Текст книги "Детство и общество"

А. Святой и нищий

Цыганок – найденыш – не был рожден в грехе, подобно остальному племени, дядьям, «зверью». Поэтому, как говорит бабушка, он «простая душа». Цыганок грациозен и ловок в движениях. Он убедительно показал это в пляске. Другие мужчины кажутся зажатыми, одеревеневшими, а когда напьются или придут в ярость, то становятся похожими на грузовики без тормозов. Цыганок не был чьим-то сыном, не претендовал на имущество и никому не завидовал, как будто его сиротство предполагало непорочное зачатие. И действительно, фильм довольно тонко и искусно создает его образ как первого христианина, милосердного и не теряющего надежды.

Цыганок рассказывает Алеше о его умершем отце. Он был другим – с понятием. Поэтому Каширины и ненавидели Максима Пешкова. Здесь вводится тема, которая позже будет затронута еще раз, когда появится анархист – типичный представитель тех, кто понимает и принимает бездомность. Отцы и их жадные сыновья ненавидят таких как носителей совершенно нового начала, с которым невозможно сражаться старым оружием, ведь эти люди читают, думают, планируют. Таким образом, именно Цыганок снабжает пытливую душу Алеши примерами его будущей идентичности.

Цыганок одобряет тех, кто «понимает», хотя сам к ним не относится. У него другой недостаток, и он опасно отличается в другом отношении. Цыганок «добрый». После той памятной порки его руки были по локоть в красных рубцах. Он весело сознается, что, удерживая Алешу на скамейке, подставлял их, чтобы хоть немного ослабить жесточайшие удары. «Ведь я тебя люблю, – за то и боль принял, за любовь!» – говорит он восхищенному мальчику, чье сердце рвется к нему. А затем Цыганок учит Алешу, как принимать удары: «Когда тебя вдругорядь сечь будут, ты, гляди, не сжимайся, не сжимай тело-то, чуешь? Вдвойне больней, когда тело сожмешь, а ты распусти его свободно, чтобы оно мягко было, – киселем лежи! И не надувайся, дыши во всю, кричи благим матом, – ты это помни, это хорошо!» Он признается: его, мол, столько пороли, что теперь из его кожи «хоть переплеты для книг делай».

И снова подтекст этой сцены явно не сформулировать. Но, по-видимому, речь в ней идет о соблазне наивного непротивления, христианской доброты и приучения терпеть страдания этого мира, приспосабливаясь к его ударам. Алеша тронут и очарован, однако остается сдержанным. А вскоре после этого разговора Цыганок погибает (причем смерть его весьма своеобразна и символична), и Алеша должен перенести утрату друга.

Один из дядьев хочет поставить огромный крест на могиле жены (которую, как Цыганку известно, сам и убил) и просит Цыганка помочь донести крест до могилы, находящейся на вершине холма. Все понимали, что этот чудовищный крест слишком тяжел для одного. Но Цыганок с мальчишеской гордостью похваляется, что сможет донести его на спине до самой могилы. Алеша в какой-то момент порывается помочь ему, и зрители со страхом ожидают, что маленький мальчик действительно станет помогать ему. Но затем, как и в другие критические минуты своей жизни, он просто позволяет отвести себя в сторону и предоставляет друга его судьбе.

В сцене, явно рассчитанной на то, чтобы вызвать у зрителя мысль о Голгофе, Цыганок с огромным крестом на спине бредет, спотыкаясь, по склону расположенного на заднем плане холма. Крест все же раздавил его своей тяжестью. Цыганка вскоре приносят обратно в дом и кладут на пол, и он умирает. Белый мышонок, с которым он постоянно забавлялся сам и развлекал детвору, выскальзывает у него из-за пазухи и быстро бежит в сторону Алеши. Тот ловит его. Это выглядит так, будто «белая душа» Цыганка нашла новый приют у Алеши.

Если бабушка олицетворяет древние народные обычаи, а дедушка и дядья – жадную эпоху собственников земли и имущества, жен и титулов, то Цыганок – это простодушный святой начала христианской эры. Он остается веселым, добрым и милосердным до самого конца.

Ну, а мальчик Алеша наблюдает уже предопределенное разрушение вокруг себя, но сохраняет безошибочность лунатика, который избегает фатальных затруднительных положений и традиционных ловушек. Выходит, Алеше полностью чужды сострадание, мораль?

Возьмем его встречу со старым Григорием, тем самым, кто отводит мальчика в сторону, когда приближается Голгофа Цыганка (ибо Григорий, почти слепой, видит то, что ждет впереди). Это впечатляющая, пророческая фигура. Однако, проработав в мастерской деда почти сорок лет, он лишается работы, когда совсем теряет зрение. Поскольку дед отказывается заботиться о нем, Григорий вынужден пойти просить милостыню. Алеша в ужасе. «Я пойду с тобой, – сочувственно восклицает он. – Я буду твоим поводырем!»

Но после пожара, когда слепой Григорий, спотыкаясь, бродит с вытянутыми руками вокруг их дома и жалобно зовет Алешу, мальчик прячется от него, а старик в одиночестве уходит в бесконечную ночь. Позже мы видим его два или три раза, когда он следит за Григорием, побирающимся на улице и пытающимся хоть что-то отыскать на пепелище. Алеша, крадучись, идет за ним. Похоже, его неодолимо манит это неприглядное зрелище.

Западный зритель не может не подумать о том, как трогательно могли бы выглядеть высокий почтенный слепой старец и ведущий его за руку мальчик. Наш зритель предвидит финал, где измученный совестью дедушка исправляется и бьет тревогу, пытаясь вернуть этих двоих, когда кажется, что уже слишком поздно. Отряд полицейских под началом бравого шерифа или мотоциклетный патруль настигают старика и мальчика как раз в тот момент, когда они собираются перейти реку по подмытому паводком мосту…

Однако совершенно очевидно, что мы наблюдаем в этом фильме рождение души нового склада, которое нам показывают главным образом через ее упущения. Упускаются же те действия, которые основаны на чувстве вины. Ни угрызения совести, ни исправление содеянного, по-видимому, не принимаются в расчет в этом новом расположении духа. Но имеет значение критическая осторожность, неподкупное терпение, полное избегание неверных действий, вызревание ясного внутреннего направления и только затем – действие[18]18
  Обратите внимание на следующий диалог в московском суде.
  ВЫШИНСКИЙ: Вы поддержали эти переговоры (с немцами)?
  БУХАРИН: Или отрекся от них? Я не отрекся от них. Следовательно, я их поддержал.
  ВЫШИНСКИЙ: Но вы говорите, что узнали о них постфактум.
  БУХАРИН: Да. Одно другому не противоречит.


[Закрыть].

Западный критик приходит к выводу, что этому фильму не просто недостает морали, он аморален. Возможно, однако, что в нем нам предлагают моральные альтернативы, совершенно отличные от тех, которым предан иудейско-христианский мир. Когда Алеша не поддается искушению принести в жертву слепому старику свою молодую жизнь, он, конечно, нарушает обещание конкретному человеку, данное, возможно, под влиянием чувства разделенной вины, ощущения, что он должен искупить материальные грехи своего деда. Но существует еще внутренняя клятва, обет следовать направлению, пока еще очень четкому плану, который вместо постоянного сохранения внутренней вины ведет к совместному действию по ту сторону добра и зла. И эта клятва уравновешивает «искушение». Такую клятву олицетворяет еще один персонаж фильма – анархист.

Следует особо отметить финальную сцену, в грубых, кричащих образах показывающую крайнее презрение нового поколения к моральному краху старого. Когда к этому времени уже совершенно одряхлевший дедушка просит милостыню, пробираясь сквозь толпу зевак на пожаре, старый мастер Григорий отвечает на стенания своего бывшего хозяина и делится с ним куском хлеба. Дедушка, признав слепого, с криком «Ты пустил меня по миру!» швыряет в него хлебом. С нашей точки зрения, это грубая сцена. Но маленький Алеша просто отворачивается без каких-либо признаков отвращения. Оставлять за собой потерпевших крах людей и систем – дело, которое не требует расхода эмоций.

Б. Чужой

Все это время в слободе, точнее, в комнате дедова дома, живет человек. Живет «сам по себе», ни с кем не разговаривает. Вроде бы не раб, но ничем не владеет. Ничего не продает и тем не менее на что-то живет. Называет себя химиком, но на работу не ходит. Черноволосый, с высоким лбом и проницательными глазами за стеклами очков, он походил на моложавого, оголодавшего Троцкого.

Когда однажды Алеша забирается через окно подвальной комнаты к этому человеку, жилец быстро прячет какую-то книгу. А затем спокойно «выкуривает» посетителя, открыв бутыль с какой-то зловонно пахнущей жидкостью. Мальчик обижен, но еще больше заинтригован.

Алеша вновь встречает загадочного постояльца на одном из вечеров, которые устраивала бабушка, где она перерассказывала собравшимся старинные легенды и предания. Мы слышим, как она по памяти, простыми и сильными словами, рассказывает длинную легенду, завершающуюся сентенцией: «За чужую совесть бы не прятался!» От этих слов постоялец приходит в необыкновенное возбуждение, как будто услышал голос оракула. Он что-то бормочет по поводу «народа, нашего народа» (что, по-видимому, касается оценки древней народной мудрости) и поспешно выходит из комнаты. Возможно, символично, что под влиянием эмоций он забывает свои очки. Во всяком случае, их подбирает Алеша.

В следующей сцене Алеша застает странного жильца лежащим в траве на краю крутого берега реки. Мужчина весьма сдержанно благодарит его за очки. Он довольно грубо дает понять, что мальчик может посидеть рядом с ним, если будет молчать и разделит его созерцательное настроение. Так соединяются между собой этот мужчина, река, необъятный простор и новое расположение духа. Господствующее положение мужчины, вероятно, говорит о том, что нужно уметь молчать, нужно уметь медитировать и нужно стремиться рассмотреть далекий горизонт. Вслух же он произносит: «Запоминай все истории, какие бабушка знает. Научись читать и писать». Алеша удивлен, но ему явно по душе, с каким жаром и искренностью постоялец говорит ему это.

Их дружба или, вернее, знакомство, продолжается недолго. Жадный дедушка заставляет чужака освободить комнату, и тот решает уехать из города.

Ватага бездомных мальчишек провожает его к реке. Но он идет рядом с Алешей, положив ему руку на плечо. Согласно субтитру на английском языке, он горячо убеждает Алешу: «One must learn how to take life» («Нужно учиться принимать жизнь»). Он произносит это с таким миссионерским пылом, что в сказанном чувствуешь некий смысл, выходящий за пределы значений употребленных слов. Поэтому придется на некоторое время превратиться в лингвиста.

Жесты этого мужчины говорят о том, что под словом «take» он подразумевает «разбираться, улавливать, осмысливать» (grasping) или «удерживать» (holding on), a не «примиряться» (enduring) либо «держаться до конца» (holding out). Однако, когда я смотрел фильм первый раз, мой русский переводчик настаивал на том, что мужчина сказал «брать» (то есть take = endure). По причинам, которые вскоре будут обсуждаться, это различие настолько существенно, что я упорно продолжал выяснять происхождение расхождения между словом и жестом в этой сцене. Как выяснилось, в книге, по которой поставлен фильм, революционер говорит: «Всякую вещь надо уметь взять, – понимаешь? Это очень трудно – уметь взять!» «Взять» здесь означает «to take» в смысле «grasp». Тогда, очевидно, именно слово, а не его значение было утеряно где-то на пути от книги к фильму.

Смысл же интересующей нас фразы в том, что нужно научиться не ждать, пока дадут. Нужно хватать то, что хочешь, и не отпускать. Мы обсуждали эту альтернативу в связи с социальными модальностями оральных стадий. Видимо, этот мужчина имеет в виду не только то, что нужно хватать. Скорее он пытается передать Алеше идею, что нужно делать это с чистой совестью, новой совестью: нужно хватать и не отступать от одного только чувства греха, возникающего по поводу схваченного.

Как мы увидим, это решительное «хватание» в паре с сопротивлением имеет значение в большевистской психологии и обратно возвращению к зависимости. Мы уже описали пронизывающую, режущую манеру Алеши парировать злобный взгляд своего деда. Мы также обратили внимание на важность сосредоточения, охватывания и схватывания в видении и предвидении и показали твердость его воли, независящей от личных чувств.

Позже выясняется, что чужак был революционером, и его разыскивала полиция. Когда нам показывают колонну оборванных, закованных в кандалы арестантов, уныло бредущих по Алешиной улице к пароходу в Сибирь, мы видим среди них и чужака, бледного и похожего на привидение, но почти радостного.

Субтитр гласит: «Так закончилась моя дружба с первым человеком из бесконечного ряда чужих людей в родной своей стране, – лучших ее людей…»

Итак, Алеша близко познакомился с членом подпольной группы профессиональных революционеров, представителем интеллигенции, востребованной на время благодаря ее религиозной вере не только в обязательность просвещения, но и в необходимость дисциплины духа как средства спасения от апатии, бездеятельности и рабства.

В. Безотцовщина и безногий ребенок

Кажется, что Алеша немного повзрослел после исчезновения анархиста. Теперь его целью становится товарищество. И мы не должны забывать, что его отец тоже исчез после того, как «понял». И все же страшно смотреть, как этот простой мальчик идентифицируется с измученной тенью человека, чей этос уместился в нескольких туманных репликах. Ведь Алеша еще ребенок. Где его детство? Кто его сверстники? Играет ли он вообще?[19]19
  Толстой однажды сказал Горькому: «Трудно поверить, что когда-то вы были ребенком».


[Закрыть]

Мы видели его неудачное участие в грубых шутках своих двоюродных братьев, их злобные и бесчестные поступки даже по отношению к старому человеку. Порка или, лучше сказать, социальное взросление Алеши вследствие морального поражения деда после порки, положило конец подобным «забавам». Позже, когда Алеша изучает окрестности слободы, он случайно сталкивается с компанией откормленных мальчишек, с криками и камнями нападающих на слободского блаженного Игошу. Алеша, не раздумывая, вступается за убогого, и тогда мальчишки переключаются на него, крича: «А, Каширин!» Он протестует: «Я – Пешков!» Подобно мальчишкам всего мира, они начинают словесную перепалку: «Каширин! – Пешков! – Каширин! – Пешков!» Но когда обмен словами перерастает драку и Алеша оказывается в трудном положении, неожиданно появляется ватага голодных, одетых в лохмотья юных созданий и выручает его из беды. Между спасителями и спасенным сразу завязывается дружба.

Эта ватага состоит из бездомных мальчишек – в подлинном смысле слова «пролетариев». Алеша становится одним из них с экономической, так сказать, точки зрения, поскольку присоединяется к их занятию – искать на помойках вещи, которые можно продать старьевщикам. С другой стороны, есть и духовная связь, поскольку он разделяет их чувство невозможности опереться на родителей, если, конечно, они есть. Так, в нескольких сценах драматически показана пролетаризация Алеши. Он, Пешков, оставшийся без отца, становится на сторону блаженного, обделенного с рождения. Он присоединяется к тем, кто опустился ниже всех сословий и классов. В одной из выразительных сцен он сталкивается с мальчиком с азиатскими чертами, который даже не знает, откуда он родом. Алеша смеется, и это последнее проявление безрассудного веселья. Видя отчаяние и ярость татарчонка, он освобождается еще от одного искушения: гордиться фамилией Пешков. (Как известно, позднее он возьмет себе имя отца – Максим, а фамилию – Горький.)

Итак, Алеша тоже пролетарий. После «работы» он и его ватага лежат на крутом берегу реки, с умеренной высоты которого эти обездоленные дети всматриваются в горизонт и в будущее. О чем они мечтают? О том, чтобы завести голубей, а потом выпустить их на свободу: «Я люблю смотреть, как голуби кружат в прозрачном летнем небе».

Контрапунктом этой мысли о свободе становится другая знаменательная встреча. Внимание Алеши привлекает веселый юный голос, доносящийся из подвального окна. Алеша идет на этот голос и обнаруживает Леньку, мальчика-калеку, прикованного к постели. У него с рождения парализованы ноги: «Не ходят, не живут, а так себе…», – как он сам объясняет. Поэтому мальчик заточен в подвале, словно в тюрьме. Однако оказывается, что он живет в своем собственном мире – мире игры и фантазий. В коробках (и в клетках) Ленька держит разную мелкую живность, которая вынуждена делить с ним его плен. Но он живет ради того дня, когда увидит поле и степь. Тогда он откроет все эти маленькие коробочки и выпустит всех на волю. А до этого букашки и козявки составляют его микрокосм, отражая внешний мир: один таракан – «хозяин», другой таракан – «его жена». Настоящие угнетатели из реального мира оказываются пленниками его вымышленного мира. Возникает впечатление, будто искалеченное тело позволило ему быть единственным ребенком с веселым умом в этой картине. Его смех – самый радостный и самый свободный, а глаза наполнены восхищенным блеском. Его ощущение власти, кажется, не знает границ. Он уверен, что «если мышь все кормить да кормить, так она вырастет с лошадь».

Видя любовь мальчика к своим товарищам по заточению и его насущную потребность и способность наделять эти маленькие существа вроде мыши мифическими возможностями, Алеша, недолго думая, отдает Леньке белого мышонка. Этот мышонок, как мы помним, был посмертным даром Цыганка Алеше, его последней связью с весельем и последней забавой. Почему он отдает его? Что это – жалость? Милосердие? По-видимому, Алеша взрослеет морально, жертвуя удовольствием и сопротивляясь искушению – искушению играть, мечтать, крепко держаться за фетиши-заменители, которые облегчают тюремное существование и тем самым добавляются к его оковам. Он знает, что ему придется обходиться без забав. Таким образом, каждый из поступков Алеши (или его отказ(ов) совершить их) подобен обету. Один за другим уничтожаются мосты в прошлое и навсегда отвергаются инфантильные утехи души.

Ленька же может стать свободным, только если кто-то освободит его, даст ему ноги. Это и есть та задача, которую Алеша ставит перед своей ватагой. Из собранных на помойках частей какой-то машины мальчишки сооружают ему коляску, механический протез двигательной свободы.

Г. Спеленатый младенец

Образ Леньки, видимо, взят не из книги Горького. Мне неизвестно, кто его придумал. Однако представляется важным, что самый эмоциональный и веселый из всех детских персонажей фильма оказывается наименее подвижным. Его восторг не знает границ, а ноги связаны, они «не живут, а так себе». Это затрагивает неразрешенную русскую проблему детского воспитания, которая приобрела почти смешное звучание в недавних дискуссиях о русском характере – проблему пеленания (или свивания).

Действительно ли русская душа – спеленатая душа? Некоторые из ведущих ученых в области исследования русского характера, которым я обязан моим знакомством с этим кинофильмом, считают именно так.

Среди огромного сельского населения России, среди жителей всех ее регионов и слоев, разделявших и разделяющих общее культурное наследие великих среднерусских равнин, такой элемент ухода за ребенком, как пеленание, был развит до крайности. Обычай заворачивать новорожденных в пеленки широко распространен во всем мире. Но согласно древнерусской традиции, младенца следует пеленать полностью, с головы до пят, и достаточно туго, чтобы он превратился в удобное для переноски «полено». Кроме того, эта традиция предписывает пеленать ребенка бо́льшую часть дня и на всю ночь в течение девяти месяцев. Подобная процедура не приводит к какой-либо прочной двигательной недостаточности, однако распеленатого младенца, по-видимому, приходится учить ползать.

Вопрос о том, почему нужно пеленать младенцев, вызывал у простых русских удивление: разве есть другой способ переносить ребенка с места на место и сохранять его тепло в долгие холодные зимы? А кроме того, как еще можно добиться, чтобы малыш не расцарапывал и не расчесывал себя, не пугался неожиданного появления собственных рук перед глазами? Скорее всего, так оно и есть: спеленатый ребенок, особенно когда его только что распеленали, не настолько владеет собственными движениями, чтобы уберечь себя от случайных царапин и ушибов. Дальнейшее же предположение, что поэтому его приходится пеленать снова, – это излюбленный трюк культурного логического обоснования, которое превращает специфический способ ограничения свободы младенца в самостоятельный феномен культуры. Младенца нужно пеленать, чтобы защитить его от себя самого. Пеленание вызывает у него сильные вазомоторные потребности, и он должен оставаться эмоционально «спеленатым», чтобы не стать жертвой бурной эмоции. А это, в свою очередь, способствует созданию базисной, довербальной установки, согласно которой людей нужно строго ограничивать ради их же собственного блага. Однако время от времени надо предлагать способы для разрядки сжатых эмоций. Поэтому пеленание подпадает под рубрику тех вопросов воспитания ребенка, которые имеют существенное отношение к целостному образу мира культуры.

Действительно, нет такой другой литературы, помимо русской, где были бы столь широко представлены вазомоторные нарушения. Герои русской беллетристики выглядят изолированными и одновременно несдержанными в проявлении чувств. Кажется, что каждый был странным образом заточен в себе самом, словно в изолирующей камере задушенных эмоций, и тем не менее вечно стремился к другим душам, вздыхая, бледнея и краснея, рыдая и падая в обморок. Многие литературные персонажи, кажется, живут ради того мгновения, когда какое-то опьянение (или отравление?) – секреторное, алкогольное или духовное – позволит достичь временного слияния чувств, добиться взаимности, часто лишь иллюзорной, неизбежно завершающейся изнеможением. Но нам нет нужды выходить за пределы обсуждаемого кинофильма: если повседневная русская действительность времен юности Горького обнаруживала хотя бы долю той несдержанности, силы и широты выражения чувств, какую мы наблюдаем в этом фильме, отражение эмоций в сознании маленького ребенка должно быть живым и калейдоскопическим.

Тогда интересно поразмышлять о том, что спеленатый младенец – когда он начинает сознавать такую эмоциональность – лишен возможности без посторонней помощи реагировать на нее «двигательно»: взбрыкивая ножками, взмахивая ручками, шевеля пальчиками. Он также лишен возможности поднимать голову, хвататься за опору и направлять взгляд на звуковые источники, вызывающие у него беспокойство. Фактически такое положение можно рассматривать как обременение вазомоторной системы задачей гашения и уравновешивания всех этих ярких впечатлений. Только в то время, когда младенца разворачивают, он получает возможность участвовать в бурном излиянии чувств старших.

Однако чтобы оценить значение такого элемента детского воспитания, как пеленание, в культуре в целом, вряд ли стоит ограничиваться единственной однонаправленной цепью причинности – в том смысле, что русские таковы, какими они оказываются на самом деле или, возможно, кажутся или изображают себя, – потому что их пеленали. При обсуждении других культур мы должны скорее предполагать взаимное развитие некоторых тем. Вполне вероятно, что почти универсальный и, между прочим, довольно практичный обычай пеленать младенцев получил в России распространение под действием той синхронизирующей тенденции, которая сводит географию, историю и детство человека к нескольким общим категориям. Мы наблюдаем взаимную близость между этими тремя элементами русской традиционной культуры.

1. Сплоченная социальная жизнь в уединенных укрепленных поселениях, изолированных друг от друга во время зимних холодов, и периодическое освобождение их жителей после весенней оттепели.

2. Долгие периоды тугого пеленания, чередующиеся с минутами интенсивного обмена радостными чувствами во время освобождения младенца от пеленок.

3. Одобряемое проявление в поведении нечеловеческой («деревянной») выносливости и, наряду с этим, периодический эмоциональный катарсис, достигаемый безудержным излиянием души.

То есть пеленание, если рассматривать его в исторической и политической плоскостях, могло, по-видимому, быть частью системы устоявшихся обычаев, а система помогала поддерживать и продлевать русское сочетание рабства с «душой». И действительно, Горький писал в «Мещанах»: «Когда человеку лежать на одном боку неудобно, он перевертывается на другой, а когда ему жить неудобно – он только жалуется… А ты сделай усилие – перевернись!» Человек, должным образом мотивированный, способен сделать усилие, чтобы перевернуться или подняться. Но будучи прикованным к определенным обстоятельствам, в душе он может действовать в соответствии со своим самым ранним опытом переживания связанного состояния. А вот что не в состоянии сделать спеленатый младенец, так это перевернуться. Он способен лишь падать на спину, уступать, терпеть и капризничать, задерживаясь на вазомоторных ощущениях и на внезапных изменениях в функционировании кишечника, пока ему снова не подарят мгновение двигательной свободы.

Вполне возможно, что фигура Леньки символизирует нечто подобное, поскольку мы видим ребенка с сильнейшими движениями души и с максимально ограниченной способностью к передвижению. Он отличается от других детей живым воображением и огромной зависимостью от окружающих. Когда Алеша дарит ему белого мышонка, создается впечатление, будто он перерос необходимость держаться за игровой мир и мечты о таком могуществе, в каком могут нуждаться спеленатые и заточенные души. Он не жалеет Леньку. Скорее, он отчетливо представляет себе его состояние, сравнивает со своим и поступает соответственно. Алеша заботится о том, чтобы Ленька получил «механические» ноги, однако не идентифицирует себя с ним.

Хотя фильм не показывает Алешу и его ватагу за игрой, «Воспоминания» Горького содержат сообщение о безумной игре, которой увлекались в то время юные «изгои». Понятно, что интерпретация Горьким этой игры полностью согласуется с теоретическими положениями, выдвинутыми в нашей главе об игре.

«Мальчишкой лет десяти я ложился под балластный поезд, соперничая в смелости с товарищами. Один из них, сын стрелочника, делал это особенно хладнокровно. Забава эта почти безопасна, если топка локомотива достаточно высоко поднята и если поезд идет на подъем, а не под уклон. Тогда сцепления вагонов туго натянуты и не могут ударить вас или, зацепив, потащить по шпалам. Несколько секунд переживаешь жуткое чувство, стараясь прильнуть к земле как можно плотнее и едва побеждая напряжением всей воли страстное желание пошевелиться, поднять голову. Чувствуешь, что поток железа и дерева, проносясь над тобою, отрывает тебя от земли, хочет увлечь куда-то, а грохот и скрежет железа раздается как будто в костях у тебя. Потом, когда поезд пройдет, с минуту и более лежишь на земле, не в силах подняться, кажется, что ты плывешь вслед поезда, а тело твое как будто бесконечно вытягивается, растет, становится легким, воздушным, и вот сейчас полетишь над землей. Это очень приятно чувствовать.

– Что влекло вас к такой нелепой забаве? – спросил Андреев.

Я сказал, что, может быть, мы испытывали силу нашей воли, противопоставляя механическому движению огромных масс сознательную неподвижность нашего ничтожного тела.

– Нет, – возразил он, – это слишком мудрено, не по-детски.

Напомнив ему, как дети “мнут зыбку”, – качаются на упругом льду только что замерзшего пруда или затона реки, я сказал, что опасные забавы вообще нравятся детям».

Курсивом я выделил места, дающие возможность предположить (в соответствии с нашими теориями травмы и игры) наличие дополнительного смысла в этой игре. Здесь, вероятно, можно говорить о том, что дерзкая ватага мальчишек бросает вызов балластному поезду, чтобы получить опыт, в котором жутко повторяются существенные, общие для всех элементы детской травмы: неподвижность и насильственное движение, полное бессилие и крайняя легкость чувств.

Независимо от того, подтверждается или не подтверждается «гипотеза пеленания» в отношении трансформации младенческого опыта в юношеские и взрослые формы, она все-таки указывает на соотношение необычайно живого опыта в поведении и воображении русских.

В фильме Алеша не участвует ни в каких играх. Он ко всему присматривается, глядит, так сказать, в оба глаза, часто пытливо прищуренных: «собирается», фокусирует свое зрение, старается не отвлекаться, ясно увидеть и полностью понять – и все для того, чтобы со временем «ухватить жизнь». В этом фильме больше говорится о том, от чего Алеша освобождается, чем для чего он хочет быть свободным.