Текст книги "Поклонники Сильвии"

Глава 27. Тягостные дни

В банке Фостеров у Филиппа лежали деньги – не так много, как могло бы быть, если бы он не купил мебель для дома. Почти вся она была старая и принадлежала братьям Фостерам, уступившим ее Филиппу за весьма умеренную цену; но все же данное приобретение существенно уменьшило его сбережения. Оставшуюся сумму он снял целиком, даже немного превысил кредит, к неудовольствию его бывших работодателей, хотя доброта их сердец возобладала над вескими доводами рассудка.

Все это потребовалось для обеспечения защиты Дэниэла Роб-сона на предстоящей выездной сессии суда в Йорке. Жена его отдала Филиппу все семейные деньги и то, за что можно было выручить деньги. Сам Дэниэл много не накопил, однако, в представлении бережливой Белл, круглые золотые гинеи, что были приготовлены для внесения арендной платы и ждали своего часа в старом чулке, в который она их завязала, это был несметный капитал, из которого Филипп мог черпать до бесконечности. Но она все еще не понимала всей серьезности положения, в котором оказался ее муж. Сильвия ходила как во сне, сдерживая горькие слезы, которые могли нарушить распорядок жизни, что она установила для себя в тот ужасный час, когда она впервые обо всем узнала. Каждый пенни, что ей или матери удавалось сэкономить, отдавали Филиппу. Сильвия упросила и Кестера отдать Филиппу свои накопления. Сам Кестер не очень-то доверял суждениям Хепберна и предпочел бы отнести свои деньги сразу мистеру Доусону с просьбой использовать их в интересах хозяина.

Впрочем, если уж на то пошло, за последнее время пропасть непонимания между Филиппом и Кестером заметно расширилась, хоть их разногласия и не выливались в скандал. Пришла пора посевной, и Филипп, стремясь во всем обеспечить интересы Сильвии, а также чтобы отвлечься от чрезмерных тревог за ее отца, вечерами стал изучать науку агрономии по старым книгам, что он одолжил, таким как «Всеобъемлющий справочник фермера» и прочие. И время от времени на основе знаний, полученных из книг, он пытался давать указания практичному, упрямому Кестеру. Естественно, они рассорились, – правда, без крика. Кестер придерживался своих испытанных методов, а на Филиппа с его книгами не обращал внимания, демонстрируя свое пренебрежение к нему и поведением, и поступками, и Филипп в конце концов перестал с ним спорить. «Многие могут отвести лошадь к водопою, но немногие способны ее напоить», а Филипп, вне всякого сомнения, не принадлежал к числу тех «немногих». Вообще-то, Кестер недолюбливал Филиппа по множеству причин. Он радовался, когда Сильвия отдала предпочтение Чарли Кинрэйду. Как и многие другие, Кестер не знал всей правды, полагая, что гарпунщик утонул, но ведь прошел всего лишь год со дня его предполагаемой гибели – ничтожно малый срок, по мнению старика, забывающего, что для молодых время тянется медленно. И будь у Сильвии не так тяжело на сердце, он постоянно распекал бы ее за то, что она позволяет Филиппу виться вокруг нее, пусть его визиты на ферму и были связаны с заботами об ее отце. Ибо страшная тайна, которую знали только он и она, сблизила их, и случалось, они шептались наедине, не посвящая в свои разговоры Белл и Кестера, что последний неизменно подмечал и оттого негодовал. Он даже дошел до того, что стал подозревать Филиппа в нечистоплотности: на что ему столько денег – прорва, в понимании Кестера? Раз или два у него мелькала гадкая мысль, что магазины, в которых заправляют молодые, менее прибыльны, чем те, в которых распоряжаются более зрелые головы, и что часть денег, которые отдаются Филиппу, идет вовсе не на спасение его хозяина, а расходуется на другие цели. Бедный Филипп! А ведь он на это тратил все свои деньги и даже больше того, что имел, но о том никто не ведал, кроме самих банкиров, которые благоволили к Филиппу и пообещали не выдавать его секрет.

Однажды Кестер решился поговорить с Сильвией о Филиппе. Она вышла за кузеном в поле перед домом, начинавшееся сразу же за крыльцом, хотела выяснить кое-что, о чем не смела спрашивать в присутствии матери (Белл, измученная беспокойством, внимала каждому слову, когда приходил Филипп), и, после того как Филипп с ней попрощался, какое-то время еще стояла и неосознанно смотрела ему вслед, но о нем почти не думала. Он поднялся на гребень и напоследок оглянулся на дом, где жила его любимая. Увидев, что Сильвия все еще провожает его взглядом, он радостно махнул ей шляпой. Она тем временем очнулась от мыслей – не о нем и не о его любви, в которой он ей признался. Из раздумий ее вывело какое-то движение на фоне неба. Она повернула к дому и услышала низкий, хриплый голос Кестера.

– Иди-ка сюда, девица, – с негодованием окликнул он ее, стоя в дверях коровника. – Разве сейчас время любезничать?

– Любезничать? – Сильвия гордо вскинула голову и с вызовом посмотрела на него.

– Да, да, любезничать! А как еще прикажешь это понимать, если ты глаз не сводишь с этого назойливого парня, словно хочешь его охомутать, а он перед тобой расшаркивается? В годы моей молодости это называлось «любезничать». А добропорядочной девушке негоже хвостом вертеть, когда отец ее в тюрьме, – отчитывал Сильвию Кестер, сознавая, что он с ней жесток, несправедлив и вообще слишком много себе позволяет, но продолжая честить ее из жгучей неприязни к Филиппу.

Сильвия молча смотрела на старика: оскорбленная до глубины души, оправдываться она не собиралась.

– Ну и что ты прожигаешь меня взглядом? Да хоть обсмотрись. Я был лучшего мнения о тебе, девица, – не унимался Кестер. – Кажется, что твой любимый неделю как утонул, а ты уж и не вспоминаешь о нем, словно тебе никогда и дела до него не было, словно его вовсе не существовало.

Губы Сильвии дрогнули, раздвинулись, обнажив маленькие сверкающие зубки, и, почти не разжимая их, она выдохнула:

– По-твоему, я забыла его, да? Думай, что говоришь!

Потом, словно опасаясь утратить самообладание, она вернулась в дом, будто слепая, прошла через кухню, поднялась в свою комнату, где она теперь бывала редко, и ничком бросилась на кровать, лицом вдавливаясь в постель, так что едва не задыхалась.

После тяжелой болезни, перенесенной минувшей зимой, Белл постепенно теряла физические и душевные силы, и с арестом Дэниэла этот процесс только ускорился. Она утратила присущую ей сдержанность речи и часто говорила сама с собой. Теперь она не была такой предусмотрительной, как раньше. Конечно, перемены эти не бросались в глаза, но давали основания для высказывания, которое справедливо в отношении отдельных людей с подобными симптомами, а теперь стало применимо и к Белл: «Она никогда не будет такой, как прежде».

После ухода Филиппа Белл долго плакала, пока не задремала. Она не слышала легких шагов Сильвии, прошедшей через кухню, но полчаса спустя ее разбудило внезапное появление Кестера.

– Где Сильви? – спросил он.

– Не знаю. – Вид у Белл был испуганный, и казалось, что она вот-вот заплачет. – Какие-то новости о нем? – Она встала, опираясь на палку, без которой теперь не передвигалась.

– Бог с вами, нет. Не бойтесь, миссус. Просто я недавно вспылил на барышню и хочу извиниться, – объяснил Кестер.

Он прошел на кухню, взглядом ища Сильвию.

– Сильви, Сильви! – крикнул Кестер. – Она должна быть дома.

Сильвия медленно спустилась по лестнице и остановилась перед ним. Лицо бледное, губы плотно сжаты, на глазах – пелена мрачности. Кестер съежился под ее взглядом и еще больше – от ее молчания.

– Я пришел извиниться, – не сразу начал он.

Она по-прежнему молчала.

– Я не считаю зазорным просить у тебя прощения, хотя мне уже за пятьдесят, а ты – всего лишь глупая девчонка, которую я укачивал на руках. И прямо при матери твоей заявляю: я никогда не должен был говорить тех слов и теперь очень о том сожалею.

– Ничего не понимаю, – торопливо произнесла Белл с растерянностью в голосе. – О чем это он, дочка? – спросила она, поворачиваясь к Сильвии.

Та шагнула к матери, взяла ее за руку, словно желая успокоить, затем повернулась к Кестеру и отчеканила:

– Если б ты был не Кестер, я никогда бы тебя не простила. Никогда, – ожесточенным тоном подчеркнула она, вспомнив его обидные речи. – Я готова тебя возненавидеть за твои слова, но ты мой родной старый Кестер, и я ничего не могу с собой поделать. Придется тебя простить. – И Сильвия подошла к нему.

Кестер взял ее головку в свои шершавые ладони и поцеловал.

Сильвия подняла на него полные слез глаза и тихо сказала:

– Никогда больше такое мне не говори. Никогда…

– Я скорее язык себе откушу, – пообещал он, перебив ее.

И Кестер держал свое слово.

Филипп во время своих визитов на ферму Хейтерсбэнк больше не заговаривал о любви. Во всем – внешне, в речах, в поведении – он проявлял себя как заботливый, нежный брат, не более того. По-другому он не мог поступить перед лицом умопомрачительного ужаса, что охватывал его все сильнее после каждого общения с адвокатом.

Ибо прогнозы мистера Донкина сбывались. Вопрос о нападении на «Рандеву» правительство решало жесткой волевой рукой. Нужно было утвердить свой авторитет, который в последнее время слишком часто подрывали. Требовалась показательная экзекуция, чтобы навести страх на тех, кто противостоял и бросал вызов вербовщикам. И все органы управления на местах, которые правительство наделило властью, действовали столь же сурово и беспощадно при исполнении своего долга. Так объяснил Филиппу адвокат, навестивший узника в Йоркском замке. Он добавил, что Дэниэл по-прежнему гордится своим подвигом и не хочет понять всей опасности своего положения; что, когда его просят предоставить факты, которые можно было бы использовать в его защиту, он неизменно начинает рассказывать о прежних злодеяниях отряда вербовщиков или принимается со всей страстностью обвинять их в коварстве, потому как в ту ночь они обманом выманили из домов людей, якобы тушить пожар, а потом похватали их и увели. Вполне естественное негодование Дэниэла в какой-то мере, возможно, произведет впечатление на присяжных; и только на это, по-видимому, и стоит возлагать надежды, но не очень большие, поскольку судья наверняка дал четкие распоряжения присяжным: не допустить, чтобы в таком деле их личные симпатии возобладали над чувством долга.

Такова была суть того, что слышал Филипп, слышал каждый раз во время своих визитов к мистеру Доусону. И теперь уже близился суд: йоркская сессия выездного суда открывалась двенадцатого марта, фактически чуть больше чем через три недели с того дня, когда Дэниэл совершил преступление, повлекшее за собой его заключение под стражу и угрозу казни.

Белл не догадывалась, что ее муж стоит на пороге гибели, и Филипп был этому рад. Слава богу, ей не приходила в голову мысль поехать к нему в Йорк, потому что для людей ее класса поездка за сорок миль была бы необычайно утомительной, а Белл и без того слабела с каждым днем. Этот шаг был бы оправдан только в случае крайней, неизбежной необходимости – к такому заключению пришли Филипп с Сильвией. И сама Сильвия, понимая это, подавляла в себе желание повидать отца, не отпускавшее ее ни днем, ни ночью. Не потому что надежда пересиливала страх. Филипп не открывал ей причин, которые повергли бы ее в отчаяние: она была молода и, как и ее отец, не могла понять, сколь неизбежна порой потребность в скором и жестоком подавлении бунта против властей.

Сам Филипп во время суда собирался быть в Йорке; само собой разумелось, фактически без обсуждения, что при самом страшном вердикте жена и дочь фермера Робсона немедленно отправятся в Йорк. На этот счет перед отъездом из Монксхейвена Филипп молча сделал все необходимые приготовления. Все ему сочувствовали и шли навстречу. Кулсон, понимая всю беспрецедентную значимость сложившихся обстоятельств, не мог не проявить великодушия. Он убеждал Филиппа оставить магазин на него и заниматься делом дяди столько, сколько нужно. Филипп с каждым днем все больше бледнел и печалился, а вместе с ним другой человек еще сильнее бледнел и печалился, и лил тихие слезы, видя, как он страдает и мучается. Наступил день открытия выездной сессии суда. Филипп посетил Йоркский собор, где наблюдал торжественное шествие по старинному обычаю: судьи в сопровождении представителей высшей власти графства пришли в храм Божий, чтобы получить наставления в том, как они должны исполнять свой долг. Слушая проповедь, Филипп чувствовал, как у него щемит и гулко бьется сердце. Впервые надежда в нем возобладала над страхом. И в тот вечер он написал Сильвии свое первое письмо:

«ДОРОГАЯ СИЛЬВИЯ!

Это продлится дольше, чем я думал. Мистер Доусон говорит, во вторник на следующей неделе. Но не падай духом. Сегодня я слушал проповедь, обращенную к судьям, и священник очень много говорил о милосердии и прощении. Думаю, этот суд присяжных непременно проявит снисходительность. Я встречался с дядей. Он похудел, но не унывает. Только постоянно твердит, что, если б ему представился случай, он поступил бы так же. И мистер Доусон, и я считаем, что он ведет себя неразумно, тем более что тюремщик слышит каждое сказанное им слово. Он был рад узнать, как дела дома; хочет, чтобы ты вырастила телочку Дейзи, говорит, от нее будет толк. Он просил меня передать поклон тебе и тете и свое почтение – Кестеру.

Сильвия, пожалуйста, попытайся забыть, как я ругал тебя за почерк и неправильное правописание, и напиши мне две-три строчки. Пусть лучше они будут с ошибками, ибо тогда я буду уверен, что их написала ты. И не думай про заглавные буквы; я был глуп, придавая им столь огромное значение: без заглавных букв вполне можно обойтись. Весточка от тебя поможет мне терпеливо дождаться вторника.

Письмо направляй по адресу:

г. Йорк, Миклгейт,

мистеру Фрейзеру, торговцу мануфактурными товарами,

для мистера Филиппа Хепберна.

Низкий поклон тете.

Твой почтенный кузен и слуга,

ФИЛИПП ХЕПБЕРН

P. S. Проповедь была возвышенная. Книга пророка Захарии (7:9): „Производите суд справедливый и оказывайте милость“. Дай Боже, чтобы сердце судьи преисполнилось милосердия, когда он будет судить моего дядю».

Дни тянулись тягостно. В воскресенье Белл с Сильвией отправились в церковь. Обеими владело некое странное суеверное чувство, словно они надеялись, что посетив службу в суровый для них час и исполнив свой долг перед Всевышним, которым они слишком часто пренебрегали в счастливые времена, они умилостивят Его и Он распорядится, чтобы события развивались благоприятно для них.

Но Он, кто «знает состав наш, помнит, что мы – персть»[94]94
  Ветхий Завет, Псалтирь Давида, псалом 102:14.


[Закрыть], сжалился над своими детьми и вселил немного Своего благословенного покоя в их сердца, дабы у них только-только хватило сил вытерпеть муку неизвестности следующие несколько часов. Ибо на обратном пути, когда они устало брели из церкви домой, Сильвия, больше не в состоянии хранить свою тайну, сообщила матери, что отец находится в смертельной опасности. Белл нужно было передохнуть, они присели на склоне, не обращая внимания на холодный мартовский ветер. Вот тогда-то Сильвия, дрожа и изнемогая от тошнотворного страха, но не в силах молчать, и рассказала все матери. Белл всплеснула руками и затем беспомощно уронила их на колени.

– Над нами властвует Господь, – торжественно произнесла она. – И Он уже наслал страх в мое сердце, только я не смела тебе о том сказать, дочка.

– А я боялась открыться тебе, матушка, потому что…

Сильвию душили слезы. Она положила голову на колени матери, чувствуя себя вовсе не сильной, не опорой матери, а несчастной, которая сама нуждается в защите.

Поглаживая дочь по голове, Белл продолжала:

– Господь все равно что ласковая нянька, которая отнимает дитя от груди матери и учит любить то, что прежде ему не нравилось. В моих снах Он предупреждал меня, готовил к тому, что это должно произойти.

– Филипп надеется на благоприятный исход. – Подняв голову, Сильвия сквозь слезы смотрела на мать.

– Да, надеется. Не скажу точно, но мне кажется, Господь не просто так изгнал из моего сердца всякий страх перед смертью. Думаю, Он хочет, чтобы мы с Дэниэлом рука об руку отправились в мир иной, как в день свадьбы шли к алтарю в церкви Кростуэйт[95]95
  Crosthwaite Church – приходская церковь св. Кентигерна (жил в VI в.) на окраине Кезика (Камбрия).


[Закрыть]. Без Дэниэла я не управлюсь с хозяйством, да и он, боюсь, без меня пропадет.

– Но ведь есть же я, мама. Ты забываешь про меня, – простонала Сильвия. – Мама, мамочка, подумай обо мне!

– Нет, дочка, я про тебя не забываю. Прошлой зимой у меня все сердце изболелось за тебя, когда тот парень, Кинрэйд, стал увиваться за тобой. О мертвых плохо нельзя говорить, но мне было тревожно. Однако с тех пор, как вы с Филиппом нашли общий язык…

Поежившись, Сильвия хотела что-то сказать, но промолчала.

– И с тех пор, как Господь утешает меня и часто говорит со мной, когда ты думаешь, что я сплю, все, как мне кажется, начало упорядочиваться, и если Дэниэл уйдет, я готова последовать за ним. Я не смогу жить, слыша, как люди говорят, что его повесили. Это так чудовищно и стыдно.

– Но, мама, его не повесят! Не повесят! – воскликнула Сильвия, вскакивая на ноги. – Филипп говорит, что его не повесят.

Белл покачала головой. Они продолжили путь. Сильвия приуныла, она едва не злилась на мать за ее отчаяние. Но вечером, пока они не легли спать, Белл, о чем бы они ни говорили, будто давала понять, что ее утренние чувства ушли, и каждое нынешнее решение она связывала с возвращением мужа. «Когда папа вернется», – словно заклинание, повторяла она в начале или конце каждой фразы, и эта ее вера в его возвращение вводила Сильвию в столь же глубокую печаль, как и отсутствие всякой надежды утром. И если б инстинкт не подсказывал ей, что мать теряет способность рассуждать здраво, она, наверно, поинтересовалась бы, почему за каких-то несколько часов та столь резко изменила свое мнение. И оттого, что несчастная Белл перестала внимать голосу разума, Сильвия чувствовала себя очень одинокой.

Прошел понедельник – они и сами не понимали, как пережили его, ибо ни та, ни другая не говорили о том, что занимало их мысли. Во вторник Белл встала с постели еще до рассвета.

– Мама, еще очень рано, – изморенным, сонным голосом пробормотала Сильвия, страшась просыпаться.

– Ой, дочка! – произнесла Белл оживленным, бодрым тоном. – Может быть, сегодня к вечеру он уже дома будет. Нужно все приготовить к его приходу.

– Сегодня вечером дома он никак не сможет быть, – возразила Сильвия.

– Эх, дочка! Ты даже не знаешь, как быстро мужчину ноги несут домой, к жене и детям. В любом случае я должна все подготовить.

И она принялась сновать по дому. Сильвия наблюдала за ней с изумлением, но в конце концов решила, что мама хлопочет по хозяйству, чтобы не думать ни о чем другом. Все комнаты были вылизаны. Наспех позавтракав, они продолжали уборку и переделали все дела задолго до полудня, после чего обе сели за прялки. С каждым словом матери Сильвия все больше падала духом. Белл, казалось, избавилась от всякого страха; теперь ею владело некое странное возбуждение, выражавшееся в неугомонности.

– Картошку пора ставить, – заявила она. Из-за того, что Белл неровно вращала колесо, у нее постоянно рвалась шерстяная нить.

– Мама, еще только самое начало одиннадцатого! – указала Сильвия.

– Ставь, ставь, – велела Белл, не вникая в смысл слов дочери. – Может, и день быстрей пройдет, если мы пораньше приготовим обед.

– Так ведь Кестер на дальнем поле, раньше полудня домой не явится.

На какое-то время Белл, казалось, успокоилась, но вскоре она отодвинула от себя прялку и принялась искать свою верхнюю одежду. Сильвия подала ей капор и плащ, а затем с грустью в голосе спросила:

– Мама, на что это тебе?

– Хочу подняться на гребень, а там пройду через поле, посмотрю на дорогу.

– Я с тобой, – вызвалась Сильвия, понимая, что ждать вестей из Йорка еще рано.

С безграничным терпением целых полчаса она стояла подле матери, пока та неотрывно глядела на дорогу, высматривая тех, кто так и не пришел.

По возвращении в дом Сильвия поставила вариться картофель, но, когда обед был готов и втроем они сели за стол, Белл отпихнула от себя тарелку, сказав, что время обеда давно прошло и она не голодна. Кестер собрался было заметить, что еще только половина первого, но Сильвия умоляющим взглядом попросила его не перечить матери, и он продолжал молча есть, лишь время от времени отирая глаза тыльной стороной ладони.

– Я сегодня больше не пойду далеко от дома, – шепнул он Сильвии, выходя на улицу.

– Неужели этот день никогда не кончится?! – жалобно вскричала Белл.

– Кончится, мама, кончится, не переживай! Говорят же: «Каков ни будь грозен день, а вечер настанет».

– Вечер настанет, вечер настанет, – повторила Белл. – Сильви, думаешь, под «вечером» подразумевается смерть?

– Не знаю. Мама, это невыносимо! – в отчаянии воскликнула Сильвия. – Испеку-ка я овсяных лепешек. Возни с ними много. Глядишь, и день пройдет.

– Испеки, дочка, испеки! – одобрила ее мать. – Он любит, когда они свежие. Любит свежие.

Бормоча себе под нос, разговаривая сама с собой, Белл задремала, и Сильвия старалась не потревожить ее сон.

Дни теперь становились длиннее, но по-прежнему было холодно; и на ферме Хейтерсбэнк, где линия горизонта не была видна, рано не темнело. Сильвия позаботилась о том, чтобы к моменту пробуждения матери был готов чай, но та спала и спала, спала мирным сном, как ребенок, и Сильвия не нарушала ее покой. Едва солнце село, она увидела, что Кестер за окном подает ей знаки – зовет на улицу. На цыпочках она вышла из дома в заднюю дверь кухни, которая была открыта. И едва не налетела на Филиппа, ибо тот не сразу заметил ее, так как ждал кузину с другой стороны, думая, что она появится из-за угла дома. Он повернулся к ней, и по лицу его она поняла, что за весть он принес.

– Филипп! – только и выдохнула Сильвия, а потом потеряла сознание, с глухим стуком упав к его ногам на округлые булыжники, коими был вымощен двор.

– Кестер! Кестер! – закричал он, ибо Сильвия лежала как мертвая, и он, изможденный и обессиленный, как ни напрягался, не мог поднять ее и отнести в дом.

С помощью Кестера Сильвию перенесли в кухню. Нужно было привести ее в чувство, и Кестер бросился к колодцу за холодной водой.

Филипп стоял на коленях у головы Сильвии и руками поддерживал ее, ничего не слыша и не видя вокруг. И вдруг на него упала тень. Он поднял глаза. Рядом возвышалась тетя, такая, как прежде: собранная, сильная, спокойная, со степенным, осмысленным выражением в лице.

– Девочка моя. – Белл села рядом с Филиппом и бережно забрала дочь из его рук в свои. – Держись, дочка! Мы должны держаться. Нам надобно ехать к нему. Сейчас он нуждается в нас, как никогда. Держись, дочка! Господь даст нам силы. Надобно ехать к нему, время дорого. Плакать будешь потом!

Сильвия открыла мутные глаза и услышала голос матери. Сознание постепенно вернулось к ней, она медленно поднялась и, словно оглушенная, застыла в неподвижности, собираясь с силами. А потом взяла мать за руку и произнесла будто не своим, тихим голосом:

– Едем. Я готова.