Текст книги "Детство и общество"

В 1942 году, спустя пять лет после наших с Микилом полевых исследований, Гордон Макгрегор, работавший в 1937 году с нами в резервации, возглавил углубленное и обширное исследование 200 детей из Пайн Ридж. Оно было частью более широкого проекта изучения индейского воспитания, предпринятого с целью собрать подробный материал о детстве и родовой личности в пяти племенах американских индейцев. Кадровое обеспечение и финансирование этого проекта осуществлялось Чикагским университетом и Службой образования индейцев. Макгрегор и его группа имели возможность (которой мы были лишены) наблюдать индейских детей в школьной и домашней обстановке на протяжении всего года. Участники проекта имели опыт наблюдения за другими индейскими племенами, равно как и за белыми детьми, и к тому же располагали множеством адаптированных тестов. Поэтому исследование Макгрегора может служить и образцом верификации клинических впечатлений, и научным отчетом о результатах в данной области исследований.

Сначала я резюмирую данные, касающиеся ряда моментов традиционного воспитания ребенка, которые, согласно отчету Макгрегора, по-видимому, сохранились в той или иной форме, особенно у чистокровных или имеющих незначительные примеси чужой крови индейцев – жителей резервации Пайн Ридж.

По сообщению Макгрегора, малышей сиу туго пеленают. Держа на руках, их легонько, но непрерывно качают. Одних детей отнимают от груди уже в девять месяцев, других – только в тридцать шесть. Большинство же из них расстается с грудью матери где-то между одиннадцатью и восемнадцатью месяцами. Сосание пальца почти не встречается. Применение «успокоителей» наблюдалось в трех случаях: один «успокоитель» был куском резины, другой – куском свинины, третий – обычной сосиской. Привычка щелкать ногтем большого пальца по передним зубам широко распространена у индейцев дакота. Щелкание зубами встречается преимущественно у женщин и девочек.

Взрослые с удовольствием и должным терпением следят за ранним развитием ребенка. Никто не подгоняет малыша на пути овладения ходьбой и речью. С другой стороны, детская речь как таковая отсутствует. Первый язык, которому учат ребенка, – это индейский язык прежних времен; английский же до сих пор оказывается проблемой для многих детей, когда они поступают в школу.

Приучение к туалету совершается главным образом через подражание. Когда поблизости нет белых, малыш расхаживает без повязки или трусов. Однако отмечается тенденция ускорять умение контролировать стул и точно обозначать участки для отправления естественных надобностей.

Детей современных дакота заботливо приучают быть щедрыми. Им до сих пор дарят ценные подарки, например лошадей. Дети пяти, шести и семи лет дарят свободно и с удовольствием. «Как-то на похоронах, где много дарили, маленький мальчик из семьи умершего потратил свою единственную монету в 10 центов на покупку порошкового лимонада, чтобы в соответствии с обычаем выставить ведро оранжада для угощения приходящих навестить его семью мальчиков». Имущество иногда убирают, но в остальном никак не защищают от детей – факт, воспринимаемый белыми людьми «с недоумением и полным разочарованием».

Главные средства воспитания – предостеречь и пристыдить. Детям позволяют вопить от ярости, так как «это сделает их сильными». Шлепки хотя и встречаются, но все-таки редко. Стыдят же ребенка все сильнее, особенно если он продолжает дурно вести себя, причем и в семье взрослые выделяют в качестве проступков прежде всего эгоизм и соперничество, стремление извлечь выгоду из трудного положения других. Напряженные семейные ситуации гости предпочитают не замечать.

Маленькие мальчики (вместо игры с луком и стрелами, да костями бизона) увлечены арканами и рогатками, и ради торжества духа охотника их поощряют гоняться за петухами и другими мелкими животными. Девочки играют в куклы и принимают посильное участие в ведении хозяйства.

К пяти-шести годам ребенок племени дакота уже сознает, что в семье он нежно любим и находится в полной безопасности. Какое-то разделение полов вступает в силу, но от обычая избегания уже отказались, и это отмечается практически всеми наблюдателями как наиболее характерная перемена. Лишь в парных танцах братья и сестры продолжают избегать друг друга.

Школа используется как место общения, когда семейные узы отступают на второй план. Там дети смешанных кровей учатся получать удовольствие от состязания. Однако многие выходят из соревнования, а некоторые совсем отказываются отвечать на вызов. «Требование конкурировать в классе противоречит характеру ребенка дакота, и он осуждает соперничающих детей среди своих товарищей». Это препятствие в сочетании с неспособностью говорить по-английски и боязнью белого учителя зачастую приводит к замкнутости или побегам. Ребенка не наказывают, когда он сбегает домой: его родители сами имеют обыкновение бросать работу или покидать общину, когда испытывают растерянность или гнев.

Младшие мальчики бьют девочек больше, чем это обычно бывает в белых школах. Старших мальчиков соревновательные игры, такие как бейсбол, могут иногда приводить в замешательство из-за необходимости соревноваться. Однако среди мальчиков отмечается возросшая тенденция драться яростно, теряя контроль над собой, как в школе, так и дома.

Старшие девочки до сих пор ведут себя с опаской по отношению к юношам и мужчинам, путешествуют всегда в компании с другими девочками, отказываются ездить верхом и держатся совершенно обособленно от мальчиков.

Школа-интернат, которая, по сравнению с домом, оказывается местом материальной роскоши и богатых возможностей для реализации разнообразных интересов, несет с собой самые приятные годы в жизни индейского ребенка. Тем не менее подавляющее большинство учеников средней школы ее не заканчивают. Рано или поздно они начинают прогуливать уроки и, в конце концов, бросают учебу навсегда. Причина – опять-таки – состояние замешательства и растерянности в ситуациях, где проблемы стыда и конкуренции, чистокровности и нечистокровности, мужского и женского стали неразрешимыми вследствие изменения нравов. Кроме того, длительное обучение, по-видимому, не сулит в данном случае более определенной идентичности или более гарантированного дохода.

Исключая годы экономического бума, повзрослевшие мальчики и девочки склонны оставаться в резервации или возвращаться в нее. Вследствие полученного в раннем детстве воспитания их родной дом, вероятно, остается самым безопасным местом, несмотря на то, что школьные годы сделали старшее и младшее поколение менее совместимыми. Узнав, что нужды можно избежать, юноши уже не желают мириться с тем, что их отцы остаются безработными или просто бездельничают. Став более честолюбивыми, они порицают устойчивую тенденцию к зависимости от правительства. Привыкшие теперь в большей степени к образу жизни белых, они находят давление осуждающих сплетен деструктивным, особенно в тех случаях, когда оно разрушает то немногое, что им самим удалось получить от этого образа жизни. То, чему молодые люди научились в школе, подготовило их к гомогенному развитию племенной реабилитации, которая удерживается от соблазнов армейской службы, сезонного труда или работы на заводах. Последние тенденции ставят индейских юношей перед проблемами беднейших белых селян и цветных горожан. И только служба в армии придает новый блеск древней роли, да и то когда выпадает жребий побывать на войне.

Те, кто следует примеру своих учителей и поступает в колледж или готовится к должности государственного служащего, как правило, ищут работу в других резервациях, дабы избежать двойной морали, согласно которой их признают лучше подготовленными, но ожидают, что они будут молчать, когда говорят их более опытные и старшие соплеменники. Таким образом община теряет своих потенциальных лидеров. Молодые мужчины и женщины, отличающиеся цельной натурой и запасом жизненных сил, появляются до сих пор, однако они составляют исключение. Заслуживающие доверия новые модели для детей дакота еще не выкристаллизовались.

Мы отметили в общих чертах то, что согласно исследование Макгрегора, осталось неизменным в воспитании индейского ребенка. Теперь посмотрим, что меняется.

Самое большое изменение в жизни дакота, вероятно, коснулось статуса семьи в целом: вместо того чтобы служить укреплением самодостаточности, она стала прибежищем тех, кто ощущает себя изолированным и неумелым.

Братские узы, по-видимому, остаются самой прочной связью: здоровой, гибкой и удобной для устройства общинных дел. Самыми слабыми, вероятно, становятся взаимоотношения детей и отцов, не способных ничему научить сыновей и фактически переставших быть образцами для подражания. Взамен мальчики стремятся заслужить похвалу от сверстников. В среде девочек почти от всех старинных избеганий отказались или смягчили их до такой степени, что они оказываются лишь пустым актом уступчивости. Странная смесь уныния, гнева, опять-таки стыда и смущения проникла в разрыв этих старинных уважительных отношений. Получение образования и работы – это новые сильные стремления, однако они, по-видимому, быстро истощаются, так как не могут соединиться с конкретными ролями и функциями. Дети чувствуют то, что старшим хорошо известно, а именно (это мои слова): «Вашингтон», климат и рынок делают любой прогноз невозможным.

В исследовании Макгрегора использовалась широкая «батарея» анкет и тестов, чтобы сформулировать конструкт «личность дакота». По утверждению Макгрегора, это сводный портрет, который не изображает «личность какого-то одного ребенка или личность большинства индейских детей; о ней невозможно сказать, что она во всех своих элементах существует у кого-либо из детей, не говоря уже об их большинстве». Я не буду оспаривать или обсуждать методологию данного исследования, а лишь резюмирую некоторые его результаты, проливающие свет на внутреннюю жизнь этих детей.

Следует сразу разделаться с одним вопросом, который, я уверен, многие читатели давно хотели бы задать. Так вот, интеллект детей дакота немного выше интеллекта белых детей. Однако их здоровье соответствует здоровью непривилегированных белых деревенских детей. Хроническое голодание определенно служит причиной апатии и в значительной степени – медлительности и отсутствия честолюбивых устремлений. Гнетущая тяжесть жизни резервации также вызвана голодом. Исследователи группы Макгрегора после исчерпывающего изучения проблемы полагают, что общая апатия – настолько же причина, насколько и следствие голода, ибо она обычно служила помехой инициативе и трудолюбию в ситуациях, которые предоставляют возможности улучшить положение.

Результаты тестов тематического воображения и спонтанные истории, придумываемые детьми племени дакота, отражают их образ мира. Нужно иметь в виду, что подобные тесты не содержат вопросов типа «Каким ты видишь мир?» или «Как ты смотришь на происходящее?», поскольку найдется немного взрослых, а еще меньше – детей, тем более индейских, знающих, что ответить. Поэтому те, кто проводит тестирование, рассказывают историю, показывают сюжетную картинку или листы с чернильными пятнами неопределенных очертаний и спрашивают: «Что ты здесь видишь?» Такая процедура заставляет ребенка забывать о действительности, но тем не менее бессознательно выдавать свои настоящие разочарования, желания и, прежде всего, базисную позицию (или аттитюд) в отношении человеческого существования.

Дети индейцев дакота, как утверждают исследователи после тщательного количественного анализа продуцированных тем и обнаруженных апперцепций, характеризуют мир как опасный и враждебный. Нежные отношения в ранней семейной жизни вспоминаются с тоской по прошлому. В остальном мир для них, по-видимому, почти не имеет определенности и значения. В рассказах детей дакота персонажи не имеют имен, нет ясно очерченного действия и определенного исхода. Соответственно, осторожность и негативизм оказываются главными характеристиками высказываний этой группы детей в целом. Их комплекс вины и гнева выражается в историях, сводящихся к мелочной и тривиальной критике, бесцельному битью или импульсивному воровству просто из мести. Подобно всем детям, они любят истории, в которых можно уйти от настоящего, однако творческое воображение ребенка дакота возвращается к временам до прихода белого человека. Фантазии о прежней жизни «подаются детьми не как истории о былых подвигах и славе дакота, а как рассказы о том приятном, что может возвратиться, дабы компенсировать лишения и страхи настоящего». В рассказах детей действие большей частью инициируется другими, и обычно это необдуманное, ненадежное и враждебное поведение, ведущее к дракам и уничтожению игрушек и имущества и вызывающее у рассказчика печаль, страх и гнев. Действие, совершаемое рассказчиком, почти всегда приводит к драке, порче имущества, нарушению правил и воровству. Животные также изображаются дерущимися, и речь не только о гремучих змеях, бродячих собаках и злобных быках, но и о лошадях, с которыми эти дети в действительности учатся обращаться довольно рано и с удовольствием. По частоте тем тревога по поводу смерти других людей, их болезни или отъезда занимает второе место, уступая только описаниям враждебности, исходящей от людей или животных. На положительном полюсе имеет место универсальное желание пойти в кино, на ярмарку и родео, где, по интерпретации проводивших исследование специалистов, дети могут быть вместе со многими людьми, а не с кем-то отдельным.

В данном исследовании делаются выводы, что дети самой ранней возрастной группы (от 6 до 8 лет) обещают в перспективе стать более организованной личностью, чем они станут впоследствии на самом деле. Возрастная группа от 9 до 12 лет кажется (относительно остальных) наиболее свободной и непринужденной, хотя уже отстает от белых детей в неудержимости и живости. С наступлением половой зрелости дети начинают глубже уходить в себя и утрачивать интерес к окружающему миру. Они смиряются и становятся безразличными и пассивными. Мальчики, однако, демонстрируют больше экспрессии и честолюбия, хотя и в несколько неуравновешенной манере. Девочки же, вступив в пору полового созревания, склонны проявлять ажитацию, за которой следует своего рода паралич действия. В подростковом возрасте количество совершаемых краж утраивается, а страх перед недоброжелательностью общества включает, по-видимому, боязнь взрослых и институтов – белых и индейских.

Принимая во внимание все эти наблюдения, трудно понять, как группа Макгрегора могла прийти к главному выводу: «деформированное и пессимистическое» состояние личности ребенка племени дакота и неприятие такой личностью динамизма жизни, волнения души и спонтанности обусловлено «репрессивными силами, приводимыми в действие на ранних этапах жизни ребенка». Мой вывод, как и прежде, заключался бы в том, что раннее детство индейцев дакота в границах нищеты и общего безразличия остается относительно богатым и непринужденным существованием, позволяющим ребенку школьного возраста выйти из семьи с относительной интеграцией, то есть с выраженным доверием к миру, некоторой автономией и определенной инициативой. В возрасте от 9 до 12 лет эта инициатива оказывается еще наивной и не слишком успешно прилагается к игре и работе. Но именно в период полового созревания, не раньше, подросткам становится совершенно ясно: спасенная инициатива не обеспечит им обретения идентичности. Эмоциональная отрешенность и общий абсентеизм есть результат такого осознания.

Данные Макгрегора делают особенно ясным и значительным то обстоятельство, что распад уважительных отношений вместе с отсутствием целей для приложения инициативы оставляют неиспользованной и непереключенной инфантильную ярость, до сих пор провоцируемую ранним воспитанием ребенка. Результат – апатия и депрессия. Аналогично этому, без баланса достижимых наград обычай срамить становится просто садистической привычкой, реализуемой скорее из мести, а не ради руководства.

Восприятие взрослого мира как враждебного, понимаемого так на основе социальной действительности, видимо, получило мощное подкрепление со стороны проекции внутренней ярости ребенка. Именно поэтому окружающая среда изображается не только запрещающей, но и деструктивной, при этом ребенок боится, что его любимые люди исчезнут или умрут. Здесь я совершенно уверен, что ребенок дакота в наше время проецирует в тех случаях, когда в своем старом мире он отводил агрессивные импульсы. Замечательным примером могла бы быть лошадь, некогда дружественное животное, которое теперь становится объектом проекции. И в то же самое время образ враждебного хищного зверя, как мне кажется, относится к неадекватному объекту и безнадежно искажается. В прежнюю эпоху существовали бизоны, на которых можно было сконцентрировать все эти рано провоцируемые образы охоты и убийства; в наши дни подобную инициативу направить не на кого. Индивидуум пугается собственной неиспользованной агрессии, и этот страх находит свое выражение в опасностях, которые он видит во внешнем мире, но которые не существуют или сильно преувеличены благодаря фантазии. В социальной действительности импульсивное и мстительное воровство становится в конечном счете единственным выражением «хватающей и кусающей» свирепости, бывшей некогда верно направленной силой, поддерживающей охотящегося и воюющего. Страх по поводу смерти или потери родных служит, вероятно, признаком того, что домашняя жизнь, при всей ее бедности, представляет остаток когда-то интегрированной культуры; даже как простая мечта реставрации она обладает большей реальностью, чем сама реальность. Тогда вовсе не эта система воспитания как таковая и не ее «репрессивные силы» останавливают развитие ребенка, а то обстоятельство, что в течение последней сотни лет никто не стимулировал механизмы детского воспитания поддерживать новую многообещающую систему важных социальных ролей, как это делалось прежде, когда индейцы дакота становились охотниками на бизонов.

Мы рады узнать от Макгрегора, что разведение крупного рогатого скота индейцами дакота неуклонно развивается наряду с восстановлением почвы и возвращением богатых пастбищ. Однако создание процветающего скотоводческого хозяйства снова потребовало правительственных дотаций, которые по причине исторической забывчивости утрачивают свой первоначальный характер права по договору и становятся обычной подачкой. Заманчивые возможности промышленности все еще отвлекают индейца от сосредоточения на общинной реабилитации, несмотря на то, что завод предлагает неумелым индейцам только низшие идентичности в американской системе успеха. И все же там, по крайней мере, хорошо платят, причем платят за выполненную работу, а не за сражения, проигранные в прошлом столетии. В конечном счете, при всем уважении и понимании особого положения и натуры индейцев, равно как и при горячем желании их успешной реабилитации, вывод остается неизменным: в долгосрочной перспективе им может помочь только улучшение культурного и политического положения сельской бедноты и небелого населения всей страны. Системы детского воспитания меняются к лучшему лишь в том случае, когда поддерживается универсальная тенденция к такому изменению в более крупных культурных сущностях.

Глава 4
Рыбаки лососевой реки

Для сравнения давайте от мрачных «воинов без оружия» перейдем к племени рыбаков и собирателей желудей – индейцам юрок, живущим на тихоокеанском побережье.

Основные формы существования сиу и юрок, по-видимому, были диаметрально противоположными. Сиу кочевали по равнинам, поэтому главным для них при ведении хозяйства были представления о перемещении в пространстве. Горизонтами им служили бредущие стада бизонов и передвигающиеся отряды врага. Юрок жили в узкой, гористой, густо поросшей лесом долине реки и вдоль побережья – там, где эта река впадала в Тихий океан. Более того, они сами произвольно установили для себя границы, чтобы изолироваться от остального мира. Индейцы юрок считали, что круг диаметром около 150 миль, разрезанный пополам их рекой Кламат, включал в себя все, что было в этом мире. Они игнорировали остальную часть вселенной и подвергали остракизму как «безумца» или как «выродка» любого, кто решался проникнуть в запредельные территории. Юрок молились своим горизонтам, где, по их представлению, находились сверхъестественные «жилища», откуда щедрые духи посылали им все необходимое для жизни. Это озеро в верховьях реки (не существующее в действительности), откуда течет Кламат; земля за океаном, где находится дом лосося, область неба, которая посылает оленя, и местность на севере побережья, откуда берутся ракушки, служащие деньгами. Востока и запада, юга и севера не существовало, только «вверх по течению» и «вниз по течению», «к реке» и «от реки», а на краю мира (то есть там, где живут соседние племена) действовало эллиптическое «вдалеке и поблизости». Перед нами мир, настолько стремящийся к объединению, насколько его можно таким сделать.

Эти ограниченные пределы существования отличались крайней степенью локализации. Старый индеец попросил меня подвезти его до дома своих предков. Когда мы приехали, он гордо указал на едва видный колышек, торчащий в земле, и сказал: «Вот откуда я родом». Такие колышки хранят родовое имя веками. Фактически участки территории юрок существуют только под именами, поскольку история и мифология увековечили их. В этих мифах не упоминаются горные пики и гигантские калифорнийские мамонтовые деревья, которые производят столь сильное впечатление на белых путешественников. Юрок обычно указывают на ничем не примечательные скалы и деревья как на «источник» событий, чреватых самыми серьезными последствиями. Приобретение и сохранение собственности есть и всегда было тем, о чем индеец племени юрок думает, говорит и молится. Каждый человек, любое родство и каждый поступок может быть точно оценен и стать предметом гордости или нескончаемого спора. Еще до встречи с белыми людьми юрок использовали ракушки разной величины в качестве денег. Индейцы носили их в продолговатых кошелях. Эти ракушки выменивали у другого племени, живущего на удаленной от моря территории. Сами юрок, конечно, никогда не «бродили» поблизости от тех мест на северном побережье, где они могли бы найти такие ракушки в обесценивающем подобную «валюту» количестве.

Маленький, строго очерченный мир юрок, разделенный надвое рекой Кламатом, имеет, если можно так сказать, «открытый в направлении океана рот». Ежегодно в нем происходит мистическое событие – появление несметных стай могучего лосося, которые входят в устье (то есть «рот») Кламата, поднимаются выше сквозь бурные пороги и скрываются в верховьях реки. Там лосось мечет икру и погибает. Спустя несколько месяцев его крохотные потомки спускаются вниз по реке и исчезают в океане, чтобы через два года вернуться к месту своего рождения зрелыми лососями и завершить свой жизненный цикл.

Индейцы юрок говорят о «чистом» образе жизни, а не о «твердом и энергичном» характере, как сиу. Чистота состоит в том, что надо избегать нечистых связей и осквернения, а также в постоянном очищении от возможного загрязнения. Совершив половой акт или даже просто переночевав в одном доме с женщинами, рыбак должен пройти испытание «домом потения». Он входит в такой «дом» через «дверь» – овальную дыру, в которую мог бы пролезть и полный человек. Однако покинуть «дом потения» рыбак может лишь через очень маленькое отверстие, позволяющее только умеренному в еде мужчине, к тому же покрытому потом от священного огня, проскользнуть наружу. Завершить свое очищение мужчина должен купанием в реке. Совестливый рыбак проходит это испытание каждое утро.

Испытание «домом потения» – всего лишь один пример из серии действий, выражающих образ мира, в котором разные каналы природы и анатомия должны находиться в изоляции друг от друга. Ибо говорится: что течет по одному каналу жизни, оскверняется контактом с содержимым других каналов. Лососю и реке не нравится, когда что-то едят в лодке. Моча не должна попадать в реку. Олень будет обходить западню стороной, если пища для него так или иначе соприкоснулась с водой. Лосось требует от путешествующих вверх или вниз по реке женщин соблюдения особых ритуалов, поскольку у женщин может быть менструация.

Только раз в году, когда идет лосось, об этих избеганиях на время забывают. Тогда, соблюдая сложный церемониал, строится прочная запруда, преграждающая путь лососю вверх по реке и позволяющая индейцам заготовить богатые запасы рыбы на зиму. Строительство этой запруды – «крупнейшая техническая затея, предпринимаемая индейцами юрок, или, коли на то пошло, калифорнийскими индейцами вообще, и к тому же – настоящее коллективное занятие» (А. Крёбер). После десяти дней коллективного лова рыбы на берегах реки начинается веселье и разгул сексуальной свободы, напоминающие древние языческие праздники в Европе и аналогичные вольности сиу перед танцем Солнца. Церемония, венчающая сооружение запруды для лова рыбы, есть не что иное, как двойник танца Солнца у сиу. Она начинается грандиозной массовой инсценировкой сотворения мира и содержит живые картины, воспроизводящие прогресс этоса юрок от вольницы к строго очерченному объединению. Оно в конечном счете становится законом и вновь обретенной гарантией непрерывного снабжения со стороны сверхъестественных «поставщиков».

К этим церемониям мы вернемся, когда установим связь между ними и младенчеством индейцев юрок. Сказанного, вероятно, достаточно, чтобы показать: по размерам и структуре мир юрок был весьма не похож на мир сиу или, точнее, был почти полной его противоположностью.

И какие же они разные люди, даже сегодня! После встреч с апатичными хозяевами прерий, прибыв в почти недосягаемую деревню юрок, испытываешь облегчение, смешанное с потрясением от того, что с тобой обращаются как с непрошеным представителем белого меньшинства: велят идти и жить со свиньями.

В низовьях Кламата есть несколько поселений индейцев юрок. Самое крупное из них и самое позднее (со времен золотой лихорадки) – это объединение ряда очень старых поселений. До него, расположенного на солнечном, расчищенном от леса участке, можно добраться только на моторной лодке со стороны побережья или по темным опасным тропам. Решив провести здесь несколько недель, чтобы собрать и проверить сведения о детстве юрок, я сразу же натолкнулся на «подозрительный характер, способный оказать сопротивление», который присущ, по-видимому, индейцам юрок как группе. По счастливой случайности я уже сошелся и работал с несколькими индейцами этого племени, живущими в дельте Кламата. Да и Крёбер подготовил меня к восприятию таких черт характера юрок, как скупость, подозрительность и раздражительность. Поэтому мне удалось удержаться от выражения претензий к их поведению, или, что действительно важно, не дать себя обескуражить. Итак, я поселился в заброшенном лагере у реки в надежде разузнать, что мешало нашему сближению. Оказалось, что на побережье океана я останавливался у смертельных врагов одной влиятельной семьи, живущей выше по реке, и питался у них же. Их длительная вражда началась в восьмидесятые годы прошлого века. Кроме того, эта изолированная община, по-видимому, не могла поверить в мои научные цели. Жители деревни воспринимали меня как агента, приехавшего для проведения расследования по таким делам, как споры о земельной собственности, вызванные обсуждением Акта Говарда-Уилера. Согласно старинным картам, существующим только в памяти народа, земля юрок – это картинка-головоломка, состоящая из общинных земель, земель с общим владением и частной земельной собственности. Сопротивление Акту Говарда-Уилера, запрещавшему индейцам продавать свои земли «неиндейцам», приняло форму споров о том, на что каждый индеец племени юрок мог претендовать и что он мог продать, если Акт будет отменен. Вероятно, в связи с этим жители деревни приписывали мне в качестве одной из моих секретных миссий намерение обманным путем установить права земельной собственности членов общины, что не удалось сделать государственным чиновникам. Вдобавок, смертельная болезнь молодого шейкера[7]7
  Член протестантской секты. – Примеч. пер.


[Закрыть] и визит высокопоставленного шейкера с севера обострили религиозные проблемы. Шумные моления и танцы наполнили ночной воздух. Против шейкеризма выступал не только государственный врач, осматривавший меня в низовьях реки, плюс те немногие, оставшиеся в живых после того, как испробовали на себе древнее искусство юрокской медицины, но и недавно прибывший в общину миссионер. Он принадлежал к адвентистам седьмого дня и был единственным, помимо меня, белым в этой общине. Любезно раскланиваясь со мной, миссионер, впрочем, не скрывал, что осуждает мое курение, чем дополнительно компрометировал меня в глазах туземцев. Потребовался не один день одинокого ожидания, прежде чем я смог обсудить с некоторыми индейцами их подозрения и найти респондентов, которые дали мне дополнительные сведения, проясняющие общие черты традиционного детства юрок. Но как только конкретный индеец узнает, что ты друг, он теряет свою основанную на давней традиции подозрительность и становится информантом, который держится с большим достоинством.

Я полагаю, устойчивое и откровенно циничное отношение большинства индейцев юрок к белому человеку следует отнести на счет гораздо меньшей внутренней дистанции между юрок и белыми, чем между белыми и сиу. В жизни юрок, стремившихся объединиться вокруг центра, было много такого, что не требовало переучивания с приходом белых. Индейцы племени юрок жили в прочных каркасных деревянных домах, наполовину врытых в землю. Каркасные дома теперешних жителей деревни ставятся рядом с ямами, которые некогда вмещали подземную часть жилищ предков. В отличие от индейца сиу, который внезапно утратил центр своей экономической и духовной жизни с исчезновением бизонов, юрок до сих пор видит и ловит лосося, ест его и разговаривает с ним. Когда в наши дни мужчина племени юрок сплавляет лес по реке, а женщина выращивает овощи, их занятия мало чем отличаются от того, что они делали раньше – изготовления выдолбленных из бревен лодок (бывшего экспортного промысла), собирания желудей и выращивания табака. Главное же, юрок всю свою жизнь имел дело с собственностью. Он знает, как обсудить дело на языке долларов и центов, причем действует с соблюдением всех ритуалов и весьма убедительно. Ему не нужно отказываться от этого «первобытного» умения в ориентированном на деньги мире белых. Поэтому его обиды на США находят иное выражение, чем молчаливая, затаенная форма пассивного сопротивления жителя прерий.