Текст книги "Поклонники Сильвии"

И вот дошла очередь до игры в фанты. Молли Брантон встала на колени перед матерью и зарылась лицом в ее колени, а та принялась один за одним доставать фанты и, держа каждый на вытянутой руке, произносила заученную фразу:

– Мне попала в руки вещь, очень красивая вещь. Что должен сделать ее обладатель?

Двоим предлагалось опуститься на колени перед самой красивой женщиной, отвесить поклон самой остроумной и поцеловать тех, кого они любят больше всех; другие должны были укусить кочергу или выполнить подобные шуточные задания. Наконец достали красивую новую ленту Сильвии, что подарил ей Филипп (его так и подмывало выхватить ее из рук миссис Корни и сжечь на глазах у всех – до того ему было ненавистно все это зрелище).

– Мне попала в руки вещь, очень красивая вещь, очень-очень красивая вещь – ума не приложу, где такую можно взять. Что должна сделать ее обладательница?

– Задуть свечу и поцеловать подсвечник.

В мгновение ока Кинрэйд схватил единственную свечу, что была в досягаемости – остальные стояли очень высоко: на полках и в других недоступных местах. Сильвия подошла и задула пламя, и, прежде чем глаза привыкли к внезапному сумраку, он взял свечу в руку, оказавшись, в буквальном смысле, подсвечником, который и надлежало поцеловать. Все рассмеялись, глядя на простодушное лицо Сильвии, когда она поняла, что от нее требуется. Все, кроме Филиппа. У того аж дыхание перехватило.

– Я – подсвечник, – заявил Кинрэйд, но не со столь явным ликованием, какое прозвучало бы в его голосе, будь на месте Сильвии любая другая девушка в комнате.

– Ты должна поцеловать подсвечник, – закричали Корни, – иначе не получишь назад свою ленту.

– А эта лента ей очень дорога, – ехидно произнесла Молли.

– Я не стану целовать ни подсвечник, ни его, – отказалась Сильвия с категоричностью в тихом голосе и, придя в полнейшее замешательство, отвернулась.

– Значит, не видать тебе больше своей ленты, – хором крикнули все.

– Обойдусь и без нее. – Стоя спиной к Кинрэйду, Сильвия бросала гневные взгляды на своих мучителей. – И в такие игры я больше не играю, – добавила она.

Ощутив в душе новый всплеск негодования, она вернулась на свое прежнее место в углу комнаты, сев чуть в стороне от остальных.

У Филиппа поднялось настроение, он жаждал подойти к ней и сказать, что одобряет ее поведение. Увы, Филипп! Сильвия, девушка хоть и необычайно скромная, жеманницей не была. Она выросла в простой крестьянской семье и в случае с любым другим мужчиной, за исключением, возможно, самого Филиппа, притворно чмокнула бы в руку или щеку временного «подсвечника», задумываясь о том не больше, чем наши прародительницы из куда более высоких слоев общества, оказавшиеся в подобной ситуации. Кинрэйд чувствовал себя униженным из-за того, что его отвергли прилюдно, но более проницательный, чем неопытный в сердечных делах Филипп, он решил не отступать и дождаться своего часа. Он продолжал веселиться, словно поведение Сильвии его ничуть не задело и ему все равно, что она вышла из игры. А она, видя, как другие совершенно спокойно выполняют подобные задания, ругала и почти ненавидела себя за то, что спасовала, из-за своей непонятной стыдливости сочла невозможным сделать то, что ей было велено. Сильвии не давала покоя мысль, что она сидит одиноко, не принимая участия в веселье, что она выставила себя на посмешище, и ее глаза наполнялись слезами, которых, как ей казалось, никто не видит. Опасаясь, как бы кто не заметил, что она плачет, когда в игре наступит перерыв, Сильвия тайком, за спинами играющих, пробралась в большую комнату, где она помогала накрывать на стол, с намерением умыться и выпить воды. В ту же минуту и Чарли Кинрэйд, душа компании, исчез из круга, а вскоре вернулся с выражением удовлетворения на лице, понятного тем, кто наблюдал за его игрой. А вот от внимания Филиппа все это ускользнуло: находясь в самом эпицентре неумолчного гвалта и всеобщей беготни, он не догадывался, что Сильвия покидала комнату, пока та не вернулась примерно через четверть часа. Выглядела она милее, чем когда-либо: лицо сияет, взор потуплен, волосы аккуратно подвязаны коричневой лентой вместо той, что у нее конфисковали. Видимо, она не хотела, чтобы ее временное отсутствие было замечено, потому крадучись, бесшумно прошла за расшалившимися парнями и девушками; притом, освежившаяся, опрятная, сдержанная, она являла собой столь разительный контраст с ними, что оба – и Кинрэйд, и Филипп – не могли оторвать от нее глаз. Только первый в душе праздновал победу, что позволяло ему предаваться веселью якобы с самозабвением; а вот Филипп, выйдя из толпы, подошел к Сильвии, безмолвно стоявшей подле миссис Корни. Та, подбоченившись, хохотала над проделками забавляющейся молодежи. Сильвия чуть вздрогнула, когда Филипп обратился к ней. Посмотрев на него, она тут же отвела взгляд в сторону и отвечала ему коротко, но с необычайной мягкостью. А он лишь спросил, когда он может проводить ее домой, и она, несколько удивленная тем, что нужно уходить, когда вечер еще только начался, промолвила:

– Домой? Не знаю! Новый год ведь!

– Да, но мама твоя не ляжет спать, пока ты не вернешься, Сильви!

Однако миссис Корни, услышав вопрос Филиппа, стала его всячески упрекать:

– Уйти домой! Не встретить Новый год! Какие дома могут быть дела в ближайшие шесть часов? Разве в небе не светит луна? Можно подумать, такие праздники каждый день случаются. Как можно разбивать компанию до наступления Нового года? А как же ужин? Пряная говядина, что засаливалась с Мартынова дня, окорока, сладкие пирожки и все такое… чего там только нет. А если они оскорбились тем, что хозяин пошел спать и своим ранним уходом намекает, что не рад гостям, так он позже восьми даже ради короля Георга не ляжет, и он сам им это подтвердит, пусть поднимутся и спросят его самого. Да-да, конечно, хорошо, если дочь рядом, когда болеешь, потому она больше слова не скажет, а поторопится с ужином.

Загоревшись этой идеей, миссис Корни не собиралась по доброй воле отпускать домой кого-либо из гостей прежде, чем те отдадут должное ее приготовлениям, и, резко прервав свою речь, она поспешила прочь, оставив Сильвию с Филиппом вдвоем.

У него участилось сердцебиение; никогда еще его чувство к ней не было столь сильно или столь явственно, как после ее отказа поцеловать «подсвечник». Только он хотел заговорить, намереваясь сказать ей что-нибудь нежное и ласковое, как к ним подкатилось деревянное блюдо, что использовали в игре, и упало прямо между ними. Все пересаживались со стула на стул, и, когда кутерьма улеглась, оказалось, что Сильвия сидит на некотором удалении от Филиппа, а он стоит за пределами круга, словно не участвует в развлечении. В действительности Сильвия невзначай заняла его место в игре, а он остался зрителем, да еще и невольно подслушал разговор, не предназначенный для его ушей. Филипп был прижат к стене возле больших напольных часов. Их круглый циферблат, похожий на лик улыбающейся луны, составлял нелепый контраст с его вытянутым, бледным, угрюмым лицом, находившимся примерно на том же уровне от присыпанного песком пола. Перед ним сидели Молли Брантон и одна из ее сестер. Склонив друг к другу головы, они увлеченно болтали, забыв про игру. До Филиппа долетел обрывок их беседы.

– Спорим, он поцеловал ее, когда выскочил в гостиную.

– Да нет, она такая скромница, ни за что бы ему не позволила, – возразила Бесси Корни.

– Все равно не смогла бы устоять, а теперь вон какая чопорная и строгая сидит. – И обе головы повернулись в сторону Сильвии. – Я абсолютно уверена, что Чарли просто так не отдаст свой фант, к тому же он больше о том ни словом не заикается, а она перестала «бояться его».

В лице Сильвии, да и в лице Чарли Кинрэйда тоже, сквозило нечто такое, что убедило Филиппа в верности предположения женщин. Он непрестанно наблюдал за ними перед ужином: чувствовалось, что они сблизились, но в общении между собой робки, и это приводило в ярость и обескураживало Филиппа. Что шепнул ей Чарли, когда проходил мимо? Почему они все время стараются задержаться друг подле друга? Почему у Сильвии столь мечтательно счастливый вид и, когда ее вызывают в игре, она вздрагивает каждый раз, словно ее вывели из приятных раздумий? Почему Кинрэйд постоянно пытается перехватить ее взгляд, а она, потупив взор, отводит глаза и краснеет? Мрачное лицо Филиппа потемнело еще больше. Он тоже вздрогнул, когда появившаяся рядом с ним миссис Корни велела ему идти ужинать со старшими, которые не принимали участия в забавах, ибо гостиная была не настолько просторна, чтобы вместить зараз всех гостей, даже если бы они ужались и потеснились, усевшись по двое на одном стуле, что вовсе не считалось зазорным по правилам монксхейвенского этикета. Природная сдержанность не позволила Филиппу выразить недовольство и досаду тем, что ему помешали наблюдать за Сильвией, за которой он следил с мучительной завороженностью. Однако душа его не лежала к лакомствам, что стояли перед ним, и Филипп с трудом выдавил из себя слабую улыбку, когда Джосая Прэтт потребовал, чтобы он по достоинству оценил какую-то крестьянскую шутку. По окончании ужина миссис Корни и ее зять устроили между собой небольшое совещание по поводу того, не пора ли уже предложить гостям выступить с песнями и историями, как это было в традиции на подобных разгульных пиршествах. Брантон помогал теще ухаживать за гостями: настойчиво угощал их, перегнувшись через плечи сидящих, накладывал в тарелки необычные аппетитные лакомства, наполнял бокалы тех, кто занимал места в голове стола, и кружки, поставленные, за нехваткой бокалов, в противоположном конце. И вот теперь, когда все утолили голод, да не просто утолили, а наелись до отвала, эти двое, что ублажали гостей, потные и изнуренные, наконец-то получили возможность постоять спокойно.

– Что ж, раз все сыты, – с довольной улыбкой произнесла миссис Корни, – не стыдно и попросить кого-нибудь спеть.

– Не стыдно попросить сытых, но не голодных, – возразил Брантон. – Народ в соседней комнате тоже проголодался, а тем, у кого в животах пусто, будет казаться, что поют фальшиво.

– Так те, кто здесь, обидятся, если их не попросить. Минуту назад я слышала, как Джосая Прэтт прочищал горло, а он гордится своим умением петь, как петух – кукареканьем.

– Если один запоет, другим тоже захочется показать себя.

Их дилемму разрешила Бесси Корни, открывшая дверь, чтобы посмотреть, можно ли голодным уже войти и получить свою долю угощения. И те, шумные, веселые, хлынули в гостиную, не дожидаясь, когда первая партия отужинавших освободит для них места за столом. Двое парней, уже избавившиеся от своей первоначальной робости, помогли миссис Корни и ее дочерям убрать пустые блюда. На мытье и замену грязных тарелок на чистые времени не было, но миссис Корни со смехом заметила:

– Мы все здесь друзья, а кое-кто и полюбовники, так что нет нужды привередничать из-за тарелок. Тем, кому достались чистые, повезло; те же, кому не достались, а из грязных есть они не могут, пусть обходятся вообще без тарелок.

Этим вечером Филиппу, видно, суждено было оказываться пленником толпы, из которой он в очередной раз не успел выбраться до того, как пространство между скамейками и стеной заполнили проголодавшиеся гости. Все, что ему оставалось, это тихо сидеть на своем месте. Зато между жующими головами и тянущимися руками он видел Чарли и Сильвию. Они сидели рядышком и больше говорили и слушали, чем ели. Она пребывала в некоем непривычно новом состоянии счастья, которому не ищут ни причины, ни объяснения, – столь острое чувство прежде ей было неведомо. И вдруг, подняв глаза, она увидела крайне недовольное лицо Филиппа.

– О, – выдохнула Сильвия. – Мне пора. Филипп вон уже смотрит на меня.

– Филипп! – воскликнул Кинрэйд, мгновенно нахмурившись.

– Мой кузен. – Она инстинктивно поняла, какая мысль мелькнула у него в голове – что у нее есть возлюбленный, – и поспешила развеять его подозрения. – Мама просила его проводить меня до дому, а он допоздна гулять не станет.

– Тебе не обязательно уходить вместе с ним. Я сам тебя провожу.

– Маме нездоровится, – объяснила Сильвия, чуть устыдившись того, что, блаженствуя в праздничной обстановке, позабыла про все остальное. – И я обещала, что приду не поздно.

– И ты всегда держишь слово? – спросил он с ласковым намеком в голосе.

– Всегда… кажется, – ответила она, краснея.

– Значит, если я попрошу, чтобы ты меня не забывала, и ты дашь слово, я могу быть уверенным, что свое обещание ты сдержишь.

– Я тебя не забывала, – проронила Сильвия так тихо, что Кинрэйд не расслышал ее слов.

Он настаивал, чтобы она их повторила, но Сильвия ни в какую не соглашалась, и Кинрэйд мог только предполагать, что ее упорный отказ более красноречив, чем то, что она хотела еще раз сказать, и это было очаровательно.

– И все-таки я тебя провожу, – заявил он, когда Сильвия, снова увидев сердитое лицо Филиппа, наконец-то поднялась из-за стола.

– Нет! – торопливо запретила она. – Я с тобой не пойду. – Почему-то она чувствовала потребность успокоить Филиппа и в душе понимала, что прогулка втроем только усилит его недовольство.

– Почему? – резко спросил Чарли.

– О! Не знаю… только не надо со мной идти, прошу тебя.

К этому времени, уже надев плащ и капор, в сопровождении Чарли она медленно пробиралась к выходу, выслушивая негодующие упреки по поводу своего раннего ухода с праздника. Филипп, со шляпой в руке, стоял в дверном проеме между кухней и гостиной и пристально наблюдал за ней, забыв о приличиях, чем навлек на себя насмешки окружающих, подшучивавших над его одержимостью миленькой кузиной.

Когда Сильвия добралась до него, он сказал:

– Ну что, готова?

– Да, – ответила она умоляющим тоном. – Ты ведь не долго меня ждешь, да? Я только что поужинала.

– Не будь ты столь увлечена беседой, поужинала бы скорее. Надеюсь, тот парень с нами не идет? – отрывисто спросил Филипп, заметив, что Кинрэйд ищет свой картуз в ворохе мужской одежды, сваленной в задней части кухни.

– Нет, – ответила Сильвия, испуганная свирепым выражением на лице Филиппа и пылкостью его голоса. – Я ему запретила.

В это мгновение тяжелая входная дверь отворилась, и порог дома переступил Дэниэл Робсон собственной персоной, оживленный, шумный, румяный – радостное воплощение зимы. На его широком пастушьем пальто блестели снежинки; в черной окантовке дверного проема виднелась белая ширь болотистых пустошей и полей, укрытых темнотой, в которой роились снежные хлопья. Стоя на коврике, Робсон стал топать, сбивая с ног снег, тщательно отряхнулся, впуская в большую теплую кухню поток свежего морозного воздуха, и с хохотом произнес:

– Я к вам сюда Новый год принес, хоть он еще не наступил. Вас, как пить дать, снегом засыплет, если будете торчать здесь до двенадцати часов. Лучше домой поторопитесь. Чарли, мой мальчик! Как дела? Кто бы мог подумать, что ты снова объявишься в наших краях! Нет-нет, миссус, Новый год вы будете встречать без меня, потому как я обещал своей старушке, что как можно скорее приведу Сильвию домой; она ведь не спит, переживает из-за снегопада, да и вообще из-за всего. Премного благодарен, миссус, но на ужин я не останусь, просто капните мне чего-нибудь горяченького для сугреву. Примите мои поздравления. Филипп, мой мальчик, ты не пожалеешь, что в такую ночь избавлен от возвращения домой через Хейтерсбэнк. Моя миссус так трясется над Сильвией, вот я и решил сам прийти за ней, вас всех заодно повидал и для нее теплых шалей прихватил. Мистер Прэтт, надо полагать, ты своих овец в загон поместил, а то ведь на пастбищах травы еще месяца два не увидим, как я понимаю; а я много времени в море провел и на земле долго жил, знаю, что говорю. Эх, доброе пойло, ради такого стоило прийти, – похвалил Дэниэл, осушив стакан грога. – Кинрэйд, если не навестишь меня в ближайшие дни, мы с тобой поссоримся. Пойдем, Сильви, хватит уже держать меня здесь. А то вон госпожа Корни мне еще одну кружку наливает. Что ж, на этот раз я выпью за счастливый брак на всю жизнь.

Сильвия все это время стояла подле отца, готовая тронуться в обратный путь, хотя его появление ее ничуть не обрадовало.

– Господин, а я готов прямо сейчас наведаться в Хейтерсбэнк! – заявил Кинрэйд с легкой непринужденностью.

Этой его непринужденности Филипп завидовал, но изобразить ее не мог. Конечно, он очень расстроился, что его лишили прогулки с Сильвией, ведь он намеревался употребить власть, коей наделила его тетя: дать ей отповедь, если она вела себя легкомысленно или безрассудно, предостеречь, если кто-то из ее знакомых вызвал у него неодобрение.

После ухода Робсонов и Чарли, и Филиппа словно накрыла пустота. Однако через несколько минут первый, приученный быстро принимать решения, постановил для себя, что только Сильвия станет его женой – и никакая другая девушка! Привычный к тому, что он пользуется успехом у женщин, умея распознавать признаки того, что они прониклись к нему симпатией, Кинрэйд не предвидел особых трудностей в том, чтобы завоевать Сильвию. Удовлетворенный прошлым, питая радостные надежды на будущее, он без труда переключил свое внимание на очередную самую красивую девушку в комнате, своим задором и веселым нравом еще больше оживляя атмосферу праздника.

Миссис Корни сочла своим долгом настоять на том, чтобы Филипп остался, ведь теперь, аргументировала она, ему некого провожать, кроме себя самого, а Новый год уж совсем близко. Любому другому из своих гостей она для убедительности добавила бы: «Я сильно обижусь, если ты сейчас уйдешь», но сказать это Филиппу у нее не повернулся язык, ибо по нему было видно, что своим присутствием он будет отравлять общее веселье. Посему они раскланялись со всей любезностью, он попрощался. Закрыв за собой дверь, Филипп вышел в ненастную ночь и в одиночестве отправился домой в Монксхейвен. Холодный мокрый снег, что морской ветер, гнал ему прямо в лицо, залеплял глаза и обжигал кожу; мело параллельно земле. В завываниях ветра слышался рев зимнего моря. От побелевшей земли исходило больше света, нежели от темного свинцового неба. Полевые тропинки вообще было бы не найти, если бы не хорошо знакомые бреши в ограждении, открывавшие взору белый покров лежащей дальше земли в обрамлении двух темных каменных стен. И все же Филипп не сбивался с дороги, подсознательно положившись на животный инстинкт, который сосуществует в человеке вместе с душой и порой странным образом берет на себя управление его телом, когда все более возвышенные способности тонут в муках острой боли. И вот наконец он на улице, что поднимается на холм, с которого днем можно увидеть весь Монксхейвен. Сейчас очертания города растворялись во мраке ночи, на фоне которого вихрились снежные хлопья – все ближе и ближе, гуще, быстрее. Внезапно стали звонить колокола монксхейвенской церкви, возвещая о наступлении нового, 1796 года. В порывах ветра их звуки, казалось, крепчали, набирали мощь, ударяя в лицо Филиппу. Он спускался по холму под их веселый перезвон – под веселый перезвон, с тяжелым сердцем. Ступив на длинную Главную улицу Монксхейвна, он увидел, как гаснет свет в окнах домов – в гостиных, спальнях, кухнях. Новый год настал, пора ожидания окончилась. Начиналась реальность.

Филипп повернул направо, во двор дома Элис Роуз, где он квартировал. Там все еще горел свет и звучали радостные голоса. Он открыл дверь; Элис, ее дочь и Кулсон стояли, словно ожидая его. Мокрый плащ Эстер висел на стуле у очага, но капор снять она еще не успела: вместе с Кулсоном она была на всенощной.

Волнующая торжественность службы оставила следы в ее лице и душе. Ее обычно тусклые глаза светились одухотворением, на бледных щеках играл румянец. Все ее глубоко личные затаенные чувства слились в благоволении и доброжелательности к окружающим. Под воздействием этой всеобъемлющей христианской любви она позабыла про свою привычную скованность и, шагнув к вошедшему Филиппу, встретила его поздравлениями с Новым годом – поздравлениями, которыми она только что обменялась с матерью и Кулсоном.

– С Новым годом тебя, Филипп, и пусть Господь охраняет тебя отныне и во все дни!

В ответ он тепло пожал ей руку. Разрумянившись еще больше, она отняла ее. Элис Роуз что-то отрывисто бросила про поздний час и усталость, и затем вместе с дочерью они поднялись наверх в комнату в передней части дома. Филипп с Кулсоном отправились в комнату в глубине дома, в которой они жили вдвоем.