Текст книги "Прощай, оружие!"

Книга третья

Глава двадцать пятая

Стояла осень, деревья обнажились, дороги раскисли. Из Удине в Горицию я ехал на грузовике для перевозки пушек. Мы обгоняли другие грузовики, и я обозревал окрестности. Шелковицы стояли голые, поля побурели. На дороге лежали облетевшие мертвые листья, рабочие ремонтировали дорогу, заделывая выбоины щебенкой, сваленной в кучи на обочине между деревьев. Из тумана, скрывавшего горы, выплыл город. Мы пересекли реку, и я обратил внимание на паводок. В горах прошли дожди. Мы въехали в город мимо фабрик и домов и вилл, и я увидел, как много домов пострадало от артобстрела. На узкой улочке мы миновали машину британского Красного Креста. У шофера в пилотке было худое загорелое лицо, мне незнакомое. Я вышел из грузовика на главной площади перед домом мэра, водитель передал мне рюкзак, который я сразу надел, потом набросил на плечи вещевые мешки и побрел на нашу виллу. У меня не было ощущения, что я вернулся домой.

Я шел по мокрой гравийной дорожке, поглядывая на виллу за деревьями. Все окна были закрыты, зато входная дверь настежь. Войдя, я увидел в пустой комнате за столом майора, а на стене перед ним карты и отпечатанные листки.

– Привет, – сказал майор. Он постарел и как будто усох. – Ну, как вы?

– Я в порядке. Как тут у вас обстоят дела?

– Дела закончились, – сказал он. – Снимайте амуницию и садитесь.

Я поставил рюкзак и вещевые мешки на пол, а пилотку положил на рюкзак. Перенес стул, стоявший у стены, и сел за стол.

– Скверное было лето, – сказал майор. – Силы есть?

– Есть.

– Вы получили награды?

– Да, получил. Спасибо.

– Покажите.

Я распахнул плащ, чтобы он увидел две ленточки.

– А коробочки с медалями получили?

– Нет. Только наградные документы.

– Еще придут. Это вопрос времени.

– Что вы мне поручаете?

– «Санитарок» не осталось. Шесть машин на севере в Капоретто. Вы бывали в Капоретто?

– Да, – сказал я. В памяти остался белый городок с колокольней. Маленький, чистый, с красивым фонтаном на площади.

– Они работают на месте. Там много раненых. Бои закончились.

– А остальные где?

– Две в горах, четыре до сих пор в Баинзицце. Еще две «санитарки» в Карсо, в Третьей армии.

– Что я должен делать?

– Вы можете забрать четыре машины из Баинзиццы, если хотите. Джино давно там торчит. Вы же не бывали в тех краях?

– Нет.

– Там была заваруха. Мы потеряли три машины.

– Мне рассказывали.

– Ну да, Ринальди вам писал.

– Где сейчас Ринальди?

– Трудится в госпитале. Все лето и осень, без перерыва.

– Да уж.

– Та еще была заваруха, – сказал майор. – Вы себе даже не представляете. Я часто думал: вам повезло, что вас тогда ранили.

– Я знаю.

– Следующий год будет еще хуже, – продолжал майор. – Может, начнется наступление. Говорят, что начнется, но я не верю. Поздно. Какая река, видели?

– Да. Вода поднялась.

– Не верю, что сейчас, когда пошли дожди, начнется наступление. Уже до снега недалеко. А что ваши соотечественники? Кроме вас, еще появятся американцы?

– Готовится десятимиллионная армия.

– Хорошо бы заполучить хоть кого-то. Но всех заграбастают французы, и нам никого не достанется. Ладно. Переночуйте и завтра утром поезжайте на маленькой машине. Пусть Джино возвращается. Я вам дам человека, который знает дорогу. Джино вам все расскажет. Там еще немного постреливают, но по большому счету все закончилось. Баинзицца вам понравится.

– Не сомневаюсь. Я рад опять оказаться с вами, синьор майор.

Он улыбнулся.

– Спасибо на добром слове. Я ужасно устал от этой войны. Окажись я отсюда подальше, не уверен бы, что вернулся.

– Все так плохо?

– Еще хуже, чем кажется. Приведите себя в порядок и разыщите своего дружка Ринальди.

Я понес свой багаж наверх. Ринальди в комнате не было, только его вещи. Я сел на кровать, скатал обмотки и стянул ботинок с правой ноги. Потом улегся навзничь. Я устал, ныла больная нога. Как-то глупо было лежать в одном ботинке, поэтому я сел, расшнуровал второй и скинул его на пол, после чего снова улегся на одеяло. В комнате было душно, но я слишком устал, чтобы встать и открыть окно. Мои вещи лежали в одном углу. Стало темнеть. Я лежал, думал о Кэтрин и ждал Ринальди. Надо бы попытаться не думать о ней, только ночью, перед сном. Но от усталости и безделья я лежал и думал о Кэтрин. До прихода Ринальди. Он нисколько не изменился, разве что немного похудел.

– О малыш, – сказал он. Я сел на кровати. Он подошел, сел рядом и обнял меня за плечи. – Мой верный малыш. – Он похлопал меня по спине, а я держал его за плечи. – Ну-ка, малыш, покажи свое колено.

– Мне придется снять штаны.

– Снимай штаны, малыш. Здесь все свои. Я должен посмотреть, что с тобой сделали.

Я встал, спустил брюки и снял повязку. Сев на пол, Ринальди стал осторожно сгибать и разгибать мое колено. Он провел пальцем вдоль рубца, потом положил большие пальцы на коленную чашечку, а остальными нежно потеребил колено.

– Это все, на что способен твой сустав?

– Да.

– Это преступление – выписывать тебя в таком состоянии. Они должны были вернуть полную подвижность.

– Сейчас уже гораздо лучше. Раньше была просто доска.

Ринальди еще согнул колено. Я смотрел на его руки. Это были руки хорошего хирурга. Я перевел взгляд на макушку, набриолиненные волосы были разделены аккуратным пробором. Тут он перестарался, и я ойкнул.

– Тебе надо продолжить курс лечебной терапии, – сказал Ринальди.

– Уже лучше, чем было.

– Вижу, малыш. Про это я понимаю больше тебя. – Он поднялся и снова сел на кровать. – Колено прооперировали хорошо. – Эта тема была закрыта. – Расскажи про все остальное.

– Да нечего рассказывать. Вел тихий образ жизни.

– Ты прямо как женатый мужчина. Что это с тобой?

– Ничего, – ответил я. – А с тобой?

– Эта война меня доконает, – сказал Ринальди. – Я в глубокой депрессии. – Он сцепил руки на колене.

– Вот как.

– А что? Я уже не имею права на человеческие чувства?

– Да ты же отлично проводил время. Рассказывай.

– Все лето и осень я оперировал. Я только и делаю, что вкалываю. За всех. Все трудные случаи мои. Малыш, из меня получается отличный хирург.

– Так-то оно лучше.

– Я ни о чем не думаю. Клянусь, вообще не думаю. Только оперирую.

– И правильно.

– Но все это, малыш, в прошлом. Я больше не оперирую и чувствую себя паршиво. Это все война, малыш. Поверь, я знаю, что говорю. Подними мне настроение. Пластинки привез?

– Привез.

Завернутые в бумагу, они лежали в моем рюкзаке в картонной коробке. Я так устал, что их не вытащил.

– Но у тебя-то, малыш, настроение хорошее?

– У меня паршивое.

– Это все война, – повторил Ринальди. – Ладно. Мы с тобой напьемся, и нам станет весело. А потом пустимся во все тяжкие, и станет совсем хорошо.

– У меня была желтуха, – сказал я. – Мне нельзя пить.

– В каком виде, малыш, ты ко мне вернулся? Такой серьезный, да еще с больной печенкой. Говорю тебе, это все паршивая война. На кой она нам сдалась?

– Мы выпьем. Напиваться я не буду, но мы выпьем.

Ринальди принес со столика для умывальных принадлежностей два стакана и бутылку коньяка.

– Австрийский, – сказал он. – Семь звезд. Это все, что они сумели захватить на Сан-Габриеле.

– Ты там был?

– Нет. Нигде я не был. Все время здесь оперировал. Это, малыш, твой стакан для полоскания зубов. Я его хранил как напоминание о тебе.

– Как напоминание о том, чтобы почистить зубы.

– Нет. Для этого у меня есть свой стакан. Я его хранил как напоминание о том, как ты старался по утрам отчистить со своих зубов виллу «Росса», как ты чертыхался и глотал аспирин и честил проституток. Каждый раз, когда я вижу этот стакан, я думаю о том, как ты старался очистить свою совесть с помощью зубной щетки. – Он подошел к кровати. – Поцелуй меня разок и скажи, что не стал серьезным.

– Не буду я тебя целовать. Ты обезьяна.

– Ну да, а ты у нас добропорядочный англосакс. Как же, как же. Ты у нас кающийся грешник. Подождем, когда англосакс начнет отчищать распутство с помощью зубной щетки.

– Лучше налей мне коньяку.

Мы чокнулись и выпили. Ринальди рассмеялся.

– Я тебя напою, вытащу твою больную печень, вставлю здоровую итальянскую, и ты снова станешь настоящим мужчиной.

Я подставил ему пустой стакан. Тем временем стемнело. Я встал с наполненным стаканом и открыл окно. Дождь прошел. Похолодало, на деревья опустился туман.

– Не выливай коньяк в окно, – сказал Ринальди. – Если не можешь больше пить, отдай мне.

– Пошел ты знаешь куда. – Я был рад снова его видеть. Два года он надо мной подтрунивал, и мне это нравилось. Мы отлично понимали друг друга.

– Ты женился? – спросил он, сидя на кровати. Я стоял у окна, прислонясь к стене.

– Еще нет.

– Ты влюблен?

– Да.

– В эту англичанку?

– Да.

– Бедный малыш. Она тебя обихаживает?

– Конечно.

– Чисто конкретно?

– Заткнись.

– Сейчас. Я человек исключительно деликатный, вот увидишь. А она…

– Ринин, – остановил я его. – Прошу тебя, заткнись. Если хочешь быть моим другом.

– Я не хочу быть твоим другом, малыш. Я давно твой друг.

– Тогда заткнись.

– Как скажешь.

Я подошел и сел рядом. Он смотрел в пол, держа стакан в руках.

– Ты все понял, Ринин?

– О, да. Всю жизнь я сталкиваюсь со святыми понятиями. Правда, не в твоем случае. Но, видимо, к тебе это тоже относится. – Он продолжал смотреть в пол.

– А у тебя их нет?

– Нет.

– Совсем?

– Совсем.

– Я могу говорить то да сё о твоей матери и о твоей сестре?

– И о своей тоже, – мгновенно отреагировал Ринальди. Мы оба расхохотались.

– Старый супермен, – сказал я.

– Может, я ревную.

– Так я тебе и поверил.

– Не в этом смысле. Я о другом. У тебя есть женатые друзья?

– Есть, – сказал я.

– А у меня нет. Таких, которые бы любили друг друга.

– Почему?

– Я вызываю у них подозрение.

– Не понял?

– Я змей. Змей раздора.

– Ты все перепутал. Там было яблоко раздора.

– А я говорю – змей!

Он развеселился.

– Тебе лучше не копать глубоко, – сказал я.

– Люблю тебя, малыш, за тычки, которые ты мне даешь, когда я превращаюсь в великого итальянского мыслителя. Просто я не всегда могу выразить словами, что знаю. А знаю я больше, чем ты.

– Да. Это правда.

– У тебя все будет хорошо. Несмотря на угрызения совести, все у тебя будет хорошо.

– Я так не думаю.

– О, да. Это так. Я счастлив, только когда работаю. – Он снова смотрел в пол.

– Твоя хандра пройдет.

– Нет. Мне нравятся еще две вещи, но одна плохо отражается на моей работе, а второй хватает на полчаса, если не на пятнадцать минут. А то и меньше.

– И даже гораздо меньше.

– Я, малыш, поднаторел. Можешь мне поверить. Но у меня ничего нет, кроме работы и двух вещей.

– Еще много чего получишь.

– Нет. Мы ничего не получаем. Мы рождаемся с тем, что у нас есть, и ничему не учимся. И ничего нового не получаем. Нам все уже дано на старте. Радуйся тому, что ты не латинянин.

– «Латинское» мышление! Нет такого понятия. Ты так гордишься своими недостатками.

Ринальди поднял голову и засмеялся:

– Давай, малыш, остановимся. Я устал так много думать. – Он, когда пришел, уже выглядел уставшим. – Пора бы и поесть. Я рад, что ты вернулся. Ты мой лучший друг и боевой брат.

– А когда боевые братья едят? – поинтересовался я.

– Прямо сейчас. Но сначала мы еще выпьем ради твоей печенки.

– Как учил святой Павел.

– Вот тут ты неточен. Он говорил о вине и о желудке. Употребляй немного вина ради желудка твоего[22]22
  «Впредь пей не одну воду, но употребляй немного вина, ради желудка твоего и частых твоих недугов» (Первое послание к Тимофею святого апостола Павла: 5:23).


[Закрыть].

– Что есть, то и наливай, – сказал я. – Не для того, так для другого.

– За твою девушку, – сказал Ринальди, поднимая стакан.

– Нет возражений.

– Я не скажу о ней ни одной гадости.

– Не перенапрягайся.

Он осушил свой стакан.

– Я безгрешен, – сказал он. – Как ты, малыш. У меня тоже будет англичанка. Между прочим, я с твоей девушкой первый познакомился, но она оказалась для меня высоковата. Высоковата для сестры.

– Ты безгрешен в своих помыслах, – сказал я.

– А что, нет? Недаром же меня называют Ринальдо Чистиссимо.

– Ринальдо Дразниссимо.

– Пойдем, малыш, поедим, пока мои помыслы безгрешны.

Я умылся, причесался, и мы пошли вниз. Ринальди был слегка пьян. В столовой еще не успели все приготовить.

– Схожу-ка я за бутылочкой, – сказал Ринальди. Он отправился наверх, а я остался за столом. Он вернулся с коньяком и налил себе и мне по полстакана.

– Перебор, – сказал я, поднеся стакан к настольной лампе.

– На пустой желудок – в самый раз. Отличная штука. Сжигает желудок дотла. Что может быть для тебя хуже?

– Убедил.

– Медленное самоубийство, – сказал Ринальди. – Желудку кранты, дрожь в руках. То, что нужно хирургу.

– Рекомендуешь?

– От всей души. Другого не употребляю. Выпей, малыш, и жди, когда тебя затошнит.

Я осушил полстакана. Из коридора донесся крик:

– Суп! Суп готов!

Вошел майор, кивнул нам и сел за стол. В этом положении он казался совсем маленьким.

– И это вся компания? – спросил он.

Дежурный по столовой поставил перед ним большую миску, и он налил себе полную тарелку супа.

– Вся, – подтвердил Ринальди. – Может, еще придет священник. Если бы он знал, что Федерико здесь, то точно бы пришел.

– А где он? – спросил я.

– В триста седьмом, – ответил майор, налегавший на суп. Он вытер губы и аккуратно промокнул загнутые седые усы. – Я думаю, придет. Я им позвонил и попросил ему передать, что вы здесь.

– Мне не хватало нашей шумной столовой, – сказал я.

– Да, теперь тихо, – согласился майор.

– Сейчас я начну шуметь, – пообещал Ринальди.

– Выпейте вина, Энрико, – сказал майор.

Он налил мне в стакан. Тут принесли спагетти, и все занялись делом. Мы уже доедали, когда появился священник. Он был все тот же: маленький, смуглый и весь такой компактный. Я встал, и мы обменялись рукопожатием. Он положил ладонь мне на плечо.

– Я как услышал, сразу пришел, – сказал он.

– Садитесь, – пригласил его майор. – Вы припозднились.

– Добрый вечер, святой отец. – Последние два слова Ринальди произнес по-английски. Он это перенял у капитана, вечно подкалывавшего священника и немного говорившего на английском.

– Добрый вечер, Ринальдо, – отозвался священник. Дежурный принес ему суп, но он сказал, что начнет со спагетти.

– Ну, как вы? – спросил он меня.

– Отлично. А как тут у вас?

– Выпейте вина, святой отец, – предложил ему Ринальди. – Это полезно. Употребляй немного вина ради желудка твоего. Святой Павел сказал.

– Да, я знаю, – вежливо согласился священник. Ринальди ему налил.

– Этот святой Павел, – сказал Ринальди. – От него одни неприятности.

Священник поглядел на меня с улыбкой. Я понял, что эти подколки его больше не трогают.

– Этот святой Павел, – продолжал Ринальди. – Он был пропойца и ходок, а когда запал прошел, объявил, что это грех. Вышел в тираж и установил правила для нас, которые еще о-го-го. Разве не так, Федерико?

Майор не скрыл улыбки. Теперь все ели мясное рагу.

– Никогда не обсуждаю святых после захода солнца, – сказал я. Священник оторвался от еды и улыбнулся мне.

– Глядите-ка, переметнулся на сторону священника, – сказал Ринальди. – Куда подевались добрые старые кусачие? Где Кавальканти? Где Брунди? Где Чезаре? Я что, должен один покусывать священника?

– Хорошего священника, – уточнил майор.

– Хорошего, – согласился Ринальди. – Но все равно священника. Я пытаюсь вернуть столовой былую славу. Хочу развеселить Федерико. Идите вы к черту, святой отец!

Я проследил за взглядом майора. Он понял, что Ринальди пьян. И побледнел. Его белый лоб особенно выделялся на фоне черных волос.

– Все хорошо, Ринальдо, – сказал священник. – Все хорошо.

– Идите к черту, – повторил тот. – К черту всех. – Он откинулся назад.

– У него был трудный период, вот и устал, – обратился ко мне майор. Он доел мясо и куском хлеба собрал подливку со дна тарелки.

– Плевать я хотел, – объявил всему столу Ринальди. – К черту всё. – Он с вызовом обвел взглядом сотрапезников. Глаза пустые, весь бледный.

– Правильно, – сказал я. – К черту все.

– Нет, нет, – завелся Ринальди. – Так не пойдет, так не пойдет. Ты трезвый, ни в одном глазу, и больше ничего нет. Нет ничего больше, говорю. Ни черта. Когда я не работаю, я все отлично вижу.

Священник покачал головой. Дежурный унес рагу.

– Что это вы едите мясо? – Ринальди повернулся к священнику. – Забыли, что сегодня пятница?

– Сегодня четверг, – поправил его священник.

– Вранье. Пятница. Вы едите тело Христово. Божественную плоть. Я знаю, это австрийская дохлятина. Вот кого вы едите.

– Белое мясо офицерское, – напомнил я старую шутку.

Ринальди засмеялся и наполнил свой стакан.

– Не обращайте на меня внимания, – сказал он. – Я немножко ку-ку.

– Вам бы в отпуск, – посоветовал священник.

Майор, глядя на него, помотал головой. Ринальди смерил взглядом священника.

– По-вашему, мне надо в отпуск?

Майор повторил свой жест для священника. Ринальди не сводил с него глаз.

– Дело ваше, – сказал тот. – Не хотите – как хотите.

– Идите к черту, – сказал Ринальди. – От меня хотят избавиться. Каждый день от меня хотят избавиться. А я отбиваюсь. Ну да, страдаю этим делом. А кто не страдает? Да у всех это есть. Сначала, – он словно читал нам лекцию, – сначала появляется маленький прыщик. Затем мы обнаруживаем на груди сыпь. А затем все пропадает. Главное, верить в ртуть.

– Или в сальварсан, – осторожно вставил майор.

– Ртутный препарат, – подытожил Ринальди. Он воодушевился. – Я знаю кое-что в два раза посильнее этого. Святой отец, дружище, вам это не грозит. Вот малышу грозит. Это производственная травма. Обычная производственная травма.

Дежурный по столовой принес десерт и кофе. На десерт был хлебный пудинг с подливкой на коньяке. Лампа зачадила, стекло покрылось черной копотью.

– Заберите лампу и принесите пару свечек, – сказал майор.

Дежурный принес две зажженные свечки в поддончиках и, задув лампу, унес ее. Ринальди притих. Кажется, он пришел в чувство. Мы еще поговорили и после кофе вышли в холл.

– Вы еще поболтайте, а мне надо в город, – сказал Ринальди. – Доброй ночи, святой отец.

– Доброй ночи.

– Увидимся позже, Фреди.

– Приходи пораньше, – сказал я.

Он состроил гримасу и исчез за дверью.

– Он слишком много работал и совсем вымотался, – заметил майор. – К тому же считает, что у него сифилис. Я так не думаю, но кто знает. Он лечится. Спокойной ночи. Вы уедете еще до рассвета, Энрико?

– Да.

– Тогда до свидания и удачи. Педуцци вас разбудит и поедет с вами.

– До свидания, майор.

– Счастливо. Поговаривают о наступлении австрийцев, но я в это не верю. Надеюсь, что нет. В любом случае не здесь. Джино вам все расскажет. Телефонная связь теперь устойчивая.

– Я буду звонить регулярно.

– Пожалуйста, звоните. Счастливо. Не позволяйте Ринальдо пить столько коньяка.

– Я постараюсь.

– Доброй ночи, святой отец.

– Доброй ночи, синьор майор.

Он ушел к себе.

Глава двадцать шестая

Я открыл входную дверь и выглянул наружу. Дождь сменился туманом.

– Не пойти ли нам наверх? – предложил я священнику.

– У меня не так много времени.

– Пойдемте.

Мы поднялись ко мне. Я лег на кровать Ринальди, а священник присел на мою кровать, заправленную дежурным. В комнате было темно.

– Ну, так как вы? – спросил он.

– Я в порядке. Только сегодня устал.

– Я тоже, хотя непонятно отчего.

– Что вы думаете о войне?

– Я думаю, она скоро закончится. Не знаю почему, но я так чувствую.

– Как вы это чувствуете?

– Ваш майор. Видите, какой он стал смиренный? И так сейчас со многими.

– Я и сам такой.

– Ужасное было лето, – продолжал священник. За то время, что мы не виделись, он стал увереннее в себе. – Вы даже не представляете. Впрочем, вы были на передовой и знаете, на что это похоже. За лето многие, наконец, поняли, что такое война. Офицеры, которые, как мне казалось, не способны ничего понять, теперь понимают.

– И что дальше? – Я погладил одеяло.

– Не знаю, но сомневаюсь, что это может продолжаться долго.

– И дальше что?

– Они прекратят боевые действия.

– Кто?

– Обе стороны.

– Хотелось бы надеяться, – сказал я.

– Вы в это не верите?

– Я не верю, что обе стороны одновременно сложат оружие.

– Пожалуй. Слишком завышенные ожидания. Но, видя перемену в людях, я думаю, что так не может продолжаться.

– Кто выиграл летнюю кампанию?

– Никто.

– Выиграли австрийцы, – возразил я. – Они не дали захватить Сан-Габриеле. Это их победа, и они не сложат оружие.

– Если они чувствуют то же, что и мы, может, и сложат. Они прошли через такие же испытания.

– Победитель никогда не складывает оружия.

– Вы меня обескураживаете.

– Я всего лишь говорю, что думаю.

– По-вашему, это будет продолжаться бесконечно? Нам не на что рассчитывать?

– Не знаю. Просто я думаю, что австрийцы не сложат оружие, раз они одержали победу. Только поражение делает из нас христиан.

– Австрийцы христиане, если не считать боснийцев.

– Я не о христианах буквально. Я о христианском духе.

Он молчал.

– Все мы стали смиреннее, потому что нас побили. Каким бы стал Создатель, если бы Петр его спас в Гефсиманском саду?

– Он остался бы таким же.

– Не думаю.

– Вы меня обескураживаете, – сказал он. – Я верю и молюсь о переменах. Они казались мне уже совсем близкими.

– Может, что-то и случится, – сказал я. – Но только с нами. Если бы они чувствовали то же, что и мы, было бы хорошо. Но они нас побили. Они испытывают другие чувства.

– Такое испытывали многие солдаты. И не обязательно потому, что были биты.

– Они были биты изначально. Еще когда их силой оторвали от хозяйства и направили в армию. Крестьянин обладает житейской мудростью, потому что он был бит изначально. Дайте ему власть и посмотрите, что останется от его мудрости.

Священник молчал, погруженный в свои мысли.

– Я тоже хандрю. Вот почему стараюсь не думать о таких вещах. Я о них не думаю, но стоит мне открыть рот, как в голову приходит то, о чем я даже не думал.

– Я на что-то надеялся.

– На поражение?

– Нет. На что-то более значительное.

– Нет ничего более значительного. Кроме победы. Что может оказаться еще хуже.

– Я долго рассчитывал на победу.

– Я тоже.

– А теперь и не знаю.

– Есть только два варианта.

– В победу я больше не верю.

– Я тоже. Но и в поражение я не верю. Хотя, возможно, это лучший вариант.

– А во что вы верите?

– В сон, – сказал я.

Он поднялся.

– Простите, что засиделся. Но мне так нравится с вами разговаривать.

– Это здорово, что мы снова беседуем. Про сон – это я так, без всякого намека.

Мы оба встали и в темноте пожали друг другу руки.

– Я теперь в триста седьмом, – сказал он.

– Я рано утром выезжаю на пост.

– Увидимся, когда вы вернетесь.

– Погуляем и побеседуем. – Я проводил его до двери.

– Провожать вниз меня не надо, – сказал он. – Хорошо, что вы вернулись. Хотя для вас это не так хорошо. – Он положил руку мне на плечо.

– Ничего, все нормально. Спокойной ночи.

– Спокойной ночи. Чао!

– Чао! – Я смертельно хотел спать.