Текст книги "Детство и общество"

Глава 9
Легенда о детстве Гитлера

Наиболее жестко борьбу нации за спасение идентичности эксплуатировали Адольф Гитлер и его сообщники, на протяжении десятилетия бывшие бесспорными политическими и военными хозяевами великого, трудолюбивого и старательного народа. Чтобы не дать этим специалистам по дешевым обещаниям превратиться в угрозу для всей западной цивилизации, были мобилизованы объединенные ресурсы промышленных государств всего мира.

В настоящее время Запад предпочел бы проигнорировать вопрос, который своим существованием бросает вызов идее линейного прогресса. Запад надеется, что после некоторой поддержки и наведения порядка оккупационными войсками эти же самые немцы снова станут легко приручаемыми, добропорядочными потребителями, что они вновь обретут стремление к культуре и навсегда забудут некогда охватившее их (в очередной раз) военное безумие.

Люди доброй воли должны верить в психологические, равно как и в экономические, чудеса. Однако я не думаю, что мы улучшаем шансы человеческого прогресса в Германии или еще где-либо, забывая слишком быстро о том, что произошло. Скорее, наша задача как раз в том, чтобы признать: черная средневековая, по сути, мистерия нацизма была всего лишь немецкой версией – великолепно спланированной и столь же великолепно проваленной – универсальной возможности нашей эпохи. Эта тенденция сохраняется, и фантом Гитлера рассчитывает на нее.

Народы, как и отдельные люди, характеризуются не только своей высшей точкой достижений цивилизации, но и точкой наименьшего сопротивления своей коллективной идентичности. Фактически их определяют дистанция между этими точками и ее качество. Национал-социалистическая Германия стала ярким примером того, что развивающаяся цивилизация потенциально подвергается опасности со стороны своего собственного прогресса, поскольку он раскалывает древнюю совесть, угрожает незавершенным идентичностям и высвобождает деструктивные силы, которые в это время могут рассчитывать на жесткую эффективность сверхправителей. Поэтому я возвращусь на один шаг назад в нашей истории и воссоздам здесь несколько формулировок, составленных рабочим органом правительства США в самом начале Второй мировой войны при подготовке к прибытию (какая самонадеянность!) первых военнопленных-нацистов. Некоторые из этих формулировок, возможно, выглядят уже устаревшими. Однако представленные здесь психологические проблемы не из тех, что исчезают за ночь, будь то в самой Германии или в Европе, центром которой она является. Во всяком случае, история учит только тех, кто не слишком спешит забывать. Я выберу в качестве своей темы самую сентиментальную, самую чарующую историю «Коричневого Дудочника»: сообщение о его детстве в «Майн Кампф».

«В этом маленьком, баварском по крови и австрийском по подданству городке на реке Инн, озаренном светом немецкого мученичества, жили в конце восьмидесятых годов прошлого века мои родители: отец – преданный государству чиновник, и мать, посвятившая себя заботам о доме и детях с неослабным любящим вниманием».

Структура предложения и его тональность указывают на то, что нам предстоит услышать волшебную сказку. Мы проанализируем ее как современную попытку создать миф. Но миф, будь он древним или современным, не есть ложь. Бесполезно пытаться доказывать, что он не имеет под собой фактической основы, как и заявлять, что его вымысел есть плутовство и вздор. Миф смешивает исторический факт и значимый вымысел таким образом, что эта смесь «звучит искренне» для какой-то области или эпохи, вызывая благочестивое изумление и пылкое стремление достичь желанной цели. Поверившие этому люди не станут оспаривать истинность или логику. Ну, а те немногие, которым не удалось избежать сомнения, обнаружат, что их рассудок парализован. Поэтому изучать миф критически – значит анализировать его образы и темы в связи с затрагиваемой областью культуры.

«В этом маленьком, баварском по крови и австрийском по подданству городке… озаренном светом немецкого мученичества…»

Гитлер родился в австрийском городке Браунау, неподалеку от немецкой границы. Он принадлежал к немецкому меньшинству Австрийской империи.

Именно здесь, в Браунау, горожанин по имени Пальм был расстрелян солдатами Наполеона за издание памфлета «В час величайшего унижения Германии», и этот факт Гитлер отразил в своей книге. Памятник Пальму стоит на центральной площади Браунау.

Конечно, во времена Пальма Германская империя еще не существовала. Некоторые из немецких государств были военными союзниками Наполеона. Но употребив всеобъемлющий, магический термин «Германия», Пальм, переданный австрийской полицией Наполеону, стал идолом националистического движения за великую Германию.

Отметив сопротивление Пальма и мученичество под гнетом зловещего Бонапарта, сказка продолжает описание героического противостояния юного Адольфа отцу, а также повествование о ненависти немецкого меньшинства к австрийскому императору. Маленький Адольф принадлежал, по собственным словам, к «тем, кто мучительно тосковал по времени, когда они смогут вернуться в объятия любимой матери» – Германии. Как раз здесь его образы и начинают включать в себя терминологию семейных отношений, которая открыто отождествляет его «эдипову» ситуацию с национальными проблемами его страны. Он выражает недовольство тем, что эта «любимая мать… юная империя» своим «трагическим союзом со старым мошенником – австрийским государством… санкционировала медленное уничтожение немецкой нации».

Мать Гитлера была на 23 года моложе его отца, и, как мы увидим, она, подобно любой добропорядочной женщине того времени, героически защищала мужа, который ее бил. Отец Гитлера был пьяницей и тираном. Поэтому и в национальных, и в семейных образах Гитлера само по себе напрашивается уравнение: молодая мать предает горящего желанием сына ради дряхлого тирана. Личный опыт маленького Адольфа, таким образом, смешивается с опытом немецкого национального меньшинства, отказывавшегося петь «Боже, храни императора Франца». Во время исполнения австрийского гимна его текст заменяли текстом песни «Германия превыше всего». Гитлер продолжает: «Прямым следствием этого периода было то, что, во-первых, я стал националистом; во-вторых, я научился ухватывать и понимать смысл истории… так что в пятнадцать лет я уже понимал разницу между династическим патриотизмом и народным национализмом».

Такое на вид безыскусное совпадение так легко (даже слишком легко) подводит к психоаналитической интерпретации первой главы «Майн Кампф» как невольной исповеди Гитлера об эдиповом комплексе. Эта интерпретация позволила бы предположить, что в случае Гитлера любовь к молодой матери и ненависть к старому отцу приняли болезненные размеры и что именно этот конфликт побуждал его любить и ненавидеть, принуждал спасать или уничтожать отдельных людей и целые народы, которые на самом деле «символизировали» его мать и его отца. В психоаналитической литературе встречались статьи, настаивающие на такой простой причинности. Однако чтобы стать успешным революционером, очевидно, требуется гораздо больше, чем наличие индивидуального комплекса. Комплекс создает первичный пыл. Но если он будет слишком сильным, то парализует революционера вместо того, чтобы воодушевить его. Впечатляющее использование родительских и семейных образов в публичных выступлениях Гитлера отличается той необычной смесью наивной исповеди и умной пропаганды, которая характерна для сценического гения. Геббельс знал это и верно направлял своего лающего хозяина почти до самого конца. Я не буду заниматься здесь обзором психоаналитической литературы, изображавшей Гитлера «психопатическим параноидом», «лишенным какой-либо морали садистическим младенцем», «сверхкомпенсирующим маменькиным сынком» или «невротиком, страдающим от неодолимой тяги к убийству». Без сомнения, временами его поведение подтверждало все эти диагнозы. Но, к несчастью, Гитлер обладал еще кое-чем, вдобавок ко всему перечисленному. Его способность воздействовать и производить впечатление на других была настолько редкой, что нецелесообразно применять банальные диагностические методы к его речам. Он прежде всего был авантюристом грандиозного масштаба. Личность авантюриста сродни личности актера, поскольку он должен быть всегда готов воплотить (как если бы сам выбирал) сменяющие друг друга роли, предлагаемые капризами судьбы. Со многими актерами Гитлера объединяет и то, что, по свидетельствам очевидцев, он был эксцентричным и невыносимым «за кулисами», не говоря уже о спальне. Он бесспорно обладал опасными пограничными чертами характера, но знал, как приближаться к этой границе, выглядеть так, как если бы он уходил слишком далеко, а затем возвращаться назад к своей затаившей дыхание публике. Иначе говоря, Гитлер знал, как использовать свою собственную истерию. Знахари тоже часто обладают этим даром. Стоя на подмостках немецкой истории, Гитлер тонко чувствовал, в какой степени можно было смело позволить себе представлять истерическую несдержанность, которая подспудно жила в каждом немецком слушателе и читателе. Поэтому роль, которую он выбрал, в равной мере разоблачает как его аудиторию, так и его самого. Ведь именно то, что другим народам казалось наиболее сомнительным, для немецких ушей оказалось самой убедительной «мелодией», исполняемой «Коричневым Дудочником».

«…Отец – преданный государству чиновник…»

Несмотря на эту сентиментальную характеристику отца, Гитлер расходует изрядную долю страниц в первой главе, вновь и вновь повторяя, что ни его отец, «ни любая другая сила на земле не смогла бы сделать из него чиновника». Он уже в самом начале отрочества знал, что жизнь чиновника не для него. Как же он был непохож на своего отца! Его отец в подростковом возрасте тоже взбунтовался и в тринадцать лет убежал из дома, чтобы достичь «чего-то лучшего», но после 23 лет вернулся домой и стал младшим таможенным чиновником. И «никто уже не помнил маленького мальчика из далекого прошлого». Этот бесполезный бунт, по словам Гитлера, состарил отца раньше срока. Далее, пункт за пунктом, Гитлер излагает бунтарские приемы, превосходящие по эффективности приемы его отца.

Может быть, перед нами наивное разоблачение патологической ненависти к отцу? Но если это расчетливая пропаганда, то что давало этому австрийскому немцу право надеяться, будто сказка о его отрочестве окажется настолько привлекательной для народа Германской империи? Очевидно, не у всех немцев были отцы, похожие на отца Гитлера, хотя у многих это было именно так. Мы знаем, что литературному сюжету вовсе не нужно быть правдивым, чтобы быть убедительным. Он должен казаться подлинным, напоминать о чем-то сокровенном и давно минувшем. Тогда вопрос в том, действительно ли положение немецкого отца в семье заставляло его вести себя – либо постоянно, либо значительную часть времени, либо в памятные периоды жизни – таким образом, что он создавал у сына внутренний образ, который в известной мере соответствовал разрекламированному образу старшего Гитлера.

Внешне положение немецкого отца в семье, принадлежавшей к среднему классу конца XIX – начала XX века, вероятно, было довольно схожим с другими викторианскими версиями «жизни с главой рода». А вот образы воспитания ускользают от нашего взора. Они варьируются от семьи к семье и от человека к человеку, могут оставаться скрытыми и проявляться лишь в периоды серьезных кризисов, а могут и нейтрализоваться решительными попытками быть другим.

Здесь я представлю реальную, на мой взгляд, версию единого образа немецкого отцовства. Он, надо полагать, дает объективное представление в том смысле, в каком расплывчатая «коллективная» фотография Гальтона представительна по отношению к тем, кто на ней предположительно изображен.

Когда отец приходит с работы домой, кажется, что даже стены объединяются. Мать, которая часто исполняла роль неофициальной главы семьи, ведет себя при нем совершенно по-другому, чтобы ребенок мог это заметить. Она поспешно выполняет прихоти отца и старается не раздражать его. Дети не смеют лишний раз вздохнуть, поскольку отец не одобряет «глупостей», то есть не выносит ни женских настроений матери, ни детских шалостей. Пока он дома, от матери требуется быть в полном его распоряжении; поведение же отца говорит о том, что он с неодобрением смотрит на дружеские отношения матери и детей, которые они позволяют себе в его отсутствие. Он часто говорит с матерью так же, как говорит с детьми, ожидая согласия и обрывая любое возражение. Маленький мальчик начинает чувствовать, что все доставляющие удовольствие связи с матерью служат источником постоянного раздражения отца, а ее любовь и восхищение – живая модель для стольких последующих свершений и достижений – могут доставаться ему только без ведома отца или против его явных желаний.

Мать усиливает это ощущение, скрывая некоторые «глупости» или проступки ребенка от отца, – когда ей это было выгодно. При этом свое недовольство ребенком она выражает, донося на него отцу, когда тот приходит домой, часто побуждая его таким образом пороть детей за проступки, деталями которых он не интересуется. Сыновья плохо себя ведут, и наказание всегда оправданно. Позднее, когда мальчику случается наблюдать своего отца в обществе, когда он замечает раболепство отца перед начальством, видит его сентиментальность, когда тот пьет и распевает песни с равными себе, подросток понимает, что первая составляющая мировой скорби – глубокое сомнение в достоинстве человека или, конкретнее, «старика». Все это, конечно, существует совместно с уважением и любовью. Однако во время бурь отрочества, когда идентичность сына должна «уладить отношения» с образом отца, подобная ситуация приводит к тому тяжелому немецкому пубертату, который представляет собой странную смесь открытого бунта и «тайного греха», циничной делинквентности и смиренной покорности, романтизма и уныния. Эта смесь способна сломить дух мальчика раз и навсегда.

В Германии такой образ воспитания уходит в традиционное прошлое. Как-то всегда случалось, что он срабатывал, хотя, конечно же, не был «плановым». Фактически некоторые отцы, глубоко возмущавшиеся этим образом во времена собственного отрочества, отчаянно не хотели навязывать его своим сыновьям. Но этого желания им постоянно не хватало в периоды кризисов. Другие пытались подавить этот образ, но тем самым лишь усугубляли собственную невротичность и невротичность своих детей. Часто мальчик чувствовал, что отец сам несчастлив из-за своей неспособности разорвать порочный круг, и вследствие его эмоционального бессилия сын испытывал жалость и отвращение к отцу.

Что же тогда сделало этот конфликт таким универсально важным по своим последствиям? Чем отличаются отчужденность и строгость немецкого отца от сходных черт характера других западных отцов? Я думаю, это отличие заключается в существенном недостатке истинного внутреннего авторитета, который складывается из интеграции культурного идеала и воспитательного метода. Акцент здесь определенно падает на слово немецкого в смысле имперско-немецкого. Поэтому часто при обсуждении положения немца мы думаем и говорим о хорошо сохранившихся немецких областях и о «типичных», хотя и единичных, примерах. Здесь внутренний авторитет немецкого отца казался глубоко обоснованным, опиравшимся фактически на уют старых деревень и небольших городов, городскую культуру, христианское смирение, профессиональное образование или на дух социальной реформы. Дело, однако, в том, что все это не было интегрировано в национальном масштабе, в то время как образы рейха стали доминирующими, а индустриализация подорвала прежнюю социальную стратификацию.

Жесткость продуктивна только там, где существует чувство долга перед отдающим приказ и сохраняется чувство собственного достоинства при добровольном повиновении. Однако обеспечить это может лишь процесс, который объединяет прошлое и настоящее в соответствии с переменами в экономических, политических и духовных институтах.

Другие западные государства пережили демократические революции. Народы этих стран, как показал Макс Вебер, постепенно перенимая привилегии своих аристократических классов, идентифицировались таким образом с аристократическими идеалами. В каждом французе осталось что-то от французского рыцаря, к каждому англичанину перешло что-то от англосаксонского джентльмена, а каждому американцу досталось что-то от мятежного аристократа. Это «что-то» сплавилось с революционными идеалами и породило понятие «свободного человека». А оно предполагает неотъемлемые права, обязательное самоотречение и неусыпную революционную бдительность. По причинам, которые вскоре будут обсуждаться в связи с проблемой жизненного пространства, немецкая идентичность никогда не соединяла такие образы в степени, необходимой для того, чтобы повлиять на бессознательные модусы воспитания. Доминантность и жесткость обычного немецкого отца не образовала с нежностью и достоинством той смеси, которая рождается из участия в интегрирующем процессе. Скорее, этот «средний» отец по обыкновению или в решающие моменты начинал олицетворять привычки и этику немецкого ротного старшины и мелкого чиновника, то есть тех, кто, «будучи облачен в короткий мундир», никогда не помышлял бы о большем, если бы не постоянная опасность лишиться малого, и кто продал права свободного поведения человека за официальное звание и пожизненную пенсию.

Вдобавок распался тот культурный институт, который заботился о юношеском конфликте в его традиционных региональных формах. В старину, например, существовал обычай странствовать.

Молодой человек покидал дом, чтобы стать учеником (подмастерьем) в чужих краях, примерно в том возрасте (или немного позже), когда Гитлер воспротивился отцовской воле, а его отец в свое время сбежал из дому. Непосредственно перед наступлением эпохи нацизма разрыв отношений юноши с семьей, сопровождаемый отцовскими угрозами и материнскими слезами, либо еще имел место, либо отражался в более умеренных и менее результативных конфликтах, поскольку они были индивидуализированными и часто невротическими, либо этот юношеский конфликт подавлялся, и тогда нарушалась не связь между отцом и сыном, а отношение молодого человека к самому себе. Часто учителям – исключительно мужчинам – приходилось принимать на себя главный удар этого кризиса, хотя юноша распространял свою идеалистическую или циничную враждебность на всех буржуа – презираемый им мир «обывателей». Трудно передать, что в данном случае подразумевается под словом «бюргер». В юношеском сознании бюргер не тождественен солидному горожанину. Не идентичен он и ненасытному буржуа, каким тот предстает в классовом сознании революционной молодежи. Меньше всего он похож на гордого гражданина Французской республики или на ответственного гражданина США, который, признавая равные обязанности, отстаивает свое право быть отдельной, неповторимой личностью. Скорее, словом «бюргер» обозначается тип взрослого человека, который предал юность и идеалы и нашел убежище в консерватизме ограниченного холопского толка. Этот образ часто использовался, чтобы показать: все, что считалось «нормальным», было испорченным, а все, что считалось «приличным», было проявлением слабости. Одни юноши, как, например, «Перелетные птицы» («Wanderbirds»), увлекались романтическим единением с Природой, разделяя его со многими товарищами по «восстанию» под руководством молодежных лидеров особого рода – профессиональных и конфессиональных молодых людей. Юноши другого типа – «одинокие гении» – предпочитали писать дневники, стихи и научные трактаты. В пятнадцать лет они обычно сетовали на судьбу, выбирая самую немецкую из всех юношеских жалоб – жалобу Дон Карлоса: «Уж двадцать, а еще ничего не сделано для бессмертия!» Были и такие, кто предпочитал образовывать небольшие группы интеллектуальных циников, правонарушителей, гомосексуалистов и национал-шовинистов. Однако всех их объединяло исключение своих реальных отцов в качестве фактора влияния и приверженность некоторой мистическо-романтической сущности: Природе, Фатерлянду, Искусству, Экзистенции и т. п., которые были суперобразами чистой, непорочной матери – той, что никогда не выдала бы непослушного мальчика этому великану-людоеду, его отцу. Иногда допускалось, что реальная мать открыто или тайно благоволила, если не завидовала такой свободе, но отец всегда считался смертельным врагом свободы. Если же он не проявлял достаточной враждебности, его умышленно провоцировали, поскольку противодействие отца придавало силы жизненному опыту сына.

На этой стадии немецкий юноша скорее умер бы, чем признал тот факт, что эта дезориентированная, эта чрезмерная инициатива в направлении абсолютного утопизма на самом деле вызвана скрытым комплексом вины и в конечном счете ведет к поразительному истощению. Идентификация с отцом, которая, несмотря ни на что, установилась в раннем детстве, выходила на первый план. Вероломная судьба (то есть реальность) замысловатыми путями приводила нашего юношу к тому, что он становился бюргером – «простым обывателем» с вечным чувством греха за принесение в жертву богатству и семье (с ничем не примечательными женой и детьми, каких всякий может иметь) революционного духа.

Естественно, это описание типизировано до уровня карикатуры. Однако я считаю, что и такой явный тип, и такой скрытый образ на самом деле существовали. Фактически этот постоянный разрыв между преждевременным индивидуалистическим бунтом и лишенным иллюзий покорным гражданством был сильным фактором в политической незрелости немца. Юношеский бунт здесь был «выкидышем» индивидуализма и революционного духа. По моему глубокому убеждению, немецкие отцы не только не препятствовали этому бунту, но, по сути, неосознанно подготавливали и поощряли его, создавая тем самым надежный способ сохранить свое патриархальное влияния на молодежь. Как только патриархальное супер-эго прочно укореняется в раннем детстве, молодым можно дать волю: они не позволят себе далеко уйти.

В характере немца времен империи эта специфическая комбинация идеалистического сопротивления и смиренного повиновения приводила к парадоксу. Немецкая совесть безжалостна к себе и другим, но ее идеалы непостоянны и, если можно так сказать, бездомны. Немец резок и строг по отношению к себе и другим, но излишняя суровость без внутреннего авторитета порождает горечь, страх и мстительность. Испытывая недостаток согласованных идеалов, немец склонен идти ко многим противоречивым и явно деструктивным целям со слепой убежденностью, жестоким самоотрицанием и оголтелым перфекционизмом.

После поражения в войне и революции 1918 года этот психологический конфликт разрастается до уровня катастрофы среди немецкого среднего класса. А в слое среднего класса всегда есть часть рабочего класса, который стремится стать средним классом. Их раболепие перед аристократией, проигравшей войну, теперь внезапно лишилось всякого сходства с сознательной субординацией. Инфляция подорвала пенсии. С другой стороны, ищущие выход массы были не готовы предугадать или узурпировать ни роль свободных граждан, ни роль сознающих себя как класс рабочих. Очевидно, что именно в таких условиях образы Гитлера могли сразу убедить стольких людей и еще большее количество парализовать.

Я не стану утверждать, что отец Гитлера, изображенный в оскорбительных докладах и отчетах, был типичным неотесанным немецким отцом. В истории часто случается, когда экстремальный и даже атипичный личный опыт настолько хорошо соответствует универсальному личному конфликту, что в результате кризиса он поднимается до положения типичного представителя. Здесь можно вспомнить, что великие нации склонны выбирать тех, кто становится их лидером, за пределами своей нации: Наполеон был корсиканцем, а Сталин – грузином. В таком случае, именно универсальный образ детства лежит в основе поразительного интереса, который возникал у немецкого мужчины, читавшего о юности Гитлера. «Независимо от того, каким твердым и решительным мог быть мой отец, его сын был таким же упорным и настойчивым в отвергании любой идеи, которая мало или совсем не привлекала его. Я не хотел становиться чиновником». Эта комбинация саморазоблачения и расчетливой пропаганды (вместе с шумным и решительным действием) наконец-то принесла то всеобщее убеждение, которого ждало тлеющее в немецком юноше восстание: ни один старик, будь он отцом, императором или Господом Богом, не должен мешать любви юноши к его матери, Германии. В то же время оно подтвердило: взрослые мужчины, предав свою мятежную юность, оказались недостойными вести за собой немецкую молодежь, которая впредь предпочла бы «творить свою судьбу собственными руками». И отцы, и сыновья могли теперь идентифицироваться с фюрером – юношей, который никогда не уступал.

Психологи преувеличивают типичные черты отца в историческом образе Гитлера, тогда как Гитлер – это тот юноша, который отказался стать отцом в любом дополнительном значении этого слова и, коли на то пошло, кайзером или президентом. Он не повторил ошибку Наполеона. Гитлер был фюрером – старшим братом, которого превозносили и который взял на себя прерогативы отцов, но не допускал сверхидентификации с ними. Называя своего отца «старым, хотя все еще ребенком», он сохранял за собой новое положение человека, который, обладая верховной властью, остается молодым. Он был несломленным юношей, выбравшим карьеру в стороне от обычного счастья, меркантильного спокойствия и душевной умиротворенности – карьеру лидера шайки, который сплачивает своих парней, требуя от них восхищения собой, творит террор и умело втягивает их в преступления, отрезающие пути к отступлению. Он был безжалостным эксплуататором родительских неудач.

«Вопрос моей карьеры был решен гораздо быстрее, чем я ожидал… Когда мне исполнилось тринадцать, совершенно неожиданно умер отец. Мать считала себя обязанной продолжить мое образование для карьеры чиновника». У Гитлера развилась «тяжелая» легочная болезнь, помешавшая намерению матери, и «все, за что я боролся, к чему втайне стремился, вдруг стало реальностью…» Матери пришлось разрешить больному мальчику то, в чем она отказывала здоровому и упрямому: теперь он мог уехать и готовить себя к профессии художника. Он уехал и провалил вступительный экзамен в национальную Академию художеств. Затем умерла и мать. Он стал свободным и одиноким.

Профессиональный крах последовал за провалом в Академию художеств, который с точки зрения прошлого объясняется как твердость характера и мальчишеское упрямство. Хорошо известно, как при подборе своих подручных Гитлер позднее исправлял подобные гражданские неудачи. Он вышел из этого положения только благодаря немецкому обычаю прятать школьную неудачу за позолотой намека на скрытый гений: «гуманитарное» образование в Германии все время страдало от раскола, поощряя долг и дисциплину и одновременно возвеличивая ностальгические вспышки поэтов.

В своих отношениях со «старым» поколением в Германии или за ее пределами Гитлер последовательно играл роль такого же упрямого, такого же хитрого и такого же циничного подростка, каким он, по его собственным словам, был в отношениях со своим отцом. Каждый раз, когда он чувствовал, что его действия требовали публичного оправдания и защиты, Гитлер, по-видимому, разыгрывал ту же сцену, какую разыграл в первой главе «Майн Кампф». Его тирады акцентировались на одном зарубежном лидере – Черчилле или Рузвельте – и изображали его как феодального тирана и выжившего из ума старика. Затем он создавал второй образ – ловкого, богатого сына и декадента-циника. Дафф-Купер и Иден из всех мужчин были единственными, кого он выбирал. И действительно, немцы оправдывали нарушенные им обещания, поскольку Гитлер, этот крутой парень, казалось, просто извлекает пользу из дряхлости других мужчин.