Текст книги "Поклонники Сильвии"

Глава 17. Отвергнутые предупреждения

Почту в Монксхейвен доставляли три раза в неделю. Обычно в сумке, которую вез с собой человек в почтовой карете, лежало не больше дюжины писем, а доставка их из Йорка занимала большую часть дня. По дороге он сбрасывал мешки с корреспонденцией у усадеб сквайров или у придорожного постоялого двора в районе болот. Из общего количества писем, приходивших в Монксхейвен, больше всего были адресованы торговцам и банкирам братьям Фостерам.

Утром после дня помолвки Сильвии с Кинрэйдом братья Фостеры, казалось, ожидали писем с особым нетерпением. Несколько раз Джеремая выходил из гостиной, где его брат Джон сидел в молчаливом ожидании, проходил через магазин и из конца в конец оглядывал рыночную площадь, высматривая хромую старушку, которую из милосердия наняли разносить письма и которая в это утро, по-видимому, хромала сильнее обычного, судя по тому, что она задерживалась. И хотя никто, кроме самих братьев Фостеров, не знал, почему они ждут писем с таким нетерпением, Хепберн, Кулсон и Эстер прониклись их настроением: они переживали за своих работодателей и испытали немалое облегчение, когда старушка с корзинкой писем наконец появилась.

Одно из писем, по-видимому, было особенно важным для добрых братьев. И тот и другой посмотрели на него, потом друг на друга. Не говоря ни слова, они вернулись в гостиную с запечатанным конвертом в руках, закрыли за собой дверь и даже задвинули зеленую шелковую занавеску, чтобы спокойно прочесть письмо без посторонних.

И Кулсон, и Филипп понимали: происходит что-то необычное. И, вероятно, они больше думали о возможном содержании этого письма из Лондона, чем о служебных обязанностях. Но, к счастью, в магазине было довольно спокойно. В сущности, Филипп вообще ничем не был занят, когда Джон Фостер открыл дверь гостиной и, как бы в раздумье, пригласил его в комнату. Когда дверь за ним закрылась, Кулсон немного расстроился, что его не позвали. Минуту назад и Филипп, и он были на равных, ничего не ведая о содержании письма, а теперь, очевидно, у Филиппа перед ним появится преимущество. Но вскоре Кулсон снова обрел свое обычное состояние, принимая обстоятельства такими, какие они есть, – сказались и его природный склад, и квакерское воспитание.

Сомневаться не приходилось: Филиппа пригласили потому, что таково было желание Джона Фостера. Джеремая – менее энергичный и менее решительный из братьев – все еще оспаривал целесообразность этого решения, когда Филипп вошел.

– К чему торопиться, Джон? Не надо приглашать молодого человека, пока мы не рассмотрим дело более тщательно.

Но молодой человек уже пришел, и воля Джона одержала верх.

Из слов Джона, объяснившего, почему, вопреки мнению более осторожного брата, он счел это решение необходимым, Филипп усвоил, что братья Фостеры уже некоторое время получали анонимные письма, предупреждавшие их – вполне определенно по смыслу, хотя и в туманных выражениях – о том, что опасно иметь дело с одним производителем шелка из Спиталфилдса[76]76
  Спиталфилдс (Spitalfields) – район на востоке Лондона.


[Закрыть], с которым братья много лет успешно торговали, не так давно они даже предоставили ему кредит. В письмах содержались намеки на то, что этот производитель – полный банкрот. Братья попросили автора посланий сообщить свою фамилию на условиях конфиденциальности и как раз сегодня получили письмо с этой информацией. Однако имя им было совершенно незнакомо, хотя у них не было оснований сомневаться в подлинности и его, и адреса, который был указан подробно. В письмах содержались сведения о некоторых обстоятельствах сделок Фостеров с этим производителем, которые могли быть известны только человеку, пользовавшемуся доверием одной или второй стороны; а Фостерам, как уже отмечалось, этот человек был совершенно не знаком. Пожалуй, они не стали бы рисковать в интересах этого производителя по фамилии Дикинсон, но дело в том, что он принадлежал к той же конфессии, что и они, и слыл порядочным человеком и филантропом. И эти анонимки вызывали у них тревогу, особенно в связи с тем, что в письме, доставленном с сегодняшней почтой, содержались имя и фамилия их автора, а также различные подробности, свидетельствовавшие о том, что этот человек хорошо знаком с делами Дикинсона.

После длительных консультаций, пребывая в глубоком недоумении, Джон придумал такой план: направить в Лондон Хепберна, чтобы тот негласно навел справки об истинном характере и коммерческом положении человека, быть кредиторами которого они считали за честь еще менее месяца назад.

Даже теперь Джеремая стыдился того, что они не доверяют столь добропорядочному человеку. Он полагал, что информация, которую они получили, окажется ошибкой, основанной на ложных предпосылках, а то и просто выдумкой одного из недругов. И он нехотя согласился на то, чтобы направить Хепберна в Лондон лишь после того, как брат заверил его, что об истинном характере поручения не будет знать ни одна живая душа, кроме них троих.

Пока все это излагалось Филиппу, он не выражал никакого волнения, просто внимательно слушал. В сущности, он размышлял главным образом о степени вероятности этих сведений, а собственные чувства задвинул на задний план до тех пор, пока его мозг не переработает полученную информацию. Говорил он мало, а то, что говорил, относилось к существу вопроса, и оба брата были удовлетворены. Джон был убежден, что их порученец проявит проницательность и будет действовать энергично; Джеремаю успокоила осторожность Филиппа, воздержавшегося от вынесения поспешных суждений относительно обвинений в адрес Дикинсона; кроме того, он учитывал, что до сих пор Филипп был известен безупречным поведением и обладал добропорядочной репутацией.

Филипп был доволен тем, что ему поручили дело, которое потребует проявления его способностей; и он считал, что справится с возложенной на него задачей. Мысленно он уже предвидел указания своих хозяев, план и схему действий, которые излагал Джон Фостер, но внешне выслушивал все, что ему говорили, со степенной деловитостью и вниманием.

Было решено, что следующим утром Филипп отправится на север, в Хартлпул, откуда он сможет легко добраться по суше или по морю до Ньюкасла, а оттуда рыболовные суда часто ходили в Лондон. Что касается его поведения и действий в поездке, братья засыпали Хепберна наставлениями и советами. Они достали из сейфа, вделанного в толстую стену бухгалтерии, крупную сумму денег, более чем достаточную для оплаты всех возможных расходов. Филипп никогда в жизни не держал в руках столько банкнот и поначалу не хотел брать все деньги, заметив, что это больше, чем ему потребуется; но братья еще раз подчеркнули, что цены в Лондоне ужасно высокие. Тогда он твердо решил, что будет вести тщательный учет расходов и все, что не потратит, привезет обратно, раз уж его работодатели настаивали, чтобы он обязательно взял всю сумму.

Вернувшись за прилавок, Филипп стал размышлять о предстоящей поездке, благо Кулсон предоставил ему такую возможность. Последний хранил молчание, переживая, что ему отказали в особом доверии, которого был удостоен Филипп. Он еще не знал главного – что Филиппа командируют в Лондон, в тот самый стольный град, который пятьдесят лет назад из-за своей недоступности многим, в тумане их воображения, представлялся воплощением величия и роскоши. Нельзя отрицать, что и Филипп был в восторге от того, что он «едет в Лондон». С другой стороны, его печалило, что он уедет далеко от Сильвии и будет лишен возможности навещать ее каждый день. Ему придется расстаться с ней на неделю, на две, а может, и на месяц, ведь бездумная поспешность не должна помешать ведению деликатных консультаций. Эта мысль терзала его сердце, омрачала радость, которую он ожидал получить от удовлетворения своего любопытства и даже от сознания того, что ему доверяют люди, доверие и уважение которых он высоко ценил. Чем больше он думал об этом, тем тягостнее ему становилось. Он начинал жалеть, что сразу не сказал работодателям о своем нежелании надолго покидать Монксхейвен. В то же время Филипп понимал, что из благодарности к Фостерам он не вправе отказаться от задания, которое они ему поручили. К тому же братья не раз подчеркивали, что предпочли бы не афишировать свое участие в этом разбирательстве, а возложить столь трудную и деликатную миссию на кого-то другого они не могли. Глядя на угрюмого Кулсона, Филипп догадывался, что тот ему завидует, и не раз в тот день отмечал про себя, что последствия чрезмерного доверия, ставшего предметом зависти Кулсона, лежат на нем тяжким бременем, от которого он был бы рад избавиться.

Филипп объявил о своей предстоящей поездке за чаепитием в доме Элис Роуз. Поставить в известность Кулсона раньше он не решился, опасаясь, что это известие наверняка вызовет у того вспышку недовольства, и рассчитывал, что в присутствии Элис Роуз и ее дочери его товарищ постесняется выплеснуть свою обиду.

– В Лондон! – воскликнула Элис.

Эстер промолчала.

– Везет же людям! – промолвил Кулсон.

– Везет! – возмущенно воскликнула Элис, резко повернувшись в его сторону. – Чтоб я больше не слышала это глупое слово из твоих уст, мальчик. На все воля Божья, а «везет» – так говорит дьявол. Может, Господь посылает его туда для испытаний, может, для него это будет словно печь огненная, ведь я слышала, что Лондон полон соблазнов, он может впасть в грех, и в чем же тогда будет его «везенье»? А зачем ты едешь? Прямо завтра утром, говоришь? Но твоя лучшая сорочка в стирке, я не успею ее накрахмалить и погладить. К чему такая спешка, что тебе придется ехать в Лондон без твоей гофрированной сорочки?

– Это не мое решение, – ответил Филипп. – Есть одно дело, и Джон Фостер поручил его мне, так что я выезжаю завтра утром.

– Я не позволю тебе уехать без гофрированной сорочки, даже если мне придется трудиться всю ночь, – решительно заявила Элис.

– Матушка, не беспокойтесь о рубашке, – сказал Филипп. – Если мне потребуется рубашка, я куплю себе новую в Лондоне, или мои представления об этом городе неверны.

– Вы только послушайте его! – воскликнула Элис. – Говорит так, будто покупка новых рубашек для него сущий пустяк, а ведь у него полдюжины рубашек, которые я сама ему сшила. Эх, парень! Если ты так считаешь, тогда Лондон для тебя – гиблое место, полное искушений. Там столько ловушек для мужчин, а ловушки для денег на каждом шагу, как я слышала. Лучше бы Джон Фостер послал кого-нибудь постарше, уж не знаю, что там у него за дело.

– Похоже, Филипп стал вдруг для них очень важным, его вызвали одного, поговорили с ним в конфиденциальном порядке, а Эстер и мне пришлось обслуживать за него покупателей.

– Филипп знает… – начала Эстер, но голос ее дрогнул, и она не стала продолжать.

Филипп не обратил внимания на эту незаконченную фразу. Он думал, как бы ему объяснить Кулсону, не выдавая секрета работодателей, сколько минусов таила в себе эта поездка, в смысле связанной с ней ответственности, и что сам он не хотел бы уезжать из Монксхейвена.

– Кулсон, – обратился Филипп к своему товарищу, – я многое бы отдал за то, чтобы отправили тебя, а не меня. И я не раз был на грани того, чтобы отказаться от поездки. Не стану отрицать: бывают моменты, когда я доволен тем, что выбор пал на меня. Но если б я мог, я поменялся бы с тобой местами прямо сейчас.

– Хорошо тебе говорить, – отозвался Кулсон, немного смягчившись, но не желая подавать виду. – Я уверен, что поначалу у нас с тобой в этом деле были равные шансы – могли выбрать как тебя, так и меня. Только тебе как-то удалось меня опередить и сохранить свое преимущество, ну а теперь можно и пожалеть, что так получилось.

– Уильям, зря ты так, – укорил его Филипп, поднимаясь из-за стола. – Какие же у нас с тобой перспективы, если мы будем ссориться, как две глупые девчонки, из-за всяких мелких удовольствий или из-за того, что ты считаешь удовольствиями, которые будут доставаться одному из нас. Я сказал тебе правду, и интриги за твоей спиной я не плел. А сейчас мне нужно сходить в Хейтерсбэнк, попрощаться с его обитателями, так что я не стану больше здесь сидеть и выслушивать твои обвинения.

Филипп взял свой картуз и ушел, игнорируя настойчивые расспросы Элис об одежде, которую он возьмет с собой, и о гофрированной сорочке. Кулсон сидел неподвижно, полный раскаяния и стыда; наконец он украдкой взглянул на Эстер. Она вертела в руках чайную ложечку, но он видел, что она пытается подавить слезы. Надеясь вызвать ее на разговор, он обратился к ней с неуместным вопросом:

– И что же теперь делать, Эстер?

Она подняла на него глаза. Обычно мягкие и ясные, они теперь полнились негодованием, которое просвечивало даже через пелену слез.

– Что делать? – отозвалась она. – Кулсон, я была о тебе лучшего мнения. Как у тебя совести хватает подозревать Филиппа, завидовать ему, ведь он никогда не делал тебе ничего плохого, слова дурного не сказал. И сегодня, в последний вечер перед отъездом, из-за тебя он ушел из дома с мыслью о твоей зависти и ревности.

Эстер поспешно поднялась и покинула комнату. Элис хлопотала где-то в доме, собирая Филиппа в поездку. Кулсон остался один, чувствуя себя нашкодившим мальчишкой. Отповедь Элис его очень расстроила, даже больше, чем собственные высказывания, о которых он теперь сожалел.

Филипп быстрым шагом шел по дороге вверх по холму в сторону Хейтерсбэнка. Он был раздражен и взволнован словами Кулсона, да и вообще событиями этого дня. Он планировал сам строить свою жизнь, а теперь получалось, что ее выстраивают другие. И его за то еще и упрекают, будто это он принимает решения. Обвинили в том, что он предал Кулсона, своего давнего близкого товарища. А ведь он никогда не опускался до того, чтобы сделать кому-то подлость! Его чувство было сродни тому, что испытывал Азаил, когда воскликнул: «Что такое раб твой, пес, чтобы мог сделать такое большое дело?»[77]77
  Ссылка на Четвертую книгу Царств, глава 8, стих 13: Азаил – слуга сирийского царя, которого послали к Елисею узнать, выздоровеет ли его царь. Елисей предвидит, что Азаил станет царем и причинит большое зло сынам Израилевым. На что Азаил ответил: «Что такое раб твой, пес, чтобы мог сделать такое большое дело?»


[Закрыть].

Пребывая в смятении из-за Кулсона, Филипп утратил здравомыслие и в другом. Прежде он сознательно принял решение не говорить Сильвии о своей любви до тех пор, пока не сможет объявить ее родителям о том, что он стал совладельцем магазина Фостеров и пока терпеливым поведением, долгой и глубокой привязанностью не добьется ее расположения. Но по пути в Хейтерсбэнк Филипп почел за благо отменить это решение и поведать Сильвии о своих страстных чувствах уже сейчас, до отъезда – до отъезда на неопределенный срок в далекий Лондон. Пылкое мятущееся сердце разуму плохой советчик, и оно настаивало, чтобы он, сообщая о своем скором отбытии, внимательно следил за реакцией Сильвии. И если в ее словах, взглядах или жестах промелькнет хотя бы намек на нежное отношение, на сожаление, он возложит к ногам юной девушки свою любовь, не требуя взамен ответного выражения чувств, которые, надеялся Филипп, уже зарождаются в ней. Он дал себе слово, что не станет торопить ее, но сам сейчас изнывал от нетерпения; сердце его громко стучало, он мысленно репетировал сцену своего признания. Филипп свернул на тропинку, что вела к Хейтерсбэнку. По ней навстречу ему шел Дэниэл Робсон, о чем-то серьезно беседуя с Чарли Кинрэйдом. Значит, Кинрэйд был на ферме: Кинрэйд приходил к Сильвии, да еще в отсутствие ее матери. Филиппу вспомнилась несчастная покойная Энни Кулсон. Может, гарпунщик и с Сильвией ведет ту же игру? При этой мысли Филипп стиснул зубы и плотно сжал губы. Робсон с Кинрэйдом прервали разговор. Жаль, что они его уже заметили, а то бы он нырнул за стенку, дабы уклониться от встречи с ними, хотя ведь шел он в Хейтерсбэнк в том числе и с той целью, чтобы попрощаться с дядей.

К удивлению Филиппа, Кинрэйд сердечно поприветствовал его, хотя он предпочел бы быть избавленным от дружелюбия соперника. Но гарпунщик был полон добродушия по отношению ко всему свету, особенно к друзьям Сильвии. Убежденный в том, что она сильно его любит, он забыл, что когда-то ревновал ее к Филиппу. Его широкое, загорелое лицо излучало уверенность и ликование и этим сильно отличалось от лица Филиппа, вытянутого, желтоватого, с печатью задумчивости в чертах. И открытая манера поведения Кинрэйда тоже являла разительный контраст холодной сдержанности Филиппа. Не сразу – прошло несколько минут – Хепберн решился сообщить о себе важную новость в присутствии человека, которого он считал назойливым чужаком. Но поскольку Кинрэйд не собирался никуда уходить, а у Филиппа, в сущности, не было причины скрывать от него и всех остальных свои планы, он уведомил дядю, что завтра уезжает в Лондон по делам Фостеров, о чем сам он узнал только сегодня.

Дэниэл был поражен, что разговаривает с человеком, который скоро увидит Лондон.

– Ой, не заливай, хитрец ты этакий. Видите ли, полсуток назад он еще ни о чем не догадывался! К нам ты на этой неделе не заходил. Значит, наверняка строил планы, обдумывал все это время.

– Нет, – возразил Филипп, – вчера вечером у меня даже в мыслях этого не было. А еду не по своей воле, да и вообще предпочел бы здесь остаться.

– Тебе там понравится, – заметил Кинрэйд, с видом бывалого путешественника, немного свысока, как показалось Филиппу.

– Нет, не понравится, – кратко ответил он. – Но это и не важно. Я еду туда не развлекаться.

– Значит, вчера вечером ты еще ничего не знал, – задумчиво протянул Дэниэл. – Что ж, жизнь не бесконечна. В пору моей молодости люди, отправлявшиеся в Лондон, обычно оформляли завещание.

– Но вы-то, я уверен, не оформляли завещание, отправляясь в море, – заметил Филипп, чуть улыбнувшись.

– Нет, нет, но это ж совсем другое дело: ходить в море – естественное занятие для мужчины, а Лондон… я ведь был там однажды, везде толпы народу, шум несусветный, я чуть не оглох. Меня только на два часа и хватило, хотя судно наше стояло на рейде Грейвзенда две недели.

Кинрэйд вдруг заторопился, но Филиппу стало любопытно узнать о его планах, и неожиданно он обратился к нему:

– Я слышал, что ты освоился в наших краях. Ты сюда надолго?

Отрывистый тон Филиппа заставил Кинрэйда взглянуть на него с удивлением.

– Я завтра уезжаю, а послезавтра ухожу в плавание в северные моря, – так же резко ответил гарпунщик.

Он отвернулся и стал что-то насвистывать, словно давая понять, что намерен положить конец расспросам. А Филиппу, в сущности, больше и нечего было сказать: он узнал все, что его интересовало.

– Я хотел бы попрощаться с Сильвией. Она дома? – спросил он отца девушки.

– Думаю, ты вряд ли ее застанешь. Она собиралась в Йестербарроу, чтобы купить там свежих яиц. Их пеструшка как раз несется, а Сильвия без ума от ее яиц. Хотя, может, она и не ушла еще. Иди сам проверь.

И они расстались. Но не сделал Филипп и нескольких шагов, как дядя снова окликнул его. Кинрэйд же неторопливо продолжал свой путь. Робсон рылся в каких-то грязных бумагах, что лежали у него в старом кожаном чехле, который он извлек из кармана.

– Дело вот в чем, Филипп. Плуг у меня никуда не годный, привод и прочее, а говорят, сейчас изобрели новую модель, и если ты будешь в Йорке…

– Я не поеду через Йорк. Сначала в Ньюкасл, оттуда – на рыболовном судне.

– Ньюкасл… Ньюкасл… Какая разница! Вот, парень, ты легко прочтешь это из газеты, здесь и Ньюкасл, и Йорк, и Дарем, и много других городов, где наверняка знают об этой новой модели.

– Да, вижу, – ответил Филипп. – Всю необходимую информацию можно получить у Робинсона, улица Сайд, Ньюкасл.

– Вот-вот, – воскликнул Робсон. – Ты попал в самую точку. Раз будешь в Ньюкасле, вот все и разузнай. Правда, ты немногим лучше женщин, разбираешься только в лентах, но там тебе все разъяснят, парень… все разъяснят, а ты запиши, что скажут, и про цену не забудь, да смотри повнимательнее, что за люди продают. В общем, все запиши и передай мне. Ты ведь завтра будешь в Ньюкасле, так? Ну, тогда, думаю, через недельку ты мне все сообщишь, а может, и раньше, а то земля уже не так плодородна, и я хотел бы разузнать о плугах. Я уже целый месяц собирался написать Брантону – тому, что женат на Молли Корни, – но писать – это ты мастак и священник, а я – нет. Ты вот торгуешь лентами, а Брантон – сыром, но это не намного лучше.

Филипп пообещал выяснить, что можно и написать Робсону. Тот, довольный тем, что Хепберн охотно согласился выполнить его поручение, сказал, чтобы он поскорее шел к ним, может, еще и застанет Сильвию. Фермер оказался прав, предположив, что, возможно, дочь его дома. Про Йестербарроу Сильвия наплела Кинрэйду и Дэниэлу, пытаясь скрыть огорчение от того, что ее поклонник и отец вместе идут смотреть какой-то новый гарпун, о котором упоминал последний. Но как только они ушли и Сильвия, украдкой наблюдая за ними, увидела, что они поднялись на холм и идут по полю, она села и предалась мечтам о своем невыразимом счастье, ведь ее любит такой герой – Чарли Кинрэйд. Ее не охватывал мрачный страх от того, что этим летом он надолго уйдет в море; она не думала о том, что «Уранию» могут безжалостно раздавить холодные сверкающие айсберги; ее не терзали дурные предчувствия, от которых бросает в дрожь. Он ее любит, и этого достаточно. Будто погруженная в транс, она жадно вглядывалась в свое неясное прекрасное будущее, и ее губы, еще теплые и покрасневшие от его поцелуя, чуть приоткрывались в счастливой улыбке. Из сладостных грез ее вывели приближающиеся шаги – знакомые шаги, она их узнала. Только сейчас она совсем не хотела видеть того, кто мешал ей блаженствовать в мыслях о том, о ком она только и хотела мечтать.

– Ой, Филипп! Зачем пришел? – не очень-то любезно поприветствовала она кузена.

– А ты не рада меня видеть, Сильви? – с укоризной в голосе спросил он.

Но девушка отмахнулась от его упрека с показной беспечностью.

– Еще как рада, – парировала она. – Я ждала тебя всю прошлую неделю, ты же обещал принести ленту, которая подходит к моей синей. Сказал, что принесешь в следующий раз.

– Совсем забыл, Сильви. Совершенно вылетело из головы, – промолвил Филипп с искренним сожалением. – Дел было много, замотался, – в раскаянии объяснил он, надеясь заслужить прощенье.

Сильвия не нуждалась в его раскаянии, да и лента была ей не нужна; ее обеспокоила серьезность его слов, но Филипп этого не замечал. Сознавал он одно: его любимая обратилась к нему с просьбой, а он про нее забыл. Поэтому, в надежде на понимание и прощение, Филипп продолжал рассыпаться в извинениях, которые Сильвия совсем не хотела слушать.

Будь она менее занята своими сердечными делами, менее поглощена собственным глубоким чувством, то пожурила бы кузена, хотя бы в шутку, за его забывчивость. Но сейчас она даже не вникала в смысл его слов.

– Понимаешь, Сильви, в последние дни у меня голова забита другим; скоро я все тебе расскажу, но пока не могу. А когда все твои помыслы занимает работа, тем более дела, что тебе доверили другие, ты склонен забывать о том, что тебе особенно дорого. – Филипп ненадолго умолк.

Мыслями Сильвия была далеко, но внезапно наступившая тишина вывела ее из раздумий. Она решила, что кузен ждет от нее каких-то слов, но совершенно не знала, что сказать, и потому произнесла неопределенное:

– И что же?

– В общем, завтра утром я отбываю в Лондон, – добавил Филипп немного тоскливым тоном, будто умоляя ее хоть немного опечалиться из-за его отъезда, ведь ясно же, что он будет отсутствовать не один день.

– В Лондон! – издала она удивленный возглас. – Но ты вроде бы не собирался туда переезжать!

Изумление, любопытство, недоумение – и ничего более, как подсказывало Филиппу чутье. Но он с искусностью хитроумного полемиста убедил себя в ошибочности этого первого верного впечатления.

– Нет, я не переезжаю, но пробуду там некоторое время. Думаю, вернусь примерно через месяц.

– Ну, разве это «отбываю»! – воскликнула Сильвия, с некоторой вздорностью в голосе. – В плавание по Гренландским морям люди уходят на полгода и больше, – вздохнула она.

И тут Филиппа внезапно осенило. И он заговорил совсем другим тоном:

– Я только что встретил этого шалопая, Кинрэйда, он шел с твоим отцом. Значит, Сильви, он был здесь?

Она наклонилась, поднимая то, что выронила, и, когда выпрямилась, лицо ее пунцовело, как роза.

– Конечно, а что такого? – Сильвия с вызовом смотрела на кузена, хотя в сердце своем ощущала трепет, которому и сама не могла бы дать объяснения.

– «Что такого?» В отсутствие твоей мамы? Сильви, он вообще не компания для такой девушки, как ты.

– Мы с папой сами решаем, кто нам компания, а кто нет, тебя спрашивать не собираемся, – буркнула Сильвия.

Она принялась суетливо перекладывать вещи в стоявшей на столе шкатулке для рукоделия, намереваясь убрать ее на место. Перед тем как Сильвия заперла шкатулку, Филипп успел заметить, что в ней, среди прочего, лежит половинка какой-то серебряной монетки, но тогда, пребывая в смятении, он не придал этому значения.

– Но твоя мама не одобрила бы это, Сильви. Он обхаживает девушек, а потом бросает их, и тебя обманет, если ты подпустишь его к себе. Он ухаживал за Энни Кулсон, сестрой Уильяма, и разбил ей сердце, а потом стал волочиться за другими.

– Не верю, ни единому слову не верю. – Сильвия встала, вся пылая от возмущения.

– Я никогда в жизни не лгал. – Филипп едва не задыхался от огорчения: его коробили и ее тон, и то, что она выразила симпатию к его сопернику. – Мне это рассказал сам Уилли Кулсон, честно и серьезно, как мужчина мужчине. И он заверил меня, что его сестра была не первой и не последней его жертвой.

– Как ты смеешь приходить сюда и потчевать меня своими сплетнями? – Сильвия дрожала от негодования.

Силясь сохранять спокойствие, Филипп попытался объяснить:

– Сильвия, я выполняю просьбу твоей матушки. У тебя ведь нет брата, который оберегал бы тебя. А ты, Сильвия, такая красивая, такая красивая, – продолжал он, грустно покачивая головой, – мужчины увиваются за тобой, можно сказать, против своей воли. И твоя мама попросила, чтобы я за тобой присматривал, следил, с кем ты общаешься, кто за тобой ухаживает, и вовремя предостерег, если возникнет нужда.

– Мама никогда не поручала тебе за мной шпионить и ругать меня за то, что я встречаюсь с парнем, о котором папа хорошего мнения. Не верю я тому, что ты сказал про Энни Кулсон. И не собираюсь выслушивать твои сплетни. Скажи все это ему в лицо, посмотришь, что он тебе ответит.

– Сильви, Сильви! – вскричал несчастный Филипп, потому как его обиженная кузина бросилась мимо него наверх, скрылась в своей спальне и со стуком задвинула деревянный засов.

Сквозь потолочные балки он слышал, как она быстро вышагивает по комнате. Преисполненный отчаяния, Филипп сидел неподвижно, обхватив голову руками. Сгустились сумерки, наступил вечер, а он все сидел. Никто не подходил к очагу, чтобы заботливо переложить дрова, и они прогорели, превратились в пепел. Долли Рид закончила работу и ушла домой. В доме остались только Филипп и Сильвия. Он понимал, что надо идти домой, ведь у него еще столько дел, столько приготовлений нужно сделать перед поездкой. Но он будто не мог пошевелиться. Наконец он встал, чувствуя онемение во всем теле и даже головокружение. Стал подниматься по невысокой деревянной лестнице, туда, где он еще ни разу не бывал, к маленькой площадке наверху, которую почти всю занимал большой ларь для овсяных лепешек. Он немного постоял, отдышался, затем постучал в дверь комнаты Сильвии:

– Сильви! Я уезжаю, давай попрощаемся. – Ни ответа, вообще ни звука. – Сильви! – повторил Филипп чуть громче, менее сиплым голосом. Она не отзывалась. – Сильви! Я ведь уезжаю надолго, может, и вообще не вернусь. – В этот момент он с горечью подумал о том, что его может настигнуть смерть и никто о том не узнает. – Давай хоть попрощаемся. – Ответа не было. Филипп терпеливо ждал. Ему подумалось, что, возможно, она устала и ее сморил сон. И все же еще раз попытался: – До свиданья, Сильви, и да благословит тебя Господь! Прости, что огорчил тебя.

Ответа не последовало.

С тяжелым сердцем он спустился по скрипучей лестнице, взял свой картуз и покинул дом.

– Что ж, я ее предупредил, – сказал он себе.

В этот момент маленькое окошко комнаты Сильвии отворилось, и послышался ее голос:

– До свиданья, Филипп!

Как только слова эти прозвучали, окно тотчас захлопнулось. Филипп понимал, что задерживаться на ферме не имеет смысла, что ему пора идти, и все же он немного постоял возле дома, словно зачарованный, словно не мог заставить себя уйти. Эти прощальные слова Сильвии, которые еще пару часов назад он счел бы совершенно не соответствующими своим устремлениям, теперь возродили в нем надежду. Он перестал упрекать ее и порицать.

«Она же совсем юная, – рассуждал сам с собой Филипп, – а Кинрэйд просто играет с ней, он так привык, не может он иначе с женщинами. Тут внезапно появляюсь я, начинаю рассказывать ей об Энни Кулсон, это задело ее гордость. И наверно, зря я сказал, что мама очень за нее боится. Если бы Кинрэйд оставался здесь, я не смог бы завтра уехать, но он уходит в море на полгода, а то и больше, ну а я постараюсь вернуться поскорее. Через полгода такой, как он, забудет Сильвию, а может, у него и вовсе нет к ней серьезных чувств. А я, даже если проживу восемьдесят лет, не забуду ее никогда. Господь да благословит ее за то, что она попрощалась со мной». И, подражая мелодичному голоску Сильвии, он вслух произнес:

– До свиданья, Филипп.