Текст книги "Советистан. Одиссея по Центральной Азии: Туркмени– стан, Казахстан, Таджикистан, Киргизстан и Узбекистан глазами норвежского антрополога"

Пока мы сидели, потягивая горячий горький чай, в дверном проеме появился высокий худой старик с седой бородой. Одет он был в плотный синий кафтан, на голове – черная плоская шляпа. Постояв немного, он стал раскачиваться взад-вперед и нараспев произносить слова, которые круглый год по пять раз на дню доносятся с минаретов всего мусульманского мира: Аллах акбар! Аллах акбар! Бог велик. За ним появилась процессия из группы бородатых стариков в кафтанах и круглых, плоских шляпах. Остановившись на пороге дома, они снимали обувь и заходили в простенькую комнату по соседству, которая выполняла роль сельской мечети.

Пока старики произносили последнюю послеобеденную молитву, юноши и девушки, не прерываясь, продолжали заниматься своими делами: они то носились взад-вперед с едой и чаем, то общались между собой, собравшись в небольшие компании. Закончив молитву, старики снова встали в процессию и, всунув ноги в свои простенькие ботинки, раскачиваясь, пошли по направлению к деревне.

Человек, призывавший к молитве, сел рядом с нами и налил себе чашку чая. Представившись, он сказал, что ему 70 лет.

– Вы здешний? – поинтересовалась я.

– Нет, я живу в Зафарабаде, – ответил он на безупречном русском, но с сильным акцентом. – Я здесь жил до того, как нас насильственно переместили в 1970 году.

– Где вы научились русскому?

– Я служил в Москве в армии, с 1962 по 1965 год.

– Наверное, испытали немалый шок, переехав из Ягнобской долины в Москву, – заметила я.

– Москва оказалась точно такой же, как и Ягнобская долина, – чинно ответил мужчина. – Там было так же холодно.

– Разве вам никогда не хотелось вернуться в те места, где вы провели свое детство?

– Ни разу, – моментально прозвучал ответ. – Здесь, в долине, жизнь сурова. В Зафарабаде я работаю трактористом и могу содержать семью.

– А вам удалось сохранить ягнобскую культуру в Зафарабаде?

Он озадаченно посмотрел на меня.

– Получилось ли сохранить какие-нибудь особые ягнобские обычаи и традиции? – пояснила я свой вопрос. – Должно быть это непросто, когда вы находитесь в окружении таджиков, вдали от настоящей родины.

– Наша культура точно такая же, как и у таджиков, – ответил мужчина. – Мы мусульмане, так же как и они. Между нами нет никакой разницы.

– Но разве у вас нет обычаев, которые принадлежат исключительно ягнобцам?

– Нет, конечно! Мы все праведные мусульмане и таковыми являемся с тех пор, как арабы обратили нас в VII веке.

Муким не мог удержаться:

– Это неправда! Я читал, что ягнобцы скрывались от арабов, чтобы избежать обращения, а мусульманами они стали уже гораздо позднее.

– Нет, мы уже в VII веке были мусульманами, так же как и таджики, – упирался старик. Он медленно поднялся с утоптанного земляного пола: – Пойдем к остальным. Вам все скажут то же самое, вот увидите.

Мы последовали за стариком по дорожке, проходившей между невысокими, бедными домиками. Кое-где на крышах виднелись пучки трав, которые выложили там сушиться, готовясь к приходу зимы. Над деревней витал сладкий запах сена, помета и свежеиспеченного хлеба. Остановившись перед одним из домов, мужчина жестом предложил нам зайти внутрь. На небольшой насыпи на полу сидели все те же люди, которые только что молились в мечети. Комната была украшена широкими, красочными, мягкими одеялами. Внизу к стене были приколочены рыжие строительные доски, чтобы гостям не приходилось прислоняться спинами к глиняной стене. Просторный коврик в самом центре был уставлен множеством пиал и чайников. Все старики были одеты в кафтаны и носили короткие, хорошо ухоженные бороды всевозможных оттенков серого. Молодые люди сидели в самом конце бугра, там не было никакой стены, чтобы можно было опереться. Когда мы вошли, все поднялись, и один из них тут же налил нам чаю.

Я попросила кого-нибудь из них рассказать мне об особенностях ягнобской культуры, но мне ничего не удалось почерпнуть из их ответов.

– За исключением языка, между ягнобцами и таджиками нет никакой разницы, – сказал сидевший рядом со мной беззубый человек.

– Мы мусульмане, так же как и таджики, – вторил ему еще один.

– В городе ягнобцы живут так же, как и таджики: у них прекрасные дома и образование. Друг от друга не отличишь, – добавил третий.

Когда я спросила, удалось ли сохранить какие-либо зороастрийске традиции, все одновременно закачали головами.

– Мы мусульмане, а не язычники, – ответил мой беззубый сосед.

А вот таджик Муким знал гораздо больше о зороастрийских традициях, чем ягнобцы. В деревне на далеком севере страны, откуда он был родом, была традиция: после появления на свет новорожденного в течение 40 дней оставлять в его комнате зажженную свечу, а когда в доме кто-нибудь умирал, то нужно было, чтобы там три дня и три ночи горели свечи. Когда он был маленьким, то видел, что в определенные дни по средам зажигались костры, через которые все жители деревни должны были трижды перепрыгнуть, а затем бросить в огонь новый неиспользованный предмет, например керамическую кружку. Это должно было защитить от несчастных случаев, которые могли ожидать их в будущем.

Хотя часть подобного рода традиций дошла с доисламских времен до наших дней, современный Таджикистан преимущественно мусульманский. Официальной религией здесь считается суннизм, причем Таджикистан остается единственной страной постсоветского пространства, где существует государственная религия: 98 % населения исповедуют ислам. У президента страны Эмомали Рахмона, тоже суннита, отношение к исламу неоднозначное. И хотя ему хорошо известно, что ислам – ключевая религия для большинства таджиков, но, как и другие президенты Центральной Азии, он обеспокоен тем, что экстремистские исламские группировки укрепляют свои позиции в стране. Пытаясь противостоять росту экстремистских групп, он ввел запрет на ношение хиджаба в школах и университетах. Введен запрет на ношение длинных бород, а учителям вообще запрещено иметь бороду. В 2007 г. более 80 % мечетей в Душанбе были закрыты властями. Как и в советские времена, закрытые мечети используются в нерелигиозных целях.

В попытке создать объединяющую постсоветскую национальную идентичность, Рахмон решил вернуться в доисламские времена, когда народности, проживавшие на территории, именуемой ныне Таджикистан, были последователями зороастризма. Он с гордостью перебрал все зороастрийские традиции, используя, к примеру, умение таджиков хорошо управляться с животными как доказательство сохранившегося наследия предков. Под давлением со стороны правительства Таджикистана, в 2003 г. ЮНЕСКО решила отметить 3000-летний юбилей заратустрской культуры. Юбилей пышно отмечался не только в Таджикистане, но и по всей Центральной Азии. Авеста, священное писание зороастрийцев, по мнению Рахмона, гораздо лучше, чем гомеровская Одиссея, потому что написана раньше и содержит большее количество слов. В настоящее время именем Авеста названо официальное информационное агентство Таджикистана.

Здесь, в Ягнобской долине, где последователи Заратустры когда-то скрывались от арабских завоевателей, не нашлось никого, кто хотел бы что-либо рассказать о старой религии. Подобно таджикам, ягнобцы были правоверными мусульманами.

Почему для ягнобцев было так важно не отличаться от большинства населения?

Когда я, будучи в ту пору специалистом 24 лет от роду, отправилась в Северную Осетию проводить исследования для моей диссертации по социальной антропологии на тему последствий захвата заложников в бесланской школе, то в первый же день допустила роковую ошибку, сообщив, что получала информацию от русских. «Мы не русские, мы осетины», – и мне тут же был объявлен выговор. Когда я спрашивала осетин о характерных особенностях осетинской культуры, мне немедленно читали длиннющую лекцию. Если верить на слово их самым ярым энтузиастам, то исторический вклад осетин в мировую историю не имел границ – с момента основания Лондона вплоть до падения Римской империи. Если бы я отправилась на запад, в Ингушетию и Чечню, то, вероятно, услышала бы еще более дерзкие притязания. Некоторые не могли говорить ни о чем другом, кроме как о собственном происхождении и характерных особенностях.

Но не ягнобцы. Представители этой малочисленной народности, которых можно перечесть по пальцем одной руки, чей ягнобский язык в наше время – единственное связующее звено с вымершим языком согдийцев, утверждали, что они ничем не отличаются от таджиков. Можно предположить, что это отсутствие уверенности в значимости собственного народа восходит к политике Советского Союза по отношению к меньшинствам: число ягнобцев не было достаточно велико для того, чтобы они могли получить статус отдельной национальности. После депортации 1970-х годов советские власти зашли слишком далеко, удалив из всех регистров даже сам этнос ягнобцев. Они просто решили, что ягнобской народности больше не существует, и присвоили всем им таджикскую национальность. Таковыми они остаются и по сей день, потому что, пойдя по стопам советских властей, современный Таджикистан руководствуется нижним пределом для выделения отдельной национальности, согласно требованию которого минимальное количество представителей национальности для ее признания должно составлять 52 000 человек. Ягнобцы даже и близко не подходят к удовлетворению данного требования.

– Когда у меня родился сын, я попросил медсестру поставить в графе национальность «ягнобец», – поделился со мной один из мужчин, который до сих пор сидел молча, не произнося ни слова. – Она меня не послушалась и записала его таджиком, однако сегодня я рад, что она так сделала. Если бы она сделала так, как я ей сказал, на моего сына, скорее всего, свалилась бы масса ненужных проблем.

Человек, который сказал эти слова, выглядел беднее, чем все остальные присутствующие в комнате. На нем была потертая клетчатая рубашка и джинсы, которые выглядели настолько ветхими, что, казалось, вот-вот разползутся. Хорошо ухоженная белая борода обрамляла острое, лисье лицо.

– Меня зовут Миронасар, я родился в 1940-м, в год, когда в Нометконе, неподалеку отсюда, проходили сражения Великой Отечественной войны, – начал он свой рассказ. – Из всех находящихся в этой комнате я единственный, кто вернулся в долину. Я только что закончил новый дом для себя и своей семьи, когда они прилетели за нами на вертолете. Если бы я знал, что они заставят нас переехать, я бы никогда не начал строить дом. Мне пришлось собственной спиной заплатить за эту стройку.

Миронасара, его жену и четверых детей посадили в вертолеты и отправили в зафарабадские низины в колхоз. Холмахмаду тогда было восемь, Гобинасару – семь. Самой младшей дочке Шьехиби исполнился всего годик.

В течение первой недели после переезда в Зафарабад умерли Зохибнасар, Гобинасар и Шьехиби. Проведя всю жизнь в долине, в изоляции, дети не обладали иммунитетом к существовавшим в низинах болезням.

В 1981 г., после 11 лет работы в колхозе, Миронасар вместе с женой и оставшимися в живых детьми вернулись обратно в Ягнобскую долину.

– Я уезжал отсюда с черной бородой, – сказал Миронасар. – А вернулся уже с белой.

За те 11 лет отсутствия Миронасара снега и дожди полностью разрушили его дом. Стены и крыша рухнули, а местные пастухи растащили бревна, используя их на дрова. Пока Миронасар не восстановил заново свой прежний дом, семья вынуждена была жить в конюшне, которая сохранилась лучше всех остальных зданий в деревне.

– Теперь я приезжаю в Зафарабад, только чтобы навестить могилы детей, – сказал он. – Зохибнасар был каким-то особенным. Он был умным мальчиком и хорошо успевал в школе. Когда он приходил ко мне попросить десять рублей на блокнот и карандаш, я всегда давал ему 20, он так меня всегда радовал. «На оставшиеся пойди купи себе печенья и пирожков», – говорил я ему.

– Должно быть, для вашей жены было ударом потерять троих детей в такой короткий срок, – посочувствовала я.

Остальные мужчины в комнате сидели тихо, прислушиваясь к нашей беседе. Миронасар вздохнул и рассмеялся. Смех был горьким, глаза – отсутствующими.

– Именно она предложила мне вернуться, – сказал он. – Мой отец предупреждал нас, чтобы мы не уезжали. Он думал, что там будет трудно найти еду, на что я ответил, что трех пригоршней воды из источника Латабандсоя, расположенного рядом с нашей деревней, будет достаточно, чтобы утолить голод.

Через месяц после возвращения домой к ним явились десять милиционеров вместе с адвокатом, чтобы попробовать убедить семью вернуться в низины.

– Вы обязаны вернуться, за вами прислали вертолет! – давили на него полицейские.

Когда они отошли на расстояние, с которого их уже не могли услышать, адвокат сообщил Миронасару, что тот имеет право отказаться, заверив, что у полиции нет прав заставить его покинуть свой дом, однако необходимо, чтобы он проявил стойкость и решительность:

– Ребята, вы можете забрать меня обратно в Зафарабад, но живым я не дамся, – заявил Миронасар сотрудникам полиции. – Возможно, первая или вторая пуля пролетит мимо, но десятая меня все-таки достанет. Однако я все равно вас не боюсь.

Когда прилетел вертолет, полицейские вместе с адвокатом поднялись на борт, но уже без Миронасара и его семьи.

– А как протекает ваша жизнь здесь, в долине? – спросила я.

– Здесь у нас все хорошо, с какой стороны ни посмотри, в противном случае я бы никогда не вернулся назад. Я могу вам перечислить 76 различных растений, которые здесь можно найти. Когда они пробиваются по весне, мы можем питаться почками. Стоит упомянуть еще чистый воздух. Такого воздуха нет у них в низинах! Если бы мне пришлось еще раз делать выбор, то, конечно, я бы выбрал нашу чистую, холодную воду. Такую воду можно найти только здесь. В этой долине есть только одна-единственная болезнь: смерть, – Миронасар рассмеялся, обнажив острые зубы, отчего стал еще больше похож на лису.

Входили все новые и новые люди, поэтому нам все время приходилось двигаться ближе друг к другу, чтобы хватило места на всех. Держа в руках дымящийся горячий хлеб и кувшины со свежим зеленым чаем, появились молодые люди. Каждый раз, когда в комнату входил пожилой человек, молодежь поднималась и оставалась стоять до тех пор, пока он не садился. На мои вопросы отвечали только старики, да и вообще разговаривали лишь они. Молодые люди только слушали, поднимались и снова садились. А также постоянно проверяли, достаточно ли на коврике хлеба и чая.

– Это часть ягнобской культуры – демонстрировать уважение пожилым людям? – спросила я своего соседа.

– В Коране говорится о том, что молодые люди обязаны почитать старших, – ответил он. – Старики молятся только о тех, кто им по душе, и их молитвы более ценные для Бога, чем молитвы молодых.

Между стариками завязался оживленный разговор. Многие из них не виделись целый год и теперь у них было о чем поговорить.

– Старики любят беседовать о жизни, – отметил Муким с умудренным видом.

– А о чем идет речь?

– Я не понимаю многого из того, о чем они говорят, всего несколько слов, – сказал он. – Они говорят друг с другом по-ягнобски.

Попивая свой чай, я пыталась уловить смысл незнакомых слов и звуков в этом мире шляп, бород и кафтанов. Возможно, дело было в интонации, но мне показалось, что ягнобский звучал более резко и обрывисто, чем таджикский. Но поскольку я не владела ни одним из языков, то уловить разницу между ними было довольно трудно. Тем не менее самого осознания того, что я сейчас сижу и прислушиваясь к разговору на ягнобском, было достаточно, чтобы он разливался мелодией в моих ушах. Это был основной язык древней Согдианы. Это был язык зороастрийских священников, на котором они во время своих культов поклонялись богу огня более 2000 лет назад. Это был язык туземцев, на котором они, должно быть, умоляли, угрожали и вели переговоры с Александром Македонским в те времена, когда он завоевывал царство за царством – от Эллады до Индии – в период своей легендарной кампании в 300 в. до н. э. Это был язык, на котором торговцы вели переговоры о ценах на рабов на территориях, расположенных вдоль Шелкового пути. Начиная от Турции вплоть до самого Китая говорили на согдийском языке, который считался lingua franca среди торговых народов.

– Все ли ягнобцы владеют ягнобским? – поинтересовалась я у своего соседа.

– Нет, сейчас все меньше и меньше людей, знающих этот язык. Большая часть ягнобцев в Душанбе и его окрестностях говорят только по-таджикски. И тем не менее всем нам, кто когда-то проживал в Зафарабаде, удалось сохранить язык, даже несмотря на то, что преподавание в школах не ведется по-ягнобски и его не изучают. В настоящее время немало ягнобок выходят замуж за таджиков и узбеков, и их дети, как правило, уже не говорят по-ягнобски. Наше самое большое опасение в том, что язык скоро совсем исчезнет.

На сегодняшний день менее 15 000 населения по всему миру говорит по-ягнобски. Проживающие до сих пор в Ягнобской долине 4500 человек владеют ягнобским, и многие дети впервые начинают обучаться таджикскому только в школе, где их общение в основном проходит на таджикском. Однако сколько времени эти люди еще будут проживать в этой долине, посреди глубокой нищеты, отрезанные от основной части страны? Удастся ли им надолго сохранить жизнь языка меньшинства, которое даже не признается таковым и чей язык не только не изучают в школах, но который даже не существует в виде письменности? Ягнобцам удалось сохранить свой язык только благодаря упрямому и гордому характеру. До начала депортации 1970-х годов ягнобцы изолированно жили в своей долине. Сегодня жизнь большинства из них протекает в городах в низинах, в окружении таджиков и узбеков. Как долго в таких условиях может сохраниться язык?

Когда я выходила из мужского отделения, меня неожиданно схватила за руку молодая женщина с морщинистым лицом и ртом, полным золотых зубов. Она заговорила – то ли по-ягнобски, то ли по-таджикски.

– Она хочет пригласить вас на женский праздник, – объяснил Муким.

– Как интересно! – воскликнула я. – Нам обязательно нужно пойти!

Муким тут же отреагировал:

– Я мужчина, мне там делать нечего. Ничего, если сама туда сходишь?

Комната женщин выглядела настолько похожей на мужскую, что их можно было перепутать. В длинной комнате пристроившиеся вдоль стены бок о бок женщины потягивали чай, ели свежеиспеченный хлеб и болтали друг с другом. Каждый раз, когда в комнату входила одна из пожилых, все молодые поднимались со своих мест и оставались стоять до тех пор, пока она не садилась. Точно так же, как это было в мужской комнате, меня пригласили сесть на почетное место в глубине помещения, где ко мне тут же подошла молодая женщина и налила чаю. Однако, оставленная Мукимом, я чувствовала полную беспомощность. Никто из молодых или пожилых не говорил ни слова по-русски. Мне приходилось только сидеть, улыбаться и слушать, кивая головой. Едва я поставила на стол пиалу, как одна из девушек тут же подлила мне еще чаю. Другая женщина по соседству преломила хлеб и положила его передо мной. Улыбнувшись, я отломила небольшой кусочек и положила в рот, выпила чай и вновь получила полную пиалу. Все девушки с почтением поднялись с мест, когда я, приговорив восемь-девять пиал, поблагодарила за теплый прием и направилась к выходу.

На ужин был плов, самое праздничное из всех блюд Центральной Азии. Повар – улыбчивый бородатый мужчина – накладывал щедрые порции из большого чугуна всем подходившим к нему. С риса капал жир ягненка, воздух был наполнен запахом лука, моркови и жареного мяса. Мы с Мукимом делили одну порцию, запуская в нее пальцы, как это принято здесь, в долине.

В половине десятого все отправились спать. А так как меня символически сочли представителем мужского пола, то постелили в мужском отделении рядом с Мукимом, учителем географии и каким-то высоким, жилистым парнем. Поскольку кишлак находился на возвышенности, то после захода солнца резко похолодало. Из-за плохой изоляции внутри домов было почти так же зябко, как и снаружи. Стариков с артритом уложили во внутренней комнате рядом с печью, где они, прижавшись друг к дружке, лежали рядышком на протяжении многих часов. Так как большинство страдало от проблем со слухом, в комнате было довольно шумно. Оставалось загадкой, как остальным гостям вообще удавалось уснуть. В деревню, в которой не насчитаешь и восьми домов, в один момент вдруг прибыло более сотни гостей. Вооружившись шапкой, шарфом и берушами, я тут же уснула, не обращая внимания на мелких насекомых, которые вылезли из отверстий в стене и теперь ползали по моему лицу.

Солнце еще не поднялось над горизонтом, как толпа стариков уже высыпала в холодное, синее утро для того, чтобы умыться и исполнить первую утреннюю молитву. В шесть часов в соседней комнате разговоры снова были в полном разгаре, а в семь из динамиков в открытой кухне уже раздавались пульсирующие ритмы диско. Наступил день свадьбы Мирсос и Нисорс, и весь крошечный кишлак закипел в бешеном темпе праздничных приготовлений.

Выйдя подышать прохладным горным воздухом, я впервые увидела жениха. Своими большими карими глазами, густыми бровями и широко очерченными скулами он напоминал Франца Кафку в молодости. Он был маленький и невзрачный, ниже меня ростом, на первый взгляд ему не больше четырнадцати. Но по информации, полученной мной от других гостей, ему уже исполнилось 18 лет, что, согласно таджикскому законодательству, являлось возрастом для вступления в брак. Возможно, ему на самом деле было восемнадцать, ведь большинство детей в долине недоедают, поэтому и выглядят гораздо моложе своего возраста. Но даже несмотря на это, они кажутся взрослыми: лица ссутулившихся 25-летних прорезают глубокие морщины.

Мирзо торжественно восседал на своем стуле. Сзади него пристроился пожилой седовласый мужчина с большими ножницами. В белый шарф сыпались пучки черных волос, а зрители в это время по очереди клали в шарф скомканные купюры.

– Оплата парикмахера, – пояснил Муким.

Покончив со стрижкой, жених исчез в доме своих родителей. Вместе с остальными мы остались снаружи и терпеливо ждали. Через некоторое время он снова вышел, уже одетый в черный, блестящий костюм, выглядевший как минимум на размер больше, чем следовало. В сопровождении более сотни гостей он направился в самый конец кишлака. Затем все остановились, а старцы прочитали над ним свои молитвы и благословения. Несмотря на царящую вокруг торжественность и серьезность, Мирзо, жених, не мог удержаться от улыбки.

Его невеста, Низор, была родом из деревни Кул, расположенной в нескольких часах езды отсюда. Говорили, что Мирзо сам ее выбрал. Во время своего посещения кишлака он обратил на нее внимание и сообщил родителям о том, что встретил девушку, на которой хотел бы жениться. Пара еще ни разу не оставалась наедине, они никогда не прикасались друг к другу и едва ли им даже удалось перемолвиться парой слов.

После получения благословения от стариков Мирзо направился за своей невестой в другую деревню. Сначала они спускались пешком вниз по крутому склону, а затем должны были проехать на машине несколько километров по оставшейся части грунтовой дороги. После окончания дороги путь до деревни Кул нужно было проделать на ослах и лошадях, а обратно предполагалось вернуться сразу после обеда.

Время ожидания мы провели за едой. Сначала нам подносили свежий хлеб и чай, а затем молодая девушка поставила перед нами блюдо свежего плова. После этого нам подали чечевичный суп, а за ним – обжигающе горячий суп из овощей. Один из юношей следил за тем, чтобы у нас в чайнике все время был горячий, свежезаваренный чай.

Когда стрелка часов миновала цифру пять, к подножию крутого холма подошла, наконец, окруженная свитой невеста. Первыми показались женщины с младенцами на руках; они тяжело дышали и часто останавливались. За ними проследовало несколько мальчиков верхом на ослах, а следом и жених, который единственный из всей процессии был одет в костюм. Он ехал верхом на лошади, а рядом бежали его друзья. За время путешествия его улыбка стала еще шире. Крупные карие глаза блестели. За ним следовала невеста. Сидя на серой в яблоках лошади, она ехала позади, крепко вцепившись в своего дядю – жилистого, загорелого мужчину в джинсах и спортивной куртке. Ее лицо закрывала накидка, настолько плотная, что разглядеть что-либо было совершенно невозможно, однако все только и говорили, какая она красавица. Из-под простенького белого свадебного платья выглядывали белые, свободного покроя брюки. Создавалось впечатление, будто весь этот наряд скрывает под собой хрупкое детское тельце.

В честь этого события динамики переместили из открытой кухни на крышу дома, принадлежащего молодой паре. В комнате для молодоженов, по традиции, на полу разложили семь матрасов. В течение нескольких часов возле дома поджидали гости. Когда невеста наконец въехала в деревню, все женщины, приложив правую руку ко рту, как полагается, стали причитать. Собравшись около лошади невесты, они осыпали ее конфетным дождем. Некоторые женщины исполняли спонтанный танец, медленно продвигаясь по кругу с воздетыми кверху руками под современные ритмы диско.

Невесте помогли слезть с лошади и подвели к одному из домов, где для нее уже накрыли обед. После этого она должна была переступить порог своего нового дома, где им с женихом предстояло скоротать остаток вечера, в то время как гости продолжили праздник в кишлаке.

В течение дня гости все прибывали в поселок. Для того чтобы освободить место хотя бы для нескольких вновь прибывших, мы с Мукимом и учителем географии погрузили наши вещи на старого осла и приготовились уходить. Отец жениха слабо запротестовал. Он возражал, что уже почти стемнело и нам лучше бы остаться еще на денек, но мы вежливо поблагодарили и отправились в соседнюю деревню, находившуюся в часе ходьбы отсюда.

– Ранним утром праздник даже лучше будет виден отсюда, – сказала я, когда мы медленно спускались вниз по крутому склону.

Учитель географии посмотрел на часы.

– Можно только до девяти вечера, – сказал он. – По указу президента свадьбу можно праздновать не более трех часов, а количество приглашенных не должно превышать 150 человек. На похоронах может присутствовать несколько сотен, а вот на церемонии обрезания только шестьдесят.

Для появления такого рода правил есть свои основания. По-видимому, размашистая традиция играть свадьбы по несколько дней подряд вместе с многочисленными семьями в прошлом представляла собой немалую проблему. В бедной стране, такой как Таджикистан, подобный закон был введен с целью помочь сохранить лицо малоимущим семьям, которые не могут позволить себе роскошные празднования. Остается вопрос, распространяется ли этот закон также и на семью президента. В мае 2013 г. на Youtube появилось позорное видео, на котором снят в стельку пьяный Рахмон, распевающий караоке на свадьбе своего сына. В клипе президент, пошатываясь, исполняет какой-то танец и при этом поет, ужасно фальшивя. Судя по наличию тысячи гостей, можно смело предположить, что праздник длился поболее трех часов.

Клип стал настолько популярен, что таджикские власти почувствовали необходимость на какое-то время заблокировать в стране Youtube.

В магическом свете полной луны мы добрались до следующей деревни, Нометкон. Покинутая деревня была пуста. Откуда-то поблизости раздавался предупреждающий собачий лай. Свет нигде не горел; простенькие глинобитные домики утопали в лунном сиянии. Навстречу нам вышел какой-то человек, сообщив, что в деревне он остался один, потому что остальные отправились на свадьбу. Нас провели в комнату, где мы могли расположиться на ночлег, и мужчина подал нам хлеб и зеленый чай.

На Ягнобскую долину опустилась ночь. Я заснула, как младенец. Когда я проснулась, занимался день.

– Хорошо выспалась? – Миронасар, тот самый старик с лисьим лицом со свадьбы, пристально смотрел на меня. Он вернулся из Бидефа сразу после утренней молитвы и уже несколько часов находился дома.

– Очень хорошо, – кивнула я.

– Еще бы, – сказал он, лукаво подмигнув мне. – Ты ведь спала на матрацах для новобрачных!

На дворе был сентябрь, приближалась пора сбора урожая. В последующие несколько недель, до первого снега, в долине отмечали свадьбы одну за другой каждую неделю, иногда даже каждый день. Люди ходили по свадьбам, не успевая больше ничего. На следующей неделе наступал черед одного из парней из деревни Миронасара, и к празднику все было готово. В углу лежала целая куча мягких красочных матрасов и большой деревянный сундук, наполненный чашками, ножами, пиалами, тарелками, тканями и другой домашней утварью, необходимой молодоженам. В комнате еще витал запах краски; в углу стоял маленький телевизор, с чьей помощью молодожены могли коротать свободное время.

Мы сидели и пили чай. Муким рассказывал о времени, проведенном им в Америке, Миронасар все слушал, но сам говорил мало. Он посмотрел в окно, и лицо его стало обеспокоенным.

– День идет к концу, – пожаловался он. – Работа заждалась. Нет времени сидеть и бездельничать.

Мы с Мукимом принялись паковать вещи, но Миронасар даже с места не сдвинулся.

– В этом году 14 февраля у меня умерла жена, – сказал он. – Так что теперь, после 58 лет уз брака, я снова стал холостяком. – Он медленно поднялся с пола. – Нужно продолжать работать. Никак нельзя сидеть сложа руки, теряя время попусту.

Однако с места он так и не стронулся. Когда мы уже было собрались идти, он вдруг снова заговорил о Зохибнасаре, своем первенце, который умер в Зафарабаде в возрасте 11 лет.

– Как бы мне хотелось, чтобы он был жив! Из всех 400 учеников в школе он был лучше всех по успеваемости и по поведению. На его похороны пришло пятьсот человек.

Он быстро заморгал, затем снова улыбнулся своей лисьей улыбкой.

– Когда ты вернешься в свою страну, то можешь написать, что где-то далеко-далеко, на краю земли, в отдаленной долине, ты повстречала старика, который пережил большую трагедию в жизни.

После получаса ходьбы дорога из гравия подошла к концу. Мы увидели желтый экскаватор, брошенный там неизвестно с каких пор в ожидании лучших времен. За его дугами виднелась узкая тропка, уводившая в долину с пышной флорой. С другой стороны реки стояло наполовину построенное здание новой школы долины. Пару раз по дороге нас обгоняли ягнобцы, тащившиеся верхом на ослах, тяжело нагруженных луком. Лук входит в список основных продуктов, таких как рис, масло, мыло и мука; закупать их приходится за пределами долины, потому что неплодородная почва позволяет выращивать лишь отдельные злаки, картофель и морковь. Все мужчины семьи отправляются по нескольку раз в год к устью долины, чтобы пополнить запасы продуктов и обменять коз и овец на необходимые предметы обихода. Ни у кого в долине нет денег на излишества, но вместе с тем они все в большой степени остаются самодостаточными, используя систему натурального обмена.