Текст книги "Детство и общество"

Может показаться, что внутренне ребенок полностью подготовлен для «вступления в жизнь», но тут надо учесть одно обстоятельство: жизнь сначала должна быть школьной жизнью, независимо от того, происходит ли обучение в поле, джунглях или классе. Ребенку приходится забывать былые надежды и желания по мере того, как он учится укрощать свое буйное воображение с помощью законов объективного мира и даже посредством чтения, письма и арифметики. А до того, как ребенок, в психологическом отношении уже готовый к простой роли родителя, способен стать биологическим родителем, он должен побывать в роли работника и потенциального кормильца. С наступлением латентного периода нормально развитый ребенок забывает, или, вернее, сублимирует, настоятельную потребность «делать» людей путем открытого нападения либо поспешно стать «папой» и «мамой». Теперь он учится завоевывать признание, занимаясь полезным и нужным делом. Он овладел ходьбой и модусами органов, убедился на собственном опыте, что в кругу семьи нет осуществимого будущего. Поэтому он охотно соглашается приложить усилия к освоению трудовых навыков и решению задач, которые уводят гораздо дальше, чем простое игровое выражение модусов органа или получение удовольствия от функционирования конечностей. У него развивается усердие, трудолюбие, то есть он приспосабливается к не связанным внутренне законам орудийного мира. Он способен стать крайне прилежной и впитывающей знания составной «частью» производительного труда. Довести производственную ситуацию до завершения – вот цель, которая постепенно вытесняет прихоти и желания игры. Эго ребенка включает в свои границы его рабочие инструменты и навыки, так как принцип работы (Ив Хендрик) приучает его получать удовольствие от завершения работы благодаря устойчивому вниманию и упорному старанию. Во всех культурах дети получают на этой стадии систематическое обучение, хотя, как мы видели в главе об американских индейцах, оно отнюдь не всегда существует в виде привычного нам школьного обучения, которое организуют учителя, уже обученные тому, как учить грамоте. У дописьменных народов и в не требующих грамотности занятиях многое передают взрослые, которые становятся учителями благодаря особому дару и склонностям, а не по назначению. Возможно, еще больше перенимается от старших детей. Таким образом, основы технологии распространяются по мере того, как ребенок оказывается готов к обращению с домашней утварью, рабочим инструментом и оружием, используемым взрослыми. У образованных народов, отличающихся большей специализацией профессий, ребенка обучают прежде всего тем предметам, которые делают его грамотным и обеспечивают, по возможности, самое широкое базовое образование, чтобы можно было расширить выбор возможных профессий. Однако чем более развитой становится профессиональная специализация, тем более неясными оказываются конечные цели инициативы. А чем больше усложняется социальная действительность, тем более туманной оказывается роль отца и матери в ней. По-видимому, школа представляет собой совершенно обособленную, отдельную культуру со своими целями и границами, своими достижениями и разочарованиями.

Опасность, подстерегающая ребенка на этой стадии, состоит в чувстве неадекватности и неполноценности. Если он разочаровывается в своих орудиях труда и рабочих навыках или занимаемом им положении среди товарищей по осваиваемой деятельности, то это может отбить у него охоту к идентификации с ними и определенным сегментом, связанным с рабочими инструментами. Утрата надежды на членство в такой «промышленной» ассоциации может вернуть его назад к более изолированному и менее инструментально-сознательному внутрисемейному соперничеству времен эдипова комплекса. Ребенок испытывает отчаяние от оснащения своего мира орудиями и от своих знаний анатомии, поэтому считает себя посредственным или неадекватным. Именно на этой стадии более крупное общество становится важным, поскольку оно может предоставить ребенку возможности для понимания значимых ролей в технологии и экономике данного общества. Развитие многих детей нарушается, когда в семейной жизни не удалось подготовить ребенка к жизни школьной или когда школьная жизнь не подтверждает надежды ранних стадий.

Говоря о периоде развития трудолюбия, я указывал на внешние и внутренние препятствия в использовании новых возможностей ребенка и не упоминал об обострениях новых человеческих влечений, равно как и о подавленных вспышках гнева, вызванного их фрустрацией. Эта стадия отличается от более ранних тем, что здесь отсутствует естественный переход от внутреннего переворота к новому овладению ситуацией и мастерству. Фрейд называет ее латентной стадией, поскольку бурные влечения в данное время обычно находятся в спячке. Но это лишь временное затишье перед бурей полового созревания, когда все более ранние влечения вновь появляются в новом сочетании, чтобы подчиниться генитальности.

С другой стороны, латентная стадия – самая решающая в социальном отношении стадия. Поскольку трудолюбие влечет за собой выполнение работы рядом и вместе с другими, здесь появляется и развивается осознание технологического этоса культуры. Ранее мы уже указывали на опасность, угрожающую индивидууму и обществу в тех случаях, когда школьник начинает чувствовать, что цвет кожи, происхождение родителей или стиль его одежды, а не желание и воля учиться будут определять его ценность как ученика, а значит, и его чувство идентичности, которым мы непосредственно займемся в следующем разделе. Но существует и другая, более существенная опасность – ограничение человеком самого себя и сужение своих горизонтов до границ области своего труда, на который, как сказано в Библии, он был осужден после изгнания из рая. Если он признает работу своей единственной обязанностью, а профессию и должность – единственными критериями ценности человека, то может легко превратиться в конформиста и неразумного раба техники и ее хозяев.

С установлением добрых первоначальных отношений с множеством навыков и инструментов и наступлением пубертатного периода детство в узком смысле слова подходит к концу. Начинается отрочество, а за ним – и юность. Но в отрочестве и ранней юности все идентичности и непрерывности, на которые эго опиралось до этого, снова в той или иной степени подвергаются сомнению вследствие интенсивного физического роста, соизмеримого со скоростью роста тела ребенка в раннем возрасте. Все это усугубляется половым созреванием. Растущих и развивающихся подростков, в организмах которых происходит физиологическая «революция» и которым необходимо решать реальные взрослые задачи, прежде всего заботит то, как они выглядят в глазах других по сравнению с их собственными представлениями о себе, а также то, как связать роли и навыки, освоенные и ценимые ранее, с профессиональными прототипами дня сегодняшнего. В поисках нового чувства идентичности и преемственности молодым людям приходится вновь вступать в схватку с прошлым, даже если для этого им требуется определить вполне приличных людей на роли своих противников. И они всегда готовы признать незыблемость идолов и идеалов как стражей окончательной идентичности.

Интеграция, теперь уже проходящая в форме эго-идентичности, есть нечто большее, чем сумма детских идентификаций. Она представляет собой сборный опыт способности эго интегрировать все идентификации с опытом либидо, с талантами, развившимися из задатков, и с возможностями, предлагаемыми социальными ролями. В таком случае чувство идентичности эго есть определенная уверенность в том, что внутренняя идентичность и постоянство, подготовленные прошлым индивидуума, сочетаются с идентичностью и постоянством значимости индивидуума для других, которая выявляется в реальной перспективе «карьеры».

Опасность этой стадии заключается в смешении ролей. Если ему предшествует сильное сомнение в собственной половой идентичности, нередки делинквентные и психотические эпизоды. Эти случаи не имеют того фатального значения, которое они получают в другие периоды жизни, если поставлен точный диагноз и применяется адекватное лечение. Однако в большинстве случаев жизнь отдельных молодых людей нарушается неспособностью установить именно профессиональную идентичность. Чтобы уберечься от распада, они временно, так сказать, сверхидентифицируются до внешне полной утраты идентичности с героями банд и компаний. Так открывается период «влюбленности», который никоим образом, даже изначально, не имеет сексуальной подоплеки, за исключением тех случаев, когда нравы предполагают наличие сексуальных отношений. Юношеская любовь – это в значительной степени попытка добиться четкого определения собственной идентичности. При этом расплывчатый образ собственного эго проецируется на другого, чтобы можно было наблюдать его уже отраженным и постепенно проясняющимся. Вот почему в юношеской любви так много разговоров.

Кроме того, молодые люди могут замкнуться в своем кругу и грубо отвергать всех «чужаков», отличающихся от них цветом кожи, происхождением и уровнем культуры, вкусами и талантами, а часто – забавными особенностями одежды, макияжа и жестов, временно выбранных в качестве опознавательных знаков «своих». Важно понимать, но не мириться или разделять, такую нетерпимость как защиту от «помрачения» сознания идентичности. Это связано с тем, что подростки, формируя группировки и принимая шаблоны поведения для себя, своих идеалов и своих врагов, не только помогают друг другу временно справляться с тяжелым положением, в которое они попали, но и извращенно проверяют способность друг друга хранить верность. Готовность к такому испытанию объясняет также и ту привлекательность, которая отличает простые и жестокие тоталитарные доктрины. В умах молодежи тех стран и социальных классов, где она утратила или утрачивает свою групповую идентичность (феодальную, аграрную, родовую, национальную) и сталкивается с глобальной индустриализацией, эмансипацией и расширяющейся коммуникацией, такая привлекательность занимает значительное место.

Подростковый ум есть по существу «замороженный» ум. Это психологическая стадия между детством и взрослостью, между моралью, уже усвоенной ребенком, и этикой, которую еще предстоит постигнуть взрослому. Это идеологический ум. И действительно, общество откровенно обращается с планами на будущее к тем молодым людям, которые полны желания быть принятыми сверстниками в роли «своих». Для этого они готовы пройти процедуру утверждения, участвуя в ритуалах и принимая символы веры и программы, определяющие, что считать злым (порочным), сверхъестественным и враждебным. В поисках социальных ценностей, служащих основанием идентичности, они неизбежно сталкиваются лицом к лицу с проблемами идеологии и элиты в их самом широком смысле. Смысл этот состоит в том, что в пределах конкретного образа мира и предопределенного хода истории к власти всегда приходят лучшие люди, а сама эта власть развивает в людях самое лучшее. Чтобы не впасть в цинизм или апатию, молодые люди должны каким-то образом убедить себя в том, что те, кто преуспевает в ожидающем их взрослом мире, берут на себя обязательство быть лучшими из лучших. Позднее мы обсудим опасности, которые возникают из человеческих идеалов, используемых для управления гигантскими партиями и организациями. Причем безразлично, какими идеологиями при этом они руководствуются – националистическими или интернационалистическими. В последней части этой книги мы обсудим способ, с помощью которого современные революции пытаются разрешить и, кроме того, использовать в своих целях глубокую потребность молодежи в переопределении своей идентичности в индустриализованном мире.

Позитивное качество, приобретаемое на любой стадии, необходимо превзойти на следующей. При этом индивидуум должен иметь возможность рискнуть тем, что на предыдущей стадии было для него особо оберегаемой ценностью. Поэтому новоиспеченный взрослый, появившийся в результате поисков и упорного отстаивания собственной идентичности, полон желания и готов объединить свою идентичность с идентичностью других. Он готов к близким связям или, другими словами, способен брать на себя обязательства, касающиеся отношений интимного и дружеского характера. Он может проявлять также нравственную силу, оставаясь верным таким отношениям, даже если они потребуют значительных жертв и компромиссов. Тело и эго должны теперь быть хозяевами модусов органа и справляться с нуклеарными конфликтами. Это необходимо для того, чтобы не дрогнуть перед страхом утраты эго в ситуациях, требующих отказа от себя, как, например, при полной групповой солидарности, в брачных союзах, во время физического единоборства, при попытке воздействия со стороны наставников и прорыве в сознание тайных мыслей и чувств. Избегание такого личного опыта из-за страха утратить эго может привести к глубокому чувству изоляции и последующему самопоглощению.

Обратная сторона близости есть дистанцирование: готовность отделить, а если необходимо – уничтожить те силы и тех людей, чье существование опасно для нас самих и чья «территория», кажется, захватывает пространство наших близких отношений. Проявляемые таким образом предрассудки, находящие применение и поддержку в политике и войнах, – просто более старые отростки на древе того слепого неприятия, которое во времена борьбы за идентичность резко и безжалостно разграничивает «свое» и «чужое». Опасность этой стадии заключается в том, что человек устанавливает интимные, соперничающие и враждебные отношения с теми же самыми людьми. Но по мере того как вырисовываются зоны взрослых обязанностей и когда столкновение соперников освобождается от сексуальных отношений, недруги со временем становятся подвластными тому этическому чувству, которое служит отличительным признаком взрослого человека.

Строго говоря, только теперь и может полностью проявиться истинная генитальность. Значительная часть половой жизни, предшествовавшей этим обязательствам, относится к деятельности, нацеленной на поиск идентичности, либо находится во власти фаллических или вагинальных поединков, которые делают половую жизнь своего рода битвой гениталий. С другой стороны, генитальность все еще слишком часто изображают как постоянное состояние взаимного сексуального блаженства. На этом и можно было бы закончить наше обсуждение генитальности.

Чтобы задать основное направление в данном вопросе, я приведу самое краткое, насколько мне известно, высказывание Фрейда. Очень часто говорят (а злая молва, по-видимому, согласна с этим), что психоанализ как метод лечения заключается в том, чтобы убедить пациента, будто перед Богом и людьми у него есть только одна обязанность – получать полноценные оргазмы с подходящим «объектом», причем регулярно. Конечно, это неправда. Однажды Фрейда спросили, что, по его мнению, обычному человеку следовало бы уметь делать хорошо. Спрашивавший, вероятно, ожидал пространного ответа. Но, как утверждают, Фрейд в отрывисто-грубой стариковской манере сказал: «Любить и работать». Краткость окупается возможностью поразмыслить над этой простой формулировкой: она обретает глубину по мере того, как мы думаем над ней. Когда Фрейд говорил «любить», он, конечно, подразумевал генитальную любовь тоже. Когда он говорил «любить и работать», то имел в виду такую продуктивность работы, которая не поглощала бы индивидуума настолько, что он потерял бы право быть способным к деторождению и любящим человеком. Мы можем только рассуждать так, но мы не в состоянии усовершенствовать формулировку профессора.

Выходит, генитальность дает беспрепятственную возможность проявляться силе оргазма, настолько свободной от прегенитальных помех, что генитальное либидо (а не результат полового акта, или сток, по Кинзи[10]10
  «…Считая термин “оргазм” слишком неопределенным, Кинзи заменил его понятием outlet (выход, сток, разрядка сексуального напряжения), под которым мужчины обычно подразумевают семяизвержение» (цит. по: Кон И. С. От больных к здоровым). – Примеч. ред.


[Закрыть]) выражается в гетеросексуальной взаимности с полной чувствительностью пениса и вагины и с судорогообразной разрядкой напряжения во всем теле. Это конкретный способ сказать нечто о процессе, которого мы в действительности не понимаем.

Другими словами, сам факт обретения – через нарастающее волнение от оргазма – истинного опыта взаимодействия двух существ несколько ослабляет враждебность и потенциальный гнев, вызываемые противоположностью мужского и женского, действительности и фантазии, любви и ненависти. Таким образом, доставляющие удовлетворение сексуальные отношения делают секс менее навязчивым, гиперкомпенсацию – менее необходимой, а садистические рычаги управления – излишними.

Озабоченному лечебными аспектами психоанализу никак не удавалось выразить сущность генитальности в виде «формулы», в известном смысле значимой для социальных процессов, затрагивающих все классы, народы и уровни культуры. Та взаимозависимость оргазма, которую имеет в виду психоанализ, по-видимому, легко достигается в социальных классах и культурах, волею судеб оказавшихся ее простым олицетворением. В более сложно организованных обществах этой взаимозависимости мешает такое множество факторов, имеющих отношение к благосостоянию, традициям, возможностям и темпераменту, что скорее подошла бы следующая формула сексуального здоровья. Человек должен, по возможности, уметь добиваться взаимного оргазма, но при этом еще и переносить определенные моменты фрустрации взаимности без чрезмерной регрессии во всех тех случаях, где эмоциональное предпочтение или соображения долга и верности требуют этого.

Иногда психоанализ заходил слишком далеко в своем подчеркивании генитальности как универсального лекарства для общества. Тем самым он подтолкнул к новой (пагубной) привычке и снабдил новым предметом потребления тех, кто хотел именно так интерпретировать его учение. Но он не всегда указывал все цели, которые генитальность фактически должна бы, а теоретически – обязана заключать в себе. Для того чтобы получить прочное социальное значение, мечта о генитальности должна включать взаимность оргазма с любимым партнером другого пола, с которым человек может и хочет разделить взаимную верность и с которым он может и охотно готов регулировать циклы:

• работы;

• воспроизведения потомства;

• отдыха.

И все это для того, чтобы обеспечить все стадии удовлетворительного развития и для потомства.

Очевидно, что такое утопическое достижение в больших масштабах не может стать индивидуальной, да и терапевтической задачей тоже.

Но нельзя считать генитальность и чисто сексуальной проблемой. Она есть неотъемлемая составляющая присущих данной культуре регулируемых способов подбора сексуальных партнеров, сотрудничества и соперничества.

Опасность этой стадии – изоляция, то есть избегание контактов, которые обязывают к близости. В психопатологии это нарушение может приводить к проблемам «тяжелого характера». Но существуют и формы партнерства, равнозначные изоляции вдвоем. Они ограждают обоих партнеров от необходимости напрямую столкнуться со следующим критическим событием – развитием генеративности.

В этой книге акцент делается на стадиях детства, иначе раздел о генеративности стал бы центральным, так как это понятие связано с эволюционным развитием, которое сделало человека существом, способным обучать, создавать и обучаться. Характерное для наших дней упрямство в преувеличении зависимости детей от взрослых часто скрывает от нас зависимость старшего поколения от младшего. Взрослому человеку необходимо быть нужным, и на стадии зрелости он нуждается в поощрении и ободрении со стороны тех, кого произвел на свет и о ком должен заботиться.

С этой точки зрения генеративность – это прежде всего заинтересованность в обустройстве жизни и наставлении нового поколения. Хотя существуют отдельные лица, которые вследствие жизненных неудач или особой одаренности в какой-то области деятельности этим не озабочены. И действительно, подразумевается, что понятие генеративности можно отчасти объяснить с помощью таких синонимов, как продуктивность и креативность, которые, однако, не могут заменить его.

Психоаналитикам потребовалось какое-то время, чтобы понять: способность самозабвенно погружаться в игру тел и душ ведет к постепенному расширению интересов эго и к либидинальному вкладу в то, что за этим следует. Поэтому генеративность – весьма важная стадия как психосексуального, так и психосоциального сроков развития. В тех случаях, когда такого обогащения не удается достичь, возвращается навязчивая потребность в псевдоблизости, часто – с глубоким чувством застоя и обеднением личной жизни. Тогда эти люди начинают баловать себя, как если бы каждый из них был своим собственным и единственным ребенком. А там, где для этого есть благоприятные условия, ранний упадок сил – физический или психологический – становится средством сосредоточения заботы на самом себе. Однако сам факт наличия детей или даже желание иметь их еще не генеративность. На деле некоторые молодые родители страдают, по-видимому, от того, что их умение развивать эту стадию формируется с опозданием. Причины отставания часто можно обнаружить во впечатлениях раннего детства; в чрезмерном себялюбии, основанном на слишком напряженной актуализации себя как преуспевающей личности; и наконец (здесь мы снова возвращаемся к истокам), в недостатке веры, «доверия к роду человеческому», которое побуждало бы ребенка чувствовать себя так, будто он желанная надежда и единственная забота общества.

По поводу институтов, охраняющих и укрепляющих генеративность, можно лишь сказать, что все социальные институты систематизируют этику преемственности. Даже там, где философская и духовная традиции предполагают отречение от права производить потомство или продолжать свой род, такое преждевременное обращение к «вечным заботам» – непременному атрибуту монашеских орденов – стремится одновременно решить вопрос о своей связи с заботой о тварях земных и с милосердием, которое, как считается, превосходит генеративность.

Если бы это была книга о взрослости, было бы необходимо и весьма полезно сравнить здесь экономические и психологические теории (начиная с неожиданных конвергенций и дивергенций Маркса и Фрейда) и перейти к обсуждению отношения человека к продуктам своего труда и потомству.