Текст книги "Прощай, оружие!"

Глава тридцать четвертая

Я купил билет Милан – Стреза. В цивильной одежде я ощущал себя участником маскарада. Я так долго носил военную форму, что забыл ощущения гражданского человека. Брюки на мне болтались. Пришлось прикупить новую шляпу. Симова шляпа мне не подошла, но все остальное пришлось впору. Одежда пахла табаком. Я сидел в купе и смотрел в окно, понимая, что моя шляпа выглядит новехонькой, а вся одежда поношенной. На сердце было так же тоскливо, как в ломбардском пейзаже за окном. Для сидевших рядом авиаторов я не существовал. Они презирали гражданского моего возраста и даже не удостаивали меня взгляда. Меня это не оскорбляло. В былые времена я бы им сказал все, что о них думаю, и полез бы в драку. Они сошли в Галларате, и, на мое счастье, я остался один. У меня была с собой газета, но я ее не открывал, так как не хотел читать о войне. Я решил о ней забыть. Я заключил сепаратный мир. Я испытывал ужасное одиночество и был рад, когда поезд пришел в Стрезу.

Я ожидал увидеть на вокзале посыльных из отелей, но их не было. Курортный сезон давно закончился, и никто не пришел встречать поезд. Я вышел на перрон с легоньким саквояжем Сима, в котором лежали только две рубашки, и постоял под навесом, поливаемым дождем, пока поезд снова не тронулся. На станции я спросил, какие гостиницы открыты. Ответ был такой: «Гранд-отель» и «Дезиль Борроме» и еще несколько маленьких, работающих круглый год. Я отправился пешком под дождем в «Дезиль Борроме». Со мной поравнялся экипаж, и я дал знак кучеру остановиться. К отелю лучше подъехать в экипаже. Отель был большой, и ко мне вышел с зонтом очень вежливый портье.

Я занял хороший номер. Огромный, светлый, с видом на озеро, над которым сейчас опустились тучи. Но когда выглянет солнце, оно заиграет всеми красками. Я предупредил, что жду жену. В номере была большая двуспальная кровать, letto matrimoniale[28]28
  Супружеское ложе (итал.).


[Закрыть], с атласным одеялом. Отель отличался роскошью. Я прошел по длинному коридору, спустился по широкой лестнице, миновал несколько залов и оказался в баре. Я был хорошо знаком с барменом. Сидя на высоком табурете, я заказал соленый миндаль, картофельные чипсы и мартини. Вино было прохладное и прозрачное.

– Что вы тут делаете в Borghese[29]29
  В штатском (итал.).


[Закрыть]? – спросил меня бармен, делая мне второй мартини.

– Я в отпуске. Поправляю здоровье.

– У нас совсем нет постояльцев. Не понимаю, почему они не закрывают отель.

– На рыбалку ходите?

– Поймал несколько красавцев. В это время года на блесну можно поймать таких красавцев!

– Вы получили табак, который я вам послал?

– Да. А вы мою открытку?

Я посмеялся. До меня перестал доходить американский трубочный табак, который ему нравился. То ли мои родственники перестали его посылать, то ли его перехватывали на границе. Так или иначе, я его не получал.

– Я что-нибудь для вас раздобуду, – пообещал я. – Скажите, вы видели в городе двух молодых англичанок? Они приехали позавчера.

– В этом отеле они точно не остановились.

– Они сестры милосердия.

– Я видел двух медсестер. Погодите, я узнаю, где они поселились.

– Одна из них моя жена, – сказал я. – Я за ней приехал.

– А вторая – моя жена.

– Я не шучу.

– Простите меня за эту глупую шутку, – сказал он. – Я вас не понял.

Он меня покинул и довольно долго отсутствовал. Я ел оливки, соленый миндаль и картофельные чипсы и разглядывал себя в штатском костюме в зеркале за стойкой. Наконец бармен вернулся.

– Они в маленькой гостинице возле вокзала, – сказал он.

– Как тут у вас насчет сандвичей?

– Я позвоню, чтобы их принесли. Вы же понимаете, нет клиентов – ничего нет.

– Что, совсем никаких клиентов?

– Так, считаные люди.

Принесли сандвичи, и я съел три штуки и выпил еще пару стаканов мартини. Ничего прохладнее и прозрачнее мне пить не доводилось. Я себя впервые почувствовал цивилизованным человеком. А то все красное вино, хлеб, сыр, граппа и плохой кофе. Я сидел на высоком табурете за стойкой красного дерева, среди сверкающей меди и зеркал, и ни о чем не думал. Бармен задал мне вопрос.

– Не надо о войне, – попросил я.

Война была далеко. Может, и не было никакой войны. Здесь ее точно не было. Я понял, что для меня она закончилась. Но у меня не было ощущения, что она на самом деле закончилась. Скорее я походил на мальчишку, прогулявшего школу и пытающегося себе представить, что там сейчас происходит.

Кэтрин и Хелен Фергюсон ужинали, когда я приехал в гостиницу. Я увидел их за столиком еще из коридора. Кэтрин сидела ко мне спиной, и я видел только ее щеку, и копну волос, да еще чудесную шею и плечи. Фергюсон что-то говорила. Когда я вошел, она замолчала.

– О Боже, – выдохнула она.

– Привет, – сказал я.

– Это ты! – Лицо Кэтрин просветлело. Она от счастья не верила своим глазам. Я ее поцеловал, и она смутилась. Я присел.

– Ну вы даете, – сказала Фергюсон. – Что вы здесь делаете? Вы ужинали?

– Нет.

Подошла официантка, и я попросил ее принести для меня тарелку с приборами. Кэтрин не спускала с меня сияющих глаз.

– Что это вы в муфтии?[30]30
  Муфтии – гражданское платье (араб.).


[Закрыть] – спросила Фергюсон.

– Я теперь в кабинете министров.

– Ну вы даете.

– Выше нос, Ферги. Хоть чуть-чуть порадуйтесь.

– Ваш вид меня не радует. Я знаю, в какую передрягу вы втянули эту девушку. Так что нечему тут радоваться.

Кэтрин мне улыбнулась и тронула меня ногой под столом.

– Ферги, никто меня ни в какую передрягу не втягивал. Я сама попадаю во всякие передряги.

– Видеть его не могу, – сказала Фергюсон. – Он жизнь тебе сломал с помощью своих итальянских штучек. Американцы еще хуже итальянцев.

– У шотландцев такая высокая мораль, – заметила Кэтрин.

– При чем тут это? Я о его итальянской изворотливости.

– Я изворотливый, Ферги?

– А то нет. Вы хуже, чем изворотливый. Вы змея. Змея в итальянской форме с башлыком.

– Я же сейчас не в итальянской форме.

– Это еще один пример вашей изворотливости. Вы все лето развлекались и сделали этой девушке ребенка, а теперь наверняка собираетесь смыться.

Мы с Кэтрин обменялись улыбками.

– Мы смоемся вместе, – сказала она.

– Два сапога пара. Мне стыдно за тебя, Кэтрин Баркли. У тебя нет ни стыда, ни совести, и ты такая же изворотливая, как он.

– Ну, ну, Ферги. – Кэтрин погладила ее по руке. – Не надо меня осуждать. Ты же знаешь, что мы любим друг друга.

– Убери руку! – Фергюсон побагровела. – Если бы у тебя осталась хоть капля стыда, было бы другое дело. Ты бог знает на каком месяце, а тебе все шуточки, разулыбалась, твой греховодник приехал. У тебя нет ни стыда, ни совести.

Она расплакалась. Кэтрин обошла стол и, приобняв подругу, стала ее успокаивать. Признаться, никаких изменений в фигуре я не заметил.

– Мне все равно, – всхлипывала Фергюсон. – По-моему, это ужасно.

– Ну, ну, Ферги, – успокаивала ее Кэтрин. – Мне станет стыдно. Не плачь, Ферги. Не плачь, старушка.

– Я не плачу. – Всхлипывания продолжались. – Если я и плачу, то только из-за передряги, в которой ты оказалась. – Она посмотрела на меня. – Я вас ненавижу. И с этим ей ничего не поделать. Грязный, изворотливый американский итальяшка. – Глаза и нос у нее стали красными.

Кэтрин мне улыбнулась.

– И не смей ему улыбаться, пока ты меня обнимаешь!

– Такая неразумная девочка.

– Сама знаю, – всхлипывала Фергюсон. – Не обращайте на меня внимания. Это все нервы. Да, я неразумная. Знаю. Я хочу, чтобы вы оба были счастливы.

– Мы счастливы, – сказала Кэтрин. – Ферги, ты такая лапушка.

Слезы не утихали.

– Не такого счастья я вам желаю. Почему вы не поженитесь? У вас точно нет жены?

– Нет, – подтвердил я.

Кэтрин засмеялась.

– Ничего смешного. У них у всех есть жены.

– Ферги, ради тебя мы поженимся, – сказала Кэтрин.

– Не ради меня. Ты должна этого желать.

– Мы были слишком заняты.

– Ага. Вы были слишком заняты произведением потомства. – Сейчас, подумал я, опять заплачет, но она решила обидеться. – Небось к нему уйдешь сегодня на всю ночь?

– Уйду. Если он меня позовет.

– А как же я?

– Ты боишься быть одна?

– Да, боюсь.

– Тогда я останусь.

– Нет, уходи с ним. Вот прямо сейчас и уходите. Устала я от вас обоих.

– Мы еще не поужинали.

– Говорю тебе, уходи.

– Ферги, будь же разумной.

– Повторяю, уходи. Уходите оба.

– Пойдем, – сказал я. Эта Ферги меня уже достала.

– Вам скорей бы уйти. И оставить меня одну за столом. Я всегда мечтала поехать на итальянские озера, и вот что получилось. О, о… – Давясь рыданиями, она посмотрела на Кэтрин, и у нее перехватило горло.

– Сначала мы поужинаем, – сказала Кэтрин. – И я не уйду, если ты хочешь, чтобы я осталась. Ферги, я тебя одну не оставлю.

– Нет, нет. Иди, я так хочу, я так хочу. – Она вытерла глаза. – Я совершенно неразумная. Не обращайте на меня внимания.

Официантку все эти слезы явно удручали. Поэтому, принеся очередное блюдо и увидев, что ситуация выправилась, она явно вздохнула с облегчением.

Мы провели в отеле ночь в нашей комнате, за которой была длинная пустая прихожая, а за дверью наша обувь, пол в комнате покрывал толстый ковер, за окном шел дождь, а здесь было светло, уютно и весело, а когда мы погасили свет, пришло чудное время тонких простыней и удобной кровати и ощущения, что мы дома и больше не одиноки, среди ночи просыпаешься, а рядом родная душа, никуда не делась, остальное же казалось нереальным. Обессилев, мы засыпали, а когда просыпался один, просыпался и другой, так что никто не чувствовал себя одиноким. Часто мужчина желает побыть один, и женщина желает побыть одна, и если они друг друга любят, то это может стать причиной ревности, но у нас, скажу честно, такого не бывало. Мы могли испытывать одиночество вдвоем, но только по отношению к остальному миру. Со мной это было впервые. В компании многих девушек мне доводилось испытывать одиночество, а это особенно острое чувство. Но нам друг с другом никогда не было одиноко или страшно. Я знаю, что ночью все не так, как днем, они совсем разные, и то, что происходит ночью, невозможно объяснить днем, так как там ничего этого нет, а для одиноких людей в период обострения этого чувства ночь может стать настоящим кошмаром. Но с Кэтрин эта разница практически не ощущалась, разве что ночь была особенно хороша. Человека, который приносит в этот мир столько отваги, мир убивает, поскольку не может его сломать. Мир ломает всех подряд, но многие после этого делаются на изломе только крепче. И тогда тех, кто не сломался, мир убивает. Он безжалостно убивает самых лучших, самых нежных, самых отважных. Даже если вы не из их числа, вас он тоже убьет, можете не сомневаться, только без особой спешки.

Помню, как я проснулся утром. Кэтрин еще спала, комнату заливал солнечный свет. Дождь прекратился. Я встал с кровати и подошел к окну. Сверху открывался вид на парк, совершенно голый, но великолепный в своей ландшафтной разметке: гравийные дорожки, деревья, каменный парапет у озера и само озеро, освещенное солнцем, а за ним горы. Я смотрел в окно, а когда повернулся, то увидел, что Кэтрин не спит и наблюдает за мной.

– Привет, милый, – сказала она. – Правда чудный денек?

– Как ты себя чувствуешь?

– Я чувствую себя отлично. У нас была чудесная ночь.

– Ты проголодалась?

Она проголодалась, я тоже, и мы позавтракали в постели. Ноябрьское солнце заливало комнату, а поднос с едой я держал на коленях.

– Почему ты не попросил газету? В госпитале ты всегда просил газету к завтраку.

– Не хочу никаких газет, – сказал я.

– Неужели все было так плохо, что ты даже не хочешь про это читать?

– Я не хочу про это читать.

– Жаль, меня не было рядом, а то бы я тоже все знала про это.

– Я тебе расскажу, если когда-нибудь сумею в этом разобраться.

– Но ведь тебя могут арестовать за то, что ты не в военной форме?

– Даже расстрелять.

– Тогда нам нельзя здесь оставаться. Мы уедем из страны.

– Я уже думал на эту тему.

– Мы уедем. Милый, ты не должен так глупо рисковать. Расскажи, как ты добрался из Местре до Милана?

– На поезде. Тогда я еще носил форму.

– Но ведь ты подвергал себя опасности?

– Не особенно. У меня был старый литер. Я просто исправил в нем число.

– Милый, тебя могут арестовать в любую минуту. Я этого не допущу. Глупо так рисковать. Что будет с нами, если тебя уведут?

– Давай не думать об этом. Я уже устал об этом думать.

– Что ты сделаешь, если за тобой придут?

– Перестреляю.

– Не говори глупости. Ты будешь сидеть в этом отеле, пока мы отсюда не уедем.

– И куда же мы уедем?

– Не надо так, милый. Мы уедем, куда ты скажешь. Но ты уж поскорее реши куда.

– На той стороне озера Швейцария. Мы можем отправиться туда.

– Вот и прекрасно.

За окном начали сгущаться тучи, над озером потемнело.

– Почему мы должны всегда жить, как преступники? – сказал я.

– Милый, не надо так. Если ты им и стал, то совсем недавно. И мы никогда не жили, как преступники. Все у нас будет хорошо.

– Я чувствую себя преступником. Я дезертировал.

– Милый, будь благоразумным, прошу тебя. Какое дезертирство? Это ведь итальянская армия.

Я рассмеялся:

– Ты чудо. Давай еще поваляемся. Мне хорошо в постели.

Позже Кэтрин спросила меня:

– Ты уже не чувствуешь себя преступником?

– Нет, – ответил я. – С тобой – нет.

– Ты такой глупыш, – сказала она. – За тобой нужен глаз да глаз. Правда здорово, милый, что меня по утрам не тошнит?

– Просто отлично.

– Ты не ценишь, какая у тебя хорошая жена. Ну и ладно. Я увезу тебя туда, где тебя никто не арестует, и мы будем чудесно проводить время.

– Поедем прямо сейчас.

– Да, милый. Я с тобой поеду, куда захочешь, в любое время.

– Давай ни о чем не думать.

– Хорошо.

Глава тридцать пятая

Кэтрин отправилась по берегу озера в маленькую гостиницу к Фергюсон, а я сел в баре почитать газеты. Там были удобные кожаные кресла, вот в одно из таких я уселся и читал, пока не вошел бармен. Наши войска не стояли в Тальяменто. Они отступали к Пьяве. Я помнил реку Пьяве. Возле Сан-Доны ее пересекала железная дорога, ведущая к фронту. Река была глубокая и довольно узкая, с медленным течением. Южнее были болота с москитами и каналы. Еще мне запомнились чудесные виллы. Однажды, еще до войны, по дороге в Кортина-д’Ампеццо я несколько часов отмахал по холмам вдоль берега реки. Сверху она больше напоминала быстрый горный поток, где водится форель, с мелководьями и запрудами в тени скал. Возле Кадоре дорога сворачивала. Интересно, подумал я, как армия будет оттуда спускаться. Тут как раз вошел бармен.

– Граф Греффи спрашивал про вас, – сказал он.

– Кто?

– Греффи. Помните, старик, который тут был, когда вы у нас в прошлый раз останавливались?

– Он здесь?

– Да, вместе с племянницей. Я ему сказал, что вы приехали. Он хочет сыграть с вами в бильярд.

– И где он сейчас?

– Пошел прогуляться.

– И как он?

– Еще помолодел. Вчера перед ужином выпил три коктейля с шампанским.

– А играет как?

– Здорово. Меня он разделал. Он очень обрадовался, узнав, что вы здесь. Ему тут не с кем играть.

Графу было девяносто четыре года. Современник Меттерниха, седой, усатый, с прекрасными манерами. Он поработал на дипломатической службе двух стран, Австрии и Италии, а вечеринки, которые он закатывал по случаю своего очередного дня рождения, превращались в событие миланского высшего света. Он собирался дожить до ста, и его кий летал над столом, что никак не вязалось с тщедушным на вид стариком столь преклонных лет. Мы познакомились, когда я первый раз был в Стрезе во внесезонье, и играли в бильярд под шампанское. Этот обычай меня тогда сильно порадовал. Граф дал мне пятнадцать очков форы из ста и выиграл.

– Почему вы мне раньше не сказали, что он здесь?

– Забыл.

– А еще кто, кроме него?

– Вы их не знаете. Всего-то шесть человек.

– Вы сейчас заняты?

– Да нет.

– Почему бы нам не порыбачить?

– Я могу на часок выбраться.

– Давайте. Захватите леску с блесной.

Бармен надел куртку, и мы отправились. В лодке я сел на весла, а он устроился на корме и закинул спиннинг с тяжелым грузилом в расчете на форель. Мы шли вдоль берега, и, держа леску в руке, он ее время от времени подергивал. Со стороны озера Стреза казалась обезлюдевшей. Длинные ряды голых деревьев, большие отели, закрытые виллы. Я догреб до Изола-Белла, под самые скалы, где вода резко темнела, и в ней отчетливо было видно, как каменная гряда сначала уходит вниз под уклон, а затем повернул вдоль береговой линии к рыбачьему острову. Солнце скрылось за тучей, и вода сразу потемнела; поверхность была ровной, а сама вода очень холодной. Рыба ни разу не клюнула, хотя мы видели круги на воде, когда кто-то поднимался.

Я подгреб к рыбачьему острову, где стояли пришвартованные лодки и чинили сети рыбаки.

– Не выпить ли нам?

– Давайте.

Я завел лодку на стапель каменного пирса, а бармен вытащил леску и намотал ее на днище, а спиннинг закрепил на планшире. Я сошел на пирс и привязал лодку. Мы зашли в маленькое кафе, сели за голый деревянный стол и заказали вермут.

– Устали? – спросил он меня.

– Да нет.

– Обратно погребу я.

– Я люблю сидеть на веслах.

– Подергайте леску вы, может, это принесет нам удачу.

– Ладно.

– Расскажите, как идет война.

– Скверно.

– Меня не заберут. Я почти так же стар, как граф Греффи.

– Может, еще заберут.

– В следующем году начнут забирать призывников моего возраста. Но я не пойду.

– А что вы сделаете?

– Уеду из страны. На войну я не пойду. Я уже повоевал в Абиссинии. С меня хватит. А вы зачем пошли?

– Не знаю. Дурак был.

– Еще вермута?

– Валяйте.

Обратно греб бармен. Мы порыбачили за Стрезой, а затем южнее, недалеко от берега. Я держал натянутую леску, чувствуя слабое пульсирование вращающегося спиннера и поглядывая то на темную ноябрьскую воду, то на безлюдный берег. Бармен делал длинные гребки, и каждый раз, когда лодка ускорялась, леска натягивалась. Однажды у меня клюнуло: леска вдруг натянулась как струна, потом дернулась. Я потянул на себя и почувствовал живой вес форели, но затем леска снова дернулась. Рыба ушла.

– Большая была?

– Приличная.

– Как-то я ловил на блесну, зажимая леску зубами, и рыбина чуть не вырвала у меня челюсть.

– Лучше всего намотать на ногу, – сказал я. – Тогда все чувствуешь, и зубы целы.

Я опустил руку в воду. Какая же холодная. Мы были почти напротив нашего отеля.

– Мне пора, – сказал бармен. – Я должен вернуться к одиннадцати. L’heure du cocktail[31]31
  Час коктейлей (фр.).


[Закрыть].

– Как скажете.

Я выбрал леску и намотал ее на палку с зарубками на концах. Бармен подгреб к кнехту на каменном причале и закрепил лодку с помощью цепи и замка.

– Можете ее брать в любое время, – сказал он. – Я вам дам ключ.

– Спасибо.

Мы поднялись в отель и дошли до бара. У меня не было желания снова пить в такую рань, поэтому я поднялся наверх. В нашем номере коридорная как раз закончила уборку, а Кэтрин еще не вернулась. Я прилег на кровать и старался ни о чем не думать.

Потом пришла Кэтрин, и все встало на свои места. Внизу нас дожидалась Фергюсон. Она пришла на ленч.

– Ты ведь не против? – спросила Кэтрин.

– Нет, – ответил я.

– Милый, что-то случилось?

– Сам не знаю.

– Я знаю. У тебя ничего не осталось. Только я, а я взяла и ушла.

– Точно.

– Прости, милый. Я понимаю, как это ужасно – когда вдруг у тебя ничего не остается.

– Моя жизнь всегда была чем-то заполнена, – сказал я. – А теперь, если тебя нет рядом, у меня больше ничего нет.

– Но ведь я буду с тобой. Я ушла всего на пару часов. Неужели ты не мог себя ничем занять?

– Я поехал с барменом на рыбалку.

– Ты получил удовольствие?

– Да.

– Не думай обо мне, когда меня нет рядом.

– Так я поступал на фронте. Но тогда мне было что делать.

– Отелло, оставшийся без войска, – подразнила она меня.

– Отелло был мавром, – сказал я. – К тому же я не ревнив. Просто я так тебя люблю, что все остальное не существует.

– Обещаешь быть пай-мальчиком и быть обходительным с Фергюсон?

– Я с ней всегда обходителен, если она меня не костерит.

– Будь с ней обходительным. Сам подумай, у нас столько всего, а у нее ничего нет.

– Не думаю, что ей нужно то, что есть у нас.

– Такой умный мальчик и так мало понимает.

– Я буду с ней обходителен.

– Не сомневаюсь. Ты ведь такой милый.

– Она же не останется после ленча?

– Нет. Я от нее избавлюсь.

– И мы придем сюда?

– Конечно. А чего, по-твоему, я хочу?

Мы спустились вниз. На Фергюсон огромное впечатление произвел отель и великолепие ресторана. Хороший ленч мы сопроводили двумя бутылками белого капри. Граф, войдя в ресторан, отвесил нам поклон. С ним была племянница, чем-то напомнившая мне мою бабушку. Я рассказал про него девушкам, и Фергюсон мой рассказ изрядно впечатлил. Несмотря на то что роскошный отель был практически пустой, кормили нас хорошо, вино было отличное, и после двух бутылок все пребывали в прекрасном расположении духа. Кэтрин не надо было ничего другого. Она выглядела счастливой. Фергюсон развеселилась. И мне было хорошо. После ленча Фергюсон ушла в свою гостиницу. Сказала, что хочет прилечь после такого застолья.

Под вечер к нам в номер постучали.

– Кто там? – спросил я.

– Граф Греффи спрашивает, не сыграете ли вы с ним в бильярд.

Я достал наручные часы, положенные под подушку.

– Милый, ты хочешь пойти? – прошептала Кэтрин.

– Да надо бы. – Часы показывали четверть пятого. Я крикнул посыльному: – Скажите графу, что в пять часов я буду в бильярдной.

Без четверти пять я поцеловал Кэтрин и пошел в ванную комнату одеться. Завязывая галстук, я поглядел в зеркало и показался себе странным в гражданской одежде. Я подумал, что надо бы еще прикупить рубашек и носков.

– Ты надолго уходишь? – спросила Кэтрин. Она лежала такая красивая. – Не подашь мне щетку?

Я наблюдал за тем, как она расчесывает волосы, наклонив голову так, чтобы они падали с одной стороны. За окном было темно, а свет от лампы над изголовьем играл на ее волосах, шее и плечах. Я подошел и поцеловал ее, держа за руку, в которой была щетка, а ее голова откинулась на подушку. Я целовал ее шею и плечи. От избытка любви у меня кружилась голова.

– Я не хочу уходить.

– И я не хочу, чтобы ты уходил.

– Тогда я не уйду.

– Нет. Иди. Это же ненадолго, ты скоро вернешься.

– Мы поужинаем здесь.

– Иди же и возвращайся.

Я застал графа в бильярдной. Он отрабатывал удары и выглядел таким тщедушным при свете лампы над столом. Чуть поодаль, на ломберном столике, стояло серебряное ведерко со льдом, из которого торчали горлышки двух неоткупоренных бутылок шампанского. Увидев меня, Греффи разогнулся и пошел мне навстречу с протянутой рукой.

– Я так рад, что вы здесь. Вы любезно согласились со мной сыграть.

– Вы любезно меня пригласили.

– Как ваше здоровье? Я слышал, что вы получили ранение при Изонцо. Надеюсь, вы полностью оправились.

– Вполне. А вы здоровы?

– О, я всегда здоров. Но старею. Я стал замечать признаки старости.

– Не может быть.

– Да. Назвать вам один? Мне легче говорить по-итальянски. Я стараюсь себя дисциплинировать, но стоит мне устать, как я перехожу на итальянский. И я понимаю, что старею.

– Мы можем говорить по-итальянски. Я тоже немного уставший.

– Но если вы устали, то вам будет легче говорить по-английски.

– По-американски.

– Да. По-американски. Пожалуйста, говорите по-американски. Роскошный язык.

– Я практически не встречаю американцев.

– Вы, вероятно, по ним скучаете. Человек скучает по соотечественникам и особенно соотечественницам. Знаю по собственному опыту. Сыграем, или вы слишком устали?

– Не так уж я устал. Я скорее пошутил. Какой гандикап вы мне дадите?

– Вы много играли в последнее время?

– Вообще не играл.

– Вы хорошо играете. Десять очков из ста?

– Вы мне льстите.

– Пятнадцать?

– Хорошо, но вы у меня выиграете.

– Играем на деньги? Вы же предпочитаете играть на деньги?

– Пожалуй.

– Хорошо. Я вам дам восемнадцать очков форы, а играем по франку за очко.

Он показал классную игру, и даже с гандикапом, когда он набрал полсотни, я опережал его всего на четыре очка. Греффи нажал кнопку звонка и вызвал бармена.

– Будьте так добры, откройте одну бутылку, – попросил он. И обратился ко мне: – Небольшой стимул нам не повредит.

Это было ледяное, хорошее сухое шампанское.

– Перейдем на итальянский, не возражаете? Это моя слабость в последнее время.

Мы продолжили, делая пару глотков между ударами и изредка обмениваясь репликами на итальянском, так как были сосредоточены на игре. Когда Греффи выбил сотое очко, у меня с гандинапом было девяносто четыре. Он с улыбкой похлопал меня по плечу.

– Сейчас мы разопьем вторую бутылку, и вы мне расскажете о войне. – Он подождал, когда я сяду.

– Лучше о чем-нибудь другом, – сказал я.

– Об этом не хотите? Хорошо. Вы читаете что-нибудь?

– Ничего. Боюсь, вам со мной неинтересно.

– Неправда. Но читать надо непременно.

– А что вышло, пока идет война?

– Вышел «Le feu»[32]32
  «Огонь» (фр.).


[Закрыть] француза Барбюса. И еще «Мистер Бритлинг видит всех насквозь».

– Ничего подобного.

– Вы о чем?

– Он не видит всех насквозь. Эти книжки были в госпитале.

– Значит, вы все-таки читали?

– Да, но ничего стоящего.

– «Мистер Бритлинг» показался мне очень хорошим исследованием английской души, если говорить о среднем классе.

– Я ничего не знаю о душе.

– Бедняжка. Никто из нас ничего не знает о душе. Вы croyant?[33]33
  Верующий (фр.).


[Закрыть]

– По ночам.

Греффи улыбнулся и повертел бокал в руке.

– Я ожидал, что сделаюсь более набожным с годами, но почему-то этого не случилось, – сказал он. – А жаль.

– Вы бы хотели жить после смерти? – спросил я и тут же обозвал себя идиотом за неуместное слово. Но оно его не покоробило.

– Смотря как ты живешь. Мне моя жизнь очень даже нравится. Я бы хотел жить вечно. – Он улыбнулся. – Все идет к тому.

Мы сидели в глубоких кожаных креслах, а между нами стояли ведерко с шампанским и бокалы.

– Если вы доживете до старости, вам многие вещи покажутся странными.

– Вы мне не кажетесь стариком.

– Стареет тело. Иногда я боюсь, что у меня сломается пополам палец, как ломается ветка или кусок мела. А дух не стареет и не мудреет.

– Вы мудрый.

– Мудрость стариков – это великое заблуждение. Мы не становимся мудрее. Мы становимся осторожнее.

– Может, в этом и есть мудрость.

– Весьма непривлекательная мудрость. Что для вас самая большая ценность?

– Любимая женщина.

– Для меня тоже. Это не вопрос мудрости. Вы цените жизнь?

– Да.

– Я тоже. Ведь это все, что у меня есть. Не считая вечеринок по поводу дня рождения, – засмеялся он. – Вы, пожалуй, будете мудрее меня. Вы не закатываете вечеринки.

Мы попивали вино.

– Что вы думаете о войне? – спросил я.

– Думаю, что это глупость.

– Кто ее выиграет?

– Италия.

– Почему?

– Как более молодая нация.

– Что, все молодые нации выигрывают войны?

– На определенном отрезке времени.

– А потом?

– Они делаются старыми.

– И вы не считаете себя мудрым?

– Мой дорогой мальчик, это не мудрость. Это цинизм.

– По мне, так очень мудро.

– Не особенно. Я бы мог вам привести обратные примеры. Но, вообще, не так плохо. Мы допили шампанское?

– Почти.

– Может, нам пойти и еще выпить? Тогда я должен переодеться.

– Пожалуй, в другой раз.

– Вы уверены, что больше не хотите?

– Да. – Я поднялся.

– Надеюсь, вам будет сопутствовать большая удача, и вы будете очень счастливы и отменно здоровы.

– Спасибо. А я надеюсь, что вы будете жить вечно.

– Благодарю вас. Пока живу. Если вы когда-нибудь станете набожным, а я к тому времени умру, помолитесь обо мне. Об этом я уже попросил нескольких своих друзей. Я ожидал, что сделаюсь более набожным, но этого не случилось.

Мне показалось, что он печально улыбнулся, но не поручусь. Он был так стар, а лицо в таких морщинах, что все градации улыбки в них терялись.

– Я могу стать страшно набожным, – сказал я. – В любом случае я буду молиться за вас.

– Я ожидал, что сделаюсь набожным. Все мои домашние умерли очень набожными. Но в моем случае этого не случилось.

– Вам еще слишком рано об этом говорить.

– Или слишком поздно. Возможно, я пережил свои религиозные чувства.

– А я их испытываю только ночью.

– Так вы же влюблены. Это религиозное чувство, не забывайте.

– Вы так думаете?

– Конечно. – Он подошел к бильярдному столу. – Вы были так любезны, что согласились сыграть со мной.

– Я получил большое удовольствие.

– Поднимемся наверх.