Текст книги "Поклонники Сильвии"

Глава 29. Свадебные одежды

Состоялась помолвка Филиппа и Сильвии. Но это оказалось не столь радостное событие, как себе представлял Филипп. Он это почувствовал очень скоро, еще и суток не прошло с того момента, когда Сильвия согласилась стать его женой. Он и сам затруднялся определить, что его не устраивает. Если б его попросили объяснить, он, наверное, сказал бы, что одна из причин в том, что новый статус Сильвии никак не изменил ее поведение по отношению к нему. Она была спокойной и мягкой, но не более робкой, не более радостной, не более жеманной и не более счастливой, чем все предыдущие месяцы. Когда она подошла к нему у калитки, сердце его бешено колотилось, глаза его излучали любовь. Сильвия не покраснела и не улыбнулась; казалось, она думала о чем-то своем. Филипп попытался молча увести ее с тропинки, что вела к дому, – она за ним не последовала. Он что-то ласково сказал ей – она едва ли его услышала. Прямо на их пути находился каменный желоб, в котором журчала и булькала ключевая вода из придорожного родника, которую на ферме Хейтерсбэнк использовали для всех нужд. Возле желоба стояли сияющие чистотой бидоны для молока. Сильвия знала, что их надо забрать, отнести домой, они понадобятся для вечерней дойки. И она решила, что сейчас скажет о том, что занимало ее мысли.

Они подошли к желобу.

– Филипп, – начала Сильвия, – Кестер говорил о том, что, возможно, случилось на самом деле.

– Вот как! – отозвался он.

Сильвия присела на край желоба, опустила в воду горячую ладошку. Потом подняла к лицу Филиппа свои прекрасные глаза, в которых читался вопрос, и быстро добавила:

– Он думает, что Чарли Кинрэйда, возможно, схватили вербовщики.

Она назвала имя своего бывшего поклонника в присутствии поклонника нынешнего впервые с тех давних пор, когда они поссорились из-за него; при этом она вся порозовела, но ее прелестные, доверчивые глаза по-прежнему пристально смотрели на Филиппа, хотя она того не сознавала.

У него перестало биться сердце – замерло в буквальном смысле, будто перед ним внезапно разверзлась пропасть. А он-то думал, что гуляет по солнечной лужайке, где ему ничто не угрожает. От испуга Филипп побагровел, но не решался отвести взгляд от ее печальных, серьезных глаз. Благо что они затуманились, и пелена, что их заволокла, мешала им читать мысли, которые роились у него в голове.

– Кестер – полный болван, – услышал Филипп свой голос, ворчливо произнесший то, что он вроде и не собирался говорить.

– Он считает, что это возможно, один шанс из ста, – заступилась за Кестера Сильвия. – Филипп, как ты думаешь, этот один шанс существует?

– Да, шанс, конечно, есть. – От гнева и безысходности он не отдавал отчета своим словам. – Полагаю, шанс есть всегда: если мы что-то не видели своими глазами, этого могло и не быть. Поди, в следующий раз Кестер скажет: есть шанс, что твой отец жив, ведь мы сами не видели, как его…

«Повесили», – собирался добавить он, но в этот момент в его окаменевшем сердце проснулась человечность. Сильвия жалобно вскрикнула. Он порывался прижать ее к себе, утешить, как мать утешает плачущее дитя. Но сам этот порыв, который пришлось подавить, еще больше разжег в нем чувство вины, страх и ярость. Они оба на время замерли. Сильвия с грустью смотрела на игривый бурлящий поток. Филипп сверлил ее сердитым взглядом, страстно желая, чтобы она сказала что-нибудь, пусть бы даже ее слова причинили ему боль. Но она хранила молчание.

– Ты слишком много думаешь о том моряке, Сильви, – наконец с укоризной заметил Филипп, больше не в силах выносить это безмолвствие.

Если бы «тот моряк» сейчас оказался рядом, Филипп набросился бы на него и дрался бы до тех пор, пока один из них не испустил бы дух. Неистовство, прозвучавшее в его мрачном, невеселом голосе, насторожило Сильвию. Она взглянула на него:

– Я думала, ты знаешь, что он мне дорог.

Ее бледное, встревоженное лицо дышало мольбой и целомудрием, а голос был столь трогательным, что гнев Филиппа – на нее, на весь белый свет – угас, уступив место любви. И он снова преисполнился решимости добиться – любой ценой – того, чтобы она принадлежала только ему. Он присел рядом с ней и заговорил совсем другим тоном, тактично и убедительно, словно его устами повелевал некий чужеродный инстинкт или искуситель, «прикорнувший» у его уха[99]99
  Аллюзия на строки из «Потерянного рая» (книга IV) Дж. Миль-тона, описывающие, как Сатана в облике жабы прикорнул над ухом Евы, желая соблазнить ее во сне.


[Закрыть].

– Да, милая, я знал, что он тебе дорог. И не стану дурно отзываться о нем. Он утонул, его нет в живых, что бы там ни говорил Кестер. Но если б я пожелал, я мог бы многое порассказать.

– Нет! Не надо мне ничего рассказывать, я ничего не хочу слышать! – Сильвия резко отстранилась от Филиппа. – Пусть его ругают сколько угодно, я не поверю.

– Я никогда не стал бы ругать того, кто умер, – подчеркнул Филипп.

Неосознанно Сильвия снова и снова демонстрировала ему силу своей любви к бывшему поклоннику, лишь подогревая его желание убедить ее, что тот умер, укрепляя его стремление обмануть собственную совесть. Филипп убеждал себя, что Кинрэйд наверняка давно погиб – в перипетиях войны или в бурном море; а даже если и не погиб, для нее он все равно что умер, посему применительно к Кинрэйду слово «умер» вполне оправданно, потому как он так или иначе «умер».

– Думаешь, будь он жив, за это время он не написал бы хоть одно письмо – если не тебе, то хотя бы своим родственникам? А все его родственники в Ньюкасле считают, что его нет в живых.

– Вот и Кестер так говорит, – вздохнула Сильвия.

Филипп воспрянул духом. Он снова осторожно приобнял Сильвию и ласково прошептал:

– Малышка, постарайся не думать о тех, кого уже нет, о тех, кто умер. Думай чуть больше о том, кто любит тебя всем сердцем, всей душой, любит давно, с того самого мгновения, как впервые тебя увидел. О Сильви, я так сильно тебя люблю.

В этот момент из задней двери дома показалась Долли Рид. Заметив Сильвию, она крикнула:

– Сильви, мама тебя спрашивает, а я никак не могу ее успокоить.

Сильвия тут же вскочила с желоба и помчалась домой, чтобы утешить мать, отвлечь ее от тревожных фантазий.

Филипп остался сидеть у родника, закрыв лицо руками. Скоро он поднялся, черпая ладонями воду, с жадностью напился и, вздохнув, встряхнувшись, пошел в дом вслед за кузиной. Порой внезапно Сильвия уходила из-под влияния. Вообще-то, если он о чем-то просил ее, она исполняла его волю с кротким безразличием, словно ей было все равно. Раз или два он отметил, что она подчиняется ему, повинуясь духу послушания, так как, будучи истинной дочерью своей матери, считала это своим долгом перед будущим мужем. И это особенно сильно угнетало влюбленного в нее Филиппа. Он хотел видеть в ней прежнюю Сильвию: привередливую, капризную, своенравную, горделивую, веселую, очаровательную. Увы! Та Сильвия исчезла навсегда.

Но чем бы она ни руководствовалась, покоряясь ему, однажды он так и не смог до нее достучаться.

Случилось это из-за умирающего Дика Симпсона. Сильвия и ее мать почти ни с кем не общались. Они никогда не поддерживали близких отношений с другими семьями, за исключением семьи Корни, да и эта дружба заметно охладела после того, как Молли вышла замуж, а еще больше после предполагаемой гибели Кинрэйда, когда Бесси Корни и Сильвия стали, так сказать, соперницами в оплакивании его смерти. Но многие жители Монксхейвена и прилегающей сельской местности относились к семье Робсонов с большим уважением, хотя саму миссис Роб-сон считали «заносчивой» и «черствой», а бедняжку Сильвию – в период расцвета ее прекрасной юности, когда она пленяла всех своей очаровательностью и веселым нравом, – «немного ветреной» и «манерной девицей». И все же, когда семью Робсон постигло страшное горе, многие искренне сочувствовали осиротевшим женщинам, а поскольку Дэниэл пострадал за дело, которое люди считали правым, даже те, кто не был лично знаком с ним, стремились выразить им всяческое уважение и дружеские чувства. Но ни Белл, ни Сильвия этого не знали. Белл вообще утратила способность воспринимать что-либо, что не находилось в данный момент прямо перед ней; Сильвия сторонилась встреч с людьми – так тяжело было у нее на душе; она вообще очень старательно избегала всего, что могло бы сделать ее предметом стороннего внимания. Посему убитые горем обитательницы Хейтерсбэнка почти ничего не знали о событиях в Монксхейвене. Те новости, что достигали их ушей, приносила Долли Рид, когда возвращалась к ним с рынка, продав продукцию, что была произведена на ферме за неделю. Но даже она нередко замечала, что Сильвия слишком поглощена собственными заботами или мыслями и не склонна выслушивать ее сплетни. Так что никто им и не сказал, что Симпсон был при смерти, пока однажды вечером об этом не заговорил Филипп. Сильвия вдруг оживилась, просияла:

– Умирает, значит? Что ж, одним негодяем на земле станет меньше.

– Сильви, нехорошо так говорить. Это жестоко! – заметил Филипп. – Я хотел попросить тебя об одолжении, а теперь даже не знаю!

– Если это касается Симпсона… – начала она, но затем осеклась. – Извини, я не должна была тебя перебивать, это невежливо. Так что ты хотел сказать?

– Если бы ты его увидела, Сильви, думаю, тебе стало бы жалко его. Он не может ходить. Когда он возвращался из Йорка, на него напали, забросали камнями, он совсем слаб и немощен, иногда бывает не в себе. Он все время лежит, и ему снится или кажется, что на него снова напали, все орут, визжат, бросают в него камни.

– Я очень рада, – ответила Сильвия, – это лучшее известие за много дней. Он свидетельствовал против папы, а ведь папа дал ему денег на ночлег в ту ночь, когда ему было некуда идти. Это из-за его показаний папу повесили, и теперь он наказан по заслугам.

– Все это так, он причинил много зла, но он же умирает, Сильви!

– Ну и пусть умирает! Что ему еще остается!

– Он умирает в полнейшей нищете, у него нет друзей, нет никого, кто сказал бы ему доброе слово.

– Ну ты-то с ним, должно быть, поговорил, – ответила Сильвия, поворачиваясь к Филиппу.

– Да. Он прислал за мной Нелл Мэннинг – старую нищенку, которая время от времени приходит к нему и поправляет бедняге постель. Сильви, ведь он лежит в развалинах коровника во дворе пивной «Объятья моряков».

– Ну что ж! – промолвила она, тем же холодным, безжалостным тоном.

– Я сходил за приходским доктором, а то, думаю, вот-вот умрет у меня на глазах. Он такой изнуренный, весь посерел, тощий, глаза навыкате, словно выдавлены из костлявого лица.

– В тот последний раз папа тоже таращил глаза как безумный, будто боялся смотреть на нас или не мог видеть, как мы плачем.

Такой поворот не соответствовал целям Филиппа; но он, немного помолчав, храбро продолжал:

– Этот несчастный при смерти. Так сказал доктор, и еще он сказал ему, что его часы сочтены, даже не дни – часы.

– И ему страшно умирать с таким грузом грехов? – спросила Сильвия едва ли не с ликованием в голосе.

Филипп покачал головой:

– Он сказал, что судьба всегда была к нему безжалостна, а люди – несправедливы. Здесь ему всегда не везло, так, может быть, хоть в загробном мире он найдет людей более милосердных.

– Там он с папой встретится, – еще более ожесточенным, озлобленным тоном произнесла Сильвия.

– Он – несчастный, темный человек. Вряд ли он знает, кого он там встретит. Ему просто не терпится убраться подальше из Монксхейвена. Боюсь, ему действительно сильно досталось в ту ночь, Сильви. И он говорит, что ему всегда не везло, с самого детства. Говорит, он очень сожалеет, что дал показания в суде. Это судьи его заставили, против его воли, так он говорит.

– Что ж он не откусил себе язык? – заметила Сильвия. – Теперь-то хорошо говорить, что он сожалеет, когда дело сделано!

– Но все же он сожалеет, и жить ему осталось недолго. Сильви, он просил, чтобы я привел тебя. Умолял, чтобы ты – ради всего, что тебе дорого в этой жизни и в загробной, – пришла со мной и сказала, что прощаешь его за то, что он тогда совершил.

– Он прислал тебя ко мне с таким поручением? И ты смеешь просить меня об этом? Да за такое помолвку мало разорвать. – Она хватала ртом воздух, словно не могла больше говорить.

Филипп ждал, когда она успокоится. Он и сам задыхался.

– Мы с тобой никогда не были предназначены друг для друга. Я не умею прощать. Порой мне кажется, что я не способна и забывать. Филипп, вот скажи, если б твой отец совершил доброе дело, благое дело, милосердное, а тот, к кому он был добр, несмотря на праведный гнев, пошел и заявил на него судье, и его приговорили к виселице, а потом повесили, и жена его стала вдовой, а дочь – сиротой, думаешь, в твоих жилах не кипела бы кровь и ты мог бы спокойно общаться, любезничать с человеком, который повинен в смерти твоего отца?

– Сильви, в Библии сказано, что мы должны прощать.

– Да, но есть вещи, которые я никогда не сумею простить; а есть такие, что я не хочу и не стану прощать.

– Но, Сильви, ты же молишься о прощении своих грехов, значит, ты должна прощать тех, кто согрешил против тебя.

– Что ж, даю слово, теперь я вообще не буду молиться, вот и все. Хорошо так говорить тем, кому нечего прощать. Постыдился бы тыкать мне Библией. И вообще, шел бы ты лучше по своим делам, Филипп.

– Сильви, ты злишься на меня. Я понимаю, что тебе трудно простить его. Но это было бы правильно, по-христиански. Тебе самой потом стало бы легче. Если б ты пошла и увидела его тоскливые глаза, думаю, ты сама бы все поняла: они сказали бы тебе больше, чем его слова, да и мои тоже.

– Говорю тебе, не в моем характере прощать и забывать. Запомни это. Если я люблю, то люблю, если ненавижу – ненавижу. Наверно, я не стану бить или убивать того, кто причинил зло мне или моим близким, но этого человека я никогда не прощу. И если б я простила того, из-за кого повесили моего отца, значит, я – чудовище, и меня только на ярмарке показывать.

Филипп молчал, думая, как бы еще к ней подступить.

– Тебе лучше уйти, – спустя пару минут заявила Сильвия. – Мы с тобой не понимаем друг друга. Может, завтра поймем, если хорошенько выспимся. Ты сказал все, что мог в его защиту; возможно, виноват не ты, а твоя натура. Но ты меня расстроил, и сейчас я не хочу тебя видеть.

Еще одна-две фразы в таком же духе убедили его, что лучше уж последовать ее совету. Филипп пошел к Симпсону. Тот был еще жив, но уже впал в беспамятство и не нуждался в людском прощении. Филипп жалел, что растревожил и рассердил Сильвию, настаивая, чтобы она навестила умирающего: как оказалось, это был напрасный труд.

Но труд не бывает напрасным, хотя мы не всегда видим результаты затраченных усилий или, бывает, они существенно отличаются от того, что мы ожидали или на что рассчитывали. С наступлением вечера, когда дневной свет уступил место сумеречной тени и все дела по хозяйству были переделаны, у Сильвии появилось время предаться раздумьям. Ей стало грустно, сердце ее смягчилось; оно уже не было таким ожесточенным, как в тот час, когда настоятельные просьбы Филиппа вызывали у нее только гневный протест и отторжение. Она вспомнила отца: он был вспыльчив, но умел прощать, вернее, забывать обиды. Такие свои качества, как упорство и выносливость, Сильвия унаследовала от матери, а импульсивность – от отца. В этот вечер, в эту тихую и томную пору сумерек, она думала о погибшем отце, о том, какой пример он мог ей дать. Даже самой себе она не признавалась, что готова пойти к Симпсону и сказать, что прощает его. Но она думала, что, если бы Филипп снова попросил ее об этом, она так бы и поступила.

Но когда Филипп появился в следующий раз, он сообщил ей о смерти Симпсона и, полагая, что эта тема неприятна, сразу заговорил о другом. Так ему и не довелось узнать, что в своем поведении она может быть более мягкой и милостивой, нежели в высказываниях – в высказываниях, которые он вспомнит в будущем, в полной мере постигая их печальный смысл.

Вообще-то Сильвия по характеру была незлобивой и доброй девушкой, но Филипп хотел, чтобы с ним она была кроткой и нежной, а она и не думала. В общении с ним она никогда не прятала своих чудесных глаз, а смотрела на него открытым, невозмутимым взором. Она советовалась с ним как с другом семьи, каковым он и был. Она была спокойна при встречах с ним в период подготовки к свадьбе, причем в связи с бракосочетанием она больше думала о том, что ей придется переехать в другой дом, покинуть Хейтерсбэнк, и как это отразится на ее матери, а не о собственной судьбе. Филипп начинал понимать, хотя пока себе в том не признавался, что плод, которого он так страстно желал, сродни яблокам содомским.

В прежние времена, когда он жил в мансарде дома вдовы Ро-уз, он имел обыкновение наблюдать за голубями, которых держал кто-то из соседей. Птицы резвились на черепичных крышах с крутыми скатами прямо перед чердачным окном, и Филипп невольно изучил их привычки. Одна симпатичная нежная голубка все время ассоциировалась в его воображении с его представлением о кузине Сильвии. Она всегда усаживалась в определенном месте и грелась на солнышке, выпячивая пернатую грудку, которая в лучах утреннего солнца переливалась всеми оттенками сизого и розового цветов; чистя перышки, птичка тихо ворковала. Среди тканей, что продавались в магазине Филиппа, имелся переливчатый шелк точно такой расцветки, как ему казалось, и он считал, что это самая достойная материя для свадебного платья его любимой. И однажды вечером он принес Сильвии отрез этого шелка. Она сидела на траве у дома и, присматривая за мамой, вязала чулки для своего убогого свадебного наряда. Филипп был рад, что солнце еще не зашло: на ярком свету шелк переливался особенно красиво. Сильвия вежливо выразила свое восхищение; даже миссис Робсон оценила нежную сочность красок ткани.

– Милая, ты будешь так прекрасна в этом платье через две недели, в четверг, – прошептал Филипп Сильвии. (Ему нравилось обращаться к ней ласковым шепотом; она же, напротив, всегда говорила с ним обычным тоном.)

– Через две недели в четверг. То есть четвертого числа. Но я не смогу быть в нем, я еще ношу траур.

– Но в такой день ты не должна быть в черном! – воскликнул Филипп.

– Почему же? В этот день не произойдет ничего такого, что заставило бы меня забыть об отце. Нет, Филипп, я не смогу снять траур, даже если б речь шла о жизни и смерти! Этот шелк прекрасен, слишком хорош для таких, как я. И я очень тебе признательна. Я сошью из него свое первое новое платье через два года, считая от минувшего апреля. Но сейчас отказаться от траура я никак не могу!

– Даже в день нашей свадьбы?! – опечалился Филипп.

– Нет, не могу, правда. Прости. Я понимаю, что для тебя это очень важно. И ты так сердечен и добр. Порой мне кажется, что я никогда не смогу по достоинству тебя отблагодарить. Даже не представляю, что было бы с мамой и со мной, не окажись с нами в трудную минуту такого друга, как ты. Я очень тебе благодарна, Филипп, очень, хотя иногда мне кажется, что ты считаешь иначе.

– Не нужна мне твоя благодарность, Сильви, – промолвил несчастный Филипп.

Его терзало чувство неудовлетворенности, но он не смог бы объяснить, что именно ему нужно. Чувствовал только, что чего-то не хватает, чего-то такого, что он рад был бы получить.

Приближался день свадьбы, но Сильвия, казалось, была занята только матерью, думала лишь о том, как создать для нее уют в доме, который она скоро покинет. Напрасно Филипп пытался заинтересовать ее своими планами и идеями обустройства нового дома, в который он собирался привести молодую жену. Сильвия ничего ему не говорила, но дом при магазине у нее ассоциировался с двумя случаями, которые принесли ей горе и страдания. В первый раз она оказалась в гостиной, о которой теперь так много рассказывал Филипп, в тот день, когда вербовщики спровоцировали волнения в городе: тогда от ужаса и смятения она упала в обморок. Во второй раз – в тот ужасный вечер, когда она и ее мать прибыли в Монксхейвен, чтобы попрощаться с ее отцом перед тем, как его увезли в Йорк. Тем вечером именно в этой гостиной она впервые узнала, что ее отцу грозит смертельная опасность. Сильвия не могла изображать оживленно-застенчивое любопытство по отношению к своему будущему жилищу, как это свойственно невестам. Ее хватало лишь на то, чтобы сдерживать тяжелые вздохи и терпеливо выслушивать вдохновенные рассказы Филиппа об обустройстве их совместного жилища. Со временем он заметил, что ей эта тема неприятна, и перестал о том говорить, продолжая молча делать свое дело, улыбаясь про себя при виде каждого новшества, которое, он надеялся, порадует Сильвию и будет способствовать ее комфорту. Он прекрасно понимал, что она не будет счастлива, если он не позаботится о том, чтобы ее мама провела остаток жизни в покое, не зная лишений.

День свадьбы быстро приближался. Согласно плану Филиппа, после венчания в церкви Кирк-Мурсайд он и его Сильвия – его кузина, его любовь, его супруга – поедут на целый день в Робин-Худс-Бэй[100]100
  Небольшая рыбацкая деревушка и залив на морском побережье северного Йоркшира.


[Закрыть], а к вечеру вернутся в свой дом при магазине на рыночной площади. Там, в своем новом жилище, их уже будет ждать Белл Робсон, ибо ферма Хейтерсбэнк должна была отойти к новому арендатору прямо в день их свадьбы. Сильвия не соглашалась выйти замуж ни днем раньше. Она заявила, что должна оставаться на ферме до самого конца, причем заявила столь решительно, что Филипп сразу же прекратил любые попытки приблизить свадьбу.

Он пообещал Сильвии, что за несколько часов их отсутствия в доме все будет подготовлено к приему ее мамы, иначе она отказывалась куда-либо ехать. Он сказал, что попросит Эстер – та очень добра, отзывчива и в помощи никогда ему не отказывала – пойти с ними в церковь в качестве подружки невесты, ведь Сильвия ни о чем не думала и не заботилась, кроме своей матери. По возвращении из церкви они оставят Эстер на ферме Хейтерсбэнк, и та перевезет миссис Робсон в город, сделает то, то и то – в общем, обо всем побеспокоится. Столь велика была дружеская вера Филиппа в готовность и умение Эстер чутко позаботиться о ближнем. Сильвия в конце концов уступила, и он взялся поговорить с Эстер.

– Эстер, – обратился к ней Филипп как-то перед уходом домой, когда они закрыли магазин, – задержись на минутку, ладно? Я хочу, чтоб ты посмотрела, как я обустроил дом. И еще хочу попросить тебя об одолжении. – Безумно счастливый, он даже не заметил, как она содрогнулась.

После секундного колебания Эстер ответила:

– Филипп, я, конечно, задержусь, если ты настаиваешь. Только я не знаток модных интерьеров.

– Зато ты можешь оценить, уютный дом или нет. А именно это меня интересует. Мне в жизни не было так уютно, как тогда, когда я квартировал в вашем доме, – произнес он с братской нежностью в голосе. – Если б меня ничто не беспокоило, я мог бы сказать, что никогда в жизни не был счастливее, чем тогда, когда жил у вас; и я знаю, что в основном это твоя заслуга. Пойдем, Эстер, посмотри и скажи, что еще я могу сделать, чтобы Сильвии было уютно.

«От просящего у тебя не отвращайся»[101]101
  Несколько измененный текст из Евангелия от Матфея (5: 42): «Просящему у тебя дай, и от хотящего занять у тебя не отвращайся».


[Закрыть]. Наверно, это не самая удачная фраза, но для Эстер она явилась единственным источником силы, благодаря которому она смогла терпеливо осматривать дом в течение последующего получаса. Повторяя про себя эти слова, она со всей самоотверженностью сосредоточилась на изменениях и новшествах, которые демонстрировал ей Филипп: чем-то восхищалась, по поводу другого выражала сомнения и предлагала иные решения. Это был невиданный случай тихого героизма – неосознанного и непризнанного. Она доподлинно подавила свое «я», заставив себя полностью сопереживать гордому собой, полному надежд влюбленному молодому человеку, обуздала свою зависть к той, которую он любит. Она искренне радовалась за Сильвию, полагая, что та должна ощутить себя на вершине блаженства при виде стольких доказательств любви и привязанности Филиппа. Но для ее сердца – а ведь сердце – источник жизни – это была непосильная нагрузка. Когда после тщательного осмотра дома Эстер вернулась в гостиную, она чувствовала себе физически измученной и ослабленной, как после многодневной болезни. Она рухнула на ближайший стул, думая, что никогда не сможет с него подняться. А Филипп, радостный и довольный, стоя рядом, продолжал говорить:

– И еще, Эстер. Сильви вот что просила передать: она просит тебя быть подружкой невесты; она хочет, чтобы это была только ты.

– Не могу, – неожиданно резко ответила Эстер.

– Как же так? Нет, ты должна. Для меня и свадьба не свадьба, если тебя там не будет: ты же всегда была мне как сестра – с первого дня, как я поселился в доме твоей матери.

Эстер покачала головой. Неужели из чувства долга она не вправе отклонить даже эту просьбу?

Филипп, видя, что она противится, скорее интуитивно, чем разумом, догадался: раз она не хочет исполнить его просьбу ради удовольствия и развлечения, она согласится, если внушить ей, что тем самым она окажет услугу другому человеку. И он продолжал:

– К тому же мы с Сильвией сразу после церемонии планируем поехать в однодневное свадебное путешествие – в Робин-Худс-Бэй. Я буквально сегодня утром, до открытия магазина, ходил заказывать экипаж. А тетю оставить не с кем. Несчастная старушка просто раздавлена горем и порой ведет себя, можно сказать, как малый ребенок. Мы планируем, что она уже переберется сюда до нашего возвращения вечером. А она охотней всего и с большей радостью поедет именно с тобой, Эстер. Мы с Сильвией оба так считаем.

Эстер подняла к его лицу свои серьезные, честные глаза:

– Филипп, я не могу пойти с вами в церковь, и ты не должен меня упрашивать. Но я согласна заранее пойти в Хейтерсбэнк и позаботиться о старой женщине. До наступления темноты я привезу ее сюда, как ты просишь.

Филипп собрался было предпринять еще одну попытку уговорить Эстер пойти с ними в церковь, но что-то в ее глазах навело его на странную мысль, которая мелькнула в сознании и исчезла, как влага на зеркале от дыхания. И он отказался от своего намерения, а мысль эту задвинул подальше, отбросил как тщеславное пижонство, оскорбительное для Эстер. Он поспешно перешел к подробным указаниям, касающимся второй части его просьбы, которую она согласилась выполнить. При этом он все время говорил «мы с Сильвией», чтобы у Эстер создалось впечатление, что Сильвия счастлива и увлеченно планирует вместе с ним свадебные мероприятия, словно ее жизнь не была омрачена ужасным скорбным событием, случившимся всего несколько месяцев назад.

Эстер не видела, как Сильвия, бледная, с отрешенным взглядом, с твердой непоколебимостью в лице, будто не своим голосом отвечала на вопросы священника во время брачной церемонии. Эстер не была в церкви и не видела, как невеста с отсутствующим видом внимала мужу, обращавшемуся к ней со словами любви, а потом вдруг, вздрогнув, улыбалась и отвечала ему с печальной кротостью. Нет! Ей поручили перевезти несчастную вдову и мать из Хейтерсбэнка в ее новое жилище в Монксхейвене; и Эстер, такой заботливой и отзывчивой, эта миссия доставила немало хлопот и мучений. Несчастная старая женщина плакала, как ребенок, недоумевая, зачем вся эта суматоха, которой, хоть Сильвия и постаралась все тщательно продумать, невозможно было избежать в последний день, когда ее маму пришлось вывозить из дома, где та много лет была хозяйкой. Но все это было ничто по сравнению с тем чувством безысходности, что охватило несчастную Белл Робсон, когда она переступила порог дома Филиппа: гостиная – да и весь дом – тесно ассоциировалась в ее сознании с тем горем, что она здесь переживала. Страшные воспоминания всколыхнули ее притупившиеся чувства, снова погрузили в страдания. Напрасно Эстер пыталась утешить несчастную, всячески – в самых красноречивых выражениях, какие только приходили в голову, – объясняя ей, что Сильвия выходит замуж за Филиппа. Белл помнила только об ужасной судьбе своего мужа, и мысль об этом до отказа заполонила ее блуждающее сознание, омрачая все остальное. К тому же, поскольку Сильвии рядом не было и она не могла откликнуться на зов матери, Белл вообразила, что ее дочери тоже грозит суд и гибель; ее не могли успокоить никакие доводы Эстер, глубоко соболезновавшей ей и проявлявшей большое терпение. В какой-то момент стенания миссис Робсон на время прекратились, и Эстер с радостью услышала стук колес возвращающегося экипажа, в котором приехали новобрачные. Чуткий слух любящей дочери рыдания матери уловил еще издалека, и теперь, едва коляска остановилась у крыльца, Сильвия, бледная как полотно, мгновенно соскочила на землю и кинулась в дом. Ее немощная мать с трудом встала на ноги и засеменила к ней. Упав в объятия дочери, она взмолилась:

– О Сильви, Сильви! Отведи меня домой, подальше от этого ужасного места!

Эстер невольно была тронута тем, как юная девушка нежно заботится о матери, старается ее защитить. Казалось, мать и дочь поменялись ролями. И теперь Сильвия успокаивала и нежно увещевала Белл, словно капризного, испуганного ребенка. Она оставалась глуха и слепа ко всему вокруг, пока плач матери не унялся. Белл сидела, подрагивая всем телом, и обеими руками крепко сжимала ладонь дочери, словно боялась потерять ее из виду. Сильвия повернулась к Эстер и с милым изяществом – у некоторых счастливых людей это природный дар – поблагодарила ее в самых безыскусных выражениях, но с такой непередаваемой обходительностью и с таким необычайным очарованием, что у Эстер возникло ощущение, будто ей выразили признательность впервые в жизни. С этого момента она поняла, что Сильвия порой, неумышленно и неосознанно, околдовывает людей, хотя сама Эстер не всегда поддавалась ее чарам.

Отметил ли Филипп в своем сердце, что девушка, о которой он мечтал, сочеталась с ним браком в траурных одеждах и что по приближении к дому первое, что они услышали, это плач и стенания?