, двинулась к нему. Остановившись перед Филиппом, она впилась взглядом в его лицо.

Моряк резко повернулся, шагнул к Филиппу. Тот был настолько ошеломлен представшим его взору зрелищем, что даже не сообразил, что за гость к ним пожаловал, не сразу осознал, что сбывается его страшный кошмар.

Сильвия придержала Кинрэйда за плечо, оставляя за собой право потребовать у мужа объяснения. Филипп не узнал ее голос – до того он изменился.

– Филипп, – обратилась к нему она. – Это Кинрэйд. Он вернулся, чтобы жениться на мне. Он жив и никогда не умирал – просто попал в руки вербовщиков. И он утверждает, что ты видел, как его схватили, и все это время знал. Отвечай, это так?

Филипп не знал, что сказать, как ему быть, за какими словами и действиями искать прибежища.

Сильвия смиряла пыл Кинрэйда, но тот быстро терял терпение.

– Отвечай! – вскричал он. Кинрэйд высвободился из руки Сильвии, которая просто придерживала его, и, угрожающе жестикулируя, подступил к Филиппу: – Разве я не просил тебя рассказать ей, как все было? Разве я не просил передать, что буду верен ей и чтобы она тоже хранила мне верность? Ах ты гнусный подлец! Ты скрыл это от нее, чтобы она думала, будто я умер или предал ее?! Так вот тебе за это!

Он размахнулся, собираясь ударить человека, который стоял, понурившись от стыда и горького раскаяния, но Сильвия быстро встала между сжатым кулаком и его жертвой.

– Чарли, не смей, – велела она. – Пусть он гнусный подлец, – это было произнесено суровым спокойным тоном, – но он мой муж.

– Эх ты! Лживое сердце! – воскликнул Кинрэйд, ополчаясь против нее. – А я ведь верил тебе, Сильвия Робсон, верил, как никакой другой женщине.

Он выкинул руку, будто отшвыривая ее от себя. Его презрительный жест уязвил ее до глубины души.

– О Чарли! – вскричала она, подскакивая к нему. – За что ты так казнишь меня?! Он меня не пожалел, так хоть ты имей ко мне каплю жалости. Ведь я воистину любила тебя. У меня сердце оборвалось, когда мне сказали, что ты утонул – папа, Корни, все, все без исключения. На берегу нашли вынесенный морем твой мокрый картуз с обрывком ленты, что я подарила тебе. И я оплакивала тебя все дни напролет. Не отталкивай меня, выслушай сначала, а потом можешь убить, я буду тебе только благодарна. С той поры я была сама не своя; для меня и солнце гасло, зима наступала среди лета, когда я вспоминал то время, когда ты был жив. Так и было, мой Чарли, любовь единственная моя! Я думала, что ты погиб навеки, и тоже хотела умереть, чтобы покоиться рядом с тобой. О, Чарли! Филипп… он может это подтвердить. Филипп, скажи ему!

– Господи, дай мне умереть! – простонал несчастный, сгорая от стыда.

Но Сильвия отвернулась к Кинрэйду, снова обращаясь к нему одному. Ни тот, ни другая не слышали Филиппа, не обращали на него внимания, все ближе и ближе подходя друг к другу. С румянцем на щеках, с пылающим взором, Сильвия продолжала настойчиво объяснять:

– Папу арестовали, и всего лишь за то, что он освободил парней, которых обманом захватили вербовщики. Его посадили в йоркскую тюрьму, а потом судили и повесили! Повесили! Чарли! Моего родного доброго папочку повесили. Мама от горя обезумела, потеряла рассудок. От нас будто весь мир отвернулся. Мама бедная себя не помнит, а ты, я думала, погиб! Боже мой, я думала, ты погиб. Я правда так думала, Чарли, Чарли!

К этому времени они уже слились в объятиях. Положив голову ему на плечо, она рыдала навзрыд.

Филипп подошел к ним, попытался оторвать жену от Кинрэйда, но Чарли крепко ее держал, бросая ему безгласный вызов. Сама того не сознавая, в этот опасный час Сильвия защищала Филиппа от удара, который мог бы привести его к смерти, если б соперник задался целью его убить.

– Сильви! – произнес он, крепко беря ее за руку. – Выслушай меня. Он не любил тебя так, как я. Он любил других женщин, я же только тебя… только тебя. У него до тебя были другие девушки. Он любил их, а потом бросал. Я… я молю Бога, чтобы Он освободил меня от этих страданий, но мне суждено нести в себе эту боль до самой смерти, независимо от того, любишь ты меня или нет. А что мне оставалось? О! Вечером того дня, когда его забрали, я думал о тебе и о нем. Возможно, я и передал бы тебе его слова, но я слышал, что вербовщики говорили о нем как о старом знакомом, который не пропустит ни одной юбки. Откуда мне было знать, что он будет хранить верность тебе? Наверно, я грешник – не могу сказать; сердце мое и разум мой омертвели. Я знаю одно: я люблю тебя, как никогда не любил ни один человек на свете. Смилуйся и даруй мне прощение, хотя бы потому, что я терплю муки любви.

Он смотрел на нее с лихорадочной, страстной тоской, которая обратилась в отчаяние, потому что она даже намеком не показывала, что слышит его. Он отпустил ее, безвольно уронил руки.

– Я должен умереть, – сказал он, – ибо жизнь моя кончена!

– Сильвия! – заговорил Кинрэйд – смело, пламенно. – Твой брак не имеет законной силы. Тебя заманили в него обманом. Ты моя жена, а не его. Твой муж – я, мы поклялись друг другу в верности. Смотри! Вот моя половинка шестипенсовика. – Он вытащил из-под одежды висевшую у него на шее черную ленту с половинкой монеты. – Мне удалось сохранить ее даже во французской тюрьме, когда меня раздели и обыскали. Никакой ложью не нарушить нашей клятвы, что мы дали друг другу. Я добьюсь, чтобы твой фальшивый брак признали незаконным. Я пользуюсь расположением адмирала, он во многом пойдет мне навстречу, заступится за меня. Поедем со мной. Твой брак будет расторгнут, мы с тобой поженимся – честно и понастоящему. Пойдем. Брось этого мерзавца, сыгравшего злую шутку с честным моряком. Пусть теперь кается. Мы будем с тобою вместе в горе и в радости. Пойдем со мной, Сильвия.

Побагровев от избытка самых разных чувств, вдохновленный надеждой, он рукой обхватил Сильвию за талию и повлек ее к выходу. И тут заплакала малышка.

– Нет! – Сильвия отступила от Кинрэйда. – Дочка меня зовет. Его ребенок – да, это его ребенок, – и я забыла про нее, про все забыла. Сейчас я дам клятву, дабы снова не потерять себя. Я никогда не прощу того мужчину, никогда больше не буду жить с ним как жена. Все, что было, прошло. Он погубил мою жизнь, погубил навсегда. Но я не позволю, чтобы ты или он погубили мою душу. Мне тяжело, Чарли, очень тяжело. Я подарю тебе один поцелуй, только один, и на этом все, да поможет мне Бог, больше я не стану ни встречаться с тобой, ни слушать тебя… да и не нужно это… Я никогда не увижу… и хватит об этом… я никогда не увижу тебя по эту сторону небес, да поможет мне Бог! Я связана обязательствами, но я клянусь и тебе, и ему: есть вещи, которые я буду делать, и есть такие, которые я делать не стану. Поцелуй меня на прощание. Да поможет мне Бог!