Текст книги "Детство и общество"

Глава 7
Восемь возрастов человека

Первое проявление малышом социального доверия обнаруживается в легкости его кормления, глубине сна и ненапряженности внутренних органов. Опыт согласования его непрерывно возрастающих рецептивных возможностей с материнскими приемами обеспечения постепенно помогает ему уравновешивать дискомфорт, вызываемый незрелостью врожденных механизмов гомеостаза. С увеличением времени бодрствования он обнаруживает, что все больше и больше прикосновений, связанных с переживаниями, вызывают чувство дружеской близости, совпадения с ощущением внутреннего благополучия. Формы успокоения и люди, которые их применяют, становятся столь же привычными, как и тревожащий кишечник. Первым социальным достижением младенца в это время оказывается его способность без особой тревоги или гнева переносить исчезновение матери из его поля зрения, поскольку она дает ему и внутреннюю уверенность, и предсказуемое поведение. Такая согласованность, непрерывность и тождественность личного опыта обеспечивают зарождающееся чувство эго-идентичности. Я полагаю, оно зависит от «понимания» того, что существует внутренний набор хранящихся в памяти ощущений и образов, которые прочно связаны с внешним набором знакомых и ожидаемых вещей и людей.

То, что мы здесь называем доверием, соответствует тому, что Тереза Бенедек назвала уверенностью. Если я предпочитаю слово «доверие», то именно потому, что в нем заключено больше наивности и взаимодействия. Про младенца можно сказать: «он доверяет(ся)» в тех случаях, когда было бы слишком сказать, что «он обладает уверенностью (твердо верит)». Кроме того, общее состояние доверия предполагает не только то, что малыш научился полагаться на идентичность и постоянство внешних кормильцев, но и то, что он может доверять себе и способности собственных органов справляться с настойчивыми побуждениями. Поэтому он вправе считать себя настолько надежным, что этим «кормильцам» не стоит опасаться того, что их укусят.

Постоянное опробование и испытание взаимоотношений между внутренним и внешним доходит до решающей проверки во время приступов ярости на стадии кусания. Режущиеся зубы причиняют боль изнутри, а доброжелатели извне оказываются бесполезными либо уходят от единственного сулящего облегчение действия – кусания. Маловероятно, чтобы само по себе прорезывание зубов становилось причиной тех ужасных последствий, которые ему иногда приписывают. Как уже было сказано в общем, в это время младенцу больше хочется «поймать», но он, вероятно, чувствует, что самое желанное – сосок и грудь, внимание и забота матери – ускользают от него. Прорезывание зубов, по-видимому, имеет основное значение и вполне может быть моделью для мазохистской склонности обеспечивать себе мучительное успокоение, получая удовольствие от собственной боли каждый раз, когда не удается предотвратить важную потерю.

В психопатологии отсутствие базисного доверия может быть лучше всего изучено на материале детской шизофрении, хотя постоянная основная слабость такого доверия прослеживается и у взрослых личностей, для которых уход в шизоидное и депрессивное состояние является привычным. Было установлено, что восстановление состояния доверия – главное требование к терапии в этих случаях. Независимо от того, какие условия послужили возможной причиной психотического расстройства, в поведении многих серьезно больных за эксцентричностью и тревогой скрывается попытка добиться социального взаимодействия, стараясь установить границы между сознанием и физической реальностью, между словами и социальными значениями.

Психоанализ признает ранний процесс дифференциации между внутренним и внешним, дающий начало проекции и интроекции, одним из самых глубинных и наиболее опасных механизмов защиты. При интроекции мы чувствуем и действуем так, как будто внешняя добродетель стала внутренней уверенностью. При проекции мы переживаем внутренний грех как внешнее зло, то есть наделяем значимых для нас людей теми пороками, которые на самом деле принадлежат нам. Можно предположить, что эти два механизма – проекция и интроекция – функционируют по образу и подобию того, что происходит у младенцев, когда им хотелось бы экстернализовать страдание и интернализовать удовольствие, – намерение, которое со временем должно уступить место признакам развивающихся (органов) чувств и в конечном счете – доводам рассудка. Эти механизмы обычно возвращаются, когда взрослые переживают периоды острых кризисов любви, доверия и веры и могут служить отличительным признаком отношения к соперникам и врагам у большей части «зрелых» индивидуумов.

Решительное введение устойчивых образцов разрешения нуклеарного конфликта «базисное доверие против базисного недоверия» в жизнь есть первая задача эго и, следовательно, материнского ухода за ребенком. Однако скажем сразу: по-видимому, степень доверия, усвоенного в самом раннем младенческом опыте, зависит не от количества пищи или проявлений любви к малышу, а скорее от качества материнских отношений с ребенком. Матери вызывают чувство доверия такого рода у своих детей, исполняя свои обязанности. Оно сочетает в себе чуткую заботу об индивидуальных потребностях малыша с непоколебимым чувством верности, обусловленных свойственным данной культуре образом жизни. Возникающее у ребенка чувство доверия образует базис чувства идентичности, которое позднее объединяет в себе три чувства: во-первых, что у него «все в порядке»; во-вторых, что он является самим собой; в-третьих, что он становится тем, кого другие люди надеются в нем увидеть. Поэтому в известных границах, заранее определенных как «должное» в уходе за ребенком, ни на этой, ни на последующих стадиях почти не существует фрустраций, которых растущий ребенок не может перенести. Это происходит в том случае, если фрустрация ведет к постоянно пополняемому опыту переживания большей идентичности и непрерывности развития, к конечной интеграции индивидуального жизненного цикла с увеличивающейся принадлежностью к значимым социальным группам и сферам. Родители должны не только управлять поведением ребенка посредством запрещения и разрешения, но и уметь передать ему глубокое, почти органическое убеждение, будто в том, что они делают, есть определенное значение. В конечном счете дети становятся невротиками не из-за фрустраций как таковых, а из-за того, что теряют социальный смысл в этих фрустрациях.

Но даже при самых благоприятных обстоятельствах эта стадия, по-видимому, вносит в психическую жизнь ощущение внутреннего раскола и общей тоски по утраченному раю (и становится прототипической для этих чувств). Именно такому мощному сочетанию чувств лишенности, разделенности и покинутости и должно противостоять базисное доверие на всем протяжении жизни.

Каждая следующая стадия и соответствующий ей кризис определенным образом связаны с одним из базисных элементов общества, так как цикл человеческой жизни и институты человека эволюционировали одновременно. В этой главе после описания каждой стадии мы лишь упомянем о том, какой базисный элемент социальной организации согласуется с ней. Такая связь всегда имеет двусторонний характер: человек привносит в эти институты остатки детского склада ума и юношеского пыла, а от них (пока они остаются актуальными) получает подкрепление навыков и умений, приобретенных в детстве.

Родительская вера, которая поддерживает появляющееся у новорожденного базисное доверие, всегда надеялась на охрану социальных институтов. Но случалось, находила своего сильнейшего врага в религии. Доверие, рожденное заботой, является, по сути, пробным камнем сущности определенной религии. Всем религиям свойственны следующие особенности: периодическая, по-детски непосредственная капитуляция перед Поставщиком (Кормильцем) или Поставщиками, которые раздают как земное богатство и удачу, так и духовное здоровье; демонстрация ничтожности человека, для чего используются покорные позы, смиренные жесты и мимика; признание в молитве и песнопениях проступков, пагубных мыслей и дурных намерений; пламенный призыв к внутреннему объединению под божественным руководством; наконец, постижение того, что личное доверие должно стать общей верой, а личное недоверие – выраженным в виде общего правила грехом. Восстановление же и укрепление индивидуума должно стать частью ритуальной практики многих, а также знаком доверительной атмосферы в данном конкретном обществе. Ранее мы показали, как племена, имеющие дело с одним сегментом природы, развивают коллективную магию, которая, по-видимому, так «ведет переговоры» со сверхъестественными Поставщиками пищи и удачи, как если бы они были разгневаны и их необходимо было умилостивить молитвой и самоистязанием. Первобытные религии – первозданный пласт во всех религиях и религиозная составляющая в каждом индивидууме – изобилуют попытками искупления. Они призваны компенсировать смутные прегрешения против материнской основы и восстановить веру в добродетельность сил вселенной.

Каждое общество и каждое поколение должно находить закрепленную институтами форму почитания, которая получает жизнеспособность из его образа мира – от предопределения до непредсказуемости. Клиницисту остается лишь наблюдать, что гордятся существованием без религии как раз те, чьи дети не в состоянии жить без нее. С другой стороны, много таких, кто, по-видимому, черпает жизненную веру в общественной деятельности или научных занятиях. Опять-таки, немало и тех, кто открыто исповедует веру, но фактически каждым вздохом выражает недоверие и к жизни, и к людям.

При описании возрастного развития и кризисов человеческой личности как последовательности альтернативных базисных установок (таких, как «доверие против недоверия») мы используем термин «чувство». Подобно «чувству здоровья» или «чувству нездоровья» такие «чувства» пронизывают нас полностью, до самых глубин, наполняют собой сознание и бессознательное. Они одновременно выступают и как механизмы переживания опыта, доступные самонаблюдению, и как образцы поведения, доступные наблюдению других, и как бессознательные внутренние состояния, которые выявляются посредством тестов и психоанализа. В дальнейшем важно иметь в виду все эти три критерия «чувства».

Развитие мышц предоставляет арену для экспериментирования с двумя синхронными наборами социальных модальностей – удерживанием и отпусканием. Как это бывает со всеми социальными модальностями, их основные конфликты могут в конечном счете привести либо к враждебным, либо к доброжелательным ожиданиям и установкам. Поэтому удерживание может стать деструктивным и жестоким захватом или ограничением, а может принять характер заботы – иметь и сохранять. Отпускание тоже может превратиться во враждебное высвобождение разрушительных сил или стать расслабленным «а-а…» и «пусть себе».

Следовательно, внешний контроль на этой стадии должен безоговорочно убеждать ребенка в собственных силах и возможностях. Малыш должен почувствовать, что базисному доверию к жизни, единственной ценности, лишенной вспышек ярости оральной стадии, ничто не угрожает со стороны резкого поворота на его жизненном пути – внезапного страстного желания получить право выбора, требовательно присваивать и упорно уничтожать. Постоянство внешней поддержки должно защищать ребенка от потенциальной анархии его еще неокрепшего чувства различения, его неспособности удерживать и отпускать осмысленно. Когда окружающие поощряют малыша «стоять на своих ногах», они должны оберегать его от бессмысленного и случайного опыта переживания стыда и преждевременного сомнения.

Последняя опасность известна нам лучше всех других. Если постепенно и умело не направлять попытки самостоятельного выбора ребенка (или если самостоятельность ослаблена первоначальной утратой доверия), то он обратит против себя свое стремление различать и воздействовать. Он будет сверх всякой меры воздействовать на самого себя, и у него разовьется не по годам требовательная совесть. Вместо овладения предметами в ходе их исследования путем целенаправленного повторения[9]9
  Удерживания и отпускания. – Примеч. пер.


[Закрыть] он станет заложником своего собственного влечения к повторению. Конечно, благодаря такой навязчивости ребенок позже заново научится владеть окружающей средой и добиваться влияния посредством упорного и детального контроля там, где он не мог добиться крупномасштабного совместного регулирования. Эта ложная победа – детская модель для компульсивного невроза. Кроме того, она служит источником инфантильности позднейших попыток во взрослой жизни руководствоваться скорее буквой, нежели духом «закона». Стыд – эмоция недостаточно изученная, поскольку в нашей цивилизации чувство стыда довольно рано и легко поглощается чувством вины. Стыд предполагает, что некто стоит перед другими и понимает, что все на него смотрят. Одним словом, ему неловко. Все видят этого некто, но он не готов быть у всех на виду. Вот почему мы представляем, что стыд – это ситуация, в которой на нас пялят глаза, когда мы неполностью одеты, в ночной рубашке, «со спущенными штанами». Стыд рано выражается в стремлении закрыть лицо или в желании тут же «провалиться сквозь землю». Но, по-моему, это есть не что иное, как обращенный на себя гнев. Тот, кому стыдно, хотел бы заставить мир не смотреть на него, хотел бы, чтобы не замечали его «наготы». Ему хотелось бы уничтожить «глаза мира». Вместо этого он вынужден желать собственной невидимости. Эта потенциальная возможность широко используется воспитательным методом, известном как «пристыживание» (высмеивание), применяемом исключительно «примитивными» народами. Воображаемый стыд предшествует слышимой вине – голосу супер-эго, который говорит о его чувстве собственной никудышности. Его испытывает человек, когда на него никто не смотрит и все вокруг спокойно. Такое пристыживание влияет на усиливающееся чувство собственной ничтожности, которое может развиться, только когда ребенок встает на ноги и когда его способность сознавать позволяет ему сопоставлять относительные возможности своего организма и усилий.

Чрезмерное пристыживание приводит не к действительно правильному поведению, а к скрытой решимости выкрутиться из этого положения, незаметно уйти от него, если, конечно, эта чрезмерность не заканчивается вызывающей наглостью. Есть одна показательная американская баллада, повествующая о том, как убийца, которого собирались вздернуть на виселице перед всей общиной, вместо того чтобы переживать заслуженное возмездие, начинает поносить зрителей, завершая каждую тираду дерзости словами: «Будь прокляты ваши глаза!» Многие маленькие дети, пристыженные сверх меры, могут оказаться хронически предрасположенными бросать вызов подобным образом (хотя для этого им недостает ни должной смелости, ни подобных слов). Я имею в виду лишь то, что существует предел выносливости ребенка (как и взрослого) в отношении требований считать себя, свое тело и свои желания дурными и грязными, равно как и предел веры в непогрешимость тех, кто высказывает на его счет такие суждения. Ребенок может легко переменить взгляд на сложившееся положение и считать злом только то, что это положение существует: удача придет к нему, когда неблагоприятные обстоятельства исчезнут или когда он уйдет от них.

Сомнение стоит в одном ряду со стыдом. Там, где стыд зависит от сознания собственной ответственности и открытости перед другими, сомнение, как показывают мои клинические наблюдения, связано с осознанием своего фронта и тыла – и особенно «зада». Эту обратную сторону тела, с ее агрессивным и либидинальным фокусом в сфинктерах и ягодицах, самому ребенку не дано даже видеть, но другие вполне могут навязывать ей свою волю. «Зад» – это неизведанная область тела маленького человека, где могут безгранично властвовать и куда могут «с боем» вторгаться те, кто обычно стремится уменьшить право малыша на самостоятельность и кто упорно хочет изобразить «гадкими» те продукты кишечника, которые считались бы вполне удовлетворительными, если бы не доставляли хлопот. Это базисное чувство сомнения во всем, что человек оставил сзади, составляет основу более поздних и вербализованных форм компульсивного недоверия. Когда человек становится взрослым, оно находит свое выражение в паранойяльных страхах скрытых преследователей и тайных преследований, угрожающих откуда-то сзади (и изнутри «зада»).

Поэтому исход этой стадии главным образом зависит от соотношения любви и ненависти, сотрудничества и своеволия, свободы самовыражения и ее подавления. Из чувства самоконтроля как свободы распоряжаться собой без утраты самоуважения берет начало устойчивое чувство доброжелательности, готовности к действию и гордости своими достижениями. А ощущение утраты свободы распоряжаться собой и ощущение сверхконтроля со стороны становятся источниками несокрушимой склонности к сомнению и стыду.

Если кому-то из читателей «негативные» силы наших стадий кажутся во всех отношениях преувеличенными, напомним ему: это не только итог работы с клиническими данными. Взрослые, с виду зрелые и отнюдь не невротичные люди, очень чувствительно относятся к возможной позорной «потере лица» и страшатся нападения «сзади». А это не только весьма неразумно и противоречит доступной им информации, но может иметь роковое значение, если соответствующие настроения повлияют, к примеру, на национальную и международную политику.

Мы определили соотношение между базисным доверием и институтом религии. Постоянная потребность индивидуума в том, чтобы его желание снова подтверждалось и определялось существующим порядком вещей, который в то же самое время утверждает и устанавливает пределы желания других, обусловлена институциональным принципом правопорядка. В повседневной жизни так же, как в высоких судебных инстанциях – государственных и международных, – этот принцип определяет привилегии и ограничения, обязанности и права каждого. Чувство справедливого достоинства и законной самостоятельности окружающих ребенка взрослых дают ему, готовому к проявлению инициативы, твердую надежду на то, что поощряемый в детстве вид самостоятельности не приведет к излишнему сомнению или стыду в более позднем возрасте. Таким образом, чувство самостоятельности, воспитываемое у малыша и изменяющееся в ходе жизни, служит сохранению в экономической и политической жизни чувства справедливости, которое поддерживается последним.

На каждой стадии развития ребенка происходит развертывание нового качества, которое дает новую надежду и устанавливает новую ответственность для всех. Таким новым качеством, существующим как в форме чувства, так и в форме широко распространенной особенности поведения, является инициатива. Критерий для распознавания всех этих новых чувств и качеств один – кризис. Неумелые действия и страх ребенка, в той или иной степени подавлявшие его активность, помогают разрешению кризиса в том смысле, что кажется, будто ребенок сразу «повзрослел и душой, и телом». Теперь он выглядит «в большей степени самим собой», более любящим, расслабленным и свободным в суждениях, более активным и жизнерадостным. Он волен распоряжаться излишками энергии, что позволяет ему быстро забывать неудачи и приближаться к желаемому (даже если оно кажется сомнительным и, более того, опасным) не приблизительным, а более точным путем. Инициатива добавляет к самостоятельности предприимчивость, навыки планирования и стремление «атаковать» задачу, чтобы быть активным и энергичным. Раньше же своеволие почти всегда подталкивало ребенка к открытому неповиновению или, во всяком случае, к вызывавшей протест независимости.

Я знаю, что слово «инициатива» для многих звучит чисто по-американски и с предпринимательским оттенком. И все-таки инициатива – это необходимая часть любого дела. Человеку необходимо чувство инициативы независимо от того, что он делает и чему учится – от собирания плодов до свободного предпринимательства.

Стадия хождения и стадия инфантильной генитальности добавляют к перечню основных социальных модальностей модальность «делания», то есть «быть занятым чем-то исключительно в корыстных (личных) целях». Нет более простого и более сильного слова для обозначения этой модальности, чем «делать». Оно предполагает получение удовольствия от того, что человек что-то предпринимает (или что-то/кого-то атакует) и достигает цели (побеждает). У мальчиков акцент сохраняется на фаллически-интрузивных модусах, у девочек он переносится на модусы «захватывания». Они проявляются в более агрессивных формах, таких как «вырывание» («похищение»), или в более мягких, например придании себе привлекательности и внушение любви к себе. Опасность этой стадии заключается в возникновении чувства вины за предполагаемые цели и инициируемые поступки. Все это происходит в ходе бурного наслаждения ребенка новым двигательным и ментальным могуществом, актами агрессивного обращения и принуждения. Они быстро выходят далеко за пределы возможностей детского организма и ума, а потому требуют энергичного сдерживания направленной на определенную цель инициативы ребенка. Благодаря самостоятельности ребенок сосредоточивается на том, чтобы держать в стороне потенциальных соперников. Это может приводить к вспышкам ревнивого гнева, чаще всего направленного против посягательств младших братьев и сестер. Инициатива же несет с собой заранее представляемое соперничество с теми, кто оказался первым и, следовательно, может занять то поле деятельности, на которое направлена инициатива данного ребенка. Детская ревность и соперничество, то есть те ожесточенные, хотя по существу тщетные попытки разграничить сферу безоговорочного преимущества, достигают кульминации в финальном состязании за привилегированное положение с матерью. Обычное в этом случае поражение ведет к покорности, чувству вины и тревоги. Ребенок позволяет себе удовольствие быть в фантазиях великаном и тигром, но в сновидениях он изо всех сил убегает от ужасов. В таком случае это стадия «комплекса кастрации», усилившегося страха обнаружить свои половые органы (сейчас уже сильно эротизированные) поврежденными как наказание за фантазии, которые связаны с их возбуждением.

Инфантильная сексуальность и табу инцеста, комплекс кастрации и супер-эго – все соединяется здесь и вызывает тот специфически человеческий кризис, в течение которого ребенок должен уйти от особой, прегенитальной привязанности к родителям и встать на путь медленного превращения в родителя, носителя традиции. Именно здесь происходит самое важное по последствиям разъединение и трансформация эмоциональной позиции, разделение потенциального триумфа человека и потенциального тотального разрушения. И именно здесь ребенок навсегда как бы делится внутри себя. Внутренние органы, которые до этого кризиса в целом отвечали за рост его детского тела и развитие сознания, теперь оказываются разделенными на зачаточный набор, навсегда сохраняющий множество возможностей роста, и основной, поддерживающий и усиливающий самоконтроль, самоуправление и самонаказание.

Итак, совместное регулирование оказывается важной задачей. Ребенок будет получать удовольствие от достижений в усвоении навыка действовать руками и в овладении разными предметами, от умелого обращения с игрушками и от ухода за младшими детьми в том случае, если сейчас он получает удовольствие от управления собой. Тогда он может постепенно развивать чувство моральной ответственности и накапливать некоторые представления об институтах, функциях и ролях, которые будут благоприятствовать его возможному участию в делах.

Конечно, основной набор оказывается сначала детским по природе: то, что на протяжении всей жизни человека его совесть остается частично инфантильной, составляет самую суть человеческой трагедии. Ведь супер-эго ребенка способно быть грубым, безжалостным и непреклонным. Это можно заметить в тех случаях, когда дети слишком жестко контролируют себя и сжимают свое «я» до точки самоуничтожения; когда их послушание становится чрезмерным, более педантичным, чем то, которого хотели добиться родители; или когда у них развиваются глубокие регрессии и стойкие обиды, так как сами родители, оказывается, не живут по законам этой новой совести. Один из глубочайших конфликтов в человеческой жизни – ненависть к тому из родителей, кто служил образцом и исполнителем воли супер-эго, но сам, как выяснилось, пытается выйти сухим из воды, если совершил какие-то проступки, которые ребенок больше не мог терпеть у себя. Подозрительность и способность изворачиваться, образуя смесь с таким качеством супер-эго, как «все или ничего» (характерным для этого выразителя моральной традиции), делает человека морального (точнее, морализирующего) более опасным для его собственного эго, да и для эго всех его окружающих.

Во взрослой патологии резидуальный (остаточный) конфликт, порожденный чрезмерной инициативой, выражается либо в истерическом отрицании, которое вызывает отказ от желания или частичное его исполнение, либо в сверхкомпенсаторном порыве, когда испуганный индивидуум так страстно желает «исчезнуть», что вместо этого «высовывается». Погружение в психосоматическую болезнь также становится обычным делом, как если бы культура вынудила человека рекламировать себя, не зная меры, и настолько идентифицироваться со своей собственной рекламой, будто только болезнь может принести ему спасение.

И здесь мы снова должны считаться не только с индивидуальной психопатологией, но и с той внутренней силой гнева, которая должна быть ослаблена на этой стадии. Точно так же подавляются и сдерживаются излишне оптимистичные надежды и дикие фантазии. Окончательная уверенность в своей правоте – часто главная награда за добропорядочность – позднее может быть обращена на других как постоянный и совершенно нетерпимый поучающий контроль. В этом случае доминирующим стремлением человека становится запрещение, а не направление инициативы. С другой стороны, даже инициатива, которую проявляет нравственный человек, может выходить за пределы самоограничения. Тогда он позволяет другим делать на своей или чужой территории то, что он никогда не сделал бы или не потерпел бы по отношению к самому себе.

Ввиду опасных потенций долгого детства человека было бы неразумно забывать об общем плане этапов человеческой жизни и возможностях руководства «племенем младым», пока оно еще действительно младое. И здесь мы видим, что в соответствии с мудростью основного плана ребенок никогда не учится так быстро и жадно, никогда так стремительно не взрослеет в смысле разделения обязанностей и дел, как на этой стадии своего развития. Он хочет и может заниматься совместными делами, объединяться с другими детьми для придумывания и планирования таких дел, и он стремится получать пользу от своих учителей и подражать идеальным прототипам. Конечно, он по-прежнему идентифицирует себя с родителем своего пола, но теперь уже ищет благоприятные для себя возможности там, где идентификация с делом, вероятно, обещает простор для инициативы без слишком сильного детского конфликта или эдиповой вины и оказывается более реалистической, основанной на духе равенства, который постигается на личном опыте совместной деятельности. Во всяком случае, результат «эдиповой» стадии – не только введение жесткого правления морального чувства, ограничивающего горизонты дозволенного. Она также задает направление движения к возможному и реальному, которое позволяет связать мечты раннего детства с целями активной взрослой жизни. Поэтому социальные институты предлагают детям этого возраста экономический этос в образе идеальных взрослых, узнаваемых по особой форме и функциям и достаточно привлекательных, чтобы заменить собой героев книжек с картинками и волшебных сказок.