Текст книги "Детство и общество"

Речь здесь не о том, что характерное обращение с младенцами служит образованию групп взрослых людей с определенными чертами – как будто повернул несколько рычагов в своей машине воспитания ребенка и изготовил тот или иной тип родового или национального характера. На самом деле, мы не обсуждаем типологические черты как необратимые стороны характера. Мы ведем разговор о целях и ценностях, а также о той энергии, которая предоставляется в их распоряжение системами воспитания ребенка. Такие ценности сохраняются потому, что культурный этос продолжает считать их «естественными» и не допускает альтернатив. Они продолжают существовать, потому что стали неотъемлемой частью чувства индивидуума, которое он должен оберегать как ядро нормальной психики и дееспособности. Но ценности не могут устоять, если они не работают экономически, психологически и духовно. Я полагаю, что поэтому их нужно продолжать закреплять, поколение за поколением, в раннем детском воспитании. При этом детское воспитание, чтобы оно могло оставаться последовательным, нужно встраивать в систему непрерывного экономического и культурного синтеза. Ибо именно этот синтез, действующий в пределах культуры, имеет нарастающую тенденцию тематически сближать и обеспечивать взаимное развитие таких предметов, как климат и анатомия, экономика и психология, общество и воспитание детей.

Каким образом мы можем это доказать? Наше доказательство должно заключаться в ясном и непротиворечивом значении, которое, вероятно, можно придать иррациональным на вид фактам внутри одной культуры и аналогичным проблемам в сравнимых культурах. Поэтому мы покажем, каким образом собранные нами разнообразные сведения о культуре сиу получают такое значение исходя из наших допущений, а затем перейдем к сравнению этого племени охотников с племенем рыбаков.

Когда мы наблюдали за детьми сиу, сидящими в темных углах своих палаток, идущими по тропе или собравшимися большой группой на танцах в честь Дня независимости, то обратили внимание, что они часто держали пальцы во рту. Причем они (как и некоторые взрослые, обычно женщины) не сосали пальцы, а играли с зубами, щелкая и ударяя по ним чем-то, используя, например, жевательную резинку или наслаждаясь игрой, в которой участвуют зубы и ногти пальцев одной или обеих рук. Однако губы, даже если рука настолько глубоко проникала в рот, насколько вообще возможно, в такой игре не участвовали. Наши расспросы вызвали удивленный ответ: да, конечно, они всегда это делали. А разве все этого не делают? Как клиницисты мы не могли избежать вывода, что подобная особенность поведения – наследие тех желаний кусать, которые были столь безжалостно блокированы в раннем детстве. Аналогично, в нашей культуре мы предполагаем, что сосание пальца и другие сосательные привычки детей (и взрослых) компенсируют связанные с кормлением грудью удовольствия, упущенные или ненадежные вследствие непоследовательного ухода за грудным ребенком.

Это привело к интересному дополнительному вопросу: почему женщины оказались более склонными к проявлению такой особенности, чем в равной степени фрустрированные мужчины? Мы нашли на него двойной ответ: в былые времена женщины пользовались зубами не только для жевания, но и для того, чтобы разминать кожу и расплющивать иглы дикобраза, которые требовались им при вышивании. Тем самым они переключали позывы к кусанию на другую практическую функцию зубов. И действительно, я видел, как сидевшая в своей палатке древняя старуха в полузабытьи жевала кусок кинопленки немногими сохранившимися зубами так же, как, возможно, расплющивала иглы дикобраза много лет назад. «Зубные привычки» сохранились у женщин, вероятно, потому, что для них эти привычки считались «нормальными» даже тогда, когда перестали быть особо полезными.

Щедрость в более поздний период жизни ребенка сиу подкреплялась не запретами, а примером отношения старших (прежде всего, родителей и родственников) к собственности вообще и к детской собственности в частности. Родители индейского ребенка были готовы в любую минуту расстаться с утварью и другими сокровищами, стоило гостю восхититься чем-то, хотя, конечно, существовали обычаи, сдерживающие выражение восторга у гостей. Так, было дурным тоном обращать внимание на вещи и предметы, составляющие необходимый для жизни минимум. Ожидание, что взрослый должен был и хотел бы избавиться от излишка собственности, служило источником тревоги в те давние времена, когда «даритель-индеец» предлагал белому другу не то, в чем этот друг нуждался, а то, без чего индеец мог обойтись, и предлагал лишь чтобы унести с собой вещи, утрата которых, по его мнению, белого человека не тяготила. Правда, все это касалось только собственности взрослых. Родитель-индеец с притязаниями на доброту и честность не прикоснулся бы к имуществу ребенка, поскольку ценность собственности – в праве владельца освободиться от нее, когда он испытывал побуждение это сделать, то есть когда это увеличивало престиж его самого и того лица, которому он мог решить отдать свое имущество.

Поэтому собственность ребенка оставалась неприкосновенной до тех пор, пока он не обретал свободу волеизъявления, достаточную для принятия решения о раздаче имущества.

В. Удерживание и отпускание

Щедрость прививали детям не тем, что скаредность называли дурным качеством, а «деньги» – грязными, но тем, что всячески подчеркивали добродетельность дарения. Сама по себе собственность, за исключением вышеупомянутого минимума охотничьего снаряжения и домашней утвари, не обладала никакой ценностью. Торговцам не надоедает повторять истории о родителях-индейцах, которые приходят в город, чтобы купить важные припасы на заранее отложенные для этого деньги, но вместо этого с довольной улыбкой оплачивают каждый каприз своих детей, готовых развинтить на части новые технические безделушки.

В итоге возвращаются домой без припасов. В главе о прегенитальности много говорилось о клиническом впечатлении, согласно которому существует внутренняя связь между склонностью держаться за собственность или раздавать ее даром и возможностью ребенка распоряжаться экскрементами как собственностью своего тела.

Кажется, ребенку племени сиу предоставлена возможность самостоятельно достигать постепенного соответствия правилам скромности и опрятности. Лавочник и жаловался, что даже пятилетки никак не контролировали свои экскреторные нужды, находясь в магазине с родителями. Учителя же утверждают: как только самый маленький индейский ребенок узнает, чего от него ждут, и, самое главное, увидит, как это делают старшие дети, чрезвычайно редко случается, чтобы он испачкал или обмочил штаны в обычной школе. Жалобы на то, что индейские дети, подобно детям других культур, мочатся в постели в школах-интернатах, – это другой вопрос. Похоже, энурез относится к «нормальным» симптомам живущего в общежитии и тоскующего по дому ребенка. Следовательно, можно сказать, что эти дети, которым известны какие-то формы контроля, в состоянии приспособиться к двум нормам без компульсивных тенденций к ретенции или элиминации. Кишечник начинает регулироваться вследствие примера, подаваемого другими детьми, а не в результате мер, отражающих превратности взаимоотношений родителей и ребенка. Маленького ребенка, как только он овладевает ходьбой, старшие дети за руку отводят к месту, предназначенному для испражнений. Вероятно, именно в таком контексте маленький ребенок впервые учится подражать и избегать «позора», который столь характерен для первобытной морали. Ибо эти на вид «безнравственные дикари» зачастую обеспокоены слухами о том, что они не сделали чего-то надлежащего или сделали это ненадлежащим образом. Ребенок сиу несомненно начинает сознавать, как разносится такой слух, раньше, чем способен полностью разобраться в его содержании. Постепенно, но неумолимо этот слух его захватывает, подстрекает автономную гордость, побуждает его стремиться быть тем, на кого смотрят с одобрением, заставляет смертельно бояться разоблачения и изоляции, предотвращает его внутренний бунт. И вот уже ребенок сам участвует в распространении слухов о других.

Мы вправе сказать, что отношение индейцев сиу к анальному воспитанию в детстве не противоречит их отношению к собственности. В обоих аттитюдах акцент ставится на свободном избавлении, а не на строгом удерживании, и в обеих сферах окончательное регулирование отсрочивается до стадии развития эго, когда ребенок способен принять самостоятельное решение, которое придает ему непосредственный реальный статус в сообществе сверстников.

Г. «Делание» и делание

В детстве индейцев сиу первые строгие табу, выраженные в устной форме и неизбежные благодаря сплетению насмешливых слухов, касались не тела и его модусов, а скорее моделей социальной близости. По достижении определенной стадии развития (вскоре после пяти лет) брату и сестре нужно было научиться не смотреть друг на друга прямо и не обращаться друг к другу непосредственно. Девочку обычно побуждали придерживаться женских занятий и оставаться рядом с матерью и типи, тогда как мальчика поощряли присоединиться к компании старших мальчиков сначала в играх, а затем – в охотничьих упражнениях.

Несколько слов об игре. Любопытнее всего для меня было увидеть игрушки индейских детей и понаблюдать за их играми. Когда я первый раз подошел к лагерю индейцев, разбитому неподалеку от агентства, продвигаясь осторожно и не обнаруживая своего интереса, чтобы не помешать игре, маленькие девочки убежали в палатки и сели там около своих матерей, прикрыв колени и опустив глаза. Мне понадобилось какое-то время, чтобы понять: они вовсе не испугались, а просто вели себя «прилично». В подтверждение этому они немедленно были готовы играть в «ку-ку», выглядывая из-за материнских спин. И все же одна из девочек, лет шести, осталась на месте, так как сидела за большим деревом и была слишком поглощена своей собственной игрой, чтобы обращать на меня внимание или подчиняться правилам женской скромности. Когда, полный нетерпения, я подкрался к этому ребенку прерий, то застал девчушку согнувшейся над игрушечной пишущей машинкой. Ее губы, равно как и ногти, были накрашены красной краской.

Даже самые маленькие девочки в своих играх испытывают влияние радикальных перемен, происходящих среди их старших сестер, – учениц школ-интернатов. Это стало очевидным, когда женщины лагеря, желая показать, во что они играли в детстве, наделали для меня маленьких типи, повозок и кукол. Все эти игрушки явно предназначались для того, чтобы воспитывать маленьких девочек по индейскому типу материнства. Однако одна такая девочка, играя с только что сделанной мамой игрушечной повозкой, уверенно разместила двух кукол-женщин на передке, побросала кукол-детей в заднюю часть повозки и повелела дамам «править в Шадрон, в кино». Тем не менее даже такие игры остаются пока феминными играми. Девочку безжалостно высмеяли бы, попробуй она увлечься «мальчишеской» игрой или посмей стать сорванцом.

В играх мальчиков развивались честолюбивые стремления, да и сами их игры меньше изменились по сравнению с играми девочек, хотя труд ковбоя и здесь в значительной степени вытеснил деятельность охотника на бизонов. Поэтому, пока я наблюдал «сбегающих в город» маленьких кукол, младший брат играющей девочки с ликующим удовлетворением заарканил пень, рядом с которым я расположился. Психологически старшие дети и взрослые считают такую игру важной тренировкой, хотя фактически она «бесполезна». Однажды я посмеялся, как мне казалось, вместе, а не над мальчиком, уверявшим мать и меня, что мог бы догнать и поймать дикого кролика голыми руками. Мне дали понять, что я совершил большую бестактность. Такие фантазии – не пустая забава. Они служат подготовкой к овладению мастерством, которое, в свою очередь, обеспечивает развитие идентичности охотника или ковбоя.

В этом отношении особый интерес представляет один очень старый обычай. Имеется в виду игра с «костяными лошадьми» – мелкими костями в три-четыре дюйма длиной. Мальчишки собирают их в тех местах, где забивали скот (а прежде – бизонов). В соответствии с формой кости назывались лошадьми, коровами или быками. Игра с ними заключалась в том, что либо мальчики непрерывно перебирали их пальцами в карманах, либо использовали в совместных играх в скачки или охоту на бизонов. Для мальчиков сиу эти кости имеют то же значение, какое маленькие игрушечные машинки имеют в жизни наших ребят. Фаллическая форма костей наводит на мысль о том, что они позволяют маленьким мальчикам, перебирая пальцами «лошадей», «бизонов», «коров» и «быков», культивировать в течение фаллической и локомоторной стадии фантазии соперничества и агрессии, свойственные всем мужчинам этого племени. На этой стадии на долю старших братьев выпадало ввести маленького мальчика в этос охотника и сделать братскую верность основным элементом общества индейцев дакота. Вследствие исключительной близости с хвастающимися своими победами старшими мальчиками младшие, должно быть, начинали довольно рано сознавать, что прямая фаллическая агрессивность уравнена с суровостью охотника. Считалось, что юноша может взять силой любую девушку, которую поймает за пределами отведенных для порядочных девушек мест. Та, которая не знала «своего места», становилась его законной добычей, и он был вправе хвалиться содеянным.

Все воспитательные средства использовались для развития у мальчика максимума уверенности в себе, сначала благодаря материнской щедрости и надежности, затем благодаря братскому воспитанию. Он должен был стать охотником с помощью игры, женщины, собственного духа. Освобождение мальчика от матери и рассеивание любой регрессивной фиксации на ней достигалось чрезвычайным подчеркиванием его права на автономию и собственную инициативу. При условии безграничного доверия, благодаря воздействию стыда, а не влиянию внутреннего торможения, мальчик постепенно научался сдержанно и крайне почтительно обращаться с матерью. По-видимому, он направлял все чувство неудовлетворенности и гнева в преследование дичи, врага и распущенных женщин, а также против себя самого, в поисках духовной силы. Подобными поступками ему позволялось хвалиться повсюду, открыто и громогласно, тем самым обязывая отца демонстрировать гордость за своего незаурядного отпрыска. Совершенно очевидно, что такое стремительное приглашение с младых ногтей быть мужчиной и хозяином делало необходимым введение уравновешивающих гарантий для девочек. Хотя устройство этих гарантий весьма искусно, невозможно избавиться от ощущения, что женщину подвергали эксплуатации во имя несломленного «духа» охотника. И действительно, если верить словам, самоубийства были нередки среди женщин сиу, но неизвестны среди мужчин.

Девочку сиу воспитывали быть помощницей охотника и матерью будущего охотника: учили шить, готовить еду и хранить провизию, а также ставить палатку. В то же время ее подвергали строгой дрессуре, чтобы выработать застенчивость и страх перед мужчинами. Приучали ходить размеренно-неторопливым шагом, не пересекать установленные вокруг стойбища границы и, с наступлением зрелости, спать ночью со связанными у бедер ногами, чтобы не допустить изнасилования.

Девушка знала: если мужчина мог заявить, что прикоснулся к вульве женщины, то считалось, будто он одержал победу над ее невинностью. Эта победа делала простое прикосновение похожим на его право на резкий переворот, то есть на притязание на новое перо в головном уборе в тех случаях, когда ему удавалось в сражении прикоснуться к опасному врагу. Насколько сходны эти две победы, можно до сих пор увидеть в колонке «Частная жизнь» школьной газеты, выпускаемой детьми индейской резервации: там указывается, сколько раз такие-то мальчики одержали «засчитанную победу» над такими-то девочками, то есть поцеловали их.

Однако в былые времена любое публичное бахвальство со стороны юношей наносило оскорбление девушке. Девушка знала, что во время праздника Девственницы ее могли вызвать защищать свою претензию на невинность против любого обвинения. Церемония этого праздника состояла из символических актов, явно принуждающих к правдивому признанию. Любой мужчина, который вознамерился бы и смог в церемониальной обстановке заявить, что ему удалось прикоснуться к гениталиям девушки, вполне мог добиться, чтобы ее удалили из круга элиты.

Все же было бы неверно предполагать, что такая ритуальная война препятствовала нежной половой любви. В действительности, парадоксальным на вид результатом подобного воспитания было развитие особенно глубокой привязанности друг к другу у тех, кто оказывался готовым пожертвовать вопросами престижа ради любви. У юноши нежность смиряла гордость настолько, что он ухаживал за девушкой, призывая ее флейтой любви и укутывая ее и себя особым, предназначенным для ухаживания, шерстяным одеялом, чтобы попросить выйти за него замуж. Девушка же отвечала на призыв, не сомневаясь в благородных намерениях ухажера и не хватаясь за охотничий нож, бывший всегда под рукой, на всякий случай.

Итак, девушку воспитывали таким образом, чтобы она прислуживала охотнику и одновременно была настороже по отношению к нему. Но кроме того, ее воспитывали так, чтобы она стала матерью, которая была бы не в силах уничтожить у сыновей характерные черты, совершенно необходимые охотнику. При помощи высмеивающей сплетни («люди делали такую-то неслыханную вещь») она постепенно, как это делала ее мать, будет обучать детей иерархии главных и второстепенных избеганий и обязанностей в отношениях мужчины с мужчиной, женщины с женщиной и особенно в отношениях между мужчиной и женщиной. Брату и сестре или тестю (свекру), теще (свекрови) и зятю (снохе) не позволялось, например, сидеть рядом друг с другом так же, как и беседовать наедине. Братьям и сестрам со стороны жены и мужа разрешалось говорить друг с другом только в шутливом тоне. Это же требование касалось отношений любой девочки и ее дяди по материнской линии.

Однако эти запреты и предписания сделались частью крайне важных и серьезных взаимоотношений. Девочка, повзрослевшая настолько, чтобы избегать брата, знала: в конечном счете она употребит свое умение шить и вышивать – на чем и должна была сосредоточиться с этого времени – для изготовления и украшения орнаментом красивых вещей для будущей жены и детей брата. «У него искусная сестра», – обычно было высокой похвалой для воина и охотника. Брат знал: он отдаст сестре лучшее из того, что добудет охотой или воровством. Самая жирная, самая упитанная добыча предлагалась для разделки сестре; и трупы его злейших врагов оставлялись ей же – для нанесения им увечий. Таким образом сестра, через силу духа и щедрость брата, тоже обретала возможность активно и агрессивно участвовать по крайней мере в некоторых кульминационных моментах охоты и войны, и прежде всего – в танце Солнца. Если она была целомудренна, то омывала раны брата, нанесенные им самому себе, и тем самым разделяла с ним духовный триумф его наиболее возвышенного мазохизма. Первое и основное избегание – в отношениях между сестрой и братом – стало моделью всех отношений уважения и эталоном щедрости и готовности помочь среди всех братьев и сестер, а верность братьев друг другу стала образцом всех товарищеских отношений.

Я полагаю, было бы излишним упрощением сказать, что такие избегания служили предупреждению «естественного» инцестуозного напряжения. Крайняя степень, до какой некоторые из этих избеганий доходят, и откровенные намеки на то, что поддразнивание между братьями и сестрами супругов должно носить сексуальный характер, указывают скорее на искусную провокацию, равно как и на отвод потенциального инцестуозного напряжения. Такое напряжение утилизировалось в рамках универсальной задачи создания социальной атмосферы уважения внутри группы (к каждому в соответствии с его семейным статусом), а также безопасного отвлечения на добычу, врага и, подспудно, потребности в манипулятивном контроле и генерализованной агрессивности, спровоцированной и фрустрированной еще на стадии кусания. В прежние времена существовала высоко стандартизированная система «должных» взаимоотношений, которая обеспечивала доброжелательность, дружелюбие и внимание к другим в пределах расширенной семьи. Чувство принадлежности целиком и полностью зависело от способности приобретать репутацию человека, заслуживающего похвалы за должное поведение. А тот, кто после постепенного усиления давления со стороны стыдящих его членов общины все же продолжал упорствовать и вести себя несоответствующим образом, становился жертвой безжалостно жалящей сплетни и убийственной клеветы, как если бы сам оказался врагом.

В наше время юноша сиу обыкновенно мельком видит ту жизнь, к которой ритуалы мальчишеских игр все еще готовят его; видит, наблюдая и (при возможности) присоединяясь к исполняющим обрядовые танцы старшим соплеменникам. Белыми людьми эти танцы часто характеризовались как «дикие» и «разнузданные», поскольку в них явно чувствовалась двойная опасность, вырастающая из постепенного подъема группового духа и нарастания «животного» (чувственного) ритма. Однако когда мы наблюдали старых танцоров сиу на одном из уединенных танцевальных сеансов, казалось, что с каждым уходящим часом ночи их возбужденные лица выражали только усиливающуюся концентрацию на ритме, который овладевал их телами с нарастающей точностью. Законность здесь шла в ногу с дикостью и необузданностью. Для сравнения: было просто неудобно смотреть на позднее прибывшую группу молодых мужчин, явно знакомых с танцами под джазовую музыку. Их танец выглядел совершенно «вывихнутым», а пристальный взгляд самодовольно блуждал по зрителям, что делало духовную концентрацию их старших соплеменников только более впечатляющей. Присутствовавшие на этом показе старые индейцы пытались ладонями прикрыть жалостливые улыбки.

Таким образом, танцы и церемонии до сих пор свидетельствуют о существовании мужчины с «отважным сердцем», который научился использовать орудия своей материальной культуры для экспансии охотничьих способностей за пределы ограниченных возможностей собственного тела. Владея лошадью, он получил прибавку в быстроте, на которую его ноги неспособны, чтобы приближаться к зверю и врагу с парализующей внезапностью. С помощью лука, стрел и томагавка он развил ловкость и увеличил силу своей руки. Приятный запах дыма священной курительной трубки завоевывал ему расположение мужчин, а голос любовной флейты – благосклонность женщин. Амулеты приносили любого рода удачу в большей степени, чем «голый» вздох, слово или желание. Однако он усвоил, что к Великому Духу надо обращаться только в состоянии тщательной концентрации человека, который, будучи нагим, одиноким и безоружными, отправляется в пустыню, чтобы поститься и молиться.