Текст книги "Ворон Хольмгарда"

Часть третья

Глава 1

Колесо года медленно вращалось, подвозя весну все ближе к земному миру. Настало полнолуние месяца гои, и пришел Дисаблот – весенний праздник в честь всех богинь: асиний и дис-ванов, норн, валькирий, благих невест из Ётунхейма и праматерей человеческих родов. Теперь Арнэйд и Снефрид вместе держали жертвенные чаши на площадке святилища, когда Даг приносил жертвы; при упоминании «благих невест из Ётунхейма» Арнэйд лукаво покосилась на Снефрид, которая именно так и явилась к ним. Снефрид в ответ со значением глянула на нее, что-то шепча совсем неслышно.

– Я попросила Фрейю и дис поскорее послать тебе мужа, такого же хорошего, как Арни, – тихо сказала она, когда они уже шли вместе с толпой назад в Силверволл. – Раз уж я забираю его у тебя.

Арнэйд слегка вздохнула. Она была рада, что у Арнора будет жена, и не могла придумать для себя невестки лучше Снефрид, и все же та была права: теперь ей предстояло более одинокое существование. Арнор и Снефрид по-прежнему жили у Дага – тот летом собирался возвести для них отдельный дом, – но больше она не будет самой любимой и самой главной женщиной в его жизни.

Во время пира Даг торжественно вынес «медвежий башмак» – огромный старый поршень из медвежьей шкуры мехом наружу. «Ой, это и правда надевали на медвежью лапу!» – испуганно охнула Снефрид и ухватилась за руку Арнэйд. Даг опустил поршень на пол перед Снефрид, и она боязливо засунула туда ногу; «встав на след» предка, она вошла в род Бьярнхедина Старого как законная жена. «Я уже чувствую себя немножко медведицей!» – шепнула она Арнору, вынув ногу из башмака. «Надо будет поскорее проверить, не выросло ли у тебя где медвежьей шерсти!» – шепнул он в ответ, нежно ущипнув ее за бок.

При свидетельстве всех свободных людей Силверволла, уже несколько пьяных и очень веселых, Снефрид передала Арнору свое приданое – четыре сотни серебра, – а он показал людям серебряный ковш и широкий плоский браслет с самоцветом – предназначенные для нее «утренние дары».

Резного ларца, отделанного бронзой и медью, в числе приданого Снефрид не было.

– Ну что, теперь мы откроем его? – вспомнила Арнэйд наутро, когда они со Снефрид убирали в ларь цветные наряды. – Ты хотела это сделать, когда будешь выходить замуж.

– Нет, я думаю, пока не стоит, – сказала Снефрид. – Понимаешь, мне кажется, это сокровище имеет бо́льшую силу, пока остается тайной. Пока оно хорошо помогает нам, лучше его не тревожить без нужды. И еще я думаю…

– Что?

– Хм… Видишь ли… – Снефрид явно колебалась, и Арнэйд выжидающе замерла. – Когда я еще жила дома, в Оленьих Полянах… У меня была тетка по матери, ее звали Хравнхильд. Она прознала об этом ларце и хотела забрать его себе, но я не могла его отдать – он ведь принадлежал Ульвару. И тогда она сказала мне: «Ты заплатишь за твое упрямство. Скоро тебе придется бежать с этим ларцом, и ты будешь бежать, как олениха от собак, пока не достигнешь места, где ключ подойдет к замку». Я спросила: «Где же будет это место?» А она ответила: «На самом краю света». Понимаешь? – Снефрид посмотрела на Арнэйд, которая сидела и смотрела на нее, явно ничего не понимая. – Вот я прибыла на самый край света, дальше только Утгард. И ключ подошел к замку…

– Какой? У нас же нет ключа!

– Я думаю… эти слова ведь можно понять по-разному. Один ключ уже подошел к замку!

– Какой? – с видом терпеливого недоумения, признавая свою недогадливость, повторила Арнэйд.

– Такой… такой ключ всегда бывает у мужчины, а замок – у женщины!

– Мммм… ты имеешь в виду… вашу свадьбу?

– Ну да! – Снефрид глазами показала, что имеет в виду не сам свадебный обряд. – И раз уж в одном смысле предсказание исполнилось… Я думаю, не стоит раздражать богов и торопить судьбу. Когда придет срок этой тайне выйти на свет, она сделает это и без помощи топора!

Арнэйд не стала спорить. Снефрид лучше знать, как обращаться с загадочными сокровищами, а самой Арнэйд, честно говоря, до них было мало дела. Наступающей весной ее сильнее обычного томило чувство пустоты, недосказанности, какой-то заминки на пути. Она все вспоминала слова Снефрид – о просьбе к Фрейе свершить и ее судьбу. О да, у Фрейи в распоряжении много женихов – она ведь собирает у себя половину всех погибших в сражениях. Арнэйд ясно ощущала, что ее влечение к Свенельду почти прошло. Может, сказалась весть о том, что уже вот-вот – вскоре после конца месяца гои, к равноденствию, – у него родится ребенок, а может, в последнюю встречу она осознала, как далека на самом деле от нее его жизнь, мысли и стремления. Было немного грустно, как всегда бывает весной, когда чувствуешь, что все растет и движется, а ты остаешься на прежнем месте… А ведь живое может или расти, или вянуть, неподвижности ему не дано.

* * *

– Волхов вскрылся!

Неясно было, кто первым принес эту весть, но она облетела Хольмгард, едва рассвело. Недавно прошли Веснавки-Марогоны – день конца зимы и начала нового лета. Обычно древний змей пускался в дорогу через две, а то и три лунных четверти после того, однако нынешняя весна выдалась теплой и ранней. Олав был уверен, что сборщики дани не успеют вернуться по санному пути и засядут где-то на всю пору ледохода, а уж потом, по чистой воде, раздобудут лодки и воротятся с данью «за первым льдом». Ветурлиди, брат Олава, собиравший дань с Полужья, всегда возвращался раньше других; Бергфинн так и застрял где-то у чуди. Витислава, уже едва способная ходить из-за огромного живота, каждый день плакала, предвидя, что Свенельд тоже застрянет за Мстой и вернется, только когда все зазеленеет.

Но он вернулся куда раньше, чем ожидалось. Кроме дани, он привез полон, а еще тревожные вести о возмущении в Мерямаа. Об этом Витислава мало что знала: в гридницу Олава она больше не ходила, королева Сванхейд сама иногда навещала ее, но говорили они почти только о предстоящих родах. У Сванхейд в начале прошлого лета родился еще один ребенок, мальчик, но умер, прожив чуть больше месяца. Сильно ли она горевала о потере единственного наследника для Олава, или надеялась на будущее – королева никому не открывала своих чувств, но часто навещала Витиславу и старалась ее подбодрить.

И вот однажды утром Витислава проснулась очень рано и ощутила, что сильно тянет спину. Свенельда она не будила, но, когда он сам проснулся и встал, сказала, что останется в постели и пусть он позовет к ней мать. Радонега послала весть Сванхейд; явившись обе и понаблюдав за Витиславой, они послали топить баню. К полудню у нее отошли воды, и ее, закутав, охающую, под руки отвели к протоке, где стояли хольмгардские бани.

Свенельда, как мужчину, все это не касалось. Весь день он занимался – или пытался заниматься – обычными делами, но каждый миг ждал, что к нему прибегут и скажут… Что скажут? «Все хорошо, мальчик»? «Держись, сынок, она умерла»? Мысли метались от одного к другому, он сам не знал, что испытывает – страх, радость, надежду? Скорее тревогу, изводящую, как боль раны.

– Скоро не жди! – убеждал его Велерад, отец троих детей. – В первый раз это долго. Надо потерпеть, никуда не денешься.

Илетай в первый раз управилась менее чем за один день – с утра до вечера, а два следующих – и еще быстрее.

Еще до полудня Свенельд увидел от ворот, как мимо бежит Лучинка – материна служанка.

– Что там? – он шагнул ей навстречу.

– Ох, не могу говорить, я спешу! – Лучинка замахала руками и попыталась его обойти; не задерживая ее, Свенельд пошел рядом.

– Что там? – повторил он. – Скоро?

– Ох, Свен, не стоит тебе об этом слушать…

– Ётуна мать, отвечай!

– Схватки очень сильные. Госпожа Сванхейд говорит… – Лучинка, женщина средних лет, задыхалась на быстром шагу, – ребенок очень крупный. Меня послали… принести нивяницы… зверобой, полынь – зелья… что облегчают боль…

С этим они дошли до Альмундова дома, и Лучинка стала рыться в коробах, где Радонега хранила целебные травы. Свенельд пошел обратно. Схватки очень сильные… ребенок крупный… Сванхейд и раньше говорила, что он крупный. При мысли о том, что Витислава испытывает сильную боль, хотелось, чтобы это немедленно кончилось. Страшно делалось от мысли, что схватки могут продолжаться еще невесть сколько.

Но вот прошел день… стемнело. Свенельд был дома, когда его вызвали к воротам. Выйдя, он увидел Сванхейд, закутанную в шубу на черной лисе.

– Все идет так, как и положено в первый раз. – Вид у королевы был бодрый, хотя и усталый. – У Вито не меньше надежд хорошо справиться, чем у любой другой, хоть ей и приходится нелегко. Я иду приглядеть за ужином, потом вернусь. Сейчас пошлю к ней сухой крапивы, твоя мать сделает отвар.

– Уже ведь утром делали! Неужели все еще…

– Головка ребенка уже было пошла, но тут схватки прекратились. Так бывает, если у матери не хватает сил вытолкнуть такое… увесистое дитя. Ваша мать говорит, с ее первенцем было то же самое. Уж не Годред ли намерен родиться еще раз? – Сванхейд печально улыбнулась. – Нужно ей помочь. Я начертила для нее дис-руны, и отвар крапивы поможет возобновить схватки. Когда будет нужно, мы и по-другому ей поможем. Не тревожься так сильно, Свен. Всем доводится через это пройти, и с тремя из четырех все обходится благополучно.

Обычно мужчин не посвящают в эти женские дела, но Сванхейд привыкла участвовать в разговорах о делах мужских и не видела ничего особенного в том, что Свенельд узнает, как его жена и ребенок борются за продолжение его рода. Роды – женская битва. Много ли мужчин гибнет на полях сражений? Не всякий и не всегда, только если случится война, на которой без тебя не обойтись. А из женщин каждая четвертая, а то и каждая третья оставляет на поле этой битвы свою жизнь, и так происходит всегда, даже в самые мирные времена.

В глубине серо-голубых глаз Сванхейд Свенельду мерещилась неискренность, за которой пряталась тревога. Его и тянуло туда, в баню у протоки, где все решается, и мутило от этой мысли. Мужчинам при этом делать нечего. Сейчас он никак не мог помочь Вито – ни серебром, ни силой, ни отвагой. Совсем никак. И это полное собственное бессилие, когда решается одно из самых важных дел в жизни, бесило его хуже всего прочего.

Хирдманы слонялись по двору с удрученным видом, у челяди все валилось из рук. Только Мамалай, произведенный в тиуны, не забывал, что коров нужно доить, а еду готовить, но и он притих, лишь шепотом воссылал молитвы за госпожу своим булгарским богам.

Еще позже к Свену заглянул Велерад и на вопросительный взгляд мотнул головой: еще нет.

– Там с нею Сванхейд, опять пришла, – попытался он успокоить брата. – Сказала, что больше не уйдет, пока все не кончится. Сванхейд сделает все, что возможно. Она знает какие-то нужные руны и умеет призывать дис на помощь… Смотри! – Он улыбнулся. – С нею там мать, Сванхейд и Илетай. Их три, и каждая рожала по три раза. Это получается девять…

– Девять чего? – Свенельд уловил упоминание священного числа плодородия, но не понял, что это значит.

– Ну, девять благополучно принятых младенцев, считая и нас с тобой. Неужели они все втроем с одним твоим не управятся?

Потом Велерад ушел – у него дома сидели свои три младенца из тех девяти. Свенельд опять остался один. Всю ночь он не спал, даже не ложился. Подумал было пойти к отцу, но отмахнулся от этой мысли – не хотел видеть жалеющие глаза и слышать насильственно-бодрые речи. Пусть отец лучше спит. Свен то ходил по избе, то садился, то опускал голову на подушку, но боялся заснуть и быть разбуженным ужасной вестью. Как никогда остро он ощущал свое одиночество. Был бы с ним Годо! Из брата его был плохой утешитель, но само его присутствие всегда придавало Свену силы и бодрости. Но Годо ушел во тьму, и оттого сильнее было ощущение, что туда тянет и весь мир. Ближе к утру Свен уже был близок к мысли, что пусть бы тролли взяли этого ребенка, только бы все кончилось поскорее!

Начало светать. Никто не появлялся. Несколько раз Свен решал сам пойти к бане, но делал два-три шага и замирал на месте. По пути навстречу вражеским клинкам он не боялся – в начале битвы его охватывала злость и шальная радость. Вспоминая недавнее сражение с мерей на Келе-озере, он завидовал самому себе – тогда было легко! А сейчас он терял силы от ужаса перед той вестью, что может его ждать. Она же тонкая, как тростиночка, хрупкая, как цветок… И еще такая молодая… С тремя из четырех все обходится благополучно… А с четвертой? Неужели Вито три года ждала его, чтобы дождаться… и с тем принять свою смерть?

Чувствуя, что какая-то рука стиснула сердце и не дает дышать, Свенельд вышел со двора и побрел к близкому берегу Волхова. Он слышал крики, что-де река тронулась, но не придал значения. А теперь сообразил – Волхов вскрылся! Когда в начале зимы Волхов замерзал, а потом весной вскрывался, это было одно из самых важных событий в жизни Хольмгарда за весь год. Волхов – не просто большая река. И не дорога, по которой попадают из Хольмгарда в Ладогу и далее в Варяжское море. Волхов – это стержень, на котором держится весь мир Гардов, ствол Мирового Ясеня, только состоящий из воды. Это и вода, и тело змея-бога, и воплощение Велеса, и сама Бездна, текучая бездна, дорога на тот свет. Лед на нем давно уже подтаивал, ломался по краям, давал полыньи и трещины. Уже несколько дней по нему не ходили, опасаясь провалиться. А сегодня утром стало видно – он движется. Ледяной покров, на вид еще почти сплошной, полз вдоль кромки, и оставшиеся с зимы отпечатки полозьев, конских копыт, вмерзшие в лед комки навоза и соломы двигались мимо причала Хольмгарда. И такая невиданная мощь стихийной, божественной силы ощущалась в этом движении – легко ли сдвинуть с места это бесконечное ледяное полотно! – что оторопь брала. На берегу еще лежал снег, почти не потревоженный весенним теплом, а ледяные поля меж берегов, на вид такие схожие со снеговыми полями – двигались, и довольно быстро. Кое-где в этой белизне виднелись трещины, проломы, щели, и в них блестела темная вода. От этой воды трудно было оторвать взгляд – Ящер, проснувшись, смотрел через них в мир живых, жадно впитывал свет и первые лучи настоящего тепла. Делалось жутко – будто сейчас это освобожденное чудовище покажется на поверхности, разламывая лед снизу, и полезет на берег. Понятно, почему в былые времена Ящеру в эту пору отдавали девушек – иначе возьмет сам, и много больше.

И снова Свен подумал о Годо. Брат остался для него воплощением силы, упорства, несокрушимости. Если бы дух Волхова вышел на сушу в человеческом облике – он был бы похож на Годо. Свен легко воображал себе брата, сидящего за столом в огромном пиршественном покое Валгаллы, за бесконечным столом среди сотен древних витязей. Но сейчас вдруг показалось, что брат где-то рядом. Вот здесь, в этом движении льда по воде, мощь на мощи, сила на силе… Весна – время, когда вскрываются реки и просыпаются мертвые. Сердце защемило такой болью от чувства этой близости и недоступности, что в глазах возникла резь. Свен не умел плакать и не понял, отчего все вокруг вдруг стало как в тумане.

– Господин!

Протирая глаза рукой, Свен обернулся. К нему бежала Беряна, даже без платка, с накинутым на плечи кожухом. Из косы выбились русые прядки и трепетали на ветру, голубые глаза блестели, будто это не челядинка, а некая дева весенних вод.

– Идем за мной, господин! – задыхаясь, крикнула она. – Тебя зовут!

– Что? – Свен шагнул к ней, обливаясь внутренней дрожью.

Но Беряна только помахала рукой и устремилась к бане. Однако ее раскрасневшееся лицо и блеск глаз уже дали ему ответ. От сердца отлегло – не могла она с таким лицом быть вестницей несчастья.

До бани у протоки было недалеко. Подходя, Свен заметил взмывающие к небу, порванные влажным весенним ветром клубы дыма. У самой бани Домачко, отцов челядин, раздувал костерок, рядом лежала целая груда влажной соломы и большой ком свернутого тряпья, тоже мокрого, с темными пятнами крови. Значит, все совсем закончено, раз уже вынесли жечь солому и тряпье, оставшееся после родов.

Беряна вошла первой, за нею Свен. Внутри обнаружились три женщины: Радонега, Сванхейд, Илетай. Точно как три норны или суденицы – пожилая, помоложе и самая молодая. Все они обернулись ему навстречу. У Радонеги на глазах блестели слезы, и даже морщины на лице, казалось, опустились от усталости и облегчения. Чуть раскосые глаза Илетай весело блестели. У Сванхейд, стоявшей между двумя другими, лицо было важное и торжественное, и она держала на руках какой-то сверток.

В свертке этом Свенельд мигом признал свою рубаху – ту, что надел вчера утром, а потом ее у него забрали. Сказали, что так надо. Теперь ее зачем-то держала на руках сама госпожа Сванхейд.

Медленно и величаво она сделала шаг вперед. Свенельда пробрала дрожь. Он будто очутился на небе, где ему навстречу выходят норны… Он еще жив? Это что ему протягивают – новую его жизнь? Возрожденного Бальдра?

– Вот твой сын, – сказала Сванхейд. – Возьми его на руки.

Свенельд только сглотнул. Сын… То самое, чего он ждал с прошлого лета, когда в конце жатвы супруга наконец сообщила ему, что затяжелела. Нет, с того давнего лета, когда он привез сюда Витиславу… целую вечность назад.

– Не бойся! – подбодрила Илетай. – Его уже обмыли, перепоясали и покормили, он тебя не съест.

Его уже по всем правилам перевели с того света на этот, для родного отца он, едва не сгубивший мать, уже безопасен. Хотелось спросить: «Он настоящий?». Сванхейд подошла вплотную – губы ее были слегка поджаты в попытке сдержать усмешку над растерянностью Свена, – и вложила сверток ему в руки.

– Мальчик такой крупный, поэтому долго не мог выбраться на свет. Сейчас он немного бледен, ему ведь тоже нелегко пришлось, но он здоров и хорошо сложен. Редко увидишь такого славного младенца.

Свен увидел продолговатое личико с зажмуренными глазами, на чуть припухшей маковке – влажная поросль темных волос. Было страшно, словно ему дали какого-то огненного змея… выходца из бездны – той, что нынче вскрылась. Хотелось спросить, как о чужом: а как его зовут? – чтобы познакомиться, но тут Свен вспомнил, что он-то и должен дать ребенку имя.

– Он родился в особенный день! – с воодушевлением сказал Сванхейд, как видно, довольная, что участвовала в таком событии. – В эту самую ночь вскрылся Волхов. Проснулся Ящер в глубине вод, в лесах пробуждаются медведи. Это значит, что ящер и медведь будут его покровителями. Вот вода. – Сванхейд сделала знак, и Илетай переставила поближе горшок с водой. – Как ты хочешь его наречь?

Свенельд опять сглотнул. Как? Да чтобы он помнил сейчас хоть одно имя, хотя бы свое собственное.

Всплыло в памяти, как он стоял на берегу Волхова и смотрел на движение льда. Думал о Годо, о том, как его сейчас не хватает. Годред… Но нет! Он не видел в личике ребенка ничего общего с Годо. Образ брата никак не совпадал с этим. Это не Годо. Это совсем другой человек, ему еще неведомый.

– Растерялся? – вздохнула Радонега. – Ясное дело, первенец же. Ну, с поди с женой посоветуйся.

Она подвинулась, и Свенельд вспомнил о Вито.

– Где она? – хрипло выдавил он.

Мелькнуло дикое чувство, что Вито он больше не увидит. Она исчезла, дав жизнь этому розовому крепышу, как исчезает зерно, когда появляется росток. Яблоневый цвет опал… Ее унесло движением льда на Волхове, и вот-вот этот лед растает, а с ним и…

И тут он ее увидел. Вито, лежала на полке́ позади стоявших женщин, на свежей соломенной подстилке. Уже умытая, переодетая в чистую сорочку, она была бледна, как льняное полотно. Ее светлые волосы были расплетены и разбегались с подушки десятками спутанных тонких ручейков. Это придавало ей русалочий, неживой вид, но Свенельд чудом вспомнил: волосы роженице расплетают, чтобы убрать все преграды для младенца.

Ее глаза смотрели на него и жадно искали его взгляда. Она так обессилела, что не могла говорить, но в ее глазах отражалось все, чем она была полна: облегчение, гордость и надежда. Мальчик, живой здоровый мальчик. Его появление на свет она несколько лет считала главной целью и смыслом собственной жизни, и вот она совершила это. Сейчас ей казалось, что она безропотно готова умереть. Еще и для того, чтобы не пришлось когда-нибудь пережить это снова.

– Вито… – Свен шагнул к ней с ребенком на руках. – Ты… ты знаешь… как ты хочешь его назвать?

– Да, – осипшим слабым голосом ответила она; Свен не узнал го́лоса своей жены и через это понял, какие муки ей пришлось претерпеть. Она сама как будто переродилась и из тонкого цветка, который он знал, сделалась женщиной. – Я хочу… чтобы он был Мстислав… как мой брат.

– Хорошо, – с облегчением согласился Свенельд. – Как скажешь.

Этого брата Мстислава он знал – виделись несколько раз. Правда, помнил он его слабо, но это и к лучшему. Имя Мстислав, на Волхове неизвестное, ни о ком ему не напоминало. Оно относилось только к этому головастику с щелочками глаз и стиснутыми кулачками.

Держа его на одной руке, Свен запустил вторую в горшок с водой, зачерпнул в горсть, вылил на голову младенца и сказал:

– Я признаю этого ребенка моим и даю ему имя… Мстислав, Свенельдов сын.

На первых словах ребенок, ощутив текущую по лицу воду, завозился, фыркнул, а на последних завопил…