Текст книги "Детство и общество"

В основе современной игровой терапии лежит следующее наблюдение. Ребенок, утративший ощущение безопасности и надежности своего положения из-за скрытой ненависти или страха в отношении защитников его игры в семье, по-видимому, может воспользоваться поддержкой понимающего взрослого для того, чтобы вновь обрести мир и спокойствие в игре. В прошлом роль такого взрослого, возможно, играли бабушки и любимые тетушки. А профессиональное развитие этой роли в наше время привело к появлению игротерапевтов. Самое очевидное условие игровой терапии состоит в том, что в распоряжении ребенка должны быть игрушки и взрослый. Ни соперничество между детьми, ни ворчание родителей, ни любая другая внезапная помеха не нарушают развитие его игровых целей, какими бы они ни оказались. Ибо возможность, так сказать, «выиграться» – это наиболее естественная мера самоисцеления, предоставляемая детством.

Давайте вспомним здесь простой факт из жизни взрослых, часто смущающий их. Будучи травмированными, они склонны снимать свое напряжение, «выговариваясь». Их неодолимо тянет описывать тягостное событие по нескольку раз, и это, кажется, заставляет их «чувствовать себя лучше». Системы, предназначенные исцелять душу или психику, предполагают ритуальное использование этой склонности. Помогает им в этом посвященный в духовный сан (или другое духовное лицо), который уделяет безраздельное внимание страждущему, клянется не осуждать и не выдавать тайну исповеди, отпускает грехи (дарует прощение), объясняя, какой смысл проблема конкретного человека приобретает в более широком контексте, будь это грех, конфликт или болезнь. Но такой подход ограничен в тех случаях, когда «клиническая» ситуация утрачивает обособленность, при которой только и можно размышлять о жизни, и сама становится острым конфликтом между доверием и враждебностью. С психоаналитической точки зрения ограничения устанавливаются склонностью (особенно сильной у невротиков) переносить базисные конфликты из первоначальной детской обстановки в каждую новую ситуацию, включая и терапевтическую. Именно это имел в виду Фрейд, когда говорил, что в начале само лечение становится «неврозом перенесения». Пациент, который таким образом переносит свой конфликт, в то же самое время сопротивляется любым попыткам заставить его бесстрастно посмотреть на ситуацию и сформулировать ее значение. Он оказывает сопротивление и более чем когда-либо втягивается в войну, чтобы покончить со всеми войнами. Именно здесь непсихоаналитическая терапия часто прекращается. Говорят, что пациент не может или не хочет стать здоровым либо неспособен понять свои обязанности в курсе лечения. Однако терапевтический психоанализ как раз и начинается с этого момента. Он предполагает систематическую опору на знание о том, что желание невротика выздороветь и его непреодолимая потребность перенесения своих зависимостей и враждебных актов на процесс лечения и терапевта неразделимы. Психоанализ признает такие «сопротивления» и извлекает из них полезную информацию.

Феномен перенесения у играющего ребенка, равно как и у вербализующего свои проблемы взрослого, отмечает собой точку, где обычные меры оказываются неэффективными. То есть душевное возбуждение усиливается настолько, что разрушает игривость, помимо воли переходя в игру или в отношения с наблюдателем игры. Этот «эмоциональный пробой» характеризуется тем, что в данном случае можно описать как распад игры, то есть внезапную и полную или медленно распространяющуюся неспособность играть. Мы уже видели такой распад игры, когда в ответ на мою провокацию Энн ушла от меня и моих интересных игрушек, чтобы возвратиться к матери. Мы также видели Сэма, охваченного неодолимыми эмоциями в середине игры. В обоих случаях наблюдение за игрой выступало в качестве побочного диагностического инструмента. А сейчас я расскажу о маленькой девочке, которую привели для установления диагноза и благодаря которой я прошел полный цикл распада и триумфа игры. Она показала великолепный образец того способа, с помощью которого затопленное страхом эго может вновь обрести свою синтезирующую способность через вовлечение в игру и выход из нее.

Нашей пациентке, Мэри, три года. Она неяркая брюнетка, выглядит (и является таковой) смышленой, хорошенькой и довольно женственной. Говорят, однако, что при нарушении душевного равновесия Мэри становится упрямой, по-младенчески капризной и замкнутой. На днях ее запас экспрессивных выражений пополнился описаниями кошмаров. К этому добавились сильные приступы беспокойства в игровой группе, к которой недавно присоединилась. Все, что могут сообщить воспитатели игровой группы, сводится к следующему: у Мэри странный способ поднимать вещи и напряженное тело, причем ее напряженная неловкость, кажется, возрастает в связи с режимными моментами отдыха и посещения туалета. Получив такую информацию, мы и пригласили Мэри в наш кабинет.

Здесь, возможно, следует сказать несколько слов о весьма затруднительной ситуации, возникающей, когда мать приводит ребенка на обследование. Как правило, ребенок не хочет идти: часто он вообще не чувствует себя больным, так как не понимает, что у него есть симптом, от которого ему хотелось бы избавиться. Но он осознает: некоторые вещи и особенно некоторые люди заставляют его чувствовать себя неуютно, поэтому он хочет, чтобы мы сделали что-то с этими вещами и людьми, а не с ним. Часто ребенок думает, что что-то не так с его родителями, и в большинстве случаев он оказывается прав. Однако чтобы выразить это, ему не хватает слов. Но даже если бы у него их было достаточно, у малыша нет оснований доверять нам такую важную информацию. С другой стороны, он не знает, что нам рассказали о нем родители, и одному богу известно, что они наговорили о нас ребенку. Родителям, полезным, когда они хотят быть информантами, и, когда они выступают в роли первоисточников информации, нельзя полностью доверять в этих вопросах. Их первоначальная история очень часто искажается желанием оправдать (либо скрыто наказать) себя или наказать (и бессознательно оправдать) кого-то еще, скажем, бабушку и дедушку, которые «натворили тут невесть что».

Тогда мой кабинет находился в больнице. Мэри сказали, что она едет ко мне, чтобы поговорить о своих кошмарах со мной, человеком, которого она никогда до этого не встречала. Мать консультировалась по поводу ее кошмаров с педиатром и обсуждала с ним возможные показания для удаления миндалин у девочки. Мэри слышала это. Поэтому я надеялся, что девочка обратит внимание на обстановку моего кабинета, явно непохожую на больничную, и даст мне шанс просто и честно объяснить ей, что я не врач и собираюсь лишь поиграть вместе с ней, чтобы мы могли познакомиться. Конечно, подобные объяснения полностью не рассеивают опасений ребенка, но хотя бы позволяют ему заняться игрушками и что-то делать. А коль скоро он что-то делает, мы можем наблюдать за тем, что он отбирает и что отвергает в нашем стандартном наборе игрушек.

Мэри входит в мой кабинет, держась за мать. Девочка протягивает мне руку (напряженную и холодную), затем дарит короткую улыбку и отступает к матери, обхватывая ее руками и оставаясь рядом с еще открытой дверью кабинета. Она зарывается лицом в материнскую юбку, как будто хочет там спрятаться, и отвечает на все мои предложения, лишь поворачивая голову в мою сторону, причем глаза ее плотно зажмурены. Все же Мэри улучила момент, чтобы бросить на меня лукавый взгляд, который, казалось, выражает интерес, как будто она хотела оценить, сможет ли этот новый взрослый понять шутку. То, что ее взгляд был замечен мною, по-видимому, заставляет девочку поспешно и несколько театрально вернуться под защиту матери. Та, в свою очередь, пытается привлечь внимание дочери к игрушкам, но Мэри снова прячет лицо в материнской юбке и чисто по-детски заводит: «Мама, мама, мама!» Маленькая актриса! Я даже не вполне уверен, что при этом она не прячет улыбку, и поэтому решаю подождать.

Мэри принимает решение. Все еще держась за мать, она показывает на куклу (девочку) и несколько раз, преувеличенно сюсюкая, быстро повторяет: «Что это? Что это?» Мать терпеливо объясняет ей, что это кукла. Мэри повторяет: «Кукла, кукла, кукла», – и, используя непонятные мне слова, предлагает матери снять с куклы туфельки. Мать пытается заставить ее сделать это самостоятельно, но Мэри просто повторяет свое требование. Голос девочки становится довольно тревожным, кажется, скоро на нас хлынут слезы.

В этот момент мать спрашивает, не пора ли ей выйти из комнаты и подождать в приемной, как они договаривались с Мэри, когда ехали сюда. Я спрашиваю Мэри, можем ли мы сейчас отпустить маму, и неожиданно не слышу от нее никаких возражений, даже когда мы остаемся одни. Пробую завести разговор от имени той куклы, которую до сих пор держит Мэри. Девочка решительно берет куклу за ноги и вдруг, озорно улыбаясь, начинает тыкать головой куклы в разные предметы, находящиеся в комнате. Когда с полки падает игрушка, Мэри оглядывается на меня, чтобы узнать, не зашла ли она слишком далеко. Видя мою снисходительную улыбку, она заливается смехом и начинает толкать – всегда головой куклы – игрушки помельче, так что все они тоже падают. Ее возбуждение нарастает. С каким-то особым ликованием Мэри наносит удар головой куклы по игрушечному поезду, стоящему на полу в середине комнаты. Признаки почему-то слишком возбуждающего веселья становятся более явными; она опрокидывает все вагоны. Когда падает и локомотив, Мэри внезапно останавливается и бледнеет. Прислонясь спиной к дивану, она держит куклу вертикально у нижней части своего живота, а затем роняет ее на пол. Снова поднимает, держит ее в том же положении и в том же месте, и снова роняет. Повторив это несколько раз, девочка начинает сначала хныкать, а потом кричит: «Мама, мама, мама!»

Входит мать. Она уверена, что общения не получилось, и спрашивает Мэри, не хочет ли она пойти домой. Я говорю девочке, что она может идти домой, если хочет, но я, мол, надеюсь, что через несколько дней она придет еще раз. Быстро успокоившись, Мэри уходит с матерью, говорит секретарю в приемной «до свидания», как если бы у нее состоялся приятный визит.

Может показаться странным, но я тоже считал, что ребенок провел успешную коммуникацию, хотя она и прервалась. Когда дело касается маленьких детей, слова не всегда нужны в самом начале общения. Я считал, что игра Мэри постепенно подготавливала диалог. Во всяком случае, я надеялся, что девочка передала мне посредством контрфобической активности информацию о том, что ей угрожало. Факт вмешательства озабоченной матери был, конечно, столь же знаменательным, как и прекращение игры ребенка. Вместе они, вероятно, объясняют инфантильную тревогу девочки. Но что она хотела сообщить мне этим эмоциональным выступлением, этой внезапной веселостью и неожиданно нахлынувшей агрессивностью, как и одинаково неожиданным торможением и тревожной бледностью?

Видимое содержание модуса состояло в том, чтобы толкать предметы, но не рукой, а куклой как удлинителем руки, и затем, держа куклу в области гениталий, ронять ее.

Кукла как продолжение руки была, так сказать, толкающим орудием. Это давало возможность предположить, что Мэри не осмеливается трогать или толкать предметы голой рукой. Я вспомнил о наблюдении ее воспитателя, утверждавшего, что девочка трогает и поднимает предметы особым способом. А это и общая напряженность ее конечностей наводили меня на следующую гипотезу: Мэри беспокоят ее руки, возможно, как агрессивные орудия.

То, что девочка располагает куклу у нижней области живота, а потом странным образом постоянно и многократно ее роняет, привело к дополнительному предположению: девочка инсценировала потерю агрессивного орудия, толкающего инструмента. Похожее на припадок состояние, охватившее ее в тот момент, отчасти напоминает мне то, о чем я давно знал: сильные истерические припадки у взрослых женщин интерпретировались как инсценировки, в которых оба партнера участвуют в воображаемом скандале. Так, одна рука, срывая одежду пациентки, может тем самым символизировать нападение агрессора, тогда как другая, хватая и удерживая первую, может изображать попытку жертвы защититься. У меня создалось впечатление, что приступ Мэри имеет именно такую природу: казалось, она хочет изображать и ограбленную, и грабителя, испуганно и в то же время как бы навязчиво роняя куклу по несколько раз.

Но что у нее могли украсть? Для ответа нам потребовалось бы знать, какое значение она придавала кукле в данном случае. То есть использовалась ли кукла в качестве агрессивного инструмента или символизировала младенца. За время этой игры роняемая кукла сначала побывала в роли удлинителя конечности и толкающего инструмента для выражения агрессии, а затем представляла собой что-то утраченное в нижней области живота при обстоятельствах крайнего беспокойства. Считает ли Мэри пенис таким агрессивным оружием? И не инсценирует ли она тот факт, что у нее его нет? По рассказам матери, вполне вероятно, что при поступлении в детский сад у Мэри появилась первая возможность ходить в туалет вместе с мальчиками, а посещения туалета, как уже говорилось, служили поводом для тревоги.

Мать Мэри стучится в дверь в тот момент, когда я думаю о ней. Она оставила ребенка, теперь уже совершенно успокоившегося, снаружи и вернулась, чтобы сообщить еще кое-что о дочери. Мэри родилась с шестым пальцем, который ей удалили примерно в шесть месяцев, но на левой руке у нее остался шрам. Как раз до появления ее приступов тревоги Мэри неоднократно «и настойчиво» спрашивала об этом шраме («Что это? Что это?») и получала шаблонный ответ: «Комар укусил». Мать согласилась с тем, что ранее девочка вполне могла присутствовать при разговорах, в которых упоминалась ее врожденная аномалия. А недавно, добавила она, Мэри стала столь же настойчивой в своем сексуальном любопытстве.

Теперь мы можем лучше осмыслить тот факт, что Мэри беспокоит агрессивное использование собственной руки, которую лишили пальца, и что, возможно, она ставит знак равенства между рубцом на руке и своим генитальным «рубцом», то есть между утраченным пальцем и отсутствующим пенисом. Кроме того, такая ассоциация, вероятно, связана с наблюдением половых различий во время игр в детском саду и безотлагательным вопросом об угрожающей операции.

До того как привести ко мне девочку во второй раз, мать рассказала еще об одном происшествии. Недавно по сексуальному любопытству Мэри был нанесен особый удар. Ее отец, ставший раздражительным из-за страха потерять работу, проявил нетерпимость по отношению к дочери, которая по обыкновению пришла к нему в ванную комнату. Как отец сам мне потом рассказывал, фактически он вытолкал девочку из ванной, сердито повторяя: «Не лезь сюда!» Ей нравилось наблюдать, как отец бреется. Кроме того, в связи с последними событиями она расспрашивала отца (к легкой досаде последнего) о его половых органах. Строгое соблюдение заведенного порядка, когда она могла делать, говорить и спрашивать об одном и том же много раз, всегда было необходимым условием внутренней безопасности Мэри. Девочка была «убита горем», потому что ее лишили возможности наблюдать за туалетом отца (умыванием, причесыванием и т. д.).

Мы с матерью обсудили также и тот факт (о котором я уже упоминал), что педиатр отнес нарушение сна и дурной запах изо рта Мэри на счет плохого состояния ее миндалин и что мать и врач обсуждали в присутствии ребенка необходимость срочной операции. Тогда операция (удаление) и сепарация (отделение), как можно увидеть, являются событиями одного ряда: фактическое удаление пальца на руке, ожидаемое удаление миндалин и мифическая операция, посредством которой мальчики становятся девочками; разлучение с матерью на время посещения детского сада и отделение от отца. Это и было тем минимальным расстоянием после первого сеанса наблюдения за игрой, на какое нам удалось приблизиться к значениям, на которых, казалось, сходились все элементы игры и биографические данные Мэри.

Полной противоположностью распаду игры является насыщение игрой, то есть такая игра, из которой ребенок выходит восстановленным, как спящий из сновидений, «возымевших должное действие». Распад и насыщение легко заметить, но понятны они лишь в редких случаях. Чаще они размыты и их приходится устанавливать путем тщательного исследования. Но с Мэри все было иначе. Во время второй нашей встречи она порадовала меня образцом игрового насыщения, столь же впечатляющим, как и образец распада ее игры.

Сначала Мэри снова застенчиво улыбалась мне и опять отворачивалась, держась за руку матери и настаивая, чтобы та вошла с ней в кабинет. Однако стоило им оказаться в комнате, как девочка отпустила материнскую руку и, забыв о нашем – матери и моем – присутствии, начала оживленно, с очевидной решимостью и целеустремленностью, играть. Я быстро закрыл дверь и жестом пригласил мать присесть, поскольку не хотел разрушать игру.

Мэри направляется в угол комнаты, где на полке лежат кубики. Она выбирает два кубика и устанавливает их так, чтобы можно было вставать на них всякий раз, когда приходится возвращаться за другими кубиками. Таким образом, игра снова начинается с удлинения конечностей, на этот раз ее ног. Без заминок совершая путь в угол и обратно, Мэри приносит кучу кубиков в центр комнаты. Затем опускается на колени и строит на полу домик для игрушечной коровы. Около четверти часа она полностью поглощена задачей сложить домик так, чтобы он был строго прямоугольным и в то же время точь-в-точь соответствовал размерам игрушечной коровы. Потом она пристраивает пять кубиков к одной длинной стороне дома и экспериментирует с шестым, пока он не встает так, как она хочет (рис. 10).

Рис. 10

На этот раз доминирующим эмоциональным тоном стала спокойная сосредоточенность (с оттенком материнской заботы и порядка) на игре. Нарастания возбуждения здесь нет, и игра заканчивается на ноте насыщения: Мэри что-то построила, ей это нравится, и теперь игра окончена. Она встает с сияющей улыбкой, которая внезапно сменяется озорным огоньком в глазах. Я еще не сознаю «опасности», жертвой которой мне предназначено стать, так как совершенно заворожен тем фактом, что точно подогнанный к размерам коровы хлев выглядит как кисть руки… с шестью пальцами! В то же время он выражает «инклюзивный» модус, присущую женскому полу защитную форму, соответствующую корзинкам, коробкам и колыбелькам, которые девочки разного возраста приспосабливают для удобного хранения мелочей. Думаю, мы наблюдаем здесь две реконструкции в одной: эта форма как бы возвращает на место удаленный палец руки, а ее структура, к счастью, свойственная женскому полу вообще, опровергает ранее инсценированную «потерю из генитальной области». Таким образом, игра второго тура служит выражением восстановления и сохранности, – и это касается тех же частей тела (руки, области гениталий), которые в фазе распада игры первого тура представлялись как подверженные опасности.

Но, как я говорил, Мэри начала озорно посматривать на меня. Теперь она смеется, берет мать за руку и тянет из комнаты, решительно говоря: «Мама, пойдем!» Я выжидаю какое-то время и выглядываю в приемную, откуда неожиданно раздается громкое и торжествующее: «Той там!». Я быстро отхожу назад, после чего Мэри с грохотом захлопывает дверь. Две мои следующие попытки выйти из комнаты закончились тем же. Она загнала меня в тупик.

Ничего не оставалось, как только включиться в игру. Я слегка приоткрыл дверь, быстро просунул в щель игрушечную корову, заставил ее пропищать и отдернул назад. Мэри вне себя от удовольствия и настойчиво требует повторить игру несколько раз. Она добивается своего, но наступает время идти домой. Уходя, она победоносно, но любяще смотрит на меня и обещает прийти еще. Мне же остается трудная задача – разгадать, что произошло.

От тревоги в аутосфере в первом игровом эпизоде Мэри перешла к насыщению в микросфере и добилась победы в макросфере. Она вывела мать из моего пространства и заперла меня в нем. Именно в этом и заключалась суть игры: не выпускать (в шутку) мужчину из его комнаты. И только в связи с этим шуточным превосходством Мэри решилась заговорить со мной, причем не в какой-то там вежливо-неопределенной форме. «Той там!» («Не выходи!») – вот ее первые слова, с которыми она когда-либо обращалась ко мне! Слова эти были произнесены четко и громко, как будто она ожидала момента, когда будет достаточно свободной, чтобы произнести их. Что все это означает?

Я полагаю, мы наблюдаем здесь завершение игрового эпизода через «перенесение отца». Уместно вспомнить, что с того момента, как Мэри вошла в мою комнату первый раз, она обнаружила несколько кокетливое и робкое любопытство ко мне, которое тут же попыталась скрыть, крепко зажмурив глаза. Можно было бы ожидать, что она перенесет на меня (мужчину с игрушками) конфликт, разрушивший ее обычные игровые отношения с отцом. Тогда понятно, почему в этой игре Мэри повторяла – «Той там!», то есть «Не выходи оттуда!», хотя владела ситуацией. А при изменении векторов («оттуда – туда») повторяла и ту ситуацию отлучения, пассивной жертвой которой она стала дома («He входи сюда!»).

Возможно, кому-то покажется, что это излишне сложное и хитроумное рассуждение для такой маленькой девочки. Но здесь хорошо бы осознать, что эти вопросы трудны лишь для рационального мышления. Придумать такую последовательность игровых трюков действительно сложно. Трудно даже распознать и проанализировать ее. Но когда все это происходит бессознательно и автоматически, никогда не следует недооценивать силу эго даже у такой маленькой девочки.

Этот эпизод приведен для того, чтобы показать тенденции к самоисцелению в спонтанной игре, так как игровая терапия и игровой диагноз должны систематически использовать процессы такого самоисцеления. Они могут помочь ребенку оказать помощь самому себе и помочь нам консультировать родителей. Там же, где самоисцеления не происходит, должны применяться более сложные методы лечения (детский психоанализ), которые не обсуждались в этой главе. Ребенок становится старше, и место игры обычно занимает длительная беседа. Однако здесь я хотел продемонстрировать, что несколько сеансов игры могут снабдить нас информацией о проблемах, которые ребенок никогда не смог бы высказать. Подготовленные наблюдатели, располагающие многочисленными данными о жизни ребенка, способны из нескольких игровых контактов получить информацию о том, какие из этих данных действительно соответствуют конкретному ребенку и почему. В случае с Мэри распад игры и игровое насыщение, рассмотренные в рамках всех известных обстоятельств, определенно говорят о том, что множество прошлых и будущих, реальных и воображаемых событий были включены в систему взаимоотягчающих угроз и опасностей. На втором сеансе своей игры она устранила их все разом: «восстановила» собственный ампутированный палец, успокоила себя, вновь подтвердила свою женственность и… дала хороший урок взрослому мужчине. Тем не менее обретенный таким образом игровой мир необходимо подкрепить новым пониманием со стороны родителей.

Родители Мэри приняли (а частично и сами предложили) следующие рекомендации. Любопытство дочери относительно ее шрама, половых органов и возможного удаления миндалин требовало правильной установки и правдивой позиции. Девочке нужно, чтобы другие дети, особенно мальчики, приходили играть к ней домой. Вопрос о миндалинах требовал решения специалиста, которое затем можно было бы честно сообщить ребенку. По-видимому, неразумно будить и давить на девочку, когда ей снятся кошмары. Возможно, ей нужно было довести борьбу со своими сновидениями до конца. Необходимо было лишь немного подержать и успокоить ее, когда она сама просыпалась. Ребенку требовалось активная деятельность. Игровое обучение ритмическим движениям могло бы несколько уменьшить напряженность ее конечностей, которая, независимо от первоначальной причины, вероятно, усугублялась наполненным страхом ожиданием с тех пор, как девочка впервые услышала о таинственной ампутации ее пальца.

Когда через несколько недель Мэри нанесла мне короткий визит, она была совершенно спокойной и ровным громким голосом спросила меня о цвете поезда, на котором я ездил в отпуск. Вспомним, что Мэри опрокинула игрушечный паровоз в свой первый приход. Но теперь она могла разговаривать о паровозах. Удаление миндалин оказалось ненужным; кошмары прекратились. Девочка свободно и без ограничений контактировала с новыми товарищами по игре как у себя дома, так и по соседству. Восстановились игровые отношения с отцом. Ему интуитивно удалось как нельзя лучше использовать внезапно захватившее Мэри восхищение сияющими локомотивами. Он регулярно ходил с ней гулять к локомотивному депо, где они вместе любовались могучими машинами.

Здесь тот символизм, который наполнял собой рассматриваемый клинический эпизод, приобретает новый смысл. В связанном с распадом игры состоянии отчаяния игрушечный локомотив, по-видимому, имел деструктивное значение на фоне фаллически-локомоторного беспокойства. Когда Мэри опрокинула его, она, вероятно, испытывала вселяющее благоговейный страх чувство из разряда «Адам, где ты?», которое мы уже наблюдали у Энн.

В это время игровые отношения Мэри с отцом были разрушены из-за его тревог по поводу возможной потери работы и соответствующего социально-экономического статуса. Девочка, конечно, не могла знать, а тем более понять то, что творилось в душе отца. По-видимому, она истолковала все исходя из своих возрастных возможностей и реальных изменений своего статуса. И все же реакция ребенка была в определенном смысле связана с неосознаваемым значением действий отца. Нависшая угроза потери статуса, угроза оказаться на грани существования часто становятся результатом бессознательной попытки посредством более строгого самоконтроля и свободных норм вновь обрести утраченную почву под ногами или, по крайней мере, удержаться от дальнейшего падения. Я полагаю, это и заставило отца менее терпимо реагировать на исследовательскую активность маленькой дочери. Тем самым он обижал и пугал ее, подрывая ту сферу, которая была уже и так подорвана. Именно эта сфера в концентрированной форме проявилась потом в ее игре, хотя девочка и пыталась из-за ужаса изоляции пробиться назад к игровой взаимности. Таким образом, дети действительно отражают в игре исторические и экономические кризисы, возникающие в жизни родителей. А там, где это не удается, переносят кризисы в собственную жизнь.

Ни игра Мэри, ни обеспеченный этой игрой инсайт не могли изменить экономических забот ее отца. Но в тот момент, когда он признал, что его тревоги влияют на развитие дочери, он осознал: в дальней перспективе ее тревоги будут иметь гораздо большее значение, чем грозившее изменение его рабочего статуса. Впрочем, реальные события не подтвердили его опасений потерять работу.

Идея отца совершать прогулки к локомотивному депо была удачной, поскольку теперь настоящие паровозы стали символами могущества. Это признавали и отец, и дочь. Кроме того, они поддерживались всей системой образов той машинной культуры, в которой этому ребенку суждено было стать женщиной.

Таким образом, по окончании любой терапевтической встречи с ребенком родитель должен поддерживать то, чего взрослый пациент вынужден добиваться для себя сам, а именно перестройку в соответствии с образами и силами, направляющими культурное развитие в его эпоху, а с ней – и возросшую перспективу чувства идентичности.

И здесь, наконец, мы подходим к описанию и определению того, что мы понимаем под идентичностью.