Текст книги "Детство и общество"

Вторым важным источником данных стал небольшой семинар, участвовать в котором нас – меня и Микила – пригласили педагоги и социальные работники (белые и индейцы). Цель семинара – обсуждение различных мнений учителей Службы образования индейцев. С самого начала необходимо было отдавать себе отчет в том, что та информация о детстве, которая в невротических конфликтах подвергается подавлению и искажению, в диспуте представителей двух рас лежит в основе практически глухой обоюдной обороны. Каждая группа, независимо от природы, по-видимому, требует от своих детей жертв, которые они способны принести, только если твердо убеждены, что опирались на неоспоримые абсолюты поведения или что надо отказаться от чего-то. Усомниться в одном из этих имплицитных абсолютов – значит подвергнуть опасности все. Поэтому и случается так, что мирные соседи, отстаивая какие-то мелкие принципы в воспитании ребенка, испытывают крайнюю степень раздражения, подобно разъяренным медведям, встающим на задние лапы, когда медвежатам грозит смертельная опасность.

На первый взгляд жалобы, рассматриваемые на семинаре, звучали здраво и профессионально. Самой характерной была жалоба на школьные прогулы: испытывая сомнения, индейские дети просто убегали домой. Вторым по значению недугом, представленным в жалобах учителей, было воровство или грубое игнорирование прав собственности (как мы их понимаем). За воровством следовала апатия, включавшая весь спектр проявлений – от отсутствия честолюбия и интереса до своего рода вежливого пассивного сопротивления в ответ на вопрос, просьбу или требование. Наконец, отмечалась излишняя сексуальная активность. Этим термином обозначалось множество неприличных ситуаций – от ночных прогулок после танцев до обжимания тоскующих по дому девочек в интернатских койках.

Меньше всего жаловались на дерзость, но чувствовалось, что само отсутствие открытого сопротивления пугало учителей, как если бы это было секретным оружием индейцев. Через всю дискуссию красной нитью проходила жалоба, ставящая в тупик: будто независимо от того, что ты делаешь с этими детьми, они не дерзят. Индейские дети, мол, уклончивы и ко всему относятся стоически. В общении с ними часто кажется, что они понимают, чего от них хотят, пока вдруг не выясняется: они все сделали иначе. «Их невозможно понять», – говорили учителя.

Глубокая и часто неосознанная ярость, которую это обстоятельство постепенно вызывало даже у самых дисциплинированных педагогов и педагогов, имеющих добрые намерения, фактически прорывалась только в «личных» мнениях учителей, добавляемых к их официальной позиции. Гнев одного потрепанного жизнью пожилого педагога вызвал спокойное напоминание со стороны нескольких учителей индейского происхождения о любви индейцев к детям. Он резко возразил, будто индейцы не знают, что значит любить ребенка, и привел пример: родители-индейцы, не видевшие своих детей аж три года, приехав наконец навестить их, не плакали и даже не целовались с ними при встрече. Этот опытный педагог не мог согласиться с предположением, подтвержденным, кстати, не менее опытными наблюдателями, что подобная сдержанность с давних пор пронизывала встречи между индейцами-родственниками, особенно в присутствии чужих людей. Для него такие книжные знания опровергались двумя десятилетиями личных – вызывающих возмущение – наблюдений. Он настаивал, что родители-индейцы меньше сочувствуют своим детям, чем животные – своим детенышам.

Учитывая, что именно культурная дезинтеграция и невозможность экономически или духовно заботиться о детях могут привносить безразличие в личные отношения, было, конечно, ужасно столкнуться с таким радикальным заблуждением, которое никак нельзя считать пережитком менее сознательного периода. Полковник Уилер, сталкивающийся с сиу как завоеватель, а не как педагог, утверждал, что «едва ли на земле существует такой народ, который любил бы свои семьи больше американских индейцев». Кто же прав? Сделался ли полководец-победитель излишне сентиментальным или усталый учитель стал слишком циничным?

Самые серьезные мнения высказывались добровольно лишь в индивидуальном порядке. «На самом деле, труднее всего справиться с энурезом», – сказал учитель (наполовину индеец). А затем добавил: «Но мы, индейцы, не могли обсуждать энурез в группе, включающей женщин». Он считал, что отсутствие надлежащего приучения к туалету служило причиной большинства трудностей в воспитании индейцев. Белый служащий по собственной инициативе указал на другую проблему, в его глазах «действительно самую скверную». Ссылаясь на конфиденциальные высказывания специалистов-медиков из Службы образования индейцев, он заявил: «Родители-индейцы не только позволяют своим детям мастурбировать – они их этому учат». По его мнению, именно в этом сокрыт корень всех зол; однако он не хотел обсуждать проблему детского онанизма в присутствии индейцев. По тем фактам, которые удалось установить, и энурез, и мастурбация встречались в индейских школах не чаще, чем в любых других школах-интернатах или приютах. Фактически, мастурбация оказалась только предположением, ведь никто из упоминавших о ней не видел ничего, кроме того, что маленькие дети трогали себя за половые органы. Интересно отметить, что «подлинное», скрытое (неофициальное) недовольство касалось областей раннего обусловливания, которое вызвало внимание психоаналитиков в западной культуре и которое обсуждалось в разделе о прегенитальности.

Оказалось, активно участвующие в воспитании белые считают такое упущение в воспитании ребенка, как полное отсутствие внимания родителей-индейцев к анальным, уретральным и генитальным проблемам у маленьких детей, явно злонамеренным и преступным деянием. Индейцы, с другой стороны, будучи снисходительными к младшим детям и только на словах суровыми к старшим, считали активный подход белого человека к вопросам ухода за ребенком явно деструктивной и преднамеренной попыткой сбить с толку малыша. Белые, по их мнению, хотят отдалить своих детей от этого мира с тем, чтобы заставить их перейти на следующую ступень жизни предельно быстро. «Они учат своих детей плакать!» – с негодованием заметила одна индейская женщина, столкнувшись с практикой разлучения (из гигиенических соображений) матери и ребенка в государственной больнице. Особенно возмутило ее убеждение больничных сестер и докторов, будто младенцам полезно кричать, пока не побагровеют от напряжения. Пожилые индейские женщины обычно смиренно ждали появления на свет внука, подобно иудеям перед священной стеной, оплакивающим уничтожение своего народа. Но даже образованные индейцы не могли подавить ощущения, что весь этот дорогостоящий уход, предоставляемый их детям, есть не что иное, как дьявольская система национальной кастрации. Кроме того, среди индейцев было распространено странное предположение, будто белые испытывали необходимость в том, чтобы уничтожать своих детей. Со времени самых ранних контактов между двумя этими расами индейцы считали наиболее отвратительной чертой белых добиваться согласия детей шлепками или битьем. Индейцы обычно лишь пугают ребенка, говоря, что может прилететь сова (или прийти «белый человек») и забрать его. Какие конфликты они тем самым вызывали и как эти конфликты отражались в душах детей, индейцы, конечно, знать не могли.

Неофициальные жалобы предполагают (в согласии с нашими самыми передовыми теоретическими допущениями), что даже, казалось бы, произвольные моменты воспитания ребенка выполняют определенную функцию. Но в тайных жалобах используется большей частью прозрение (неожиданно найденный ответ) как средство выражения и распространения взаимных предубеждений и как прикрытие для индивидуальных мотиваций и бессознательных интенций. Здесь поистине нетронутое поле деятельности для групповой терапии того сорта, которая нацелена не на улучшение психиатрического статуса отдельного участника сеансов, а на улучшение культурных связей собранных вместе лиц.

Из вопросов, играющих важную роль в культурных предрассудках, я кратко проиллюстрирую три: отношение к собственности, чистоплотность и дееспособность.

Однажды школьный учитель принес с собой список своих учеников. В нем не было ничего примечательного, за исключением, пожалуй, поэтичности детских имен (Звезда-которая-появляется-на-небе, Утренняя Охота, Боящаяся лошадей). Все дети отличались благонравным поведением по отношению к белому учителю в том, что касалось учения, и следовали индейской семье в том, что было связано с домом. «У них две правды», – пояснил учитель, выражаясь более вежливо по сравнению с некоторыми его коллегами, убежденными, что индейцы «рождаются лгунами». В целом его удовлетворяли успехи учеников. Он хотел обсудить единственную проблему, связанную с мальчуганом, жившим относительно изолированно от других детей, как будто он был отверженным.

Мы исследовали положение семьи мальчика среди индейцев и белых. И те и другие характеризовали его отца тремя роковыми словами: «У него есть деньги». Регулярные посещения банка в ближайшем городке, по-видимому, придали ему тот «чужой запах», который приобретает муравей, пересекая территорию другого «племени», и за который его убивают по возвращении в свой муравейник. Здесь же, вероятно, изменник становится социально мертвым после того, как он сам и его семья раз и навсегда обретает порочную идентичность «того-кто-бережет-свои-деньги-для-себя». Она оскорбляет один из старейших принципов экономики сиу – щедрость.

«Идея длительного накапливания средств чужда индейцам дакота. Если у мужчины достаточно средств, чтобы не умереть от голода, по крайней мере, в ближайшем будущем, и к тому же он располагает резервом времени для медитации и еще чем-то, что можно дарить другим по случаю, он относительно доволен… Когда еды мало или вовсе нет, он может запрячь лошадей и отправиться со своей семьей в гости. Еда делится поровну, пока ее совсем не остается. Самый презираемый человек – тот, кто богат, но не делится своим богатством с окружающими его людьми. Вот он и есть действительно “бедный”».

Венцом принципа уравнивания богатства в экономической системе сиу было «раздаривание», то есть предложение всей собственности хозяина гостям на празднике в честь друга или родственника. Чтобы полнее почувствовать это противопоставление мерзкому образу скряги, нужно понаблюдать за индейским ребенком. Даже сегодня на каком-нибудь обрядовом празднике он раздаривает свои скудные сокровища (монетки или вещи), которые его родители скопили именно для такого случая. Он буквально излучает нечто такое, что позднее мы сформулируем как чувство идеальной идентичности: «Я действительно такой, каким вы меня видите сейчас, и такими же всегда были мои предки».

Экономический принцип раздачи (дарения) и высокий престиж щедрости были, конечно, в давние времена тесно связаны с необходимостью. Кочевники нуждаются в неприкосновенном минимуме домашнего имущества, который они способны переносить с собой, и не более того. Племена, живущие охотой, зависят от щедрости наиболее удачливых и умелых охотников. Однако насущные потребности изменяются гораздо быстрее истинных добродетелей. Одна из самых парадоксальных проблем человеческой эволюции заключается именно в том, что добродетели, первоначально служившие самосохранению индивидуума или группы, как бы застывают под давлением анахронического страха вымирания. Поэтому они могут сделать людей неспособными адаптироваться к изменившимся нуждам. Такие «окаменелости» былых добродетелей становятся неподатливыми и, в то же время, трудноустранимыми препятствиями к перевоспитанию. Однажды лишенные универсального экономического значения и всеобщего почтения, эти добродетели распадаются. При этом они сочетаются с устойчивыми чертами характера, которыми одни люди наделены в большей степени, другие – в меньшей, и сливаются с особенностями окружающей группы, такими, например, как расточительность и беззаботность белой бедноты. В конце концов, администратор и учитель могут и не понять, когда они имеют дело со старой добродетелью, а когда – с новым пороком. Взять хотя бы денежные пособия или продуктовую и техническую помощь, которые причитаются отдельным семьям на основе прошлых договоров и официально распределяются в соответствии с нуждой и заслугами. Так вот, всегда можно узнать, когда кто-то получил такие «дары», ибо со всей прерии в маленьких фургонах к нему съезжаются его менее удачливые (на данный момент!) родственники для законного участия в празднике первобытного коммунизма. Значит, несмотря на продолжавшиеся несколько десятилетий попытки посредством образования добиться включения индейцев в нашу монетарную цивилизацию, их древние установки господствуют по-прежнему.

Первый инсайт, который возник при обсуждении этих вопросов на нашем семинаре, состоял в следующем: нет ничего менее продуктивного во взаимоотношениях отдельных лиц или групп, чем подвергать сомнению идеалы противной стороны. Согласно логике сомневающегося, представитель противной стороны непоследователен в своей проповеди. Ведь совесть, индивидуальная или групповая, обладает не только специфическим содержанием, но и своей специфической логикой, которая сохраняет ее согласованность.

«Они безынициативны», – говорили обычно раздраженные белые учителя об индейских детях. И действительно, желание индейского мальчика выделяться и состязаться, вполне выраженное при одних обстоятельствах, может полностью исчезать при других. Члены легкоатлетической команды, например, могут колебаться на старте забега. «Почему мы должны бежать? – говорят они. – Ведь уже известно, кто собирается победить». Возможно, подсознательно они чувствуют, что того, кто выигрывает, ждет не слишком хорошее будущее. Ибо история Мальчика-Чей-Отец-Имел-Деньги имеет свои параллели в судьбе всех тех индейских мальчиков и девочек, которые показывают, что всерьез принимают требования своих педагогов и находят удовольствие и получают удовлетворение, выделяясь среди других в школьных занятиях. Их тянут назад, к среднему уровню, изощренные насмешки остальных детей.

Микил рассказал об особых проблемах индейской девочки, обратив внимание участников семинара на одну поистине трагическую подробность. Первое впечатление, с которым неизбежно сталкивается маленькая индейская девочка при поступлении в белую школу, связано с тем, что она (девочка) – «грязная». Некоторые учителя признаются, что они вряд ли способны скрыть свое отвращение к специфическому домашнему запаху индейского ребенка. Разборные типи североамериканских индейцев, конечно, легче освобождались от накопленного запаха, чем их сегодняшние каркасные дома. В школьные годы ребенка приучают к опрятности, личной гигиене и пользованию стандартным набором косметики. Не усвоив полностью других аспектов свободы действий и амбиций белых женщин, преподносимых ей с поразительной неизбежностью, девочка-подросток возвращается домой привлекательно одетой и чистой. Но скоро приходит тот день, когда родная мать и бабушки назовут ее «грязной девушкой». Ибо чистая, в индейском смысле, девушка – это такая девушка, которая научилась избегать определенных вещей в период менструации. Например, предполагается, что она не будет брать руками определенную пищу, поскольку та, мол, портится от ее прикосновения. Большинство девушек неспособны снова принять статус прокаженных на время менструального периода. И все-таки они еще недостаточно эмансипированны. Им почти никогда не дают возможности жить жизнью американской женщины. Да и сами они фактически не готовы и не хотят быть счастливыми в условиях замкнутого пространства, негигиеничной интимности и бедности окружения. Они способны на это лишь в редких случаях.

Прочно укоренившиеся образы мира не поддаются ни ослаблению посредством фактологии, ни согласованию путем идеологической аргументации. Несмотря на идеологические расхождения, продемонстрированные в этих примерах, многие родители-индейцы, по сообщениям учителей, предпринимают искренние и удачные попытки склонить своих детей к послушанию белому учителю. Однако дети соглашаются с таким давлением, просто делая уступку, не подкрепленную чувством высокого долга. Они часто реагировали на него с невероятным стоицизмом. И это был, на наш взгляд, самый удивительный факт, заслуживающий отдельного исследования. То есть индейские дети могли без открытого бунта или без каких-либо признаков внутреннего конфликта годами жить между двумя системами норм, которые отстояли друг от друга несравнимо дальше, чем нормы любых двух поколений или двух классов в нашем обществе. Нам не удалось найти у маленьких сиу признаков индивидуальных конфликтов, внутреннего напряжения или неврозов – всего того, что позволило бы применить наши знания психической гигиены, какими мы располагали, к решению индейской проблемы. То, что мы обнаружили, относилось к культурной патологии, которая иногда проявлялась в форме алкогольной делинквентности или мелкого воровства, но по большей части – в форме общей апатии и незаметного пассивного сопротивления дальнейшему и более решительному воздействию норм белого человека на совесть индейца. Лишь у нескольких «индейцев белого человека», обычно успешно работающих в органах федерального управления, обнаружили мы невротическое напряжение, выражавшееся в компульсиях, гиперответственности и общей ригидности. Однако среднему индейскому ребенку, по-видимому, было незнакомо то, что мы называем «нечистой совестью», когда в пассивном сопротивлении белому учителю он уходил в себя. Не терзался он и отсутствием сочувствия со стороны родственников, когда решал стать прогульщиком. Следовательно, в целом никакой истинно внутренний конфликт не отражал конфликта двух миров, в каждом из которых существовал индейский ребенок.

Казалось, жизнь такого ребенка вновь обретала свой былой тонус и темп только в те редкие, но яркие моменты, когда старшие члены семьи расхваливали прошлую жизнь; когда большая семья или остатки старого отряда укладывали свои повозки и съезжались вместе где-то в прерии на церемонию или празднество, чтобы обмениваться подарками и воспоминаниями, новостями и сплетнями, шутить и – теперь уже реже – танцевать старинные танцы. Именно тогда его родители, и особенно бабушки и дедушки, сильнее всего испытывали чувство идентичности, которое снова связывало их с далеким прошлым, где не было ничего, кроме индейца, игры и врага. Пространство, в котором индеец мог чувствовать себя свободно, по-прежнему не имело границ и давало возможность для разных накоплений и в то же время – для внезапной их раздачи. Индеец охотно принял такие элементы белой культуры, как лошадь и ружье, а позднее – легковой автомобиль и мечту о трейлерах. В остальном же могло существовать лишь пассивное сопротивление бессмысленному настоящему с мечтами о реставрации, когда будущее вело бы обратно в прошлое, время вновь стало бы историческим, пространство – безграничным, а запасы бизонов – неистощимыми. Племя сиу как целое все еще ждет, что Верховный суд США возвратит им Черные горы и вернет на прежнее место пропавших бизонов.

С другой стороны, федеральные педагоги продолжали проповедовать систему жизни с определенными и четкими целями: участок, очаг, счет в банке. Каждая из них приобретает смысл в таком пространстве-времени, где прошлое преодолевается и где полная мера осуществления в настоящем приносится в жертву все более высокому уровню жизни во все более отдаленном будущем. Путь к этому будущему – не внешняя реставрация, а внутренняя реформа и экономическая «модернизация».

Таким образом, мы узнали, что историко-географические перспективы и экономические цели и средства содержат в себе все то, что группа усвоила из своей истории, и поэтому характеризуют концепции действительности. Способы воспитания по возможности сохраняются в своем первоначальном виде, а при необходимости – даже в искаженных примерах, упорно указывая на то, что новому образу жизни, навязанному завоевателями, еще не удалось навязать образы новой культурной идентичности.

А. Роды

Женщины племени дакота, снабжавшие нас сведениями о старых методах воспитания детей, поначалу вели себя весьма сдержанно. Ведь они были индеанками. Далее. Микил, которого они раньше знали как антрополога и друга, теперь был «государственным человеком». И наконец, считалось не вполне приличным говорить с мужчинами о вещах, касающихся человеческого тела. Тема неизбежного начала жизни, то есть беременности, всегда вызывала хихиканье. Хотя и говорят, что рвота и другие физиологические расстройства при беременности редки среди индейских женщин, последние, по-видимому, сознают радикальное изменение характера в течение этого периода и задним числом его стесняются. Утверждают, что только в состоянии беременности обычно кроткие индейские женщины бранят мужей, а иногда даже бьют детей. Таким образом, разные культурные системы имеют разные каналы для выражения глубокой амбивалентности, характерной для женщины в этом состоянии. Как бы радостно женщина ни принимала первые признаки беременности и как бы сильно ни хотела родить ребенка, она вдруг понимает, что в ней на девять месяцев поселилось маленькое и неизвестное, но диктующее свои условия существо.

Конечно, касающиеся родов обычаи теперь полностью изменились. Белые женщины обычно презрительно говорят о «негигиеничной» технике родов индеанок старшего поколения, которые устраивали себе ложе из песка прямо в доме или рядом с ним, где, стоя на коленях или лежа и упираясь ступнями в два колышка, вбитых в землю, а руками схватившись за два других колышка, тужились, чтобы произвести ребенка на свет. Однако это ложе, называемое белыми «кучей грязи», по-видимому, было важной деталью специфической системы гигиены обитателей равнин, в соответствии с которой любые отходы тела отдаются песку, ветру и солнцу. Проявления такой системы, вероятно, озадачивали белых людей: использованные прокладки и даже плаценты индейцы развешивали на деревьях, тела умерших клали на высокие деревянные помосты, а испражнялись в отведенных для этого сухих местах. С другой стороны, индейцам трудно увидеть гигиеническое превосходство уборной во дворе, которая считается более благопристойной, препятствует солнцу и ветру, но оставляет доступ мухам.

Белые и индейские женщины обычно отмечают, что не слышали «ни жалоб, ни стонов» от индеанок старшего поколения во время родов. Ходят предания об индейских женщинах, вынужденных сразу после родов несколько часов догонять своих родственников, оставивших их одних рожать прямо в прерии. По-видимому, прежняя бродячая жизнь, заставлявшая приспосабливаться к сезонным изменениям и внезапным перемещениям бизонов и врагов, часто не оставляла времени для послеродового ухода за женщиной и восстановления ее сил. Индейские женщины старшего поколения видят в изменениях обычаев деторождения у индеанок младшего поколения, связанных с гигиеной и родильными домами, не только угрозу традициям стойкости, но и несправедливость по отношению к ребенку, которого в результате таких перемен приучают плакать «подобно белому младенцу».

Б. Получение и взятие

Что касается представленного здесь перечня фактов, важных для системы детского воспитания сиу, то каждый из них обусловлен в основном желанием женщин сообщить нечто дорогое их традиционному этносу. Кроме того, некоторые факты, увы, потакают нашим теоретическим ожиданиям. В таком случае, подобный перечень просто не может быть исчерпывающим и окончательным. Однако, на наш взгляд, мы обнаружили удивительное сближение тех разумных объяснений, которые индейцы дают своим древним методам воспитания, и той психоаналитической аргументации, благодаря которой и мы сочли бы эти факты релевантными.

Обычно считалось, что молозиво (первое водянистое выделение молочных желез) ядовито для новорожденного, поэтому и грудь ему не давали до тех пор, пока не появлялась надежная струя настоящего молока. Индейские женщины утверждали, что нельзя позволять малышу самостоятельно выполнять эту первую «работу» только ради того, чтобы получить жидкую водянистую субстанцию. Скрытый смысл этих слов очевиден: как он мог бы доверять миру, который встретил его подобным образом? Взамен, в качестве радушного приема со стороны всей общины, первую еду новорожденному готовили родственники и друзья родителей. Они собирали лучшие ягоды и травы, какие только есть в прерии, и выжатый из них сок наливали в бизоний пузырь, приспособленный под детский рожок, напоминающий по форме материнскую грудь. Женщина, по общему мнению бывшая «хорошей женщиной», пальцем стимулировала рот новорожденного, а затем кормила его этим соком. Тем временем пожилые женщины отсасывали молозиво из груди роженицы, а саму грудь стимулировали для выработки грудного молока.

Как только индейский ребенок начинал питаться материнским молоком, ему давали грудь всякий раз, когда он хныкал (днем ли, ночью ли), и к тому же позволяли свободно играть с грудью. Подразумевалось, что малыш не должен реветь в состоянии беспомощной фрустрации, хотя крик в разъяренном состоянии позже мог «сделать его сильным». По общему признанию, индейские матери возвращаются к своим старинным «балующим» обычаям в тех случаях, когда могут быть уверены, что к ним не будут приставать белые медики.

При старых порядках выкармливание ребенка считалось настолько важным, что даже отцу с его сексуальными привилегиями не позволялось, по крайней мере в теории, нарушать либидинальное сосредоточение матери на кормлении. Говорилось, что понос у малютки – следствие водянистого молока матери, разжижение которого вызвано половым сношением с отцом ребенка. Мужа настойчиво убеждали держаться от жены подальше в течение всего периода выкармливания ребенка, продолжавшегося, как утверждали, от трех до пяти лет.

По словам индейцев, старшего сына выкармливали дольше всех, тогда как средний период выкармливания ребенка составлял три года. В наше время он намного короче, хотя случаи пролонгированного вскармливания имеют место к вящему ужасу тех, кто по должности призван поощрять здоровье и нравственность. Один учитель рассказывал нам, что совсем недавно мать-индеанка приходила в школу, чтобы на большой перемене покормить грудью восьмилетнего сына, который был простужен. И она кормила его с тем же полным беспокойства энтузиазмом, с каким мы пичкаем наших сопящих детей витаминами.

У старых сиу вообще не было систематического отлучения младенца от груди. Конечно, некоторым матерям приходилось прекращать кормление грудью по независящим от них причинам. В иных случаях дети отвыкали от грудного молока матери благодаря постепенному переключению на другую пищу. Однако, прежде чем окончательно и бесповоротно отказаться от груди, младенец, вероятно, многие месяцы ел другую пищу, давая матери время на то, чтобы родить следующего ребенка и восстановить запас молока.

В связи с этим я вспоминаю забавную сцену. Маленький индеец, примерно трех лет от роду, сидел на коленях у матери и с хрустом грыз сухое печенье, поэтому ему хотелось пить. С властным выражением лица он опытным движением лез под блузку матери (имевшую, как в прежние времена, по бокам – вниз от подмышек – разрезы), пытаясь добраться до груди. Из-за нашего присутствия мать смущенно, но отнюдь не возмущенно, осторожными движениями большого животного, отодвигающего в сторону своего детеныша, не позволяла ему достичь цели. Тем не менее он ясно давал понять, что имел обыкновение получать время от времени маленький глоток во время еды. Вид этой пары лучше любых статистических данных говорил о том, когда именно такие пареньки – в том случае, если они способны искать других приключений, – наконец перестают залезать под блузку матери или ради того же – под блузку любой женщины, у которой случайно есть молоко. Ведь материнское молоко, когда его запасы превосходят непосредственные потребности грудного младенца, является общинной собственностью.

В этом раю практически неограниченной привилегии ребенка в отношении материнской груди имелся и свой запретный плод. Чтобы быть допущенным до сосания, ребенку приходилось прежде научиться не кусать грудь. Бабушки сиу рассказывают о том, какие трудности они испытывали со своими избалованными малышами, когда те начинали сильно кусать соски. Они со смехом признаются, как бывало стукали ребенка по голове и как он приходил в бешенство. Именно в это время матери сиу обычно говорят то, что наши матери говорят намного раньше в жизни своих детей: пусть покричит – здоровее будет. Будущих хороших охотников можно было узнать по силе их младенческой ярости.

Переполненный яростью малыш сиу был связан в люльке по рукам и ногам. Он был лишен возможности выразить свой гнев обычными в таких случаях бурными движениями конечностей. Я не собираюсь делать из этого вывод, будто индейская люлька или тугие свивальники суть жестокие ограничения. Напротив, по крайней мере на первый взгляд, они бесспорно напоминают материнское лоно и достаточно прочны и удобны для того, чтобы укутывать младенца, укачивать и переносить его, когда мать занята работой. Предположение, которое я действительно хочу высказать, заключается в том, что особая конструкция люльки, ее обычное размещение в доме и продолжительность пользования ею – все это переменные, применяемые разными культурами в качестве усилителей базисного опыта и ведущих черт личности, развиваемых ими у молодого поколения.

Как связаны оральность ребенка племени сиу и этические идеалы этого племени? Мы уже упоминали щедрость как характерную добродетель, необходимую в жизни индейцев сиу. Первое впечатление таково, что спрос данной культуры на щедрость основан на существующей в раннем детстве привилегии пользования питанием и утешением, происходящим от неограниченного кормления грудью. Пару щедрости составляла другая добродетель – сила духа. У индейцев это качество более суровое и более стоическое, чем просто храбрость. Это качество включало в себя запас легко возбуждаемого и быстро пополняемого охотничьего и боевого духа, склонность наносить садистический вред врагу, способность выдерживать крайние лишения и боль как под пытками, так и в результате самоистязания. Способствовала ли необходимость подавления ранних желаний кусать проявлению свирепости индейцев сиу? Если да, то здесь не могло не сказаться одно обстоятельство: щедрые матери сами возбуждали «свирепость охотника» у своих малышей на стадии прорезывания зубов, поощряя эвентуальный перенос провоцируемой ярости младенца на идеальные образы преследования, окружения, захвата, убийства и похищения.