Текст книги "Детство и общество"

А. Игра и социальная среда

Неожиданно появляющаяся идентичность соединяет стадии детства, когда телесному «я» и родительским образам придаются их культурные смыслы. Она же соединяет переходами и стадии ранней взрослости, когда множество социальных ролей становятся доступными, но принудительными. Мы попытаемся прояснить этот процесс, сначала рассматривая некоторые шаги ребенка в направлении идентичности, а затем – препятствия, воздвигаемые культурой на трудном пути ребенка к обретению идентичности.

Ребенка, который только что открыл в себе способность ходить, более или менее поощряемую или игнорируемую теми, кто его окружает, тянет повторять акт ходьбы из чисто функционального удовольствия и из потребности довести до совершенства недавно освоенную функцию. Но он также действует под влиянием непосредственного осознавания им нового статуса и фигуры «того, кто может ходить», какое бы значение этому ни придавалось. Он существует в координатах пространства-времени его культуры и относится и к «тому, кто далеко пойдет», и к «тому, кто сможет твердо стоять на своих ногах», и к «тому, кто будет прямым» или к «тому, за кем нужен глаз да глаз, поскольку он может зайти слишком далеко». Усвоение конкретной версии «того, кто может ходить» – один из многих шагов в развитии ребенка. Посредством личного опыта, подтверждающего физическое овладение и культурное значение, функциональное удовольствие и социальный престиж, они с каждым пройденным отрезком пути способствуют более реалистичной самооценке. Эта самооценка вырастает до убежденности в том, что он учится результативным шагам, которые ведут к реальному будущему, и развивается в четко очерченное «я» внутри социальной действительности. Растущий ребенок должен на каждом шагу извлекать воодушевляющее чувство реальности из сознавания того, что его индивидуальный путь овладевающего опытом (его эго-синтез) – успешный вариант групповой идентичности и соответствует пространству-времени и жизненным планам группы.

В этом детей невозможно обмануть пустой похвалой и снисходительным ободрением. Они могут быть вынуждены принимать искусственную поддержку самооценки за неимением чего-то лучшего. Но их эго-идентичность приобретает силу только от искреннего и последовательного признания реального достижения, то есть такого достижения, которое имеет значение в данной культуре. Мы пытались выразить эту мысль при обсуждении проблем воспитания индейцев, однако сейчас пришло время для более ясного изложения вопроса.

«Доктор Рут Андерхилл рассказывала мне, как сидела с группой стариков племени папаго (Аризона), когда хозяин дома попросил свою трехлетнюю внучку закрыть дверь. Дверь была тяжелой и закрывалась с трудом. Ребенок старался, но ничего не получалось. Несколько раз дед повторял: “Да, закрой дверь”. Никто не встал, чтобы помочь ребенку, и никто не освободил ее от этого поручения. С другой стороны, никто не проявлял и нетерпения, ведь ребенок был совсем маленький. Старики важно сидели в ожидании, когда девочка достигнет цели и дедушка степенно ее поблагодарит. Предполагалось, что ей не дали бы задания, если она не могла бы его выполнить. А раз оно дано, она обязана была выполнить его сама, без посторонней помощи, как взрослая женщина.

Существенный момент такого детского воспитания заключается в том, что ребенка с младенчества постоянно приучают к ответственному участию в социальной жизни. Но в то же самое время предполагаемые этим подходом задания адаптируются к его возможностям. Контраст с нашим обществом очень велик. Ребенок не вносит никакого трудового вклада в наше индустриальное общество, конкуренция со взрослым исключается. Его работа измеряется не собственной силой и ловкостью, а точно выверенными производственными требованиями. Даже когда мы хвалим ребенка за достижения в работе по дому, нас оскорбляет, если такую похвалу истолковывают как похвалу взрослого. Ребенка хвалят, потому что родители видят его старания. И неважно, хорошо или нет, по взрослым меркам, выполнено задание, поэтому ребенок не получает приемлемого эталона для измерения своих достижений. Праздничная церемония, которую устраивает семья индейцев из племени шейеннов по поводу первой охотничьей добычи (дрозда-рябинника) маленького мальчика далека от нашего обычного поведения. При рождении мальчику дарили игрушечные лук и стрелу, а когда он мог играть – пригодные для стрельбы и подходящие по росту лук и стрелы, которые специально делались для него главой семьи. Животных и птиц мальчик узнавал в определенной последовательности, начиная с тех, кого легче всего было добыть. И когда он приносил свою первую добычу, его семья должным образом праздновала это событие, принимая его вклад столь же серьезно, как и бизона, добытого его отцом. Когда он, наконец, убивал бизона, то это была только заключительная ступень детства, подготавливающая ребенка к взрослой жизни, а не новая взрослая роль, с которой его детский опыт находился бы в противоречии».

Становится ясно, что выдвигаемые в нашей культуре теории игры, предполагающие, будто и у детей игра определяется через противопоставление труду, являются фактически лишь одним из многих предубеждений, вследствие которых мы лишаем наших детей раннего источника чувства идентичности.

У «примитивов» дело обстоит иначе. Их культуры эксклюзивны. Их образ человека строится на идее сильного сиу или чистого юрок, причем в строго очерченных сегментах природы. В нашей цивилизации образ человека расширяется. По мере того как этот образ становится более индивидуированным, он стремится объединить как можно больше людей из новых регионов, государств, континентов и классов. Новые возможности соединения экономической и эмоциональной безопасности люди ищут в образовании новых национальных и социальных организаций, основанных на более всесторонних идентичностях.

Примитивные племена напрямую связаны с источниками и средствами производства. Их орудия труда суть «надстройки» к органам тела, а их магия – проекция представлений о собственном теле. Дети в этих группах принимают непосредственное участие в повседневной работе и занятиях магией. Человек и среда, детство и культура могут быть полны опасностей, однако все это – один мир. Такой мир может быть маленьким, но он культурно связан. С другой стороны, расширение цивилизации наряду с ее расслоением и специализацией делают невозможным для детей включение в их эго-синтез чего-то большего, чем отдельные сегменты того общества, которое соответствует их существованию. Сама история стала продолжением среды обитания, к которой надлежит приспосабливаться. Машины, ставшие уже не только инструментами и расширителями физиологических функций человека, заранее обрекают целые организации на выполнение функции приставок и расширителей технических устройств. У некоторых классов детство становится обособленной частью жизни со своим собственным фольклором и литературой.

Однако изучение современных неврозов указывает на важность этого мостика между воспитанием детей и социальной действительностью.

По нашему убеждению, неврозы содержат в себе бессознательные и тщетные попытки приспособиться к неоднородному настоящему с помощью магических представлений однородного прошлого, фрагменты которого все еще передаются через воспитание ребенка. А механизмы приспособления, некогда помогавшие эволюционной адаптации, интеграции племени, кастовой объединенности, национальному единообразию и т. д., в индустриальной цивилизации остаются не у дел.

Поэтому неудивительно, что некоторые из наших беспокойных детей постоянно убегают из своей игры в порочащую их деятельность. Нам кажется, что они «вредят» нашему обществу, хотя анализ показывает, что они хотят лишь продемонстрировать свое право на поиск в нем идентичности. Они отказываются получать профессию «ребенка», который должен играть роль взрослого, потому что ему не дают возможности быть маленьким партнером в большом мире.

Б. Сын бомбардировщика

Во время последней войны мой сосед, мальчик пяти лет, испытал изменение личности от «маменькина сынка» до отчаянного, упрямого и непокорного ребенка. Самым же тревожным симптомом у него стало влечение к поджогам.

Родители мальчика разошлись как раз перед началом войны. Мать с сыном переехала на квартиру к каким-то родственникам, а отец поступил на службу в военно-воздушные силы США. Эти родственники часто неуважительно отзывались о его отце и развивали у мальчика не по возрасту детские черты характера. Таким образом, «маменькин сынок» грозил оказаться более сильным элементом идентичности, чем «сын своего отца».

Однако отец стал героем. Во время первого отпуска отца маленький мальчик увидел, как тот мужчина, от подражания которому его предостерегали, стал центром восхищенного внимания всей округи.

Мать заявила, что уже не намерена разводиться с ним. Отец вернулся на фронт, а вскоре его самолет был сбит над территорией Германии.

После отъезда отца и его гибели у этого нежного и зависимого мальчика стали развиваться все более и более тревожные симптомы разрушительности и открытого неповиновения, достигшие кульминации в поджогах. Он дал подсказку к произошедшим переменам. Когда мать шлепала его, он показал на штабель дров, которые поджег, и воскликнул (используя детские языковые средства): «Если бы это был немецкий город, ты любила бы меня за это!» Тем самым он показал, что, совершая поджоги, воображал себя бомбардировщиком, как его отец, который рассказывал о своих подвигах.

Мы можем только догадываться о природе беспокойства этого мальчика. Но я считаю, что перед нами идентификация сына с отцом, истоки которой уходят к конфликту, внезапно усилившемуся в самом конце эдиповой стадии. Отец, сначала успешно замещенный «хорошим» маленьким мальчиком, вдруг снова становится живым идеалом и конкретной угрозой – соперником в борьбе за любовь матери. Тем самым он радикально обесценивает феминные идентификации сына. Чтобы уберечься от половой и социальной дезориентации, мальчик за минимально короткое время должен перегруппировать свои идентификации. Но затем могущественный соперник погибает от рук врага – обстоятельство, которое усиливает чувство вины за соперничество и компрометирует новую мужскую инициативу, оказывающуюся неадаптивной.

Ребенок имеет довольно много возможностей идентифицироваться с привычками, чертами характера, занятиями и идеалами реальных или вымышленных людей разного пола, используя метод проб и ошибок. Явные кризисы заставляют его производить радикальный отбор. Однако историческая эпоха, в которой он живет, предлагает лишь ограниченное количество социально значимых моделей для реально осуществимых комбинаций фрагментов идентификации. Их полезность зависит от того, в какой степени они отвечают требованиям возрастной стадии развития организма и привычным способам синтеза эго.

Моему маленькому соседу роль бомбардировщика, вероятно, подсказала возможный синтез разнообразных элементов, которые входят в состав многообещающей идентичности. К ним относятся его темперамент (энергичный); стадии созревания (фаллическо-уретрально-локомоторной); социальную стадию (эдипову) и стадию социального положения; его возможности (мышечные, технические); темперамент отца (скорее отличного солдата, чем преуспевающего штатского) и современный исторический прототип (агрессивный герой). Там, где такой синтез имеет успех, объединение конституциональных, темпераментных и выученных реакций может вызвать бурное развитие и неожиданное завершение. Там же, где синтез проходит неудачно, все разрешается в неизбежном сильном конфликте, который часто проявляется в непослушании или делинквентности. Если ребенок чувствует, что окружение пытается радикальным образом лишить его всех тех перспектив, которые позволяют ему развиваться и переходить на следующую ступень в своей идентичности, он будет защищаться с удивительной силой, встречающейся разве что у животных, неожиданно вынужденных защищать свою жизнь. В самом деле, в социальных джунглях человеческого существования невозможно чувствовать себя живым без эго-идентичности. Лишение идентичности способно толкнуть на убийство.

Я не осмелился бы делать предположения о конфликтах маленького бомбардировщика, если бы не видел собственными глазами свидетельств в пользу нашей интерпретации. Когда самая худшая из опасных инициатив этого мальчика сошла на нет, его можно было видеть «пикирующим» с холма на велосипеде. Он подвергал опасности, пугал и все же ловко объезжал других детей. Они визжали, хохотали и, в известном смысле, восхищались им. Наблюдая за мальчиком и прислушиваясь к странным звукам, которые он издавал, я не мог удержаться от мысли, что он снова воображал себя самолетом, сбрасывающим бомбы. Но в то же время он прибавил в игровом двигательном мастерстве, развил осмотрительность в атаке и стал вызывать восхищение сверстников виртуозным владением велосипеда.

Из этого примера нам следует усвоить, что перевоспитание не должно упускать возможность использовать силы, мобилизованные для игровой интеграции. С другой стороны, неистовую мощь многих симптомов следует понимать как защиту того шага в развитии идентичности, который обещает данному ребенку интеграцию быстрых изменений, существующих во всех сферах его жизни. Что для наблюдателя выглядит особенно мощным проявлением чистого инстинкта, в действительности часто оказывается лишь отчаянной мольбой разрешить синтез и сублимацию единственно возможным способом. Поэтому можно ожидать, что наши юные пациенты будут принимать только те терапевтические меры, которые помогут им приобрести предпосылки для успешного завершения синтеза их идентичности. Можно попытаться с помощью терапии и наставления замещать менее желательные моменты более желательными, но целостная конфигурация элементов развивающейся идентичности вскоре не будет поддаваться изменению. Из этого следует, что терапия и руководство со стороны профессионалов обречены на неудачу там, где культурой не обеспечивается ранняя основа для идентичности и где благоприятные возможности для целесообразных, но более поздних корректировок упускаются.

Наш пример с маленьким сыном бомбардировщика иллюстрирует основную проблему. Психологическая идентичность развивается из постепенной интеграции всех идентификаций. Однако целое обладает свойством, отличным от свойства суммы его частей. При благоприятных обстоятельствах у детей формируются ядра своей особой, отдельной идентичности в довольно раннем возрасте. Часто им приходится даже защищать ее от вынужденной сверхидентификации с одним или обоими родителями. Эти процессы трудно исследовать на пациентах, поскольку сам невротик, по определению, стал жертвой сверхидентификаций, которые изолируют маленького индивидуума и от его формирующейся идентичности, и от его социальной среды.

В. Черная идентичность

А что если «среда» оказывается настолько жесткой и непреклонной, что позволяет жить только за счет постоянной утраты идентичности?

Рассмотрим, к примеру, шансы на неразрывность связей идентичности у американского темнокожего ребенка. Я знаю одного цветного мальчика, который, как и наши сыновья, каждый вечер слушает по радио передачу о Красном всаднике. Потом он сидит в постели, не в силах сразу заснуть, и воображает себя Красным всадником. Но вот наступает момент, когда он видит себя несущимся галопом за преступниками в масках и вдруг замечает, что в его фантазии Красный всадник – цветной. И мальчик прекращает фантазировать. Несмотря на малый возраст, этот ребенок был чрезвычайно эмоционален как в радостях, так и в печалях. Сегодня он – спокойный и всегда улыбающийся, его речь мягкая и неоднозначная; и никто не может заставить его спешить или беспокоиться, как, впрочем, и обрадоваться. Белым людям он нравится.

Темнокожие младенцы часто получают чувственное удовлетворение, которое с избытком обеспечивает им остаточный запас оральности и чувственности в течение целой жизни, как это ясно видно по их манере двигаться, смеяться, говорить и петь. В результате их вынужденного симбиоза с феодальным Югом, который воспользовался этим орально-сенсорным сокровищем, и возникла идентичность раба – тихого, покорного, зависимого, несколько ворчливого, но всегда готового служить, проявляя время от времени сочувствие и неискушенную мудрость. Однако где-то в фундаменте идентичности появилась опасная трещина. Неизбежная идентификация негра с господствующей расой и потребность расы господ защитить свою собственную идентичность от чувственных и оральных соблазнов, исходящих от низшей расы (откуда родом их няни-негритянки), упрочили в обеих группах цепь ассоциаций: «светлый – чистый – умный – белый» и «темный – грязный – глупый – ниггер». Следствием для негров, особенно для тех, кто покинул убогий приют южных семей, часто было чрезвычайно поспешное и суровое воспитание чистоплотности, что подтверждается биографиями чернокожих писателей. Все происходит так, как если бы наведением чистоты можно было достичь идентичности с белыми. Сопутствующее разрушение иллюзий происходит на фаллическо-локомоторной стадии, когда ограничения в отношении того, девочку какого цвета кожи можно представлять в своих фантазиях, мешают свободному переносу первоначальной нарциссической чувственности в генитальную сферу. Формируются три идентичности: 1) орально-чувственный «малыш-медок» матери или няни-негритянки – нежный, эмоциональный, гармоничный; 2) порочная идентичность грязного, анально-садистического, фаллического насильника – «ниггера»; 3) чистый, анально-компульсивный, сдержанный, дружелюбный, но всегда грустный «негр белого человека».

Так называемые благоприятные возможности, предлагаемые негру-переселенцу, часто оборачиваются лишь более хитроумным вариантом лишения свободы («только для черных»), подвергающим опасности его исторически успешную идентичность (идентичность раба) и неспособным обеспечить восстановление вышеупомянутых фрагментов другой идентичности. Эти фрагменты становятся доминирующими в расовых карикатурах, которые подчеркиваются индустрией развлечений, давая ложные представления об особенностях людей. Уставший от своей собственной карикатуры, цветной индивидуум часто переживает ипохондрическое расстройство. Это состояние можно сравнить с его подчиненным положением и относительной безопасностью, которую обеспечивали своим рабам рабовладельцы южных штатов. Иначе говоря, в этих условиях он совершает невротическую регрессию к эго-идентичности раба.

Я уже упоминал о том, что нечистокровные индейцы в районах, где им едва ли когда-нибудь приходилось видеть негров, говорят о своих чистокровных братьях как о «черномазых», тем самым показывая силу господствующих национальных образов, которые служат точкой отсчета для идеальных и порочных образов в перечне доступных прототипов. Ни один человек не может избежать противодействия образов, которое распространяется повсюду: среди мужчин и женщин, большинств и меньшинств, вообще всех классов данной национальной или культурной единицы. Психоанализ доказывает, что бессознательная порочная идентичность (смесь всего того, что вызывает негативную идентификацию, то есть желание не походить на это) состоит из образов изнасилованного (кастрированного) тела, этнической аут-группы и эксплуатируемого меньшинства. Поэтому обычный настоящий мужчина в своих сновидениях и предрассудках может смертельно испугаться так или иначе проявляющейся сентиментальности женщины, покорности негра или интеллектуальности еврея. Ведь эго в ходе своих синтезирующих усилий пытается категоризировать порочные и идеальные прототипы (соперников-финалистов, так сказать), а с ними – и все существующие образы высшего и низшего, хорошего и плохого, маскулинного и феминного, свободного и рабского, обладающего потенцией и импотентного, прекрасного и безобразного, быстрого и медленного, высокого и низкого, в форме простой альтернативы. Это дает возможность увидеть одно сражение и одну стратегию во вводящих в заблуждение столкновениях между многочисленными мелкими группами.

Если дети могут думать, что цветные стали темными из-за какого-то загрязняющего процесса, то цветные могут считать белых обесцвеченными цветными. В обоих случаях присутствует идея стирающегося слоя.

«Все народы родились черными, ну а те, что стали белыми, так у них просто ума было побольше. Пришел Ангел Господень и сказал всем собраться на четвертую пятницу в новолуние и омыть себя в Иордане. Он объяснил им, что все они станут белыми, а завитки их волос распрямятся. Ангел долго поучал их, но эти глупые черномазые не вняли его словам. Ангел ничему не может научить черномазого. Когда наступила четвертая пятница, лишь немногие из них вошли в реку и принялись оттирать себя. Воды в реке было очень мало. Это вам не старушка Миссисипи. Хотя и была она рекой Господа, воды в ней было не больше, чем в ручье. Вы только видели бы, как толпа черномазых, усевшихся у изгороди, потешалась над теми, кто начал мыться. Гоготала и отпускала крепкие шутки.[8]8
  Цит. по: Members of the Federal Writers’ Projects, Phrases of the People, The Viking Press, New York, 1937. – Примеч. пер.


[Закрыть] Черномазых собралось больше, чем вам когда-либо приходилось видеть в Виксбурге, когда туда приезжает цирк.

Те же, кто вошел в реку, все скребли и мыли себя, особенно свои волосы, чтобы они распрямились. Старая тетушка Гринни Грэнни, прабабка всех этих черномазых, целый день просидела на бревне, поедая сыр с печеньем да понося тех, кто мылся. Когда стало быстро темнеть, она вскочила и захлопала в ладоши: “Бог – свидетель! Эти черномазые белеют!” Гринни Грэнни сдернула с головы косынку и кубарем скатилась по берегу мыть свои волосы, а за ней и все эти глупые черномазые. Однако всю воду уже израсходовали, осталось лишь чуть-чуть на самом дне, только чтобы смочить ладони да подошвы. Вот почему у ниггера эти места белые».

Здесь фольклор использует фактор, являющийся общим как для расовых предрассудков (одинаково разделяемых белыми и черными), так и для сексуальных (так же разделяемых, но глубоко внутри, и мужчинами, и женщинами). Предполагается, что дифференцирующим фактором, будь то более темный цвет кожи или немужская форма гениталий, наделено меньшее количество людей, по оплошности или в наказание; и к нему более или менее откровенно относятся как к позорному пятну.

Конечно, негры – это лишь самый вопиющий пример американского меньшинства, которое под давлением традиции и вследствие ограничения возможностей было вынуждено идентифицироваться с порочными фрагментами собственной идентичности и тем самым поставить под угрозу любое участие в американской идентичности.

Таким образом то, что можно назвать пространством-временем эго индивидуума, сохраняет социальную топологию среды его детства, а также образ собственного тела с его социальными смыслами. Весьма важно изучать и то и другое, чтобы установить взаимосвязь истории детства пациента с историей оседлого проживания его семьи в прототипических (восточных), «отсталых» (южных) или «передовых» (западные и северные границы) областях, по мере того, как эти области входили в американский вариант англосаксонской культурной идентичности. Это связано с миграцией его семьи из, через и в области, которые в различное время, возможно, олицетворяли собой оседлый и кочующий полюса развивающегося американского характера, с обращением семьи в ту или иную веру либо с вероотступничеством и классовыми последствиями всего этого, с бесплодными попытками достичь уровня жизни какого-то определенного класса и утратой или добровольным отказом от такого уровня. Наиболее важным является тот отрезок семейной истории, который обеспечивает самое современное и устойчивое чувство культурной идентичности.

Все это поражает нас количеством опасностей, подстерегающих группу, состоящую из меньшинства американцев. Успешно пройдя заметную и находящуюся под надлежащим контролем стадию автономии, они переходят на решающую стадию американского детства – стадию инициативы и трудолюбия. Как уже говорилось, группы-меньшинства, в меньшей степени подвергшиеся американизации, часто обладают привилегией наслаждаться более эмоциональным ранним детством. Кризис наступает, когда их матери, теряя веру в себя и прибегая к поспешным коррективам, чтобы приблизиться к неясному, но всепроникающему англосаксонскому идеалу, устраивают резкие переломы. Или когда дети фактически сами учатся отказываться от своих чувственных и склонных к гиперпротекции матерей как от соблазнов и препятствий на пути к формированию американской личности.

В целом можно сказать, что американские школы успешно справляются с проблемой воспитания «приготовишек» и учащихся младших классов в духе уверенности в своих силах и предприимчивости. Дети этого возраста кажутся в высшей степени свободными от предрассудков и опасений, как бы ни были они поглощены взрослением и учением, да и новыми удовольствиями от общения вне своих семей. И это, предупреждая чувство личной неполноценности, должно приводить к надежде на «промышленную ассоциацию», на равенство со всеми теми, кто искренне отдает свои силы и умения учению. С другой стороны, индивидуальные успехи лишь ставят открыто поощряемых детей смешанного происхождения и отчасти одаренных детей под удар американского понимания особенностей подросткового возраста – стандартизации индивидуальности и нетерпимости к «различиям».

Мы уже говорили, что прочная эго-идентичность не может появиться и существовать без доверия на первой оральной стадии. Она также не может стать полной без перспективы осуществления, которая от доминирующего образа взрослости уходит к истокам младенчества и которая, благодаря социальному здоровью, вызывает нарастающее ощущение силы эго. Поэтому, прежде чем приступить к дальнейшему рассмотрению современных проблем идентичности, мы должны определить место идентичности в цикле человеческой жизни. В следующей главе как раз и представлен перечень качеств эго, которые появляются в критические периоды развития, или перечень критериев (идентичность – это первый), в соответствии с которыми индивидуум демонстрирует, что его эго на данной стадии обладает достаточной силой, чтобы интегрировать график роста и работы организма со структурой социальных институтов.