Текст книги "Прощай, оружие!"

Глава двадцать седьмая

Я проснулся, когда вошел Ринальди, но он не заговорил, и я снова провалился в сон. Из дома я ушел еще до рассвета, когда он крепко спал.

Я впервые ехал в Баинзиццу, и было странно взбираться по склону, где когда-то располагались австрийцы, и проезжать то самое место у реки, где я получил ранения. Я увидел новую дорогу, идущую круто вверх, и много грузовиков. Дальше дорога пошла по плато, и сквозь туман я разглядел лесной массив и крутые холмы. Некоторые рощицы, которые были захвачены быстро, совсем не пострадали. На открытой местности дорога с боков и сверху была замаскирована. Оборвалась она в разрушенной деревне. Дальше шли укрепления. Артиллерии здесь хватало. Дома сильно пострадали, но все было хорошо организовано, указатели на каждом шагу. Мы разыскали Джино, и он угостил нас кофейком, а потом мы вместе встретились с разными людьми и обошли посты. Британские санитарные машины, по словам Джино, работали за Баинзиццей, в Равне. Он был большим поклонником англичан. Изредка еще постреливают, сказал он, но раненых немного. Зато пойдут заболевания, связанные с сезоном дождей. Поговаривают о возможном наступлении австрийцев, однако он в это не верит. О нашем наступлении тоже поговаривают, но подкрепления пока не перебросили, так что тоже вряд ли. С едой перебои, и он мечтает о хорошем застолье в Гориции. Что я ел на ужин? Я ему сказал, и он пришел в восторг. Особенно его впечатлило сладкое. В подробности я не вдавался, просто сказал, что было сладкое, и, вероятно, он себе представил нечто более интересное, чем хлебный пудинг.

В курсе ли я, куда его пошлют? Я ответил, что не знаю, но несколько «санитарок» находятся в Капоретто. Вот где бы он хотел оказаться. И городок симпатичный, и высокая гора чуть подальше очень даже ничего. Джино был славный парень и, кажется, всем нравился. По его словам, где действительно был ад, так это на плато Сан-Габриеле и во время неудавшейся атаки за Ломом. У австрийцев, сказал он, много артиллерии в лесах по всему хребту Тернова, и, находясь над нами, они по ночам вовсю обстреливают дороги. Особенно его достала батарея морских орудий. Он их сразу узнает по стелющейся траектории. Ты слышишь залп и почти сразу за этим пронзительный вой. Стреляют они обычно дуплетом, с секундным интервалом, и осколков после разрыва снаряда не счесть. Он мне показал один такой – кусок металла длиной больше фута, с ровными зазубринами. Похоже на баббит.

– Не думаю, что эти снаряды так уж часто достигают цели, – сказал Джино. – Но они меня пугают. Такой звук, как будто он сейчас угодит в тебя. Бух, вой, взрыв. И что с того, что ты не ранен, если тебя напугали до смерти?

Он сказал, что против нас теперь сражаются хорваты и мадьяры. Наши войска все еще находятся в состоянии боевой готовности, но при этом нет ни нормальной телефонной связи, ни позиций, на которые можно было бы отступить, если нас атакуют австрийцы. Есть ведь подходящие позиции для обороны вдоль небольших гор вокруг плато, но никто не позаботился о том, чтобы их укрепить.

– А кстати, как вам Баинзицца?

– Я ожидал чего-то плоского, вроде плато. Вот уж не думал, что здесь такие перепады.

– Alto piano, – сказал Джино, – хотя no piano[23]23
  Плоскогорье, хотя не такое уж плоское (итал.).


[Закрыть].

Мы пришли в подвал, где он жил. Я сказал, что, по моему мнению, плоский кряж с выемкой было бы легче и практичнее удерживать, чем цепь небольших гор.

– Брать приступом гору не сложнее, чем позиции на равнине, – утверждал я.

– Смотря какие горы, – возразил он. – Взять хоть Сан-Габриеле.

– Да, – сказал я, – но проблемы у нас возникли наверху, на самом плато. А до вершины добрались довольно легко.

– Не так уж и легко, – возразил он.

– Да, – сказал я, – но тут особый случай, так как эта гора больше напоминала крепость. Австрийцы укрепляли ее годами.

Я хотел сказать, что, с тактической точки зрения, война это всегда перемещения и удерживать позиции на горной гряде трудно, так как каждая линия слишком уязвима. Нужна максимальная мобильность, а горы – это не тот случай. К тому же стрельба сверху чревата перелетами. Если какой-то фланг отступит, на вершине останутся лучшие бойцы. Война в горах – нет, я в это не верил.

– Я много размышлял на эту тему, – сказал я. – Мы укрепимся на одной горе, они на другой, но когда дойдет до серьезного выяснения отношений, всем придется спуститься вниз.

– А что вы станете делать, если у вас граница проходит через горы? – спросил он.

– Над этим я пока думаю, – ответил я, и мы оба посмеялись. – Но в былые времена, – сказал я, – австрийцев всегда лупили в окрестностях Вероны. Давали им спуститься на равнину и там устраивали порку.

– Но то были французы, – возразил Джино, – а когда сражаешься на чужой территории, решать боевые задачи гораздо проще.

– Да, – согласился я. – Когда воюешь на своей территории, тебе не до научного подхода.

– У русских получилось заманить Наполеона в ловушку.

– Это потому что у них такие просторы. Если бы дело было в Италии, они бы очутились в Бриндизи.

– Такая дыра, – сказал Джино. – Вы там были?

– Проездом.

– Я, конечно, патриот, но любить Бриндизи или Таранто – это уж извините.

– А Баинзиццу вы любите? – спросил я.

– Это священная земля, – сказал он. – Если бы еще на ней выращивали картошку. Когда мы сюда пришли, то обнаружили картофельные поля, возделанные австрийцами.

– А что, с едой действительно туго?

– Мне постоянно не хватает, правда, я обжора, но, как видите, с голоду не помер. Столовка так себе. На передовой кормят прилично, а вот вспомогательным службам недодают. Где-то пошло не так. Должно хватать на всех.

– Спекулянты продают налево.

– Батальоны на передовой получают достаточно, а второй эшелон голодает. Они уже съели всю австрийскую картошку и каштаны в лесу. Могли бы их кормить и получше. Мы ведь обжоры. Продовольствия всем хватит, я уверен. А недоедание плохо сказывается на солдатах. Вы замечали, как это отражается на мыслительном процессе?

– Да, – сказал я. – Еда – это не путь к победе, зато может оказаться дорогой к поражению.

– Не будем об этом. Только и слышишь разговоры о поражении. То, что было сделано за лето, должно принести свои плоды.

Я промолчал. Меня всегда смущали такие слова, как «священный» и «славный», или выражение «принести свои плоды». Нам доводилось слышать их краем уха, под проливным дождем, когда долетают лишь отдельные слова, и мы их читали на прокламациях, налепленных расклейщиком поверх других прокламаций, читали не раз и не два, но что-то мне не доводилось видеть ничего священного, и в славных делах не было ничего славного, а жертвы напоминали чикагские бойни, когда мясо остается только закопать. Многие слова уже не воспринимались, и только названия мест еще сохранили достоинство. Как и отдельные числа или даты. Только их, вместе с названиями мест, и можно было произносить, так как они еще имели какой-то смысл. Абстрактные же слова, такие, как «слава», «честь», «мужество» или «священный долг», звучали непристойно рядом с названиями конкретных деревень, номерами дорог, названиями рек, номерами полков и датами. Джино, будучи патриотом, иногда произносил слова, которые нас разделяли, но он был хороший парень, и я понимал природу его патриотических чувств. Он таким родился. Джино и Педуцци вместе уехали в Горицию.

Весь день бушевала гроза. Ветер обрушивал целые водопады, и повсюду образовались лужи и грязное месиво. Штукатурка разрушенных домов промокла и посерела. К вечеру дождь прекратился, и со второго поста мне были видны голый, насквозь промокший осенний ландшафт, тучи над вершинами и маскировка из соломы поверх раскисших дорог. Солнце разок выглянуло, прежде чем зайти за горизонт, и высветило голые леса за хребтом. Там скрывалось большое количество австрийских орудий, но лишь немногие постреливали. В небо над разрушенной фермой неподалеку от боевого рубежа вдруг поднялись шарообразные облачка от шрапнели, такой легкий дымок с желтовато-белой вспышкой в середке. Сначала появлялась вспышка, потом слышался треск, затем шарообразное облачко начинало расползаться и наконец таяло на ветру. Шрапнельные пули валялись здесь и там среди завалов и на дороге поодаль от разрушенного дома, где размещался пост, но сам пост в тот день не обстреливали. Мы загрузили две машины и выехали на дорогу, замаскированную мокрой соломой, а сквозь просветы пробивались закатные лучи. Солнце зашло еще до того, как мы добрались до открытой дороги за холмом. Мы проехали по ней какое-то время, а после поворота, когда впереди показалась арка очередного квадратного тоннеля из соломенных шпалер, снова пошел дождь.

Ночью ветер усилился, и в три часа утра, когда стояла завеса дождя, начался артобстрел, и по горным лужайкам, из небольших рощиц, на передний край выдвинулись хорваты. Они поливали нас огнем под покровом дождя и темноты, пока контратака запуганных солдат из нашего второго эшелона не заставила их отступить. По всей линии фронта рвались снаряды, строчили минометы, пулеметы и винтовки. Но солдаты больше не появлялись, и пальба постепенно пошла на убыль, и через какое-то время, когда стихали порывы ветра и дождя, можно было расслышать, что мощная канонада теперь звучит севернее.

К нам поступали раненые: одних доставляли на носилках, другие приходили сами, третьих приносили на закорках. Все вымокшие до нитки и сильно напуганные. Мы выносили раненых из нашего подвала и загружали носилки в две машины, и когда я захлопнул дверь второй «санитарки» и щелкнул задвижкой, до меня вдруг дошло, что пошел снег. Он повалил на смену уходящему дождю.

С рассветом ветер не утих, зато снегопад прекратился. Снег весь растаял, и снова зарядил дождь. Сразу после восхода солнца противник предпринял очередную атаку, но неудачно. Весь день мы ждали новой атаки, однако случилась она только перед закатом. Стрельба пошла южнее, у подножия длинного лесистого хребта, куда были переброшены австрийские орудия. А мы обстрела так и не дождались. Темнело. Наши пулеметы теперь стреляли в поле за деревней, и ухо радовал свист удаляющихся снарядов.

Прошел слух, что атака на юге успеха не принесла. Ночью нас не трогали, зато, кажется, прорвали нашу оборону на севере. Пришла команда подготовиться к отступлению. Об этом на посту мне сообщил капитан, узнавший новость из штаба бригады. Но чуть позже, поговорив по телефону, он сказал, что это утка. В бригаду спустили приказ, что оборона Баинзиццы должна стоять до последнего. Я его спросил о неприятельском прорыве. Я слышал в бригаде, сказал он, что австрийцы прорвали линию обороны двадцать седьмого армейского корпуса и вышли к Капоретто. На севере весь день шли тяжелые бои.

– Если эти кретины их пропустят, нам крышка, – сказал он.

– Атакуют немцы, – сказал один из офицеров-медиков. Слово «немцы» звучало угрожающе. Вот уж с кем нам бы не хотелось иметь дело.

– У немцев пятнадцать дивизий, – продолжал офицер. – Они прорвались, и мы будем отрезаны.

– В бригаде говорят, что мы должны держаться. Там утверждают, что прорыв неопасный и что мы удержим линию обороны по всему хребту от горы Маджоре.

– Откуда эти сведения?

– Из штаба дивизии.

– Из штаба дивизии сообщили, чтобы мы готовились к отступлению.

– Мы находимся в подчинении штаба армии, – сказал я. – Но здесь мое прямое начальство – это вы. Когда скажете мне «поезжай», тогда я и поеду. Но я жду четкого приказа.

– Есть приказ: всем оставаться здесь. Вы отправляете раненых отсюда в эвакопункт.

– Иногда мы их перевозим из эвакопункта в полевые госпитали, – сказал я. – Послушайте, я никогда не видел отступления. Как во время отступления эвакуируют раненых?

– Никак. Забирают, сколько смогут, а остальных бросают.

– Что мне увозить на машинах?

– Медицинское оборудование.

– Ясно.

Следующей ночью началось отступление. Мы узнали, что немцы и австрийцы прорвались на севере и спускаются по горным ущельям к Чивидале и Удине. Отступление было организованным, слякотным и понурым. В ночи, медленно продвигаясь по забитым дорогам, мы обгоняли колонны, топающие под дождем, орудия, конные повозки, мулов, грузовики – все покидали линию фронта. Беспорядка при отступлении было не больше, чем при наступлении.

Всю ночь мы разгружали полевые госпитали, устроенные в недобитых деревнях на плато, увозили раненых к Плаве, а уже на следующий день, до позднего вечера, под проливным дождем эвакуировали госпитали и эвакопункты на самой Плаве. Армия, расквартированная в Баинзицце, покидала плато под октябрьским дождем и уходила на другой берег реки, туда, где весной этого же года состоялись наши великие победы. В Горицию мы пришли в середине следующего дня. Город практически опустел, и дождь к тому времени прекратился. Проезжая по улице, мы увидели, как загружают в грузовик девочек из солдатского борделя. Их было семь, все в шляпках, в пальто, с чемоданчиками. Две из них плакали. А одна улыбнулась и показала нам трепещущий язычок. У нее были пухлые губки и темные глаза.

Я остановил машину и пошел перекинуться парой слов с бандершей. Девочки из офицерского борделя уехали еще утром, сказала она. А вы куда направляетесь? В Конельяно. Грузовик затарахтел. Девица с пухлыми губками снова показала нам язык. Бандерша помахала нам. Две девушки продолжали плакать. Остальные с любопытством озирались. Я вернулся в машину.

– Почему бы нам не поехать с ними, – сказал Бонелло. – Вот была бы веселая поездочка.

– У нас и так будет веселая поездочка, – заверил я его.

– У нас будет та еще поездочка.

– Вот и я о том же.

Мы подъехали к вилле.

– Будь я рядом, когда эти курочки окажутся на месте, я бы их всех объездил.

– Думаешь, они все доедут?

– А то. Эту бандершу знает вся Вторая армия.

Мы остановились перед виллой.

– Ее называют мать-игуменья, и она тут уже давно, – продолжал Бонелло. – А девочки новые. Их, наверно, привезли прямо перед отступлением.

– Они еще повеселятся.

– Да уж, повеселятся. Я бы не отказался пошалить с ними бесплатно. А то они заламывают такие цены. Государство разводит нас, как лохов.

– Поставьте машину в гараж, и пусть механики ее осмотрят, – сказал я. – Поменяйте масло, проверьте дифференциал, заправьте бак, ну и поспите немножко.

– Да, синьор лейтенант.

Вилла была пуста. Ринальди уехал с госпиталем. Майор увез медперсонал в штабной машине. К оконному стеклу была прикреплена записка для меня: загрузить сложенный в прихожей материал и отправляться в Порденоне. Механики уже уехали. Я отправился в гараж. При мне подъехали еще две машины, водители вышли. Опять стало накрапывать.

– Пока мы ехали от Плавы, я три раза засыпал за рулем, – сказал Пиани. – Что будем делать, лейтенант?

– Поменяем масло, смажем ходовую часть, заправимся и подгоним машины к главному входу, а потом загрузим в них хлам, который нам оставили.

– И сразу поедем?

– Нет, сначала часа три поспим.

– Вот это отлично, – сказал Бонелло. – А то я за рулем усну.

– Как машина, Аймо? – спросил я.

– В порядке.

– Принесите мне комбинезон, и я вам помогу с маслом.

– Не надо, лейтенант, – сказал Аймо. – Я и сам справлюсь. А вы пока сложите личные вещи.

– Они уже сложены, – ответил я. – Тогда я вынесу все, что нам оставили. А вы, когда закончите, подгоните машины.

После того как мы все загрузили и три машины выстроились одна за другой на аллее под деревьями, мы зашли в дом. А дождь все продолжался.

– Затопите печь на кухне и просушите одежду, – сказал я.

– Мне все равно, – отозвался Пиани. – Я хочу спать.

– Я лягу на кровати майора, – решил Бонелло. – Хочу поспать на подушке, где отключался старый хрен.

– Мне все равно, где спать, – сказал Пиани.

– Здесь две кровати. – Я открыл им дверь.

– Никогда не был в этой комнате, – заметил Бонелло.

– Это комната старого сыча, – сказал Пиани.

– Ложитесь здесь, – предложил я им. – Я вас разбужу.

– Если вы, лейтенант, проспите, австрийцы нас разбудят, – ответил Бонелло.

– Я не просплю. А где Аймо?

– Он ушел на кухню.

– Поспите.

– Я посплю, – сказал Пиани. – Целый день засыпал за рулем. У меня лоб сползал на глаза.

– Сними сапоги, – напомнил ему Бонелло. – Это кровать старого сыча.

– Плевать я на него хотел. – Пиани разлегся на кровати в грязных сапогах, подложив руку под голову.

Я пошел на кухню. Аймо растопил печку и поставил котелок с водой.

– Я подумал, не сварить ли мне пасту, – сказал он. – Все проснутся голодные.

– А вам, Бартоломео, разве не хочется спать?

– Да пока не очень. Когда вода вскипит, я все оставлю. А огонь сам прогорит.

– Лучше бы вам поспать, – заметил я. – А мы поедим сыр и мясные консервы.

– С этим не сравнишь. Что-то горячее для двух анархистов. А вы поспите, лейтенант.

– Есть кровать в комнате майора.

– Вот там и ложитесь.

– Нет, я пойду к себе. Выпить не хотите, Бартоломео?

– Перед отъездом, лейтенант. Сейчас вроде как ни к чему.

– Если я вас через три часа не разбужу, тогда вы меня будите, договорились?

– У меня часов нет, лейтенант.

– В комнате майора есть настенные часы.

– Тогда ладно.

Я вышел из столовой в коридор и по мраморной лестнице поднялся в комнату, где мы с Ринальди квартировали. Я подошел к окну. Смеркалось. Внизу, выстроившись в линию, стояли три машины. Моросило, и с веток деревьев свисали холодные капли. Я лег на кровать Ринальди и провалился в сон.

Перед отъездом мы перекусили на кухне. Аймо приготовил кастрюлю спагетти с мелко нарезанным луком и мясными консервами. Сидя за столом, мы выпили две бутылки вина, оставшихся в погребе. На улице было еще темно, а дождь так и не утих. Пиани клевал носом.

– Отступление мне нравится больше, чем наступление, – сказал Бонелло. – При отступлении мы пьем барберу.

– Сейчас пьем, – отозвался Аймо. – А завтра, может, будем пить дождевую воду.

– Завтра в Удине мы будем пить шампанское. Там живут все бездельники. Пиани, проснись! Завтра в Удине мы будем пить шампанское!

– Я не сплю, – сказал Пиани и положил на тарелку спагетти с мясом.

– А где томатный соус, Барто?

– Его не осталось.

– В Удине мы будем пить шампанское, – повторил Бонелло, наливая себе прозрачного красного вина.

– Как бы нам еще до Удине не хлебнуть чего другого, – сказал Пиани.

– Вы наелись, лейтенант? – спросил Аймо.

– Досыта. Передайте мне бутылку, Бартоломео.

– У меня есть с собой по бутылке на каждого, – заявил Аймо.

– Вы хоть поспали?

– Мне много не нужно. Чуть-чуть поспал.

– Завтра мы будем спать на королевском ложе, – сказал Бонелло. Он был в отличном настроении.

– В дерьме мы будем спать, – возразил Пиани.

– Лично я буду спать с королевой. – Бонелло проверил, оценил ли я его шутку.

– С королевской шлюхой, – пробормотал клюющий носом Пиани.

– С нами за столом изменник родины, лейтенант, – сказал Бонелло. – Разве это не измена?

– Помолчите, – попросил я. – Что-то вы слишком раздухарились.

На улице зарядил настоящий дождь. Я глянул на часы. Было полдесятого.

– Пора, – сказал я и поднялся.

– С кем вы поедете, лейтенант? – спросил меня Бонелло.

– С Аймо. За нами вы. А последним Пиани. Едем в сторону Кормонса.

– Не уснуть бы за рулем, – сказал Пиани.

– Ладно. Я поеду с вами. За мной Бонелло. А последним Аймо.

– Вот это правильно, – одобрил Пиани. – А то я засыпаю.

– Я сяду за руль, а вы поспите.

– Нет. Я могу вести машину, когда знаю, что меня разбудят, если я начну засыпать.

– Я вас разбужу. Барто, погасите свет.

– Зачем, – сказал он. – Этот дом нам больше не понадобится.

– В моей комнате остался сундучок, – сказал я. – Вы его не захватите, Пиани?

– Захватим, – ответил он. – Пошли, Альдо. – Они с Бонелло ушли в дом, и я слышал, как они поднимались по лестнице.

– Хорошее было местечко. – Эти слова Бартоломео относились к Аймо. Он сложил в заплечный мешок две бутылки вина и полкруга сыра. – Другого такого у нас уже не будет. Куда мы отступаем, лейтенант?

– Говорят, за Тальяменто. Госпиталь и штаб разместятся в Порденоне.

– Этот городок будет получше, чем Порденоне.

– Про Порденоне ничего не знаю, – сказал я. – Я там был проездом.

– Так себе городишко, – заметил Аймо.

Глава двадцать восьмая

В промозглой ночи город, когда мы из него выезжали, казался опустевшим, если не считать боевых колонн и самоходных орудий, двигавшихся по главной улице. А еще с боковых улочек на главную выезжали грузовики и повозки. Пробравшись мимо дубилен на основную трассу, мы встроились в одну широкую, медленно текущую колонну, состоявшую из солдат, грузовиков, лошадиных повозок и самоходных орудий. Мы медленно, но верно продвигались под дождем, едва не утыкаясь радиатором в задний бампер доверху груженного грузовика, покрытого мокрым брезентом. Но вот грузовик остановился. Как и вся колонна. Потом тронулась и снова остановилась. Я вылез из машины и пошел вперед, лавируя среди грузовиков, повозок и мокрых лошадиных шей. Где-то дальше образовалась пробка. Я свернул с дороги, перемахнул через канаву и дальше уже пошел по полю вдоль канавы. Стоящая автоколонна просматривалась далеко впереди между деревьями. Я прошел около мили. Наш ряд застрял намертво, хотя по другой стороне дороги двигались войска. Я вернулся к нашим машинам. Пробка могла растянуться до самого Удине. Пиани спал, положив голову на руль. Я сел рядом и тоже уснул. Спустя несколько часов я услышал, как завелся стоящий перед нами грузовик. Я разбудил Пиани, мы проехали несколько метров, остановились, снова поехали. Дождь не прекращался.

Колонна снова встала, на этот раз основательно. Я вылез и пошел назад проведать Аймо и Бонелло. У последнего в салоне обнаружились два сержанта инженерных войск. При виде меня они напряглись.

– Их оставили чинить мост, – стал оправдываться Бонелло. – Они отстали от части, и я взялся их подвезти.

– С разрешения господина лейтенанта.

– Разрешаю, – сказал я.

– Наш лейтенант американец, – пояснил им мой водитель. – Он любого подвезет.

Один сержант улыбнулся. А другой спросил Бонелло, из каких краев ваш итальянец. Из Северной или из Южной Америки.

– Он не итальянец. Он англичанин из Северной Америки.

Сержанты из вежливости сделали вид, что поверили. Я вернулся к себе. В нашей машине сидели две девушки, а Аймо курил, притулившись в уголке.

– Барто, Барто. – Я покачал головой. Он засмеялся.

– Поговорите с ними, лейтенант. Я их не понимаю. Эй! – Он положил руку на бедро ближней девушке и ущипнул по-дружески. Та оттолкнула его руку и плотнее завернулась в платок. – Эй! Скажи лейтенанту, как тебя зовут и что ты здесь делаешь.

Девушка бросила на меня свирепый взгляд. Вторая опустила глаза. Та, что на меня посмотрела, произнесла что-то на диалекте, но я не понял ни единого слова. Это была пухленькая брюнеточка лет шестнадцати.

– Sorella?[24]24
  Сестра (итал.).


[Закрыть] – спросил я, показывая на вторую.

Она кивнула и улыбнулась.

– Все хорошо, – сказал я и похлопал ее по коленке. Она вся сжалась. Ее сестра ни разу не подняла головы. Она казалась на год моложе. Аймо положил руку старшей на бедро, и та снова ее скинула. Он заулыбался.

– Хороший. – Он показал пальцем на себя. – Хороший. – Он показал на меня. – Можешь не волноваться.

Теперь свирепый взгляд достался ему. Они были похожи на парочку ястребов.

– Зачем она со мной поехала, если я ей не нравлюсь? – спросил Аймо. – Я им только рукой махнул, и они сразу сели в машину. – Он повернулся к девушке. – Ты не волнуйся. Никто тебя не… – Он употребил вульгарное словцо. – Тут особенно не… – По ее затравленному взгляду я догадался, что она поняла, о чем идет речь. И еще плотнее укуталась в платок. – Мы же не одни, – продолжал он, – так что никто вас не…

Каждый раз, когда произносилось это слово, девушка вся сжималась. И, в конце концов, заплакала. Сначала задергались губы, а затем по пухлым щечкам потекли слезы. Ее сестра, не поднимая головы, взяла ее за руку, и так они сидели вместе. Старшая, со свирепым взглядом, почти рыдала.

– Кажется, я ее напугал, – прервал молчание Аймо. – Я не хотел.

Бартоломео достал свой заплечный мешок и отрезал два ломтика сыра.

– Возьми, – сказал он. – Только не плачь.

Старшая помотала головой, продолжая реветь, а вот младшая взяла ломтик и стала есть. В какой-то момент она все-таки всучила сестре второй ломтик, и они обе зажевали. Старшая еще немного всхлипывала.

– Сейчас успокоится, – сказал Аймо. Вдруг в голове у него мелькнула мысль. – Девственница? – спросил он у сидящей рядом девушки. Она энергично закивала. – Тоже девственница? – Он показал на младшую сестру. Обе девушки покивали, и старшая сказала что-то на своем диалекте. – Ну и хорошо, – успокоил их Бартоломео. – Ну и хорошо.

Девушки как-то сразу повеселели.

Я оставил их с Аймо и вернулся к Пиани. Автоколонна по-прежнему не двигалась, хотя мимо нас шли войска. Лило как из ведра, и я подумал, что остановки автоколонны могут быть связаны с мокрой проводкой в отдельных автомобилях. Хотя скорее из-за лошадей или уснувших за рулем водителей. Впрочем, заторы случаются и в городе, при том что за рулем никто не спит. Лошади и автомобили – не самое лучшее сочетание. Да еще крестьянские повозки вдобавок. Классных девочек подцепил Барто. Отступление – это не для девственниц. Тем более настоящих. И наверняка набожных. Если бы не война, мы бы, очень может быть, сейчас все валялись бы в постели. А ушком я прижмусь к подушкам. Все включено, ночлег и стол. Лежит всю ночь, доска доской. А Кэтрин сейчас спит, под ней одна простынка, сверху другая. Интересно, на каком боку? А может, не спит? Может, лежит и думает обо мне? Дуй, ветер, дуй, ветрище. Он и дул, и всю ночь напролет шел проливной дождь. Еще какой, ты только глянь. Боже, сделай так, чтобы я снова лежал в своей постели, а моя любовь в моих объятиях. Моя Кэтрин, моя сладчайшая любовь, да прольется благодатным дождем. Принеси ее ветром ко мне. Мы в западне. Вокруг нас полыхает, и простым дождиком этот огонь не затушишь. «Доброй ночи, Кэтрин, – произнес я вслух. – Спи крепко. Если тебе, милая, неудобно, перевернись на другой бок. Я принесу тебе холодной воды. Скоро уже утро, и тебе станет легче. Бедная, как же ты с ним намаялась. Попробуй, милая, уснуть».

«Я спала крепко, – раздался ее голос. – А ты разговаривал во сне. Все хорошо?»

«Ты все там же?»

«Ну конечно. Я никуда не уеду. Хотя это ничего бы не изменило между нами».

«Ты такая чудесная и милая. Ты же никуда не уйдешь среди ночи?»

«Никуда. Я здесь. И приеду, как только я тебе понадоблюсь».

– Так разэдак! Ну вот, поехали, – сказал рядом Пиани.

– Задремал. – Я посмотрел на циферблат. Три часа ночи. Я пошарил сзади в поисках бутылки барберы.

– Вы во сне разговаривали.

– Мне снился сон на английском, – сказал я.

Дождь малость утих, и мы понемногу продвигались вперед. Но еще до восхода снова встали, а когда рассвело, с горушки, на которой мы оказались, я разглядел дорогу для отступления на мили вперед: мы основательно застряли, если только не считать продвигающуюся пехоту. Когда мы снова кое-как поехали, я понял при свете дня, что рано или поздно нам придется свернуть с главной дороги на проселочные, если мы хотим когда-нибудь добраться до Удине.

За ночь к нам пристроились крестьяне из окрестных деревень, и к автоколонне добавились повозки, груженные домашним скарбом: торчащие зеркала, переложенные матрасами, привязанные к телегам куры и утки. На одной из передних повозок дождь поливал швейную машинку. Увезли все самое ценное. Некоторые женщины во что-то кутались на телегах, другие шли своим ходом, держась поближе к пожиткам. Под телегами прятались собаки. Дорогу развезло, придорожные канавы заполнились водой, а просматривавшиеся между деревьями поля казались слишком раскисшими, чтобы по ним проехать. Я вышел из машины и пошел вперед в надежде выйти на точку, откуда можно было бы увидеть подходящую для съезда проселочную дорогу. Я знал, что их много, но боялся уехать в никуда. В памяти они не остались, так как мы всегда неслись по главной дороге, и все проселочные были похожи. Но сейчас я понимал: если мы хотим добраться живыми, надо найти трассу. Никто не знал, где сейчас австрийцы и как обстоят дела, однако у меня не было никаких сомнений, что если развиднеется и появятся самолеты и начнут бомбить эту колонну, то от нее ничего не останется. Достаточно будет кому-то из шоферов бросить свои грузовики или нескольким лошадям издохнуть, чтобы движение полностью парализовало.

Между тем дождь пошел на убыль, и я подумал, что этак скоро развиднеется. Я прошел дальше по обочине и, увидев уходящую на север проселочную дорогу с живой изгородью по бокам, решил, что это как раз то, что нам надо, и поспешил обратно. Я сказал Пиани, где мы будем сворачивать, и с тем же указанием пошел к двум задним машинам.

– Если она нас никуда не выведет, мы вернемся и снова вклинимся в колонну, – сказал я.

– А с этими как? – Бонелло кивнул на двух сержантов, сидевших рядом. Хотя и небритые, поутру они смотрелись по-военному молодцевато.

– Помогут толкать машину, – ответил я и, пройдя дальше, сказал Аймо, что мы попробуем проехать проселочными дорогами.

– А как же мои девственницы? – спросил он. Девушки спали.

– От них не много толку, – сказал я. – Лучше возьмите толкача.

– Может, этих на заднее сиденье? Место там есть.

– Если они вам так нужны, валяйте. Но я бы на вашем месте подобрал кого-нибудь с широкой спиной.

– Берсальера, – улыбнулся Аймо. – У них самые широкие плечи. Их специально замеряют. Как вы, лейтенант?

– Нормально. А вы?

– Я тоже. Только жутко голодный.

– Там дальше будет где перекусить.

– Как ваша нога, лейтенант?

– Нормально.

Став на подножку, я увидел, как машина Пиани свернула на проселочную дорогу и замелькала в просветах между голых ветвей. За ним свернул Бонелло, а потом и мы с Пиани последовали за ними по узкой колее между живыми изгородями. Она нас привела на ферму. Во дворе уже стояли наши «санитарки». Входную дверь длинного приземистого дома украшала шпалера, увитая виноградной лозой. Пиани набрал воды в колодце, чтобы залить в радиатор. После долгой езды на первой передаче там почти ничего не осталось. Ферму бросили. Дом стоял на возвышении, и хорошо просматривались окрестности: дорога, живые изгороди, поля и деревья вдоль главной трассы, занятой отступающими войсками. Сержанты осматривали дом. Девушки проснулись и разглядывали двор, и две большие санитарные машины перед домом, и колодец, возле которого стояли трое водителей. Один из сержантов вышел на крыльцо с настенными часами в руках.

– Отнесите обратно, – сказал я. Он молча на меня посмотрел, ушел в дом и вышел снова уже без часов.

– А приятель ваш где? – спросил я.

– В сортире. – Сержант тут же сел в «санитарку». Он явно опасался, что мы уедем без него.

– Как насчет завтрака, лейтенант? – поинтересовался Бонелло. – Хорошо бы поесть. Много времени это не займет.