Текст книги "Детство и общество"

Только тот, кто заботится о делах и людях и адаптировался к победам и поражениям, неизбежным на пути человека – продолжателя рода или производителя материальных и духовных ценностей, только тот может со временем получить результат, пройдя все семь стадий. Я не знаю лучшего слова для обозначения такого результата, чем целостность эго. Не располагая четким определением, я укажу несколько составляющих этого душевного состояния. Это уверенность эго, сохранившая свое стремление к порядку и смыслу. Это постнарциссическая любовь человеческого эго – не себя(!) – как переживание опыта, который передает некий мировой порядок и духовный смысл, независимо от того, дорого ли за него заплачено. Это принятие своего единственного и неповторимого цикла жизни как чего-то такого, чему суждено было произойти и что не допускало никаких замен. В свою очередь, это подразумевает новую, отличную от прежней, любовь к своим родителям. Это товарищеские отношения прошлых лет, когда формировался определенный образ жизни, занятия и увлечения. Даже сознавая относительность разных стилей жизни, которые придавали смысл человеческим устремлениям, обладатель целостности эго готов защищать достоинство собственного стиля от всех физических и экономических угроз. Он знает, что отдельная жизнь есть лишь случайное совпадение одного-единственного жизненного цикла с одним и только одним отрезком истории, что для него вся человеческая целостность сохраняется или терпит крах вместе с тем единственным типом целостности, которым ему дано воспользоваться. Поэтому для отдельного человека тип целостности, принятый в его культуре или цивилизации, становится «вотчиной души», гарантией и знаком моральности его происхождения (как говорил Кальдерон, «…но честь / Это покровительство души»).

При таком окончательном сплочении смерть теряет свою мучительность.

Отсутствие или утрата объединенного в одно целое эго выражается в страхе смерти: единственный и неповторимый жизненный цикл не принимается как завершение жизни. Отчаяние выражает сознание того, что времени осталось мало, слишком мало, чтобы попытаться начать новую жизнь и найти иные пути к целостности. Отвращение скрывает отчаяние, хотя часто – только когда накопится «масса мелких отвращений», которые так и не складываются в одно большое раскаяние: «Тысяча небольших разочарований в себе не вызывает угрызений совести, но происхождение их малопонятно». (Ростан)

Чтобы стать действительно взрослым, каждый индивидуум должен в достаточной степени развить у себя все вышеупомянутые качества эго. Так что мудрый индеец, истинный джентльмен и коренной крестьянин выделяют и узнают конечную стадию целостности друг друга. Но каждый субъект культуры, развивая свой особенный тип целостности, обусловленный конкретными историческими обстоятельствами, использует особую комбинацию противоречий наряду со специфическими поощрениями и запрещениями инфантильной сексуальности. Инфантильные конфликты становятся созидательными, только если получают постоянную и надежную поддержку культурных институтов и определенных прогрессивных классов, их представляющих. Для того чтобы приблизиться к состоянию целостности или испытать его, индивидуум должен уметь следовать представителям образа в религии и политике, экономике и технологии, аристократической жизни, искусствах и науке. Следовательно, целостность эго предполагает эмоциональную интеграцию, которая благоприятствует причастности человека как посредством следования лидерам, так и через принятие ответственности лидерства.

Словарь Вебстера поможет нам закончить этот очерк, ссылаясь на прием обрамления. Доверие (первая из ценностей нашего эго) определяется в нем как «гарантированная уверенность в честности другого», то есть как твердая уверенность в последней из наших ценностей.

Я подозреваю, что Вебстер имел в виду бизнес, а не младенцев, и скорее хорошую репутацию, чем веру. Но сама формулировка остается в силе. И, по-видимому, об отношениях между целостностью взрослого и младенческим доверием можно сказать по-другому: здоровые дети не будут бояться жизни, если окружающие их старики обладают достаточной целостностью, чтобы не бояться смерти.

В нашей книге особое значение придается стадиям детства. Однако упомянутая выше концепция жизненного цикла еще ждет систематического анализа, поэтому я закончу эту главу диаграммой. В ней, как и на диаграмме прегенитальных зон и модусов, главная диагональ представляет собой установленную правилами последовательность психосоциальных приобретений. Они осуществляются по мере того, как на каждой стадии еще один нуклеарный конфликт добавляет новое качество эго, новый критерий накопленной человеческой силы. Пространство ниже диагонали отводится для предшествующих вариантов разрешения каждого из этих нуклеарных конфликтов, и каждый раз они разрешаются с начала. Выше диагонали указываются производные этих приобретений и их трансформаций в созревающей и зрелой личностях.

В основе такого картирования лежат следующие предположения.

1. Человеческая личность развивается поэтапно. Переход на следующий этап предопределяет проявление стойкого интереса растущего индивидуума к расширяющейся социальной среде, желание познавать ее и взаимодействовать с ней.

2. Общество стремится к подобному устройству, когда оно соответствует такой готовности и поощряет эту непрерывную цепь возможностей взаимодействия, а также старается обеспечивать и стимулировать надлежащую скорость и последовательность их раскрытия.

В этом и состоит «поддержание человеческого общества».

Однако карта – это лишь инструмент мышления и поэтому не может быть предписанием, которое требуется неукоснительного выполнять на практике, воспитывая и обучая ребенка, в психотерапии или же в методологии исследования детей. Представляя психосоциальные стадии в виде эпигенетической карты, аналогичной той, что использовалась во второй главе для анализа психосексуальных стадий по Фрейду, мы фиксируем в сознании определенные разграниченные методологические действия. Единственная цель этой работы – облегчить сравнение стадий, впервые распознанных Фрейдом как сексуальных, с другими сроками развития (физического, когнитивного). Но любая отдельная карта очерчивает границы только одного явления. Поэтому нашему эскизу психосоциального развития вовсе не следует вменять в вину, что в него намеренно включены туманные утверждения общего характера, касающиеся других сторон развития, или, если угодно, существования. Хотя на этой карте, например, и отражена последовательная цепь конфликтов или кризисов, мы не сводим все развитие к ряду кризисов. Мы лишь утверждаем, что психосоциальное развитие происходит посредством критических действий, то есть поворотных пунктов, моментов выбора между прогрессией и регрессией, интеграцией и задержкой.

Сейчас было бы полезно расшифровать методологические предпосылки эпигенетической матрицы. Выделенные квадраты главной диагонали одновременно означают и последовательность стадий, и постепенное развитие органических компонентов. Иначе говоря, наша карта придает определенную форму временной прогрессии разделения органов. Она показывает, во-первых, что каждый критический пункт психосоциального «штатного расписания» методически связан со всеми остальными, а они все, в свою очередь, зависят от правильного развития в правильной последовательности каждого такого пункта. Во-вторых, каждый пункт существует в определенной форме до того, как обычно наступает его критическое время.

Я говорю, например, что преобладание базисного доверия над недоверием есть первый шаг в психосоциальной адаптации, а преобладание автономной воли над стыдом и сомнением – второй такой шаг. Поэтому соответствующее схематическое изображение выражает ряд фундаментальных отношений, существующих между двумя этими шагами, равно как и некоторые значимые для них обстоятельства. На схеме отражены доминирующее влияние каждого пункта, его кризис и неизменное разрешение на протяжении обозначенной стадии. Но все эти действия должны существовать с самого начала в какой-то форме, так как каждое из них требует интеграции всех остальных. Так, младенец с самого начала может демонстрировать нечто подобное «самостоятельности» в ее специфической форме, когда яростно пытается освободиться, если его чересчур крепко держат. Однако в нормальных условиях только на втором году жизни он начинает сознавать критическую противоположность быть независимым созданием и зависимым существом. Только тогда он готов для окончательной встречи со своим окружением. А оно, в свою очередь, считает себя обязанным передать ребенку собственные представления и понятия о независимости и принуждении, используя для этого способы, которые вносят существенный вклад в характер и жизнеспособность его личности в его культуре. Именно это столкновение и наступающий в результате кризис мы описали на основе опыта для каждой стадии. Говоря о продвижении вперед от одной стадии к следующей, отметим, что главная диагональ указывает ту последовательность, которой обычно придерживаются. Однако и здесь остаются варианты, связанные с темпом и интенсивностью. Индивидуум или культура могут слишком долго оставаться на доверии и продвигаться от ступени I₁ через I₂ к ступени II₂ либо ускоренно идти вперед от ступени I₁ через II₁ к ступени II₂. Но каждое такое ускорение или отставание (относительное) предположительно видоизменяет все более поздние стадии.

Рис. 11

Таким образом, эпигенетическая диаграмма представляет собой систему зависящих друг от друга стадий. Возможно, отдельные стадии изучены более или менее основательно (или же обозначены более или менее точно), но диаграмма предполагает, что их исследование всегда должно вестись с учетом полного изображения стадий. В этом случае диаграмма привлекает мысль исследователя ко всем ее пустым клеткам. Если мы занесли базисное доверие в клетку I₁, а целостность – в клетку VIII₈, то оставляем открытым вопрос о том, каким могло бы стать доверие на стадии, где господствует потребность в целостности. Точно так же мы оставили открытым вопрос о том, на что оно может походить и как, собственно, его называть на стадии, где доминирует стремление к автономии (II₁). Все, что мы намереваемся подчеркнуть, сводится к следующему: доверие, вероятно, развивается по своему собственному плану до того, как оно становится чем-то бо́льшим в том критическом столкновении, где развивается самостоятельность. И так далее, вверх по вертикали эпигенетической матрицы. Если мы предположим, что на последней стадии (VIII₁) доверие перешло в зрелую веру, какая только могла сформироваться у пожилого человека в его социальной среде и исторической эпохе, наша карта позволит увидеть не только то, каким мог бы быть такой человек, но и то, какие подготовительные стадии он должен был бы пройти. Из всего этого должно быть ясно, что карта эпигенеза предполагает глобальную форму мышления и переосмысливания, которая оставляет детали методологии и терминологии для последующего изучения.

Впрочем, если оставить этот вопрос совершенно открытым, пришлось бы затем опровергать неправильные применения всей этой концепции в целом. Среди них – предположение о том, что чувство доверия (как и все другие постулированные нами «положительные» чувства) является достижением, которого индивидуум добивается на данной стадии раз и навсегда. Действительно, некоторые авторы так настойчиво стремятся сделать из этих стадий шкалу достижений, что беззаботно пренебрегают всеми «отрицательными чувствами» (базисным недоверием и пр.), которые динамически дополняют «положительные» чувства на протяжении всей жизни.

Предположение, что на каждой стадии достигается ценное качество, невосприимчивое к новым внутренним конфликтам и к изменяющимся условиям, по-видимому, представляет собой проекцию на развитие ребенка той идеологии успеха, которая может быть опасной. Ведь она пропитывает наши личные и общественные мечты и делает нас неспособными к усиленной борьбе за наполненное смыслом существование в новой, индустриальной эпохе истории. Личность постоянно борется с опасностями существования, равно как метаболизм тела борется с распадом. Когда мы сталкиваемся с состоянием относительной стойкости и симптомами ее ослабления у одного и того же человека, мы просто более легко относимся к парадоксам и трагическим возможностям человеческой жизни.

Очищение данных стадий от всего, кроме их «достижений», имеет свою противоположность, которая отражается в тенденции описывать или тестировать их в качестве «черт» или «стремлений» (личности). Причем делается это без какой-либо предварительной попытки установить связь между развиваемой на протяжении этой книги концепцией и близкими другим исследователям понятиями. Хотя сказанное выше и звучит отчасти как сетование, я не намерен замалчивать тот факт, что сам побудил других к ошибочным толкованиям и применениям данной концепции. Я дал этим позитивным силам человека названия, которые благодаря своему прошлому приобрели бесчисленные значения надуманных достоинств, показной воспитанности и всемерных добродетелей. Тем не менее я убежден, что между эго и языком существует внутренняя связь и что вопреки происходящим с ними злоключениям главные слова сохраняют значения, составляющие их сущность.

Впоследствии я попытался составить для книги Джулиана Хаксли (Julian Huxley, Humanist Frame) предварительный перечень ценных качеств, которые эволюция заложила как в основной план стадий жизни, так и в фундаментальный план институтов человека (более подробное обсуждение этого вопроса представлено в главе IV моей книги Insight and Responsibility). Хотя я и не могу обсуждать здесь связанные с этим методологические проблемы (усугубляемые, к тому же, употреблением с моей стороны термина «базисные добродетели»), я все же приведу в качестве приложения перечень этих ценных качеств, потому что они фактически являются несомненными последствиями тех «благоприятных соотношений», которые на каждом шагу упоминаются в главе о психосоциальных стадиях. Вот этот перечень.

• Базисное доверие против Базисного недоверия: Энергия и Надежда.

• Автономия против Стыда и сомнения: Самоконтроль и Сила воли.

• Инициатива против Чувства вины: Направление и Целеустремленность.

• Трудолюбие против Чувства неполноценности: Система и Компетентность.

• Идентичность против Смешения ролей: Посвящение и Верность.

• Близость против Изоляции: Аффилиация и Любовь.

• Генеративность против Стагнации: Производство и Забота.

• Целостность эго против Отчаяния: Самоотречение и Мудрость.

Восемь последних слов (выделенных курсивом) названы базисными добродетелями, поскольку без них и без их восстановления от поколения к поколению все другие, более изменчивые, системы человеческих ценностей утрачивают смысл и актуальность. Из всего этого перечня я смог пока дать более подробную характеристику только одной ценности – верности. (См.: Youth, Change and Challenge, E. H. Erikson, editor, Basic Books, 1963.) Таким образом, и данный перечень представляет собой общую концептуальную схему, внутри которой остается масса возможностей для обсуждения терминологии и методологии.

Рис. 12

Часть IV
Юность и эволюция идентичности

Введение

Предприняв попытку сформулировать понятие целостности как зрелого качества, обязанного своим происхождением всем стадиям развития эго и либидинальным фазам, мы, по-видимому, вышли за рамки книги о детстве и обществе, а заодно и за рамки психоаналитической детской психологии в том виде, как она сейчас определяется. Ведь психоанализ последовательно описывал неожиданные перемены бессознательного и эго только до наступления ранней юности, начиная с которой, как предполагалось, рациональная генитальность поглощает инфантильные фиксации и иррациональные конфликты или позволяет им вновь и вновь проявляться в разных видах. Таким образом, главная, периодически повторяющаяся тема касалась отражения фрустрации, которое накладывало детство на последующую жизнь индивидуума и на его общество. В этой книге мы высказываем предположение, что для понимания как детства, так и общества нам необходимо расширить наши психоаналитические границы, чтобы охватить изучение способа, с помощью которого общество облегчает неизбежные конфликты детства, обещая определенную безопасность, идентичность и целостность. Подкрепляя таким образом именно те ценности, благодаря которым и существует эго, общество создает единственное условие, делающее человеческое развитие возможным.

Можно также показать, что сменяющие друг друга цивилизации, эксплуатируя нужный синдром инфантильных страхов, поднимают соответствующие ценности детского эго до уровня высших коллективных устремлений. Религия, например, может придавать организованную форму нуклеарному конфликту между чувством доверия и чувством злобы, культивируя в совокупности доверие в форме веры и придавая злу форму греха. Такая организация может стать эпохой в истории, поскольку она укрепляет эту конкретную ценность эго обрядовой силой, которая может давать надежду цивилизациям и пополнять ряды своих последователей, предлагая им форму единой человеческой целостности. Другой вопрос, что организации обладают способностью переживать время своего исторического влияния. По мере того как некоторые ценности эго (например, независимость) становятся центрами коллективных устремлений, более древние организации могут опираться лишь на еще более жесткую эксплуатацию инфантильных страхов. Неудивительно, что церковь использует систему идеологической обработки умов, цель которой – убедить людей в реальном существовании зла особого рода, чтобы потом объявить, будто она одна обладает ключом от врат к спасению.

Социальная история ведет список взлетов и падений высших классов, элит и духовенства, которые культивировали те или иные ценности эго в своих интересах, давая людям настоящее утешение и обеспечивая истинный прогресс. Но затем, ради выживания своих собственных малочисленных иерархий, они выучивались эксплуатировать те самые инфантильные тревоги, которые сначала успешно смягчали. Короли, бывшие в период своего величия героями драмы патриархата, впоследствии защищали себя и свою власть, опираясь на табу отцеубийства. Феодальные общества, бывшие во времена своего расцвета образцами распределения ответственности между лидерами и ведомыми, продлевали свое существование, пророча анархию и неотвратимую потерю престижа раскольниками. Политические системы процветали, провоцируя многочисленные сомнения и беспочвенные подозрения, экономические системы – связывая с чувством вины нерешительность начать какие-либо перемены. Тем не менее политическая, экономическая и техническая элиты всюду, где они в подходящий исторический момент принимали на себя обязательство совершенствовать новый образ жизни, обеспечивали людям сильное чувство идентичности и вдохновляли их на достижение новых уровней цивилизации. Вообще, можно сделать вывод, что сопутствующие страдания – слишком высокая цена за подобные успехи, но это уже предмет для чисто философских размышлений.

Таковы мои впечатления. Знаниями, необходимыми для сколько-нибудь систематического рассмотрения отношений между характеристиками эго, социальными институтами и историческими эпохами, я, увы, не располагаю. Но если воспроизвести суть этих отношений в более жесткой догматической форме, то получается следующее. Подобно тому, как проблема базисного доверия обнаруживает глубокую близость к институту религии, проблема независимости находит свое отражение в основном политическом и правовом устройстве общества, а проблема инициативы – в экономической системе. Аналогично этому, трудолюбие связано с техническим развитием общества, идентичность – с социальной структурой общества, близкие отношения – с моделями взаимосвязей и родства, генеративность – с образованием, искусством и наукой. Наконец, целостность эго связана с философией. Наука об обществе должна интересоваться не только взаимоотношениями между этими институтами, но и подъемом и упадком каждого из них как социального организма. Однако я считаю, что в долгосрочной перспективе такая наука поплатилась бы одним из своих самых продуктивных предположений, не обрати она внимание на то, каким образом и в какой связи конкретное поколение может и должно возвращать к жизни каждый институт всякий раз, когда оно развивается в нем. Я могу продолжать идти только в одном конкретном направлении, подтвержденном и подсказанном мне моими собственными наблюдениями. Я сосредоточил все свое внимание на проблеме эго-идентичности и ее фиксации в культурной идентичности, поскольку считаю идентичность именно тем элементом эго, который в конце ранней юности интегрирует все стадии детского эго и нейтрализует независимость инфантильного супер-эго. Эго-идентичность есть единственный внутренний механизм, предотвращающий долговременный союз супер-эго с непроявившимися следами инфантильной ярости.

Я прекрасно знаю, что этот сдвиг концептуального акцента продиктован исторической случайностью, то есть теми резкими переломами, которые происходят на нашем веку и затрагивают наши судьбы, как и симптомы наших пациентов вместе с их бессознательными запросами в наш адрес. В прежней форме эту мысль можно выразить так: сегодня пациент страдает больше всего от отсутствия ответа на вопрос, во что ему следует верить и кем он должен или мог бы быть или стать. А на заре психоанализа пациент страдал больше всего от запретов, которые мешали ему быть тем и таким, кем и каким, как ему казалось, он по сути своей являлся. Взрослые пациенты и родители будущих пациентов-детей часто надеются найти в психоаналитической системе островок безопасности, чтобы скрыться от разрывов непрерывности существования, отступить и возвратиться к патриархальным, более простым и близким отношениям. Особенно часто такое случается у нас, в Америке.

Еще в 1908 году Фрейд указал на источник неврозов, заключавшийся в двойном стандарте для двух полов и в чрезмерных требованиях, предъявляемых в условиях городской жизни лицемерной моралью высших классов к женам и матерям. Фрейд признавал как частично значимое и негативное влияние быстрых перемен в социальной роли, которые испытывали те, кто переезжал из деревни в город или поднимался из среднего класса на вершину общества. Однако за всем этим он видел в качестве главного источника психопатологии глубокое расстройство сексуальной организации индивидуума вследствие обмана и подавлений полового влечения, навязанных ему.

Людям, страдающим от этих произвольных стандартов, Фрейд предложил психоаналитический метод (разновидность полного самообразования), который вскоре прорвал границы нейропсихиатрии. С помощью этого метода он обнаружил в глубинах душ своих «заторможенных» пациентов остатки и аналоги запретов и условностей всех времен и народов. Помимо объяснения симптомов, типичных для того времени, психоанализ описал вневременную элиту рефлексирующих невротиков – более поздние версии «Царя Эдипа», «Гамлета» и «Братьев Карамазовых» – и взял на себя обязательство разрешать их трагические конфликты в рамках частного метода самообразования. Заключая мир с комплексами, происходящими из демонического «оно», пациенты обретали тем самым не только здоровье, но и победу на пути разума и индивидуации.

В истории цивилизации наверняка будет отражено, что Фрейд, пытаясь решить вопросы, связанные с его неврологической практикой, сам того не ведая, продолжил революцию в человеческом сознании, которая во времена Античности вывела трагического индивидуума из безымянного хора устаревшего мира и сделала сознающего себя человека «мерой всех вещей». Научное исследование, которое прежде направлялось на объективные обстоятельства, было перенацелено Фрейдом так, чтобы включать и человеческое сознание (мы вернемся в заключении к дилемме, вызванной переориентацией исследования его собственного органа и источника). Между прочим, тематическое родство основных фрейдовских конфликтов с мотивами греческой трагедии очевидно как в терминологическом, так и в смысловом отношениях.

Работа Фрейда, несмотря на язык и приемы, ассоциирующиеся с физиологической и физической лабораториями XIX столетия, предшествовала мировым войнам и революции, да и подъему индустриальной культуры в Америке. Сам Фрейд оставался в стороне от всех этих событий. Штурмовики, производившие обыск в его доме (а он окружил себя лучшими произведениями искусства из еще лишенной полного понимания своего значения эпохи архаической античности), по-видимому, только подтвердили оригинальный подход Фрейда к групповой психологии. Он пришел к выводу, что любая организованная группа является замаскированной ордой и потенциальным врагом духа индивидуации и разума.

Высшая ценность того, что Фрейд называл «первенством интеллекта», служила основой идентичности для первого психоаналитика. Именно она стала точкой опоры эпохи Просвещения, а также зрелой интеллектуальности его народа.

Лишь однажды в обращении к еврейскому объединению Б’наи Б’рит Фрейд употребил трудно переводимый оборот «Heimlichkeit der gleichen inneren Konstruktion»: «Тайное знание идентичной психологической конструкции». Я считаю, он содержит в себе тот же смысл, который мы пытаемся передать термином «идентичность» (и действительно, Фрейд употребляет такой термин в этом контексте).

В таком случае, уверенно опираясь на основную предпосылку интеллектуальной целостности, Фрейд мог принимать на веру определенные фундаментальные принципы морали, а вместе с моралью – и культурную идентичность. Для него эго было похоже на осторожного и временами практичного аристократа, стоявшего не только между анархией первобытных инстинктов и неистовством архаической совести, но и между гнетом условностей высшего класса и анархией орды. Носитель такой идентичности мог с благородным негодованием отрешиться от массовых событий, которые угрожали бросить тень сомнения на самоопределение его эго. Поэтому, полностью занятый изучением симптомов, характерных для защитных механизмов уже определившегося эго, психоанализ поначалу почти ничего не мог сказать о том, каким образом синтез эго вырастает – или не вырастает – из почвы социальной организации.

Основатели психоанализа и первые практикующие психоаналитики целиком сосредоточились на одном-единственном стремлении – стремлении к интроспективной честности в области самопросвещения. С тех пор как это стало господствующей позицией психоаналитического метода и серьезным испытанием для всех без исключения его сторонников и пациентов, мы на удивление мало узнали о жизненных ценностях современников, которые обещали маленьким Эдипам и Электрам других культур заинтересованное участие в жизни определенного типа. Союз супер-эго с сильным чувством культурной идентичности оставался без внимания, а вместе с ним и те способы, посредствам которых социальное окружение поощряет и культивирует отказ от себя. Это может происходить в формах страстей или рассудочности, свирепости или сдержанности, пиетета или скептицизма, непристойности или пристойности, изящества или грубой силы, милосердия или спеси, практицизма или честной игры. Все достаточно распространенные разновидности культурной экспрессии, за исключением имеющих отношение к интеллектуальному обучению, частью которого был психоанализ, стали восприниматься как лицемерные маски и защиты, служащие весьма дорогостоящими укреплениями против «оно» и (подобно супер-эго) находящимися в близком родстве и рискованно вступающими с ним (то есть с «оно») в союз. Хотя, конечно, и верно, что эти направляющие жизнь ценности во все времена были тесно связаны с брутальностью и ограниченностью, они тем не менее воздействовали на культурное развитие человека, и их нельзя не включать в психологический «баланс» прошлого, настоящего или будущего.

И так уж получается, что мы начинаем теоретически осмысливать вопросы идентичности именно в тот период истории, когда они становятся реальной проблемой. Мы предпринимаем это в США, которые пытаются создать суперидентичность из всех идентичностей, привносимых населяющими ее иммигрантами. К тому же мы делаем это в то время, когда быстронарастающая механизация угрожает в основном аграрным и аристократическим идентичностям и на их исторической родине.

Исследование идентичности в наше время становится такой же стратегической задачей, какой во времена Фрейда было изучение сексуальности. Однако подобная историческая относительность в развитии области исследования, по-видимому, не препятствует постоянству базального плана и сохраняемой близости к наблюдаемому явлению. Выводы Фрейда, касающиеся сексуальной этиологии невротических расстройств, столь же справедливы для наших пациентов, как и для его собственных. А бремя утраты идентичности на фоне наших размышлений, вероятно, было столь же тягостным для пациентов Фрейда, как и для сегодняшних, о чем можно судить по реинтерпретациям. Таким образом, разные периоды позволяют нам наблюдать во временны́х преувеличениях разные аспекты по существу неразделимых частей личности.

В этой четвертой (и последней) части я буду исследовать проблемы идентичности, связанные с приходом промышленной революции в три великие страны – Америку, Германию и Россию. Особое внимание будет сосредоточенно на потребности молодежи всех этих стран в новой, основанной на согласии совести, а также на всеобъемлющей индустриальной идентичности. Я начну с Америки, хотя делаю это не без серьезных колебаний. В последние годы во множестве книг и статей по структуре национального характера довольно ясно было показало, что это все еще самый спорный предмет в этой стране вообще и почти недоступный в частности.

Дело в том, что практически невозможно писать в Америке об Америке для американцев (исключая беллетристику). Вы можете как американец отправиться на Острова Южного моря и написать об этом путешествии по возвращении. Вы можете как иностранец посетить Америку и написать о ней на прощание. Как иммигрант вы можете написать о том, как вы устраиваетесь на новом месте. Можно перебраться из одной части страны (или из одного «класса» в другой) и написать об этом, пока еще не забыто прошлое и не приелось новое. Но в конечном счете вы всегда пишете о том пути, который вам пришлось пройти, когда вы приезжали или уезжали, и благодаря которому изменялись и начинали вести оседлый образ жизни. Вы пишете о процессе, более или менее желанном, но всегда приятно волнующем и небезразличном, и вскоре из-под вашего пера начинают стремительно вылетать восторженные похвалы или оскорбительные замечания.