Текст книги "Поклонники Сильвии"

Глава 43. Неизвестный

За несколько дней до прибытия Филиппа в Монксхейвен Сильвию навестил Кестер. Как давнему другу, посвященному в ее самые сокровенные тайны, Сильвия всегда оказывала старику теплый прием, встречая его сердечными словами и приветливыми взглядами, от которых тот млел. У него самого были щекотливые обстоятельства, не позволявшие ему часто видеться с ней, даже когда он находился в Монксхейвене, но Кестер, подобно школяру, мечтающему о каникулах, с нетерпением ждал удобного случая, чтобы доставить себе такое удовольствие. В целом, то время, когда он работал на ферме Хейтерсбэнк, было самым счастливым за его долгие годы однообразного повседневного труда. Отец Сильвии всегда относился к нему по-товарищески, с грубоватым дружелюбием. Мать Сильвии никогда не жалела для него мяса или его доли лучшего куска; а однажды, когда он заболел и несколько дней провалялся на сеновале в коровнике, она поила его поссетом и выхаживала с чуткой заботливостью, какой он не знал с самого детства, когда о нем нежно радела мать. Сильвия выросла у него на глазах. Он знал ее очаровательной крошкой, которая обещала со временем стать красавицей, но едва она начала распускаться, как розовый бутон, – если счастье и процветание сопутствовали ей, это ускользнуло от внимания Кестера, имевшего весьма неширокий круг интересов, – беды одна за другой посыпались на ее прелестную невинную головку, и благословенный для Кестера период службы у Дэниэла Робсона трагически оборвался. В силу всего этого верный пастух был искренне привязан к Сильвии, и Белла, напоминавшая ему его любимицу, когда Кестер с ней только познакомился, в его сердце занимала лишь второе место, хотя малышке свое расположение он выказывал более демонстративно, нежели ее матери.

Собираясь в гости, Кестер надел свой лучший воскресный костюм и побрился, хотя был еще только четверг, а не суббота, а также прихватил с собой кулек конфет для малышки – мятных ирисок. Теперь, в присутствии Сильвии, он сидел на своем привычном месте, у самой двери, и приманивал к себе девочку, показывая ей сладости в раскрытом кульке, а та пыталась сообразить, кто он такой.

– Она как ты, но на отца похожа больше, – заметил Кестер.

Едва опрометчивые слова сорвались с его языка, он поднял глаза на Сильвию, пытаясь понять ее реакцию на то, что он нечаянно упомянул об ее муже, тем более что ему это было несвойственно. Посмотрел он украдкой, не встречаясь с ней взглядом, но ему показалось, что Сильвия чуть покраснела и вовсе не обиделась, как он опасался. Белла действительно унаследовала отцовские глаза, темные, глубокие, серьезные, а не материнские серые, из которых не исчезало по-детски удивленное выражение. И когда Белла медленно, недоверчиво направилась к манящим сладостям, она взглянула на Кестера точь-в-точь как ее отец.

Сильвия на его реплику ничего не ответила, и Кестер уже подумал, что она его просто не услышала. Но через какое-то время она произнесла:

– Ты слышал, наверно, что Кинрэйд теперь капитан, блестящий офицер. Так вот, он женился.

– Нет! Не может быть! – воскликнул Кестер в искреннем изумлении.

– Да, женился, – подтвердила Сильвия. – А почему бы ему не жениться?

– Так, так! – протянул Кестер, не глядя на молодую женщину, ибо он уловил необычные интонации в ее голосе. – Шустрый малый, деятельный, ничего не скажешь. Всегда так и кипел, так и кипел. Значит, когда он понял, что не может заполучить свою избранницу, решил довольствоваться другой.

– Да нет, не «довольствоваться», – возразила Сильвия. – Она гостила у Бесси Доусон и заехала ко мне. Красивая молодая женщина, пригожая, как летний день. Настоящая леди, богатая. И через каждые два слова мужа поминала: «капитан» то, «капитан» се – она так его называла.

– К тебе, говоришь, приезжала? – уточнил Кестер. Вскинув бровь, он бросил на Сильвию по-стариковски проницательный взгляд. – Странно это, правда?

Она залилась румянцем:

– Он слишком скрытный, он ей ничего не рассказывал про меня, про наши прежние отношения. Для нее я просто жена Филиппа.

– А к Филиппу у нее какой интерес? – оторопел Кестер.

Раздираемый любопытством, он до того забылся, что выронил конфеты из кулька на пол. И пухленькая малышка Белла решительно уселась посреди этих сокровищ, будто среди сказочных драгоценных россыпей на земле Тома Тиддлера[135]135
  «Земля Тома Тиддлера» – старинная английская детская игра (типа салочек), в которой водящий, Том Тиддлер, стоит в кругу на куче камней, гравия и т. д. и старается никого не пустить на свою территорию. Если кому-то из детей удается забежать в круг, они поют: «Here I am on Tom Tiddler’s ground, picking gold and silver» («Я на земле Тома Тиддлера, собираю золото и серебро»). Тот, кто будет пойман, становится Томом Тиддлером. От этой игры пошло выражение «золотое дно» (место легкой наживы).


[Закрыть].

Сильвия снова надолго умолкла, но Кестер, хорошо ее зная, был уверен, что она подбирает слова, и спокойно ждал, не повторяя вопрос.

– Она сказала – и, вероятно, она говорила правду, хотя я даже не знаю, что об этом и думать, – будто Филипп спас ее мужа где-то возле Иерусалима. По ее словам, капитан – наверно, я больше никогда не смогу называть его Кинрэйдом – участвовал в каком-то великом сражении и был ранен французами, и Филипп – наш Филипп – кинулся к нему прямо под ружейным огнем и спас жизнь ее мужу. И теперь и она, и капитан перед Филиппом в неоплатном долгу. А она приехала ко мне, чтобы выведать какие-нибудь новости про него.

– Странная история, – задумчиво протянул Кестер. – Я уж скорее поверил бы, что Филипп толкнул его под пули, нежели вытащил из-под огня.

– Нет! – твердо заявила Сильвия, внезапно посмотрев Кестеру в лицо. – В этом ты ошибаешься. В Филиппе много хорошего. И окажись он на месте Кинрэйда, то вряд ли бы женился так скоро на другой.

– И ты ничего не слыхала о Филиппе с тех пор, как он ушел? – спросил Кестер через некоторое время.

– Ничего. Только то, что поведала эта женщина. И еще она сказала, что капитан, как только пришел в себя, принялся повсюду разыскивать его, но так и не нашел. Никто его не видел, и имя его никому не знакомо.

– Ты никогда не слышала, чтобы он собирался пойти в солдаты? – допытывался Кестер.

– Никогда. Я уже говорила. На Филиппа это совсем не похоже.

– Но ведь ты, наверное, думала о нем иногда за эти годы. Как бы плохо он ни поступил, но ведь он отец твоей малышки. Что, по-твоему, он собирался делать, когда ушел отсюда?

– Не знаю. Поначалу я вообще не хотела о нем думать. Старалась выбросить из головы всякие мысли о нем. Уж очень я злилась, что он встал между мной и другим. Но потом я забеспокоилась, мне хотелось знать, что с ним все хорошо. Наверно, я решила, что он в Лондоне, куда он прежде ездил. Он всегда говорил, что ему там понравилось. А потом Молли Брантон сообщила о женитьбе того, другого. Меня это потрясло, и я начала жалеть, что в гневе наговорила ему бог знает чего. Потом приехала та молодая леди со своими известиями, и с тех пор я много размышляла об этом и вот что надумала: Филипп умер, а на помощь тому, другому, пришел его дух. Папа, я слышала, рассказывал, что души умерших не находят покоя в могилах, пока не исправят то зло, что причинили их телесные оболочки.

– Я тоже так думаю, – со всей серьезностью произнес Кестер. – Хотел сначала узнать твое мнение, но к этому выводу я пришел сразу, как только услышал твой рассказ.

– Не считая того его поступка, – сказала Сильвия, – он был добрым, хорошим человеком.

– «Тот поступок» затмевает все его добрые деяния, – заметил Кестер. – Он испортил тебе жизнь, бедная моя девочка, а возможно, и Чарли Кинрэйду тоже.

– Мужчинам жизнь испортить гораздо труднее, чем женщинам. – В голосе Сильвии сквозило ожесточение.

– Всяко бывает. Я думаю, девонька, жизнь Филиппа не шибко гладко складывалась после того, как он ушел. Потому, может, и хорошо, что он так скоро с ней расстался.

– Я жалею, что не успела сказать ему хоть немного добрых слов, – проронила Сильвия, чуть не плача.

– Ну, будет тебе, девица. Чего уж убиваться по тому, что было. Вот я сейчас точно расплачусь, ведь пока мы с тобой беседовали, твоя кроха слупила все конфеты. Ба, ни одной не осталось!

– Ох уж эта озорница! – Сильвия протянула руки к дочери. Та подбежала к матери и принялась трепать ее по щекам и дергать за мягкие каштановые локоны, убранные под строгий чепец. – Мама ее балует, и Эстер балует…

– А баба Роуз меня не балует, – быстро сообразила малышка, перебив мать.

– Нет. Чего не скажешь о Джеремае Фостере. Кестер, он почти каждый день навещает ее, когда возвращается из банка. И гостинцы ей приносит. Так эта хитрюшка сразу бегом заглядывать ему в карманы, а у него в одном яблочко, в другом – игрушка. Ох и ушлая у нас малышка, – с любовью говорила Сильвия, осыпая девочку поцелуями. – Он приходит и зачастую берет ее на прогулку, и идет медленно, ровно дряхлый старик, чтобы Белла за ним поспевала. Я часто бегу наверх и смотрю на них из окна. Он не просит, чтобы я с ними ходила. Один любит погулять с малышкой.

– Она, конечно, лапочка, – согласился Кестер, – но ты, Сильви, была красивее. Я так и не сказал тебе, зачем пришел, а мне уже пора. Завтра утром я в Чевиот[136]136
  Чевиот-Хиллс (Cheviot Hills) – низкогорье в Великобритании, между Южно-Шотландской возвышенностью и Пеннинскими горами, на границе Англии и Шотландии.


[Закрыть] отправляюсь, нужно пригнать домой овец, что купил Джонас Бланделл. Это работенка, пожалуй, месяца на два.

– Так это же хорошее время года, – заметила Сильвия.

Ее несколько удивило, что предстоящее путешествие и отлучка столь сильно огорчают Кестера. Зачастую он покидал Монксхейвен и на более долгий срок, и особых сожалений у него это не вызывало.

– Да понимаешь, как-то боязно мне сестру одну оставлять. Она ведь вдова, и я у нее живу, когда я не в отъезде. Теперь ведь все так дорого. Четырехфунтовая булка хлеба шестнадцать пенсов стоит[137]137
  До отмены «Хлебных законов» в 1846 г., что позволило импортировать дешевое зерно, хлеб стоил очень дорого и был в дефиците, особенно в периоды войн.


[Закрыть]; много разговоров о том, что грядет голод. И деньги, что я платил старой женщине за стол и постель, были ей хорошим подспорьем. Сейчас она приуныла: не может найти жильца на мое место. Она переселилась за мост, чтобы быть поближе к новым домам и большой новой дороге, что проложили вокруг скал. Надеется, что так быстрее найдет жильца из числа поденщиков, который будет рад иметь ночлег поближе к месту работы. Мне было бы спокойнее, если бы до отъезда я сам нашел для нее ответственного постояльца, а то у нее слишком мягкое сердце, любой мерзавец может ее обмануть, пользуясь ее добротой.

– Я могу ей чем-то помочь? – спросила Сильвия со свойственной ей горячностью в тоне. – Я буду только рада. У меня есть деньги…

– Успокойся, девонька, – урезонил ее Кестер, – не мельтеши. Этого я как раз и опасался. Я оставил ей немного денег и постараюсь прислать еще. Нужно просто поддержать ее добрым словом в мое отсутствие. Если ты будешь время от времени заходить к ней, подбадривать, беседовать обо мне, я буду очень тебе благодарен и уеду с более легким сердцем.

– Ну, конечно, Кестер, я буду ее навещать. Я тоже всегда сама не своя, когда ты в отъезде: временами мне очень одиноко. А с ней мы будем говорить о тебе и вместе печалиться.

И Кестер откланялся, успокоенный обещанием Сильвии регулярно навещать его сестру, пока он будет в северных краях.

Однако привычки Сильвии сильно изменились с тех пор, когда она девчонкой в Хейтерсбэнке любила по полдня проводить на свежем воздухе, вечно бегая с непокрытой головой: то птицу крошками кормила, то носила кусок хлеба старой кобыле, то траву в саду рвала, то взбиралась на самый высокий холм в округе и дудела в рог, призывая на обед отца и Кестера. Живя в городе, Сильвия, прежде чем выйти за порог, должна была надеть капор и плащ и по улице ступать с неторопливой благопристойностью. К морю она бегала дышать вольным воздухом только при Филиппе, а после его исчезновения, как брошенная жена, она стала опасаться показываться на люди, и лишь забота о здоровье Беллы заставляла ее выходить из дома. Но от необходимости ежедневно гулять с дочкой ее избавил, как она призналась Кестеру, Джеремая Фостер, который прикипел душой к малышке. С того самого дня, как девочка, соблазнившись его часами, согласилась сесть к нему на колени, он, по-видимому, считал, что она в какой-то мере принадлежит ему и он вправе требовать, чтобы она составляла ему компанию, когда он шел из банка на обед домой, где для Беллы у стола всегда стоял высокий стул, – на тот случай если она придет разделить с ним трапезу. Обычно он сам приводил ее к матери, когда возвращался на работу в банк, но иногда предупреждал, чтобы малышку забрали из его дома в Новом городе, поскольку в этот день с делами в банке он закончил. И тогда Сильвия одевалась и шла за дочкой. И, за исключением этих случаев, она редко выходила из дома в будни.

Недели через две после прощального визита Кестера Сильвии снова пришлось идти к Джеремае Фостеру. Сильвия подумала, что это удобный случай исполнить обещание и навестить вдову Добсон, чей домик находился по другую сторону реки, у подножия скалы, там, где русло изгибалось и полноводный поток впадал в открытое море. Она вышла пораньше, чтобы сначала зайти к сестре Кестера. Вдова уже навела порядок в доме после обеденной трапезы и теперь сидела в дверях и вязала, не глядя на быстро перестукивавшиеся спицы. Она смотрела на волны, которые с шумом накатывали на берег и так же стремительно отступали. Но видела она не прибой, а скорее картины своего давнего прошлого.

Вдова Добсон не знала миссис Хепберн в ту пору, когда та была Сильвией Робсон – маленькой своевольной шалуньей. Она считала Сильвию светской дамой и потому при ее появлении засуетилась, всячески стараясь выказать ей любезность. Пожилую женщину вообще всегда немного шокировало, что ее брат Кристофер столь по-свойски общается с миссис Хепберн.

Она смахнула со стула пыль, которой на нем и не было, и усадила на него гостью. В скромном жилище вдовы была еще парочка стульев, но сама она устроилась на трехногом табурете, дабы обозначить различия в их социальном статусе. Между женщинами завязалась беседа. Они говорили о Кестере, которого вдова неизменно величала Кристофером, словно любое фамильярное сокращение этого имени компрометировало его высокое положение старшего брата. Постепенно вдова приоткрыла свое сердце Сильвии.

– Жаль, что я не умею писать, – посетовала она, – а то я бы отправила весточку Кристоферу, чтобы успокоить его. Хотя, с другой стороны, напиши я ему, он не смог бы прочитать мое письмо. Я утешаю себя мыслью, что уметь писать совершенно необязательно, если только у тебя нет друзей, которые умеют читать. Но, думаю, он был бы рад узнать, что я нашла жильца. – Вдова кивком показала на дверь, что из кухни-столовой вела в «пристройку», которую Сильвия заметила по приближении к ее домику. Кестер упоминал, что по этой пристройке она и узнает жилище его сестры. – Он сейчас там, – продолжала пожилая женщина, понизив голос. – На вид чудаковатый малый, но я не думаю, что он плохой человек.

– Когда он у вас поселился? – спросила Сильвия. Памятуя, какую характеристику Кестер дал своей сестре, она сочла своим долгом, как его доверенное лицо, дать вдове благоразумный предостерегающий совет.

– Да уж с неделю назад, наверно. Мне трудно за временем следить. Он дважды заплатил мне за постой, но потом захотел заплатить вперед. Пришел однажды поздно вечером, сел, прежде чем заговорить: изнурен был очень – наверно, проделал долгий путь пешком. «У вас можно снять угол? – спросил он немного погодя, а сам тяжело дышит, прямо пыхтит. – Я тут парня одного неподалеку встретил, и он сказал, что вы сдаете жилье». – «Да, – отвечаю я, – жилье я сдаю, но вы должны платить мне шиллинг в неделю». Потом я засомневалась, подумала, вдруг у него нет шиллинга, а если нет, я все равно должна приютить его: я и собаку-то усталую не смогла бы прогнать. А он вытаскивает шиллинг, кладет его на стол и говорит: «Я долго вас не побеспокою, мне не место в этом мире». Мне подумалось, что я слишком сурова к нему, и я ему говорю: «Я – вдова, друзей у меня мало… – Понимаете, я грустила из-за того, что наш Кестер подался на север, потому и строга так с людьми. – Однако я сварила себе на ужин овсянки, и, если хочешь, можешь разделить со мной трапезу, только мне придется добавить в кашу еще воды, но, бог даст, хуже от этого она не станет». А он ладонью закрыл глаза и молчит. Наконец говорит: «Миссус, можно ли разделить благословение Божие с грешником – с одним из тех, кто является порождением дьявола? Ибо в Писании говорится, что он – отец лжи»[138]138
  Ссылка на слова Иисуса, обращенные к фарисеям в Евангелии от Иоанна (8:44): «Ваш отец диавол… ибо нет в нем истины. Когда говорит он ложь, говорит свое, ибо он лжец и отец лжи».


[Закрыть]. Я пришла в недоумение, но потом говорю: «Ты у священника о том спроси, а я всего лишь бедная малодушная вдова, но Господь никогда не обходил меня Своим благословением, и, думаю, я охотно разделю его с тобой». И он протянул руку через стол и, стиснув мою ладонь, что-то пробормотал. Помоему, что-то из Писания. Но мне как раз понадобились все мои силы, чтобы поднять горшок с очага, ибо я с утра ничего не ела, потому как голод грядет на наши бедняцкие головы. И я говорю ему: «Давай, парень, приступай. И Господь благословит того, кто много ест». И с того дня мы с ним неразлейвода, только он так и не открыл мне, кто он такой, откуда пришел. Но я думаю, он из тех горемычных углекопов, что убиваются в угольных шахтах, ибо лицо у него черное, обожженное. А в последние дни он слег, просто лежит и вздыхает, даже через стенку слышно.

Словно в доказательство ее слов, в этот самый момент обе женщины услышали вздох, похожий на стон.

– Бедняга! – прошептала Сильвия. – Сколько же в мире страждущих сердец! – Но потом, вспомнив слова Кестера о том, что у его сестры «мягкое сердце», она решила, что обязана дать старой вдове дельный совет, и более суровым, жестким тоном добавила: – И все же вы ничего не знаете о нем, а бродяги есть бродяги, везде одинаковы, а вы вдова и должны быть осторожны. Пожалуй, как только он поправится, я отошлю его прочь. Вы сказали, у него много денег?

– Нет! Я такого не говорила. Мне о том ничего не ведомо. Он платит мне вперед и платит за все, что я ему даю, но это сущая малость. Он ничего не ест, хотя я сварила для него похлебку, очень даже вкусную, как я умею.

– На вашем месте я не стала бы его выпроваживать, пока он не поправится; но, думаю, потом вам лучше от него избавиться, – сказала Сильвия. – Другое дело, если бы ваш брат был в Монксхейвене. – С этими словами она поднялась со стула.

Вдова Добсон задержала ее руку в своей ладони.

– Вы не рассердитесь на меня, миссус, если у меня не хватит духу выставить его за порог, пока он сам не захочет уйти? – униженно спросила бедная женщина. – Ради Кристофера я ни за что не хотела бы расстраивать вас. Но я знаю, каково это жить, не имея друзей, и, что бы ни случилось, я не смогу прогнать его.

– Ну что вы! – воскликнула Сильвия. – С чего это я должна сердиться? Меня это не касается. Только на вашем месте я все же выставила бы его. Пусть снимет угол там, где есть мужчины, которые знают, чего ждать от бродяг и как с ними сладить.

И Сильвия вышла на улицу, где светило солнце. А в холодном сумраке лежал и вздыхал несчастный бродяга. Сильвия и не догадывалась, насколько близко она находилась рядом с тем, к кому с каждым днем все больше теплело ее сердце.

Глава 44. Первые слова

Весна 1800 года. Старики еще помнят страшный голод, что разразился в тот год. Минувшей осенью собрали скудный урожай, войны и «хлебные законы» привели к значительному подорожанию зерна, и то, что поступало на рынок, в основном было гнилым и, как следствие, непригодным для еды. Однако голодные люди охотно покупали такое зерно и, пытаясь оздоровить испорченный продукт, смешивали сырую, плесневелую, клейкую муку с рисом и картофелем. Богатые семьи отказывали себе в сдобной выпечке и не тратили зерно в любом его состоянии на излишества, без которых вполне можно было обойтись; резко увеличился налог на пудру для волос. Но все эти полумеры были каплями в океане великого бедствия, что постигло народ.

Филипп, сам того не желая, поправился и окреп. И, по мере того как силы возвращались к нему, отвращение к пище сменялось чувством голода. Деньги его иссякли. Да и что такое его убогая пенсия размером шесть пенсов в день в тот ужасный голодный год? Летними вечерами он нередко часами кружил вокруг дома, который некогда принадлежал ему, который снова мог бы стать его пристанищем со всеми его обыденными благословенными удобствами, стоило ему просто войти туда и заявить свои права. Но, чтобы заявиться туда на правах хозяина в его жалком, уродливом, обличье, он должен бы быть кем-то другим, а не Филиппом Хепберном. Поэтому он стоял в облюбованном им укрытии на крутой извилистой улочке, что ответвлялась от рыночной площади и бежала вверх по холму, и в сгущающихся сумерках мягкого летнего вечера, переходящего в ночь, наблюдал, как закрывается некогда так хорошо знакомый ему магазин, как здоровый и довольный Уильям Кулсон уходит к себе домой, где его ждали жена и вкусный сытный ужин. Тогда Филипп – в ту пору в том маленьком примитивном городе полиции не было и лишь изредка случалось встретить где-нибудь старого караульного[139]139
  Официально служба полиции (муниципальная полиция в Лондоне) была создана в 1829 г. благодаря усилиям тогдашнего премьер-министра (1828–1830) Роберта Пиля (1788–1850). До этого охрану общественного порядка (патрулирование улиц) были обязаны осуществлять сами жители на общественных началах, бесплатно. Уклонение от этой обязанности каралось штрафом или даже тюремным заключением, и постепенно распространилась практика найма себе за малую мзду замены.


[Закрыть] – делал петлю вокруг дома, держась более темной стороны улицы, быстро оглядевшись, переходил через мост, глядя на спокойную рябь потока, на серые мерцающие отблески на воде, предвещавшие наступление рассвета над морем, на черные мачты и такелаж неподвижных судов на фоне неба. Его жадный, тоскливый взгляд различал очертания окна – окна той самой комнаты, где спали его жена и ребенок, не замечавшие его, оголодавшего изгоя с разбитым сердцем. Затем он возвращался в свое съемное жилище, тихо приподнимал щеколду на двери, еще тише, но неизменно с безмолвной благодарной молитвой проходил мимо бедной спящей женщины, которая приютила его и делилась с ним благословением Божьим, которая, как и он, не знала чувства сытости. А потом ложился на узкий соломенный тюфяк в пристройке и снова блаженствовал, давая Сильвии уроки на кухне Хейтерсбэнка. И в его грезах мертвые были живы, а Чарли Кинрэйд, гарпунщик, никогда не тревожил его счастливую, полную надежд, покойную жизнь.

Вдова Добсон так и не последовала совету Сильвии. Бродяга, известный ей под фамилией Фримэн, на которую он получал пенсию, по-прежнему жил у нее, еженедельно платя вперед жалкий шиллинг. В ту пору дороговизны шиллинг действительно ничего не стоил. Голодный человек мог за один день истратить его весь на пропитание.

Вдова Добсон сослалась на это, оправдываясь перед Сильвией за то, что она оставила жильца у себя. Более расчетливый человек, напротив, усмотрел бы в том удобный повод выставить его за порог.

– Понимаете, миссус, – виноватым тоном стала объяснять она Сильвии как-то вечером, когда та навестила ее перед тем, как пойти за Беллой (днем под палящим летним солнцем было слишком жарко, чтобы вести девочку через мост, и Джеремая теперь брал ее к себе на ужин). – Понимаете, миссус, немногие согласятся приютить его за шиллинг, это ведь теперь такие малые деньги; если кто еще и согласится, так найдет способ стребовать с него денег за что-то другое, а у него, я думаю, больше ничего и нет. Он называет меня бабушкой, но я уверена, что сам он моложе меня всего годков на десять. Хотя аппетит у него теперь хороший – вот и думай, сколько ему лет. Я вижу, что он мог бы съесть и больше, да денег у него столько нет, а мало кто лучше меня умеет приготовить пищу сытнее. Не сомневайтесь, миссус, я сразу же выставлю его, как только жизнь станет легче. Но сейчас отказать ему от дома – это все равно что послать его на верную смерть. А мне еды хватает и еще остается – благодаря Господу и вашему красивому личику.

И Сильвии пришлось удовольствоваться знанием, что деньги, которые она с радостью дает сестре Кестера, частично идут на прокорм жильца, а ведь тот был не работник, не сосед, а просто бродяга, и она опасалась, что он бесчестно пользуется добротой пожилой женщины. Однако свирепствовавший голод никого не оставлял равнодушным, и час спустя после этого разговора Сильвия, возвращаясь от Джеремаи Фостера с веселой, щебечущей Беллой, была растрогана, увидев впереди еле плетущегося человека, который, судя по описанию вдовы Добсон, был ее жильцом. Он появился с недавно проложенной дороги, что шла до тропинки, тянувшейся вдоль Северной Скалы, – до тропинки, которая вела только к дому вдовы Добсон. Пусть в глазах закона он был бродяга и бездельник, но, каким бы ни был по характеру этот человек, в мягком сумеречном свете Сильвия видела, что он едва переставляет ноги, ступая по улице, затем по мосту. Он часто останавливался и на что-нибудь опирался, делая передышку, а потом продолжал свой путь к центру города, куда направлялась и она с радостной малышкой Беллой.

И Сильвию посетила одна мысль. Этот незнакомец ей всегда представлялся злым нечестивцем, и она боялась, что он нападет на нее и ограбит где-нибудь на пустынном участке дороги между домиком вдовы Добсон и многолюдной улицей, если узнает, что у нее есть при себе деньги. Несколько раз она уходила от вдовы, так и не оставив ей приготовленный подарочек, ибо Сильвии казалось, будто во время беседы с сестрой Кестера она заметила, как тихо приотворилась дверь каморки в «пристройке», словно ее обитатель (который, по словам пожилой женщины, никогда не выходил из дома до наступления сумерек, за исключением одного раза в неделю) прислушивался к звону монет в ее кожаном кошельке. Теперь же, когда она увидела, как он с трудом передвигает ноги, ее страх сменился жалостью. Она вспомнила, что ее мама никогда не выставляла голодных с пустыми руками из суеверного страха, что когда-нибудь сама она тоже будет нуждаться в куске хлеба.

– Доченька, – обратилась Сильвия к маленькой Белле, крепко державшей в руке плюшку, которой угостил ее Джеремая, – тот бедный человек очень голоден. Белла отдаст ему свою плюшку, а мама завтра испечет для нее такую же, только в два раза больше.

Из этого соображения и чувства удовлетворения, которое испытывает даже трехлетний ребенок, если всего час назад он вкусно поужинал, Белла, немного подумав, великодушно согласилась на такую жертву.

С плюшкой в руке Сильвия остановилась и повернулась спиной к городу и путнику, что медленно брел перед ней. Прикрываясь шалью, она сунула в мякиш полкроны[140]140
  Полкроны – монета достоинством 2 шиллинга шесть пенсов; имела хождение в Великобритании до 1970 г.


[Закрыть], затем вернула булочку дочери и дала ей такие указания:

– Мама понесет Беллу на руках, и, когда мы будем проходить мимо того несчастного, Белла подаст ему плюшку через мамино плечо. Бедняга очень голоден, а у Беллы с мамой много еды, даже с запасом.

Мысль о голоде взволновала сердце ребенка, и она с готовностью вытянула руку, когда мама вместе с ней торопливо прошла почти вплотную мимо вздрогнувшего, затрепетавшего Филиппа.

– Бедный человек, на поешь. Белла не голодна.

Это были первые слова, что он услышал из уст собственного ребенка. Их эхо звенело в его ушах, пока он стоял, силясь спрятать изуродованное лицо. Свесив голову через перила моста, он смотрел на текущий к океану речной поток, куда медленно капали горячие слезы, которых сам плачущий не замечал. Потом, изменив свое намерение, с которым он отправлялся на ежевечернюю прогулку, он повернул назад к своему съемному жилищу.

Разумеется, для Сильвии это событие не имело столь важного значения. Она спокойно забыла бы про него, если б маленькая Белла постоянно не рассказывала про голодного человека, который явно находился в бедственном положении, чем и вызвал у нее сочувствие. Ей нравилось изображать, как она, минуя несчастного, роняет плюшку в его ладонь, и малышка хватала любой предмет, что попадался ей под руку, и демонстрировала, как она это сделала. Однажды для этой цели она ухватила часы Эстер, поскольку они имели такую же округлую форму, что и плюшка. И хотя Эстер, которой девочка уже в третий или четвертый раз повторяла свой рассказ на своем лопочущем детском языке, попыталась поймать часы, как это должно было быть (ведь Белла отвела ей роль «голодного человека»), те упали на пол и разбились. Испугавшись того, что она натворила, малышка разревелась.

– Не плачь, Белла, – сказала Эстер. – Никогда больше не играй с часами. Я не видела, что ты их взяла, а то бы я тебя остановила. Но я отнесу часы старику Дарли, что живет на набережной, и, может быть, он их скоро починит. Только Белла больше никогда не должна играть с часами.

– Больше никогда! – пообещала всхлипывающая девочка.

И вечером того же дня Эстер отнесла свои часы старику Дарли.

Уильям Дарли приходился братом садовнику, что работал у приходского священника, а также дядей моряку, застреленному вербовщиками несколько лет назад, и его прикованной к постели сестре. Он слыл талантливым механиком, и его умение чинить часы и хронометры очень ценили моряки, с которыми он вел весьма необычные дела, зачастую оказывая им услуги не за деньги, а на бартерной основе: из своих путешествий они привозили ему иностранные монеты и всевозможные диковинки, а он взамен ремонтировал их навигационные приборы и часы. Если бы он имел капитал для расширения бизнеса, он мог бы быть богачом, но вряд ли он чувствовал бы себя столь же счастливым, как теперь, живя в своем эксцентричном жилище из двух комнат. Передняя служила ему магазином и мастерской, дальняя – одновременно спальней и музеем.

Мастерство этого плюгавого старого чудака было в чести у ювелира, державшего более эффектную лавку на Главной улице. Порой он обращался к Дарли за помощью, но тот, прежде чем взять от ювелира в работу какую-то «хитрую» изящную вещицу, не отказывал себе в удовольствии посмеяться над его невежеством, отпуская в его адрес язвительные и оскорбительные замечания. И все же в сердце Дарли имелись чувствительные струнки, и одна из них отзывалась на Эстер Роуз, которая сумела завоевать его расположение благодаря своему терпеливому и бесконечно доброму отношению к его больной племяннице. Он никогда не ворчал на нее, как на многих других, и в тех редких случаях, когда Эстер нуждалась в его услугах, он вел себя так, будто это она оказывает ему любезность, а не он ей, и взимал с нее за свою работу чисто символическую плату.

Войдя в мастерскую, Эстер увидела, что Дарли – на носу очки, в руке – микроскоп[141]141
  Первые микроскопы (появились в XVII в.) были в виде трубки.


[Закрыть] – занят своим привычным делом. Для работы он выбрал самое освещенное место в помещении.

Дарли взял у нее часы, внимательно их осмотрел, ни слова не говоря в ответ. Потом снял с часов крышку и принялся разбирать механизм, чтобы определить характер поломки.

Внезапно он услышал, как у Эстер от удивления перехватило дыхание. Он взглянул на нее поверх очков. Эстер держала в руке часы, которые он только что отложил в сторону.

– Что тебя так взволновало? – спросил Дарли. – Часов таких никогда не видела? Или надпись поразила своей красотой?

Да, ее взволновала гравировка, сделанная старинной вязью. Переплетенные буквы «З. Х.», она знала, были инициалами отца Филиппа – Закари Хепберна. И Филипп, она знала, дорожил этими часами. Эстер вспомнила, что видела их в руках Филиппа буквально накануне его исчезновения: он раздраженно поглядывал на часы, недовольный, что Сильвия с малышкой задерживаются с прогулки. Эстер не сомневалась, что Филипп взял часы с собой. Она была уверена, что просто так он не расстался бы с реликвией, доставшейся ему от покойного отца. Где же тогда сам Филипп? Какие обстоятельства – жизни или смерти – привели к тому, что дорогая ему вещь снова оказалась в Монксхейвене?