Текст книги "Детство и общество"

В соответствии с ранее применявшимися критериями классификации, миры сиу и юрок – это примитивные миры. Они высоко этноцентричны, озабочены исключительно племенным самоуправлением в отношении ограниченного сегмента природы и созданием достаточного количества орудий, а также использованием соответствующей магии. Мы установили, что мир индейцев юрок ориентирован по предостерегающе-объединяющим линиям, тогда как мир сиу характеризуется мощной направленностью от центра к периферии.

Как общество индейцы юрок почти не имели иерархической организации. Ставка делалась на взаимную бдительность в ежедневном соблюдении мельчайших различий в преимуществе. Практически у юрок не существовало «национального» чувства и, как я забыл указать, никакого стремления воевать. Индеец юрок мог верить в то, что «видеть» лосося означало заставить его прийти. Точно так же он, по-видимому, принимал на веру, что способен не допустить войны, просто «не видя» потенциальных врагов. Известно, что живущие в верхнем течении Кламата племена юрок игнорировали враждебные индейские племена, которые пересекали их территорию, чтобы вести войну с другими юрок в низовьях реки. Война была делом тех, кого она непосредственно затрагивала, а не вопросом национальной или племенной лояльности.

Итак, индейцы юрок чувствовали себя безопасно в созданной ими системе избеганий, а именно избеганий быть втянутыми в драку, в осквернение, в невыгодную сделку.

Жизнь каждого индейца начиналась с раннего отлучения от материнской груди и последующего предписания мальчикам избегать матери, не заходить на ее жилую половину и вообще остерегаться коварных женщин. В мифах юрок создатель изгоняется из этого мира, потому что его поймала в ловушку и насильно похитила женщина. Хотя страх быть пойманным в ловушку таким образом господствовал в их избеганиях, индейцы юрок жили с постоянным намерением вырвать преимущество у другого.

В мире юрок реку Кламат можно уподобить пищевому каналу, а ее устье – рту и горлу, постоянно открытым в направлении горизонта, откуда приходит лосось. И образ мира юрок настоятельно предлагает оральный модус включения. На протяжении всего года молитвы племени юрок уходят к горизонту, уверяя в смирении и отрицая желание принести вред. Однако раз в год юрок слезными мольбами приманивают своего бога обратно в этот мир, и продолжается это ровно столько, сколько нужно для того, чтобы расположить бога к себе и… поймать его лосося. Так же как мир сиу находит свое высшее выражение в представлениях, сопровождающих танец Солнца, мир юрок инсценирует все стоящее за ним в течение тех наполненных восторгом дней, когда община строит запруду для рыбы. Постепенно смыкаясь, как гигантские челюсти, две части запруды строились с противоположных берегов реки. Челюсти смыкаются – и добыча в ловушке. Создатель в очередной раз омолаживает этот мир, без особой охоты передавая ему свои способности, чтобы в итоге оказаться изгнанным еще на год. Опять же, как и в случае племени сиу, эта обрядовая кульминация наступает за циклом ритуалов, которые касаются зависимости людей от сверхъестественных «кормильцев». В то же время обряд представляет собой грандиозную коллективную игру, отражающую самую раннюю опасность в жизненном цикле индивидуума: онтогенетическая утрата материнской груди на стадии кусания соответствует филогенетической опасности потерять прямые «поставки» лосося из океана. Здесь неизбежно напрашивается вывод, что важные темы плодовитости и плодородия находят свое символическое выражение в приравнивании священного лосося к отцовскому фаллосу и соску материнской груди – органам, один из которых порождает жизнь, а другой питает ее.

Во время празднеств омоложения, то есть когда молитва юрок подкреплялась «искусственными челюстями», никому не разрешалось плакать, потому что каждый, кто заплачет, не проживет и года. Но «с окончанием строительства запруды наступает период свободы. Шуткам, насмешкам и брани дают волю, а хорошее настроение не допускает преступления. С приходом ночи воспламеняются страсти любовников» (Крёбер). Единственный раз в это время индеец юрок ведет себя столь же распущенно, как и его фаллический создатель, гордясь тем, что благодаря хитроумной смеси инженерного искусства и покаяния ему снова удалось совершить подвиг своего народа: поймать лосося – и все равно получить его в следующем году.

Чтобы быть в должной степени избегающим и одновременно пристойно ненасытным, индеец племени юрок должен быть чистым, то есть должен смиренно молиться, правдиво плакать и верить в вызываемые им самим галлюцинации, поскольку дело касается сверхъестественных «кормильцев». Он должен научиться плести хорошие сети, правильно их ставить и принимать участие в постройке запруды, как того требует технология его племени. Занимаясь бизнесом со своими земляками, должен торговать и торговаться с выдержкой и упорством. Должен научиться управлять входами, выходами и внутренними проводящими путями своего тела таким образом, чтобы природные пути жидкости и маршруты поставок пищи (которые недоступны научному пониманию и техническому воздействию) поддавались магическим силам. Следовательно, в мире юрок гомогенность основывается на объединении хозяйственной этики и магической морали с географическими и физиологическими типами. В общих чертах мы обрисовали то, каким образом это объединение подготавливается в процессе воспитания молодого индейца.

Пытаясь получить доступ к значению или даже просто к типам поведения индейцев юрок, мы не избежали аналогий с девиантным или пограничным поведением, как определяется нашей культурой. В рамках обычного поведения индеец юрок, «подобно младенцу», криком и плачем привлекает внимание своих богов. В состоянии медитации он галлюцинирует «как психотик». Сталкиваясь с загрязнением, ведет себя «как больной фобией» и вообще старается вести себя в отличающейся уклончивостью, недоверчивостью и скупостью манере, «подобно компульсивному невротику». Берусь ли я утверждать, что индеец племени юрок и есть все это вместе взятое или что он ведет себя так, «как если бы» он был таким?

Антрополог, проживший достаточно долго среди какого-то народа, способен поведать нам о том, о чем его информанты любят распространяться, и действительно ли описанное в их рассказах поведение соответствует тому, которое можно наблюдать в ежедневной и ежегодной жизни данного народа. Наблюдений, которые подтверждали бы, что такие традиционные черты, как тоска по прошлому, алчность или склонность к накопительству, являются также и личными качествами типичных индивидуумов, очень мало. Да, в течение нескольких минут одного вечернего семинара Крёбер, характеризуя институционализированную претензию юрок на воздаяние, употреблял такие выражения, как «плакаться повсюду», «раздраженно жаловаться», «пререкаться», «оправдания, достойные ребенка», «кричать во всеуслышание», «жалость к себе», «надоедливые претенденты» и т. д. Означает ли это, что юрок везде, в пределах племенного устройства, будут более беспомощными и печальными, чем члены племени, которое не развивает эти «черты характера»? Конечно, нет, ибо институционализированная беспомощность в силу этого не является ни чертой характера, ни невротическим симптомом. Она не служит помехой дееспособности индивидуума при удовлетворении технологических требований, адекватных сегменту природы, в котором живут индейцы юрок. Его крик и плач основаны на приобретенном и закрепленном условно-рефлекторном умении инсценировать инфантильный аттитюд, который данная культура решает сохранить и предоставить в распоряжение индивидуума, чтобы он и его соплеменники пользовались им в пределах ограниченной области магического. Такой институционализированный аттитюд не распространяется за отведенную ему границу и не блокирует развития во всей полноте его противоположности. Возможно, действительно преуспевающий юрок мог издавать душераздирающие вопли или наиболее эффективно торговаться в одних ситуациях и проявлять высшую силу духа в других. То есть был таким индивидуумом, чье эго было достаточно сильным, чтобы синтезировать оральность и «здравый смысл». Для сравнения: оральный и анальный «типы», доступные, я полагаю, наблюдению в нашей сегодняшней культуре, – это попавшие в тупик люди, оказавшиеся жертвами чрезмерно развитых модусов органа при отсутствии соответствующей однородной культурной реальности.

Форма склонности к накопительству у юрок, по-видимому, является настолько же алиментарной, насколько и анальной. К ней относятся «требующий» рот и «складирующий» желудок, равно как и скупые сфинктеры. Поэтому она оказывается прототипом и для анальной тенденции созидательного накопления ради приобретения большей части собранных ценностей, принадлежащих всей социальной системе. И в этой системе они служат источником коллективного развлечения, престижа и прочного положения.

Там, где в нашей культуре анальный характер приближается к невротическому, это часто происходит в результате влияния на ребенка, обладающего цепкой памятью, определенного, характерного именно для западной цивилизации типа материнского поведения, а именно нарциссической и фобической сверхозабоченности вопросами выделения. Эта установка содействует чрезмерному развитию ретентивных и элиминативных потенциальностей в анальной зоне. Она вызывает у ребенка мощную социальную амбивалентность и остается изолирующим фактором в его социальном и сексуальном развитии.

Получаемое индейцем юрок «удовольствие от заключительного опорожнения и показа запасенного материала» более всего заметно во время танцев, когда под утро юрок со светящимся лицом предъявляет свои сказочные сокровища из обсидиана или головной убор, украшенный скальпами дятлов. Именно здесь институционализированное упорство, благодаря которому он накопил эти сокровища, по-видимому, нейтрализуется высокосоциальным опытом осмотра его богатств, увеличивающих престиж целого племени. Моя же цель – убедить читателя в том, что невроз – это индивидуальное состояние, при котором иррациональные тенденции непримиримо отделяются от относительно важной рациональности. Примитивность же (то есть первобытность) – это состояние человеческой организации, при котором дорациональное мышление интегрируется с той рациональностью, какая возможна при данном уровне развития техники.

Магические образы и импульсы используются как иррациональной, так и дорациональной «логикой», и Фрейду удалось пролить свет на вторую, когда он расшифровывал первую. Тем не менее изучение эго – как и изучение взаимозависимости внутренней и социальной организации, я думаю, – еще должно установить функцию магического мышления в индивидуальных и коллективных состояниях человека.

Кроме того, если мы знаем, какого формального поведения требует успешное участие в традиционном спектакле определенной культуры, значит, мы находимся лишь в самом начале выяснения «характера» отдельных его участников. Для того чтобы узнать, насколько щедр или бережлив народ либо отдельный человек, мы должны опираться на сведения не только о сформулированных и скрытых ценностях его культуры, но и о тех «уловках», которые данная культура создала, чтобы согрешивший человек мог «выкрутиться из трудного положения». Каждая система так или иначе стремится сделать всех своих членов похожими друг на друга. Но одновременно в каких-то отношениях она дает «скидки» и освобождает от тех требований, которые предъявляет индивидуальности эго конкретного человека. Ясно, что эти послабления менее логичны и гораздо менее очевидны, чем официальные правила, даже для самого народа, не говоря уже о стороннем наблюдателе.

Оговорим особо: описывая концептуальные и поведенческие типы у юрок и сиу, мы не стремились установить соответствующие «базовые структуры характера». Скорее, мы отдавали предпочтение типам, с помощью которых эти два племени пытаются обобщить свои концепты и идеалы в ясном и последовательном плане жизни. Такой план повышает коэффициент полезного действия их примитивных технологий и магии и защищает от индивидуальной тревоги, которая могла бы привести к панике. Охотников прерий он защищает от тревоги по поводу утраты силы и мобильности, а тихоокеанских рыбаков – от тревоги по поводу возможности остаться без пищи. Для достижения этого примитивная культура по-разному использует детство: а) наделяет особым значением ранний телесный и межперсональный опыт, чтобы создать правильное сочетание модусов органа и сделать должный акцент на социальных модальностях; б) заботливо и систематически распространяет по всем каналам замысловатый пример повседневной жизни, тем самым возбуждая и перераспределяя энергию; в) придает стойкое сверхъестественное значение инфантильным тревогам, которые развились в результате такой стимуляции.

Делая все это, общество не может позволить себе быть деспотическим или анархическим. Даже «примитивные» общества должны избегать того, что, в соответствии с нашим аналогическим рассуждением, они должны были бы делать. Они действительно не могут позволить себе создавать сообщества безумных чудаков, инфантильных личностей или невротиков. Чтобы воспитывать людей, способных эффективно действовать в качестве массы, в роли энергичных лидеров или полезных девиантов, даже самая «дикая» культура должна стремиться к тому, чтобы у большинства тех, кто причастен к ней, или, по крайней мере, у господствующего меньшинства, было «сильное эго», как мы неопределенно называем ядро индивидуума. Так вот, любая культура должна стремиться к формированию такого ядра – достаточно твердого, но эластичного. Это нужно для того, чтобы сглаживать неизбежные в любой человеческой организации противоречия, интегрировать индивидуальные различия, а главное, чтобы выйти из долгого и наполненного неминуемыми страхами младенчества с чувством идентичности и идеей целостности. Бесспорно, каждая культура создает также и типы характеров, отмеченные ее неповторимой смесью дефекта и эксцесса. Каждая культура формирует свои ограничения и иллюзии, которые защищают ее от неожиданной догадки, что совсем не идеальное, вовсе не безопасное и далеко не долговременное общественное устройство может появиться из намеченного на ощупь проекта. Тем не менее хорошо было бы попытаться понять существо этих «инстинктивных» набросков. Ведь они возникают как раз тогда, когда человечество прокладывает себе дорогу к адаптации иного рода, на первый взгляд, более рациональной, более сознательной и более универсальной.

В третьей части мы намерены подойти к проблеме детства и общества в целом с совершенно другой позиции. Мы временно выберем эго индивидуума в качестве истинной меры всех вещей, «телесных и социальных», и пройдем вместе с ним путь от аморфного эго начальной стадии до оформленного в слове осознания им себя самого.

Фрейд говорил, что изучение сновидений – это царский путь к бессознательному взрослого человека. По аналогии с этим, лучшим ключом к пониманию детского эго служит изучение игры ребенка – «фантазий, сплетаемых вокруг реальных объектов» (Вельдер). Поэтому давайте перейдем от предопределявшего людские судьбы хитростей первобытной магии к игре наших детей.

Часть III
Развитие эго

Введение

Нас ожидает ряд сюрпризов, когда в моменты легкого, не имеющего, казалось бы, определенной причины нарушения внутреннего равновесия мы останавливаемся и спрашиваем себя, о чем мы в последнее время мечтали, занимаясь своими разумными делами. Если наша способность адекватно воспринимать себя перевешивает способность к самообману, мы обнаружим, что наши мысли и чувства постоянно совершали возвратно-поступательное движение (с большей или меньшей частотой и/или амплитудой) относительно состояния неустойчивого равновесия, наподобие движений детской доски-качалки. В одном направлении наши мысли бегут за вереницей фантазий о том, что нам хотелось бы иметь возможность сделать или видеть уже сделанным. Часто, выходя за рубежи и возможности нашего ограниченного существования, мы воображаем, как это было бы или могло быть в том случае, если бы мы реализовали фантазии о своем всемогуществе, абсолютной свободе или сексуальной распущенности. Невинность таких фантазий заканчивается, когда в погоне за своими мечтами мы хладнокровно игнорируем или беззаботно манипулируем самыми дорогими нам людьми, бездумно вредим им или отвергаем их.

Опускание нашей «доски-качалки» часто следует с необъяснимой внезапностью и стремительностью. Мы еще не сознаем перемены настроения, а нас уже охватывают мысли о «должном»: что нам следовало бы сделать вместо того, что мы сделали; что нам сейчас следует делать, чтобы исправить то, что мы уже натворили; и что нам следует делать в будущем вместо того, что нам хотелось бы делать. И здесь безрассудные терзания по поводу «пролитого молока», боязнь того, что мы абсолютно разочаровали и настроили против себя прекрасно относившихся к нам людей, воображаемое искупление своей вины и ребяческие репетиции его возможных вариантов вполне могут застать нас врасплох.

Третье положение – «точку покоя», или равновесия между двумя крайними положениями «доски-качалки», – вспоминать труднее, хотя оно наименее противно. Именно в нем мы не столь импульсивны и не чувствуем ни желания, ни обязанности делать что-то отличное от того, что должны были бы, хотели бы и могли бы делать. Именно здесь, где мы менее всего осознаем себя, мы оказываемся ближе всего к тому, чтобы быть собой. Только многим из нас трудно долго предаваться мечтам и не впасть рано или поздно в крайности, не нарушая чужих границ. И тогда мы снова покидаем «точку покоя», незаконно захватывая и возмещая ущерб (искупая вину).

Таким образом, мы, вероятно, имеем возможность довольно часто наблюдать то, что полностью обнаруживается лишь во время сновидения, являющегося результатом глубочайшего сна. Легко сказать, что мы «вовсе не хотим» того, что видим «на закрытом просмотре» в нашем внутреннем «кинотеатре». К несчастью для нашего самолюбия (но мы надеемся, в конечном счете к счастью для рода человеческого) психоаналитический метод Фрейда показал, что мы способны сознавать, объяснять и нейтрализовывать посредством фантазии, игры и сновидений лишь малую толику этих взлетов и падений. Остаток недоступен сознанию и вместе с тем обладает заметным влиянием. Оставаясь бессознательным, он находит способ перейти в иррациональное личное действие или в коллективный круговой процесс узурпирования и искупления.

Практика психоаналитического наблюдения формирует привычку отыскивать точки наибольшего внутреннего сопротивления и сосредоточиваться на них. Наблюдающий за взрослым пациентом психоаналитик просит его свободно говорить обо всем, что приходит в голову. Он следит за порогом вербализации не только тех тем, которые легко переходят в слова в форме прямого аффекта, ясного воспоминания или решительного утверждения, но и тем, которые трудно уловить. Такие темы могут попеременно быть то полузабытыми и замаскированными, как во сне, то резко отвергаемыми и бесстыдно проецируемыми на других, то вяло вымучиваемыми и неловко избегаемыми, то сопровождаемыми молчаливым замешательством. Другими словами, психоаналитик ищет маски и пропуски, следит за изменением количества и качества сознавания в том виде, в каком оно отражается в добровольной и осторожной вербализации.

Рассматривая различные культуры, наблюдатель-психоаналитик оценивает темы, которые предстают перед ним в подвижных критериях коллективного поведения: в одном варианте – как историческая память, в другом – как мифологическая теология; в одной маске – возобновляемые в серьезных ритуалах, в другой – выплескиваемые в веселых играх, в третьей – полностью выражаемые в строгом избегании. Целые комплексы таких тем, вероятно, можно распознать в общих культурных особенностях сновидений, как и в индивидуальных, в комических или злобных проекциях на соседа, неразумных существ или животных. К тому же они могут репрезентироваться в отклоняющемся поведении, доступном либо избранным, либо про́клятым, либо тем и другим.

Применяя именно такой общий подход к племенам сиу и юрок, мы установили связующее звено между инфантильными темами и темами, имеющими огромное коммунальное и религиозное значение. Мы засвидетельствовали тот факт, что индеец сиу, находясь в высшей точке религиозных испытаний, протыкает себе грудь маленькими колышками, привязывает их к кожаному ремню, ремень – к вкопанному в землю столбу, а затем в состоянии характерного транса пятится в танце до тех пор, пока ремень не натягивается. Колышки разрывают мышцы груди, так что льющаяся ручьями кровь свободно сбегает по его телу. Мы попытались найти смысл в таком экстремальном поведении. Как уже было сказано, этот ритуал, возможно, является символической реституцией – восстановлением прав. Необходимость ее обусловлена решающим событием, когда-то вызвавшим у сиу сильный конфликт между его гневом, направленным на фрустрирующую мать, и той частью его самого, которая постоянно чувствует себя зависимой и нуждающейся в верности. Причем верность обеспечивается любовью родителей в этом мире и родительскими силами в сверхъестественном.

Индейцы племени юрок, собравшись раз в году на великий подвиг перекрытия реки запрудой, в результате которого они запасают продовольствие на зиму, дают себе волю в сексуальных отношениях и перестают заботиться об искуплении и очищении. Вследствие этого они достигают отрезвляющей стадии насыщения и восстанавливают в правах самоограничение, которое гарантирует еще на один год божественное право преследовать и ловить священного лосося.

В обоих случаях, как мы полагаем, цикл узурпации и искупления воспроизводит коллективные магические средства, принудительные по своей природе.

Мы считаем, что благодаря психоанализу научились в определенной степени разбираться в этом цикле, поскольку постоянно наблюдаем его в индивидуальных историях болезни. У нас есть названия для подавления чрезмерных желаний («оно») и для деспотического гнета совести (супер-эго). Мы располагаем адекватными теориями двух экстремальных фаз, когда люди или народы находятся во власти одной из этих сил. Но если мы попытаемся определить состояние относительного равновесия между хорошо известными нам крайностями, если спросить, что характеризует «спокойного» индейца, полностью поглощенного выполнением домашних сезонных работ, то для описания этого позитивного состояния мы будем использовать одни только отрицания. Мы стремимся отыскать малейшие признаки того, что он продолжает находить в мельчайших эмоциональных и мыслительных изменениях того же самого конфликта. Этот конфликт, по выражению Фрейда, проявляется в изменении настроения от неопределенной тревожной депрессии через некую промежуточную стадию к состоянию преувеличенного благополучия и обратно. Поскольку психоанализ развивался как психопатология, сначала ему практически нечего было сказать об этой «промежуточной стадии», за исключением того, что ни маниакальная, ни депрессивная тенденция в это время явно не проявляются и что супер-эго временно не находится в состоянии войны, «оно» согласилось на короткое перемирие и, таким образом, на полях сражений эго царит кратковременное затишье.

Давайте сделаем небольшое отступление, чтобы проследить историю термина «эго» до его истоков в психоанализе. «Оно», по Фрейду, есть древнейшая провинция души, как в индивидуальном плане (он полагал, что маленький ребенок есть «сплошное оно»), так и в филогенетическом (поскольку «оно» – отражение в нас эволюционной истории). «Оно» включает в себя все то, что оставляют в нашем теле реакции амебы и импульсы обезьяны, слепые спазмы нашего внутриутробного существования и нужды нашей постнатальной жизни. Иначе говоря, все, что делает нас «простыми тварями». Название «оно», конечно, предполагает, что эго как бы прикреплено к этому аморфному, животному слою, как верхняя, человеческая часть кентавра к его лошадиной части. Но разница в том, что эго считает такую комбинацию опасной и навязанной, тогда как кентавр использует ее по максимуму. То есть «оно» обладает определенными пессимистическими качествами «воли» Шопенгауэра, вожделениями, которые нужно побороть, прежде чем мы можем заявить о себе как о настоящем человеке.

Другая внутренняя инстанция, обнаруженная и описанная Фрейдом, есть супер-эго, своего рода автоматический регулятор, ограничивающий выражение «оно» путем противопоставления ему требований совести. И здесь акцент поначалу ставился на том чуждом бремени, которое супер-эго возлагает на эго. Это накладываемое сверху «старшее эго» было «интериоризованной суммой всех ограничений, которым эго должно подчиняться». Но следы жестокого подавления в человеческой истории, то есть угроза увечья или изоляции, сохранились в совести. В моменты самобичевания и депрессии супер-эго использует против «эго» столь архаические и варварские методы, что их трудно отличить от методов безрассудно импульсивного «оно». Точно так же в жестокостях религиозной или политической инквизиции трудно увидеть, где заканчивается простое садистское извращение и начинается совершенно искреннее благочестие.

Таким образом, эго обитает между «оно» и супер-эго. Постоянно балансируя между этими крайностями и отражая их экстремистские методы, эго по-прежнему настроено на историческую действительность, проверяя образы восприятия, отбирая воспоминания, направляя действия и интегрируя способности индивидуума к ориентировке и планированию другими способами. Чтобы обезопасить себя, эго использует «защитные механизмы». Если в разговоре «защитная позиция» выражена открыто, то «защитные механизмы» представляют собой бессознательные образования, которые позволяют индивидууму отсрочивать удовлетворение, находить замены и иными путями достигать компромиссов между побуждениями «оно» и принуждениями супер-эго. Такие компромиссы мы встречали в «контрфобической» защите Сэма – в его склонности нападать в тех случаях, когда он испуган. Мы распознали в абстиненции морского пехотинца защитный механизм «самоограничения» и истолковали его преувеличенную добродетельность как «сверхкомпенсацию» всей той ярости и злобы, которую он накопил в течение своего полного лишений детства. Другие защитные механизмы будут описываться по мере нашего обращения к соответствующим клиническим случаям. Однако при изучении этой области нам хотелось бы выйти за пределы только защитных аспектов эго, которые были столь убедительно сформулированы Анной Фрейд в ее книге «Эго и механизмы защиты».

«Эго становится победоносным, когда его защитные меры… дают ему возможность ограничивать развитие тревоги и так преобразовывать инстинкты, что даже в трудных обстоятельствах удовлетворение хотя бы отчасти, но достигается, и тем самым устанавливаются наиболее гармоничные (из возможных) отношения между “оно”, супер-эго и силами внешнего мира».

В таком случае эго есть «внутренний институт», сформировавшийся для охраны того порядка внутри индивидуумов, от которого зависит весь внешний порядок. Эго – это не «индивидуум» (то есть отдельный человек) и не его индивидуальность, хотя для нее эго необходимо. Чтобы прояснить природу этой необходимости, мы опишем в следующей главе трагическую неудачу эго, образчик психопатологии, относящийся к тяжелому нарушению порядка внутри индивидуума. Мы увидим борьбу еще совсем неопытного эго за связность и согласованность и… его поражение. Далее, обратившись к играм нормального детства, мы проследим за тем, как дети первое время не справляются, а затем добиваются устойчивого успеха в преодолении худшей из своих детских тревог.