Текст книги "Детство и общество"

Тут Джон Генри встал на пол посередине комнаты и сказал им, что хочет есть. “Принесите мне четыре окорока и полный горшок капусты, – сказал он. – Принесите мне свежей зелени побольше, да еще специй. Принесите мне холодного кукурузного хлеба и остатки горячего соуса, чтобы его смочить. Принесите мне две свиных головы с горохом. Принесите мне полную сковороду горячих сладких лепешек и большой кувшин черной тростниковой патоки. Потому что имя мне – Джон Генри, и я скоро вас навещу”. С этими словами Джон Генри вышел из дома и ушел из страны Черной реки, где рождаются все хорошие чернорабочие».

Конечно, и в других странах существуют аналогичные истории – от мифа о Геракле до былины о Василии Буслаеве. И все же в этой саге есть специфические особенности, которые, как я считаю, можно назвать типично американскими. Чтобы охарактеризовать используемый здесь особого рода юмор, потребовался бы объективный подход, превышающий мои теперешние возможности. Но что мы должны запомнить в качестве эталона для последующего анализа, так это следующее. Джон Генри начинает жизнь с ужасной досады, ибо ему мешают утолить огромный аппетит. Он просит: «Не заставляйте меня сердиться в день, когда я родился»; он разрешает дилемму, вскочив на ноги и похваляясь вместимостью своего желудка; он не хочет связывать себя никакой идентичностью, предопределяемой характерными признаками рождения; и он уходит, чтобы стать человеком, прежде чем делается какая-то попытка дать ему то, что он требовал.

Этот же самый Джон Генри является героем баллады, которая повествует о том, как своей смертью он продемонстрировал триумф живой плоти над машиной:

 
Капитан говорил Джону Генри:
«Вот тебе бурильная машина,
Ты заставь ее как следует работать,
Бур стальной вгони как можно глубже,
Боже, Боже, бур стальной вгони как можно глубже».
Отвечал Джон Генри капитану,
Говорил: «Ведь человек есть только человек,
И до того, как дам сломить себя я той машине,
Я с этим молотом умру в своей руке,
Боже, Боже, я с этим молотом умру в своей руке».
 

Мелодия этой баллады, согласно Дж. A. Ломакс и A. Ломакс, «имеет корни в шотландской мелодике, ее построение соответствует схемам средневековых народных баллад, а ее содержание – это мужество обыкновенного, простого человека», который верит до самого конца, что человек обладает ценностью только как человек.

Таким образом, Джон Генри – это одна из профессиональных моделей тех бездомных, скитающихся мужчин на раздвигающей свои пределы границе, которые смело встречали новые географические и технологические миры, как и подобает мужчинам без груза прошлого. Такой последней сохранившейся моделью, по-видимому, является ковбой, унаследовавший их хвастовство и недовольство, привычку к скитаниям, недоверие к личным связям, либидинальную и религиозную концентрацию на пределе выносливости и смелости, зависимость от «животных» и капризов природы.

Этот простой рабочий люд развил до эмоциональных и социетальных пределов образ человека без корней, образ мужчины, лишенного матери и женщины. Позднее в нашей книге мы покажем, что такой образ – лишь один из специфического множества новых образов, существующих по всему миру. Их общим знаменателем является свободнорожденный ребенок, который становится эмансипированным юношей и мужчиной, опровергающим совесть своего отца и тоску по своей матери и покоряющимся только суровым фактам и братской дисциплине. Эти люди хвастались так, как если бы были созданы сильнее самых сильных животных и тверже, чем кованое железо:

«Выросший в лесной глуши, вскормленный белым медведем, с девятью рядами зубов, в шубе из шерсти, со стальными ребрами, железными кишками и хвостом из колючей проволоки, там, где я его протащу, черту делать нечего. У-у-а-а-у-у-а».

Они предпочитали оставаться безымянными с тем, чтобы можно было быть конденсированным продуктом высшего и низшего во вселенной.

«Я мохнатый, как медведь, головой похож на волка, энергии у меня – как у пумы, и я могу скалить зубы, как гиена, пока кора будет держаться на смолистом кряже. Во мне всего понемногу – от льва до скунса. И еще до окончания войны вы можете присвоить мне звание зоологического общества, или я пропущу кого-то в своих расчетах».

Если в этом и есть тотемизм, перенятый у индейцев, здесь также есть фиксация трагической несовместимости: ибо можно достичь соответствия «сегменту природы», идентифицируясь с ним, но если пытаться быть холоднее и тверже машин, если мечтать о железных кишках, то ваш кишечник может повредить вашей репутации.

При обсуждении двух племен американских индейцев мы пришли к выводу, что их особые формы раннего воспитания были хорошо синхронизированы с их образами мира и экономическими ролями в нем. Только в их мифах, ритуалах и молитвах нашли мы намеки на то, чего им стоила их специфическая форма изгнания из младенческого рая. Есть ли в такой огромной и неоднородной стране, как Америка, какая-то форма народной жизни, которая была бы способна отражать типичные тенденции в ранних отношениях с матерью?

Я думаю, что народная песня в сельскохозяйственных районах является психологическим двойником общинного пения молитв у примитивов. Песни примитивов, как мы уже видели, адресованы сверхъестественным поставщикам (кормильцам): эти народы в своих песнях выражали всю тоску по утраченному раю младенчества, чтобы умолить таких кормильцев при помощи магии слез. Однако народные песни выражают ностальгию трудового люда, научившегося принуждать почву грубыми орудиями, работая в поте лица своего. О своей тоске по восстанавливаемому домашнему очагу они пели, отдыхая после работы. А часто такое выражение мечты о новом доме в рабочих песнях служило аккомпанементом их тяжелого труда, если не вспомогательным орудием.

В своих «старинных любовных песнях» американская песенная культура в значительной степени унаследовала задушевную глубину европейской народной песни: «Черный, черный, черный – вот цвет волос моей истинной любви». Но прежде всего в этих мелодиях живет память глубоких долин, тихих мельниц и милых девушек Старого Света. В изменяющихся словах народная песня в этой стране умышленно стремится поддерживать то «раздвоение личности», которое значительно позже, в эпоху джаза, проникает и в мелодию. Что касается расхождения между мелодией и текстом, то оно уже подтверждается предположительно старейшей американской песней – «Springfield Mountain». Самые сентиментальные и благозвучные мелодии могут служить для переложения как самых кровавых, так и самых непочтительных стихов. Даже любовные песни имеют тенденцию гасить глубокое чувство. «Если присмотреться повнимательнее, – пишут Дж. A. Ломакс и A. Ломакс, – то просто невозможно не заметить два довольно часто выражаемых отношения к любви… Любовь опасна – “она всего лишь мнение, которое под стать выражающим его пустым словам”… Любовь всегда на стороне насмешника, а ухаживание – пустая комедия. Очевидно, те люди, которые не испытывали страха перед индейцами, одиночеством, проходимцами, лесной глушью, свободой, дикими лошадьми, горящей прерией, засухой и шестизарядным револьвером, боялись любви».

Таким образом, даже в любовных песнях того времени мы находим не только печаль покинутого (интернациональная тема), но и боязнь связать себя глубоким чувством, дабы не оказаться пойманным и искалеченным «страстной любовью».

Вместо романтизма американская песня в большинстве своем проявляет упорное пристрастие к отталкивающим сторонам нужды, одиночества и тяжелого труда на континенте, который карал тех, кто бросал ему вызов. Особое значение придается животным, вызывающим у человека непосредственную и постоянную досаду и раздражение: «садовым клопам, опоссумам, енотам, петухам, гусям, гончим псам, пересмешникам, гремучим змеям, козлам, свиньям и толстогубым мулам». Упоминание о животных особенно подходит для песен-бессмыслиц и изощренных каламбуров, которые должны были скрывать от строгих стариков и в то же время приоткрывать молодым своего рода эротические аллюзии, когда на вечеринках приходилось избегать «невинных» танцевальных па и передавать их смысл хотя бы «словесными па»:

 
Встаньте, леди в середину, джентльмены – в круг,
Мы пойдем в заросли камыша и застрелим бизона.
Девочки ходят в школу, а мальчики валяют дурака,
Собираются на заднем дворе и гоняют старого серого мула.
Ой! Ястреб забил канюка, а канюк забил ворону,
И мы пойдем в заросли камыша и застрелим бизона.
 

Бессмыслица становится максимально непочтительной, когда имеет дело с ухудшением состояния и концом состарившихся и неподдающихся восстановлению «вещей». В большинстве своем это животные: «старая серая кобыла», которая «теперь уже не та, что прежде», или «старый красный петух», который «не может кричать кукареку так, как раньше», или серая гусыня тетушки Нэнси:

 
Порадуем тетушку Нэнси:
Гусыня ее умерла,
Чтоб сделать себе перину,
Она ее так берегла!
Гусята кричат безутешно;
Хоть мама их долго жила,
Одно перо на макушке —
Вот все, что она нажила.
 

Горькая и в то же время бесшабашно веселая ирония в этом последнем стишке относится к тем дням, когда, согласно Дж. A. Ломакс, «перина из гусиного пуха была самой важной принадлежностью для сна, поскольку она убаюкивала вас в своих “объятиях” одновременно укрывая почти полностью». Иногда, однако, бесшабашно радостное избавление открыто связывается с людьми:

 
Жена умерла, о Боже, о Боже,
Жена умерла, о мой Бог!
Умерла – и всерьез!
Я смеялся до слез —
Вновь свободен я, вновь одинок!
 

Авторы подобных сочинений будто говорят: «Все! Надоело!» и «Не будь таким серьезным». Чтобы открыть истинный дух американских песен, в большинстве своем их нужно петь, направляясь куда-то пешком, танцуя или что-то делая. Здесь вечное движение сливается с веселыми намеками на приемы повседневной работы, выражая кредо американца – веру в волшебное освобождение посредством перемены мест, вещей и занятий.

Ковбойские песни, отражающие одну из последних разновидностей единственного в своем роде девиантного образа жизни рабочих, осваивающих новые области, показывают совершенный синтез характера работы и эмоциональной экспрессии. Пытаясь укротить брыкающуюся и становящуюся на дыбы полудикую лошадь и следя за тем, как бы не потерять хладнокровие из-за страха или гнева, проводя свое стадо по горячей и пыльной тропе и заботясь о том, как бы не загнать и не пере-возбудить бычков, чтобы доставить их на бойню без потери живого веса, ковбой погружался в монотонное пение, из которого и вышли варианты народной песни. С начала и до конца ритм и мотив «горестного стенания ковбоя» остается свидетельством того, что для него нет пути назад. Хорошо известны «выдавливающие слезу» песни ковбоя, который никогда больше не увидит ни мать, ни «дорогую сестру», который вернется к возлюбленной лишь для того, чтобы снова оказаться обманутым. Но еще большее распространение в ковбойских песнях получает совершенно неожиданный факт, а именно что этот «мужчина из мужчин» в своих песнях оказывается в некоторой степени матерью, учителем и нянькой для своих «малявок»[12]12
  Речь идет о телятах, отбившихся от матери. – Примеч. ред.


[Закрыть], которых он вел к месту их ранней смерти:

 
Ваша мать выросла далеко от Техаса,
Где растет дурман и репейник,
Поэтому вас мы будем кормить кактусом и колой,
Пока вы не будете готовы для Айдахо.
 

Он поет успокаивающие песни своим «малявочкам», когда они бегут ранними сумерками через прерию, наполняя ее топотом тысяч маленьких копыт:

 
Помедленнее, мои малявочки, не толпитесь,
Я устал от ваших скитаний по всей равнине,
Вы стоите как раз на лугу,
Так ешьте не спеша,
Вам нельзя все время бежать,
Помедленнее, мои малявочки, помедленнее.
 

И хотя он протестует, уверяя, что «это ваша беда, а вовсе не моя», ковбой чувствует себя идентифицированным с этими бычками, которых клеймил, кастрировал и пас вплоть до того момента, когда они были готовы к отправке на бойню:

 
Нет у вас отца, нет у вас матери,
Вы оставили их, когда отправились скитаться,
Нет у вас сестры, нет у вас брата,
Вы совсем как ковбой – всегда вдали от дома.
 

Американская песня своими мелодиями подтверждает тоску по прошлому, даже если в словах часто выражает нарочитый и упрямый парадокс: отрицание веры в любовь, отрицание потребности в доверии. Таким образом она становится более интимной декларацией независимости.

В Америке образ свободы опирается на доводы того североевропейца, который, убежав от феодальных и религиозных законов, отрекся от своей родины и основал новое государство и конституцию на главном принципе предотвращения возрождения автократии. Конечно, позже этот образ развился в направлениях, совершенно непредсказуемых для первых поселенцев, хотевших лишь восстановить на американской земле Новую Англию, с теми же необычайно привлекательными деревнями, но с бо́льшим простором для свободомыслия. Они не могли предвидеть вечный неистовый зов этого континента, который никогда не был чьей-то родиной, но который с его крайне суровым «единовластием» стал для них змеем-искусителем. В Америке природа сродни самодержавию: «она не просит позволения, она велит». Размеры и суровость страны, а также важность миграции и транспортировки помогли создать и развить идентичность автономии и инициативы, идентичность того, кто «меняет места и работу в надежде на лучшее будущее». В историческом плане четко определенное прошлое без особых колебаний отбрасывалось ради неопределенного будущего. В географическом плане миграция была повсеместным явлением. Наконец, в социальном плане шансы и возможности заключались в смелости и удаче, в том, чтобы полностью использовать каналы социальной мобильности.

Тогда вряд ли можно считать случайным совпадением, что психоанализ нашел на самом дне весьма специфическое душевное беспокойство, характерное для отказа от матери и одновременно брошенности ею. В общем, американцы не воспринимают «эту страну» как «родину» в нежном, ностальгическом смысле «страны предков». «Эту страну» они любят почти с горечью и на удивление неромантично и реалистично. Риторика может подчеркивать особое значение тех или иных районов проживания, но более глубокая преданность связывается с добровольными объединениями и возможностями, означающими уровень достижения, а не местную принадлежность. Сегодня, когда существует большой спрос на дома в крайне ограниченных по доступности районах, многие люди испытывают моменты наивысшего облегчения за игровым столом казино, в барах, в автомобиле, в кемпинге или в прицепной кабине трейлера, воображая, будто они ничем не ограничены и вольны оставаться или продолжать движение. Ни в какой другой стране население не путешествует дальше и больше американцев. После войны ветеранов, решивших начать новую жизнь в местах, отличных от их городских домиков, о которых они мечтали на передовой, оказалось в Америке больше, чем в любой другой стране. Для многих американцев хотя и верно, что «в гостях хорошо, а дома лучше», все же важно, чтобы была возможность взять дом с собой или найти его точную копию за тысячи миль от оригинала. Тот, у кого местожительство лучше всего подходит для того, чтобы оставаться дома, вероятно, путешествует больше всего.

Но овладевая просторами обширного континента, американцы также учились контролировать другого автократа, с которым эти «сыновья свободы» неожиданно столкнулись, а именно машину.

Автократию континента и автократию машины обязательно нужно учитывать, когда принимаешься за изучение или критику американских методов детского воспитания, в результате которых ребенок не слишком тоскует по прошлому, однако остается преданным, самостоятельным, надежным, индивидуалистичным и предсказуемым. Утверждение, будто такие методы начинаются с систематического материнского «отвергания», по своей природе не более чем фольклор, который нужно прослеживать до фактов, порожденных необходимостью, и фантазий, рожденных потребностью. Мужчинам и женщинам, желавшим во что бы то ни стало вписываться в образ самосозидаемого человека и самосозидаемой личности, создававшим и «приспосабливавшим» свою эго-идентичность по мере того, как они продвигались к намеченным целям, была практически не нужна опекающая материнская любовь. Более того, когда они получали такую любовь в детском возрасте, позднее приходилось отказываться от признания этого. В тех случаях, когда «мамочка» не существовала, ее приходилось изобретать, так как историческое значение «хватки» в этой стране таково, что мужчина, чтобы встать на ноги в сильно меняющемся мире, должен поддерживать себя за счет собственных сил и способностей.

Поскольку Джон Генри родился после того, как накормили собак, он и на ноги встал прежде, чем получил свою первую еду. Принимая во внимание континент, на который он вступил, и стоявшие перед ним задачи, можно сказать, что его первые часы в этом мире были многозначительными, хотя и экстремальными, по общему согласию. Но что будет делать Джон Генри в двубортном деловом костюме? Что случится с его «железными кишками», когда он будет вынужден служить машинам и увязнет в безликой машинной современной жизни?

Юность – это возраст окончательного установления доминирующей позитивной идентичности эго. Именно тогда будущее, в обозримых пределах, становится частью сознательного плана жизни. И именно тогда возникают сомнения, независимо от того, антиципировалось ли это будущее в более ранних ожиданиях или нет.

Проблема, предлагаемая физиологическим созреванием, была убедительно изложена Анной Фрейд.

«Физиологический процесс, отмечающий достижение физической половой зрелости, сопровождается стимуляцией инстинктуальных процессов… Агрессивные импульсы усиливаются до полной неуправляемости, голод становится прожорливостью, а озорство латентного периода превращается в криминальное подростковое поведение. Оральные и анальные интересы, долго скрывавшиеся в глубине, вновь выходят на поверхность. Привычки к чистоте и опрятности, с таким трудом приобретаемые в латентный период, уступают место получению удовольствия от грязи и беспорядка, а вместо скромности и отзывчивости мы обнаруживаем склонность к саморекламе, грубость и жестокость по отношению к животным. Характерные реакции, которые, казалось, прочно вошли в структуру эго, грозят разлететься на куски. В то же время старые, давно исчезнувшие стремления возвращаются в сознание. Эдиповы желания реализуются в форме фантазий и грез, в которых они почти не подверглись искажению; у мальчиков идея кастрации, а у девочек зависть к пенису вновь становятся центром интересов. Во вторгающихся силах очень мало новых элементов. Их бешеный натиск просто еще раз выносит на поверхность знакомое содержание ранней инфантильной сексуальности маленьких детей».

Здесь проблема представлена в виде эго индивидуума, которое кажется оккупированным, вновь мобилизованным и накопившим значительные силы «оно» как бы из враждебного внутреннего мира или, скорее, с отдаленной периферии внутреннего мира. Наш интерес направлен на величину и качество поддержки атакуемого таким образом юношеского эго, какую можно ожидать со стороны внешнего мира людей. Это вопрос о том, получают ли защитные механизмы эго вместе с развитыми на ранних стадиях фрагментами идентичности необходимые дополнительные средства к существованию. В то же время регрессирующих и растущих, бунтующих и созревающих молодых людей заботит прежде всего то, кто и каковы они в глазах более широкого круга значимых лиц по сравнению с их собственными представлениями о себе и как связать ценимые ранее мечты, особенности характера, роли и навыки с профессиональными и половыми прототипами теперешней поры.

Опасность этой стадии – смешение ролей. Бифф (Biff) сформулировал ее в «Смерти коммивояжера»: «Послушай, ма, я просто не в силах удержаться. Я не могу ухватиться ни за один тип жизни». Там, где такая дилемма основана на сильном предыдущем сомнении по поводу своей этнической или половой идентичности, вовсе не редки делинквентные и откровенно психотические эпизоды. Юноша за юношей, сбитые с толку принятыми ролями, навязанными им неумолимой стандартизацией американской юности, совершают побег в той или иной форме: бросают школу и работу, не возвращаются домой ночью или скрываются за эксцентричным и неприступным душевным состоянием. В том случае, когда такой юноша – «делинквент», его сильнейшей нуждой, а часто и единственным спасением, является отказ со стороны старших товарищей, консультантов и судейских чиновников дополнительно определить его место в типизации, быстро поставив диагноз и дав ему социальную оценку. Но особые динамические состояния юношества при этом игнорируются. Самой большой услугой с их стороны может быть отказ «конфирмовать» юношу в его криминальности.

Среди молодых американцев с рано определившейся идентичностью есть тип тинейджера (мужского пола), который я попытаюсь эскизно набросать на фоне его социального окружения. Мой метод – клиническое описание «типа»; но этот молодой человек не пациент, более того – он далек от этого. Фактически он не представляет никакого интереса для психоаналитиков. Возможно, по этой самой причине нам следует найти средства для его вдумчивого изучения, поскольку ограничить наше понимание теми, кто отчаянно в нас нуждается, означало бы чрезмерно сузить свой кругозор.

Семья – англосаксонская, умеренные протестанты, из класса служащих. В ней живет молодой человек интересующего нас типа тинейджера – высокий, худощавый, мускулистый. Он робок, особенно с женщинами, и скуп на эмоции, как будто бережет себя для чего-то. Однако его редкие ухмылки показывают, что в основном он доволен собой. Среди сверстников может быть шумным и неистовым; с младшими детьми – добр и осторожен. Его цели нечетко определены: они имеют некоторое отношение к действию и движению. Его идеальные прототипы в мире спорта, по-видимому, соответствуют таким потребностям, как тренированная локомоция, справедливость в агрессии, беззастенчивая самореклама и потенциальная маскулинная сексуальность. Невротическая тревога избегается за счет сосредоточения на ограниченных целях, вписывающихся в рамки закона. Говоря языком психоанализа, доминирующим защитным механизмом здесь является самоограничение.

Его мать – до некоторой степени «мамочка». Она может быть резкой, крикливой и карающей. Вероятно, она скорее сексуальна, чем фригидна. Отец же, проявляя необходимую жесткость в делах, робок в близких взаимоотношениях и не рассчитывает на слишком уважительное отношение к себе в семье. Таких родителей в наших историях болезни до сих пор помечают как патогенных, хотя совершенно ясно, что они всего лишь олицетворяют некий культурный шаблон. То, как они повлияют на ребенка, зависит от ряда переменных, для которых не существуют клинические термины. Что касается матери, демонстрирующей некоторое презрение к мужской слабости, то она больше бранится, чем на самом деле сердится. У нее есть мужской идеал, унаследованный от семьи, в которой она родилась. Обычно это ее отец, и она дает понять своему сыну, что у него есть шанс приблизиться к этому идеалу. Она достаточно мудра (а иногда ленива или довольно равнодушна), чтобы передать его мальчику независимо от того, хочет ли он жить согласно этому идеалу или нет. Но самое важное – ей не свойственна гиперопека. В отличие от матерей, которые побуждают, но не отпускают (они-то и относятся к патогенным, гиперопекающим матерям), она чрезмерно не привязывает сына к себе и обычно дает своим детям в возрасте от 13 до 19 лет свободу на улице, на спортивной площадке и даже на затягивающихся иногда до утра вечеринках. Отца уговаривают не волноваться и дать ему свою машину или, точнее, «машину», так как другой у них просто нет. Надо полагать, эта мать знает, как далеко может зайти ее сын в сексуальных отношениях, поскольку, не осознавая этого, она знает, что изгнала первородного дьявола из своего ребенка, когда тот был еще маленьким. В его раннем детстве она осмотрительно ограничивала сексуальную и эмоциональную стимуляцию малыша.

Я уже указывал, насколько определенный недостаток материнской опеки у таких матерей может иметь историческую основу не только в религиозном пуританстве, но и в бессознательном возобновлении исторических условий, в которых сыну было опасно придавать больше значения прошлому, чем будущему. Опасно основывать свою идентичность на привязанности к дому, где прошло его детство, и на исключении возможной миграции в поисках лучшей судьбы. Опасно даже прослыть «сосунком» вместо обретения статуса человека, научившегося переносить в известных пределах лишения и одиночество.

Обсудили мы и развитие базисного телесного самоощущения, связанного с взаимным регулированием в системе «мать – ребенок». Части тела ощущаются как «мои» и «хорошие» в той степени, в какой раннее окружение ребенка сначала берет их под свою опеку, а затем, с должными коннотациями, постепенно препоручает их заботам малыша. Области сильнейшего конфликта остаются областями, резко разъединенными с телесным самоощущением, а позднее – с идентичностью индивидуума. Они продолжают беспокоить подростка, организм которого быстро растет, и заставляют его испытывать чрезмерный интерес к ним, смущение и периоды утраты контакта с органами своего собственного тела. Несомненно, что этот подросток в своих самых интимных чувствах отделен от своих половых органов. Их все время называли «собственными», но не в том смысле, что они были его частной собственностью, а скорее потому, что даже для него они были слишком секретными, чтобы их касаться. Он с ранних пор привык бояться утраты половых органов, этот страх был для него почти будничным. И в соответствии с общим ограничением эго – своим излюбленным механизмом защиты – он отделил себя от них. Конечно, он не сознает этого. Энергичные физические упражнения помогают ему сохранять образ тела интактным и дают возможность пережить свою интрузивность в спортивных соревнованиях.

Качество независимости эго, как мы уже говорили, зависит от согласованного определения личных привилегий и обязанностей в детстве. В ходе последних событий, затрагивающих нашего подростка, разнообразные факторы ослабляли оковы привилегий и обязанностей, в согласии и борьбе с которыми ребенок может развивать свою самостоятельность. Среди таких факторов – уменьшение размера семей и ранняя дрессура кишечника. Большая группа братьев и сестер способна позаботиться о надлежащей самоорганизации. Действительно, существует равенство в распределении привилегий и обязанностей для «слишком маленьких» и «уже достаточно больших». Большая семья, в которой ставятся такие цели, служит хорошей школой демократии, особенно если родители постепенно ограничивают себя твердой позицией консультанта. Малые семьи, наоборот, подчеркивают такие различия, как пол и возраст. Следуя моде на раннее приучение к чистоплотности, аккуратности и пунктуальности, отдельные матери в малых семьях нередко ведут с каждым ребенком по очереди настоящую партизанскую войну, основанную на хитрости, запугивании и стойкости сторон. В свое время мать нашего героя решительно поддерживала научное утверждение: лучше всего «вырабатывать условные рефлексы» у ребенка как можно раньше, до того, как это дело может осложниться его мышечной амбивалентностью. Для нее имело смысл надеяться, что раннее воспитание приведет к автоматической уступчивости и максимальной эффективности с минимумом трений. В конце концов, действует же этот метод на собаках. С психологией «бихевиориста» ее поры она не приняла во внимание одно обстоятельство: собак дрессируют, чтобы они отслужили свой срок человеку и умерли. Им не нужно будет объяснять своим щенкам то, что им объясняли их хозяева. Дети же должны, в конечном счете, воспитывать своих собственных детей, а любое обеднение их импульсивной жизни с целью избежать трений должно рассматриваться как возможная подверженность целого ряда поколений различным жизненным осложнениям. Поколения будут зависеть от способности каждого производящего потомство индивида смотреть в лицо детям с осознанием того, что он смог уберечь жизненный энтузиазм от конфликтов своего детства. Принципы раннего воспитания с самого начала не работают гладко, потому что требуют неослабных усилий со стороны родителей. В итоге воспитание оказывается, скорее, дрессурой родителя, чем ребенка.

Таким образом, наш мальчик обрел «регулярность», но при этом выучился ассоциировать еду и стул с беспокойством и поспешностью. Его запоздалая кампания за телесную независимость началась поэтому в условиях, вызывающих смущение и замешательство, и это при наличии у него исходного дефицита способности выбирать, поскольку его сфера контроля была захвачена еще до того, как он мог возражать или соглашаться исходя из разумного свободного выбора. Я хотел бы со всей серьезностью заявить, что раннее приучение к туалету и другие мероприятия, изобретаемые для формирования условно-рефлекторных реакций у ребенка до появления у него способности к саморегуляции, возможно, образуют самую сомнительную традицию в воспитании детей, а ведь детям предстоит решительно и свободно изъявлять свою волю в качестве граждан. Именно здесь машинный идеал «функционирования без трения» вторгается в демократическую среду. Значительная доля политической апатии может иметь свой источник в том общем ощущении, что все вопросы, казалось бы, оставляющие выбор, так или иначе уже решены заранее. И такое действительно случается, когда влиятельные группы электората уступают этому ощущению, поскольку усвоили взгляд на мир как на место, где взрослые говорят о выборе, но «улаживают» дела таким образом, чтобы избежать явных трений.

Что касается так называемой «эдиповой стадии», когда «ребенок идентифицируется с супер-эго родителей», здесь важнее всего, чтобы супер-эго вносило максимум коллективного смысла исходя из идеалов дня. Супер-эго довольно плохо подходит на роль простого регулятора, так как оно навсегда сохраняет в душе связь «большого-и-сердитого взрослого» и «маленького-но-плохого ребенка». Патриархальная эпоха эксплуатировала универсальный эволюционный факт интериоризованного и бессознательного морального «правительства» вполне определенными способами, тогда как другие эпохи использовали его иначе. Отцовская эксплуатация, по всей вероятности, ведет к подавленным чувствам вины и страха кастрации в результате бунта против отца. Материнская же сосредоточивается на чувствах обоюдного разрушения и взаимной покинутости. В таком случае, каждая эпоха должна находить свой способ обращения с супер-эго как универсально данной потенциальностью для внутреннего, автоматического сохранения универсальной внешней дистанции между взрослым и ребенком. Чем более идиосинкразично это отношение и чем менее адекватно родитель отражает изменяющиеся культурные прототипы и институты, тем глубже будет конфликт между эго-идентичностью и супер-эго.