Текст книги "Справедливый приговор. Дела убийц, злодеев и праведников самого знаменитого адвоката России"

Затем, хорошо ли или дурно рассуждал совет, – об этом вы не можете судить, так как это дело умственных способностей. Здесь судят за нарушение устава, а не за то, умно или неумно рассуждал совет.

Итак, эти мелкие обвинения совершенно опровергнуты.

Существуют еще два вопроса, самые спорные, самые страстные в данном деле. Вопросы эти состоят в следующем: могли ли члены совета, по общему наблюдению, лежащему на них, усмотреть операции Струсберга и должны ли они были их усмотреть при ревизиях, при которых совет только и может рассматривать делопроизводство правления, – достаточно ли хорошо производились эти ревизии и столько ли раз, сколько требуется по уставу.

Если они ревизовали не столько раз, сколько следует, то, конечно, тут есть вина. Если они ревизовали так, что операций Струсберга нельзя было бы обойти, но они сами зажмурили глаза от истины, – то они виноваты. Но если все делалось так, что самый ретивый член не мог заметить обмана, если все подготовлялось к ревизии так, что они не могли усмотреть неправильностей, то они не могут считаться виновными.

Собирая все, что здесь происходило в течение трех недель, обвинительная власть видит со стороны членов совета нерадение. Обвинитель говорит членам совета: вы сами сознавали, что иностранное отделение никуда не годится, вы сами хотели его ликвидировать и после этого все-таки разрешили ему продолжать операции.

Здесь, очевидно, обвинитель недостаточно ясно понимает коммерческую суть дела. Он полагает, что коммерческие учреждения имеют сходство с судебными, которые, постановив известное решение, не вправе его отменить. В коммерческом деле – совсем другое. В прошлом году покупать пеньку было невыгодно, и члены совета могли постановить запретить правлению выдавать ссуду под пеньку. Но если затем в следующем году оказывается, что пенька стоит в хорошей цене, то члены совета, ввиду того, что этот товар исправился, могли дать правлению разрешение выдавать ссуду под этот товар. Ведь иностранное отделение было закрыто не вследствие того, что в нем происходили беспорядки, а вследствие того, что Ландау завел новое дело, арбитражное, и стал делать операции, которых большинство членов совета не понимало.

Члены совета рассуждали совершенно правильно, таким образом: подчиненный тогда у меня в руках, когда я знаю то дело, которое находится в его заведовании; когда же он умнее меня, когда он больше меня смыслит и заводит такие дела, которые он понимает лучше, нежели я, то тут не может быть над ним надлежащего наблюдения. Я убежден, что все 15 членов совета могли приходить к Ландау ежедневно, и Ландау под самым их носом мог обделывать с немецкими корреспондентами какие угодно дела. Ландау, ведущий дела по новым операциям, заводящий какие-то срочные тратты, иностранные переводы и т. п., был похож на медика, который говорит о болезни по-латыни, стоя около больного. Он может говорить, что угодно, а больной все-таки ничего не поймет.

Но члены совета исполняли свою обязанность тем, что рассуждали так. Зачем мы будем иметь дело, для нас непонятное, зачем мы будем отдавать в руки человека такое производство, в котором ничего не смыслим? Вот причина, почему та партия членов совета, которые называются торговцами и которые не вели дел за границей, естественно стали думать о том, нельзя ли закрыть иностранное отделение, и действительно постановили ликвидировать его дела.

В это время Ландау является с новой сделкой Струсберга. Я думаю, что, разрешая эту сделку, члены совета вовсе не входили в противоречие со своим прежним постановлением. Правда, они не понимали дел иностранного отделения, но предложенная сделка не носила такого характера. Это было дело, понятное всякому простому смертному, и оно состоит в следующем: купец имеет за границей вагоны и ставит их на русскую железную дорогу; затем они привезутся в Россию, и когда сдадутся на железную дорогу, которая примет их, когда пришлют накладные, то под этот товар просят дать денег до расчета. Тут всякий человек поймет, что можно дать ссуду.

Говорят, что нужно было остановиться выдачей ссуды, потому что дела Струсберга находились в это время не в хорошем положении.

Правда, личный кредит можно оказывать только человеку надежному, но под залог можно дать деньги и человеку ненадежному. Самый надежный человек может иногда не заплатить по личному кредиту; но коль скоро деньги даны вод залог, то даже самый нечестный человек отдаст их, потому что не захочет, чтобы пропал залог.

Поэтому, когда членам совета была предложена новая сделка со Струсбергом, то они видели в ней прямую выгоду и не могли предвидеть, чтобы на ней можно было что-нибудь потерять: выданные деньги они получат от русского железнодорожного общества, ссуда должна быть выдана тогда, когда пришлют накладные, удостоверяющие в принятии товара, квитанции в наших руках, следовательно, мы владельцы вагонов, а потому можем дать под них по б00 руб.

Вот сделка, которую разрешили члены совета и которая впоследствии совершилась. Я утверждаю, что члены совета поступили вполне правильно, и в этой сделке нет никакой вины.

Но после этой сделки г-н Ландау пошел далее и стал губить банк. Здесь одни доказывали, что сделка эта носит на еебе характер уголовного преступления, а другие говорили, что здесь обыкновенная коммерческая сделка. Здесь важно то, что Ландау должен был хорошо понимать, что купцы поверили Струсбергу под вагоны, лично же ему кредита не дадут. Поэтому для Ландау было важно то, что последующие сделки были скрыты, и, действительно, они скрывались от членов совета.

Я прошу вас припомнить то обстоятельство, что все семь счетов Струсберга начаты после ревизии 16 мая. Только два счета записаны были в книги так, что при ревизии 16 мая ревизоры должны были увидеть их. Но относительно этих счетов существует сомнение в том отношении, записаны ли они своевременно или несвоевременно.

Впрочем, один из них, бесспорно, записан несвоевременно. Ревизия была 16 мая, а счет этот был записан 19 мая, т. е. в то время, когда Шютта, который должен был занести этот счет в книгу, не было в Москве.

Затем существует счет от 10 апреля, который ревизоры должны были увидеть. Но относительно этого счета существует следующее сомнение: он записан 10 апреля, а письмо, вследствие которого возник этот счет, было от 23 апреля. Таким образом, счет этот записан несвоевременно.

Но если один счет записывается несвоевременно, то отчего же не предположить, что и другой счет был записан несвоевременно, а именно два месяца спустя. Почему 16 мая не записан счет separato-conto? Потому что он не был разрешен, а между тем ревизоры налегают на этот счет. Я повторяю, что коль скоро скрыли один счет, то весьма естественно допустить, что скрывали и другие счета.

Затем все прочие счета состоялись после 16 мая, так что ревизовавшие 16 мая не могли их видеть, и в этом они нисколько не виноваты. Следующая затем ревизия была 28 сентября.

Теперь является вопрос о том, не должны ли были члены совета в промежуток времени от 16 мая до 28 сентября, в силу общего наблюдения, знать, что совершается в стенах банка? Здесь я считаю нужным обратиться к Уставу банка. В нем говорится, что члены совета служат безвозмездно. В этом отношении Ссудный банк отличается от Промышленного и Учетного банков. В этих банках все находится в руках совета и членов правления нанимают там, как бухгалтеров или кассиров. В этих банках члены совета делают все то, что в Коммерческом ссудном банке делало правление. Членам совета Коммерческого банка говорят: наблюдайте только вообще, мы вас мучить не будем, собирайтесь только один раз в месяц. Естественно, что человек, который по закону может являться только один раз в месяц, не может быть подвергнут ответственности за то, что совет не собирался чаще. Положим, что, действительно, члены совета бывали в банке весьма часто и каждый день приходили то Борисовский, то Лямин, то Ленивое, – но они не могли составить собою совета.

Может быть, обвинение скажет, что все равно, если бы пришел даже и один, то он должен посмотреть, как идут дела банка.

Но на это я должен заметить, что в уставе банка не сказано, чтобы отдельный член совета мог вмешиваться в дела банка собственной своей властью. Если бы какой-нибудь член совета явился к Ландау и потребовал от него сведений по его операциям, то Ландау мог бы сказать: я вас не знаю, как отдельный человек, вы предо мною ничего не значите, – пусть соберется совет.

Это очень понятно. У нас существуют различные судебные инстанции: окружной суд, судебная палата, мировой съезд. В целом составе мировой съезд властен спросить у мирового судьи отчет, и судья обязан его дать. Но если к мировому судье явится отдельный член съезда и попросит его показать делопроизводство, то судья вправе со своей стороны попросить оставить его в покое и не обязан показывать ему свое делопроизводство. Точно такой же порядок применим и к членам совета.

Говорят, что каждый член совета мог наблюдать за делами. Но в уставе об этом ничего не сказано. Следовательно, нельзя требовать от членов совета, чтобы они чаще смотрели балансы и книги, чтобы они чаще требовали сведения о каждой крупной сделке и чтобы ни одна крупная сделка не могла возникнуть без их разрешения.

Мы спрашивали здесь свидетеля Найденова о том, каким образом совет может наблюдать за всеми действиями правления. Г-н Найденов объяснил нам, что на членов совета не возложено такой обязанности, что они должны наблюдать в том смысле, чтобы ежеминутно стоять у кассы. После крушения банка грозил всеобщий кризис, потому что лица, принадлежащие к купеческому сословию, хотели выйти из всех банков. Они говорили следующее: служа безвозмездно и будучи обязаны собираться только один раз в месяц, как можем мы знать, что совершается в банке во время нашего отсутствия? Если производить поверку каждый день, то членам совета нужно быть и в кассе, и в учетном отделении, и в иностранном отделении. Обо всем этом нам говорил свидетель Найденов. При этом свидетель сказал еще, что общее наблюдение состоит в том, что члены совета решают только общие вопросы и судят об операциях после их совершения по тому, что им подается в виде отчета, и они смотрят, согласен ли отчет с действиями правления, причем дают правлению некоторые указания насчет общего хода дел.

Вслед за показанием Найденова защита обратилась к суду с просьбой о том, чтобы было прочитано удостоверение министра финансов относительно того, как следует понимать устав. Но суд отказался от прочтения этой бумаги.

Не ваше дело, господа присяжные заседатели, разрешать наши пререкания с судом: есть другая власть, более высшая, которая разрешает пререкания между судом и защитой. Но вы – суд по совести, а суд по совести придает каждому факту свое значение, едва его существование дает себя знать. Скажете ли вы теперь, что этой министерской бумаги нет, когда защита требовала ее прочтения и когда суд отказал нам в прочтении ее? Нам не говорили, что такой бумаги нет, что ее вовсе не было написано, а сказали только, что министр финансов, как эксперт, должен был сам явиться на суд, если же он не явился, то бумага эта не может быть прочитана. Но все-таки существует тот факт, что министр понимает устав так, как он мною был объяснен.

Во всех уставах сказано, что всякое сомнение, возникающее при толковании этого устава, разрешается министром финансов, который в этом отношении представляется высшею властью. Да это и понятно, потому что устав банка есть специальный закон. Устав кредитный есть тоже закон специальный, который может быть разъясняем и дополняем только лицом, знающим финансовую часть. Точно так же и медицинский устав есть закон специальный, который может быть разъяснен только теми лицами, которые принадлежат к медицинскому сословию.

Итак, я говорил, что посредством общего наблюдения ничего сделать нельзя. Но на всякий случай и против этого общего наблюдения были приняты некоторые меры, так что если бы какой-нибудь член совета и хотел узнать о ходе дел, то ему можно было бы отвести глаза. Вы знаете, как было организовано иностранное отделение. Во главе его стоял немец, не говорящий по-русски. Следовательно, если бы члены совета и приходили к нему, то только тратили бы свое время совершенно понапрасну.

Затем около него было очень много бухгалтеров: Шютт, Полетаев и Ложечников. Особенность их состояла в том, что один из них говорит только по-немецки, а другие двое – и по-русски, и по-немецки, для того чтобы объясняться с Ландау. Мало этого, все эти бухгалтеры носили еще одно свойство: они только от щедрот Ландау получали подарки, а тот, кто получает, служит тому лицу, от которого он их получает.

Заметьте дальше следующее: когда-то Миллиоти, над которым здесь так много смеялись, чувствуя, что он не понимает хорошо бухгалтерского дела, вздумал провести в директора Веденисова, так как он был известен как хороший бухгалтер, служивший в Обществе взаимного кредита, где ему давали 6000 руб. жалованья. И вот г-н Миллиоти рекомендует банку Веденисова. При этом он имел в виду, что теперь уже ничего не скроют в книгах и что Веденисов, как хороший бухгалтер, разберет все неправильности и ошибки. Несмотря на то, что Веденисов был рекомендован банку господином Миллиоти, все-таки на общем собрании подают против него голоса. Свидетель Полетаев прямо признался, что хотя он ходил на общее собрание по чужим акциям, но тем не менее он подал голос против Веденисова. Из этого каждый поймет, какие меры принимались к тому, чтобы обойти членов совета.

Говорят, что и Ложечников, и Шютт, и Полетаев очень опытные бухгалтеры. Но вот мы рассматривали здесь книги, и в них найдены были ошибки.

Говорят, что ошибок этих так немного, что можно сказать, что книги велись хорошо. Но дело в том, что все ошибки, которые мы нашли, относились к струсберговскому счету, и странно, что не было ошибок по другим счетам. Струсберговский счет записан позднее, он перенесен не на ту страницу, наконец, для него существует особая секретная книжка.

Мы обратили ваше внимание на все ошибки, так как нашей обязанностью было доказать, что по струсберговским операциям они не ошиблись, а скрывали истинное положение.

Упрекающие нас в том, что мы выставили ошибки струсберговского счета, скрыв другие, пусть потрудятся найти эти другие ошибки. Их нет. Утверждать их могут лишь те, кто не знает дела.

Перехожу к последнему вопросу по этому отделу.

Итак, общим наблюдением члены совета ничего не могли сделать. Но не могла ли сделать что-нибудь ревизия?

Последняя ревизия была 16 мая, и затем до 28 сентября не было никакой ревизии. Не следует ли вменить членам совета в вину, зачем они ревизовали так редко. Действительно, ревизия есть единственное средство для наблюдения за ходом дел’

Здесь я должен представить еще одно соображение относительно общего наблюдения.

Кто сам находится у сундука своего кассира, у стола своего директора, тот и сам знает, что делается, а, следовательно, здесь незачем ревизии. Самый факт назначения ревизии доказывает, что делопроизводство находится в руках правления, в руках директора-распорядителя, а не в руках членов совета. Я не знаю такой ревизии, чтобы кто-нибудь сам себя ревизовал, чтобы, например, министерство само себя ревизовало. Итак, самый факт назначения ревизии доказывает, что посредством общего наблюдения следить за делопроизводством невозможно.

Переходя к вопросу о ревизии, я должен исправить одну ошибку, допущенную одним из гражданских истцов.

Вообще речи гражданских истцов были совершенно одинаковы.

Это были два дня мучительных страданий для подсудимых, которых гражданские истцы осыпали всевозможными бранными словами. Но между ними нашлись, однако, люди, которые не так сурово относились к подсудимым. Я говорю про г-на Владимирова. В своей речи он высказал, что все верили совету, и, следовательно, совет должен отвечать за пропавшие деньги, что совет производил ревизии.

Но нигде не говорится, что совет производил ревизии. Совет только назначает ревизию и командирует для этого своих членов. Самым фактом назначения ревизии совет исполняет свою обязанность. Затем, как исполняют свою обязанность назначенные им ревизоры, – это уже не его дело.

Я приведу здесь следующий пример: Московский губернатор обязан ревизовать каждый уезд или сам лично, или через чиновников. Лучшие чиновники, посланные им, находят все в порядке и доносят об этом, и худшие чиновники, которых провели при ревизии и которые не заметили существующих беспорядков, доносят, что все обстоит благополучно. Может ли отвечать губернатор за то, что он верит тому чиновнику, который не исполнил в точности того, что он был обязан сделать?..

Затем я обращусь к ревизии 16 мая. Говорят, что она производилась небрежно, и эту небрежность видят в том, что ревизия делалась на выдержку.

Но, господа присяжные заседатели, мы спрашивали представителей многих банков, и все они сказали, что ревизию иначе нельзя, немыслимо производить и что во время ревизии можно обойти каждого.

Положим, что в известном отделении лежит 1 000 000, в другом отделении тоже 1 000 000, в третьем отделении 2 000 000 квитанций от товаров. Но ведь в один день нельзя обойти все отделения, и пока ревизоры находятся в одном отделении, могут быть приняты меры к тому, чтобы исправить те недостатки, которые существуют в другом отделении. История русских учреждений, как правительственных, так и частных, показывает, что нередко злоупотребления в этих местах длились по несколько лет, и самых рьяных ревизоров обходили, подогнав дела так, чтобы все было чисто к ревизии. Дело не в том, что ревизии производились редко, а в том, что самая суть дела находилась не в руках членов совета, а в руках членов правления. Если бы ревизии производились даже каждую неделю, то все-таки можно было бы не заметить неправильностей. Мы слышали здесь показание Войнова, который сказал, что человек, который желает погубить банк, может сделать это в 1/4 часа. Ревизоры могут ревизовать дела банка, а в это время в Германии могут обращаться векселя, подписанные директорами Ссудного банка на несколько сот тысяч рублей, и затем, когда придется платить, банк будет уже бессилен…

Я более не буду утомлять вас по этому отделу. Я утверждаю, что эти люди исполняли свои обязанности как умели и как понимали их и что трудов своих они не жалели. Их дело было учитывать векселя, и они не жалели на это своего времени: они собирались в учетном комитете по 275 раз в год.

Правда, здесь было поднято обвинение, что они могли наживать при учете векселей известный процент. Но, господа, клеветать можно, а доказывать трудно. Мы знаем, что в банке кредитовалось 6900 человек. Гражданские истцы могли бы просить, чтобы суд вызвал кого-нибудь из этих 6900 человек, который мог бы сказать, что члены правления взяли с него известный процент, чтобы разрешить учет векселя. Но никто не заикнулся здесь о том, чтобы члены совета устраивали из этого дела выгодную для себя статью. Этим учетом векселей они спасали банк. Всех векселей было учтено в год на 23 000 000 руб., а они ошиблись только на 13 000. Учетное отделение выносило на себе все грехи иностранного отделения. Даже в 1873 и 1874 годах, когда иностранное отделение работало в убыток, то и тогда было выдано по 8 %, благодаря только тому, что операции учетного отделения были выгодны.

Кто знает банковское дело, тот должен иметь в виду еще следующий факт. Прежде чем раздать 180 000 в дивиденд акционерам, нужно было выработать проценты на вкладчиков, а сумма вкладов доходила до 10 000 000. Следовательно, банк, работая чужими деньгами, должен был вырабатывать процент и на них. Чтобы иметь такой громадный оборот, нужно было много труда. Члены совета желали работать, и это доказывается их деятельностью в учетном комитете. Их ли вина, что принятая ими на себя работа оказалась им не под силу? Их ли вина, что около них завелись свои собственные похитители, которые обошли их?

Между тем обойти их было очень легко. Если бы во главе дела стоял только Ландау, человек, который входил в такие дела, о которых вы слышали, то такой человек весьма скоро попался бы совету. Но между Ландау и советом стоял Полянский, а этот Полянский – человек очень замечательный. Несомненно, что прошлое его прекрасно, что все с удовольствием жали ему руку, что он был передовой общественный деятель, что каждое его слово было так влиятельно, что трудно было допустить, чтобы этот человек когда-нибудь сказал неправду.

Но слабое место Полянского было следующее: он школьного образования не получил, но у него был прекрасный ум, чтобы казаться развитым. Если кому удавалось дойти до чего-нибудь собственным умом, тот сильно верит в самого себя и благодарит судьбу, что она наградила его такими качествами.

Но эта способность есть в то же время и больное место самолюбия. Ландау понял, с какой стороны надо действовать на Полянского. Не сразу он принес провизию от Струсберга, потому что очень хорошо знал, что Полянский отвернулся бы. Он действовал на ум Полянского. Ландау сказал Полянскому: мне удалось сойтись с великим талантом. Я познакомился с железнодорожным королем, я сделался его другом; мы совершим с ним большие дела, удивим всю Вселенную и будем говорить другим: слушайте нас и благоговейте.

Затем пошли обширные дела. Тут Ландау является с другим предложением. Он обращается к Полянскому со следующими словами: обширные дела со Струсбергом делаются не одним банком: банк получает хорошие выгоды за то, что ссужает Струсберга деньгами. Вы своим умом много помогли успешности и выгодности всех этих дел, и потому мы вас наградим.

Я уверен, что деньги были предложены не в виде подкупа, а как подарок. Вчера защитник Ландау говорил: не одинаково ли дурно взять 150 000 или 5000 руб.?! Мне кажется, что здесь есть разница. Если я совершаю крупное, миллионное дело и мне дарят небольшой процент, то я могу рассуждать так: люди простые, неразвитые, хотят выразить этим свою благодарность. Но если мне приносят 150 000, то я должен подумать, что здесь что-то нечисто. Слыханная ли вещь, чтобы за миллионное дело давали 150 000?

Все деньги Струсберг передавал прямо Ландау. Струсберг не имел никаких сношений с Полянским. Ландау посредством хитростей мало-помалу проникал в душу Полянского, действуя на его ум, так что спустя некоторое время Полянский был окончательно в руках Ландау.

Получив первый подарок, Полянский походил на игрока, который поставил на ставку чужое состояние; у него 10 000 р., которые должен отдать своему доверителю, и из этих денег он ставит сначала 1000 и проигрывает. Верит в счастье, хочет отыграться, ставит другую, третью и т. д., до тех пор, пока не отыграется или не проиграется в пух.

Полянский в этом деле был увлекшийся игрок. Но прежде чем погибнуть, он слишком верил в дело.

В свою очередь, и все члены совета вполне ему доверяли, так что ему достаточно было сказать, что все идет хорошо, и все были спокойны. Не подлежит сомнению, что когда дело находится в руках честных, то тут можно остановиться на доверии. Честный человек крепче замка: замок можно сломать, но честная душа недоступна ни для какого соблазна.

Но мир так создан, что люди падают, когда мы не ожидаем. Я полагаю, что нет ничего удивительного, если члены совета могли ошибиться в г-не Полянском.

Что еще сказать? Переходя к концу этого отдела, т. е. обвинения в нерадении, я замечу, что подсудимые вправе сказать, что они со своей стороны делали все, что могли, и что «от своего вора не убережешься»…

Обращаясь к отдельной деятельности подсудимых, мною защищаемых, я скажу несколько слов: Борисовский и Вишняков участвовали в той ревизии, которую совестно назвать нерадивою. Они первые разобрали неправильности, существовавшие в иностранном отделении, и разобрали все недостатки. Им принадлежала инициатива ликвидации иностранного отделения. Они вполне верили Полянскому и потому передали на его руки иностранное отделение. Все свои обязанности они исполнили по совести.

Третий из подсудимых, Ленивов, первый раз ревизовал 28 сентября. Назовете ли вы его нерадивым ревизором, когда он, вместе с прочими лицами, был при ревизии, которая открыла беспорядки? Ведь он мог бы написать, что все обстоит благополучно. Ведь в банке оставалось еще около 15 или 20 миллионов; а вы могли видеть, что планы Струсберга так велики, что потом ему понадобились бы и эти деньги, и он нашел бы им помещение.

Довольно по этому отделению. Это обвинение не грозит ни чести, ни доброму имени подсудимых, и я вверяю их вашему праведному суду…

(Перерыв на 1/4 часа.)

Чтобы не утомлять вас, господа присяжные заседатели, я этим и ограничусь по вопросу о нерадении; я предоставляю вашей совести судить о том, в меру или не в меру эти люди исполняли лежащие на них обязанности. Я покончу с этим обвинением простым и верным советом.

Не законом решается вопрос о том, в меру или не в меру люди исполняют свой долг. Этот вопрос разрешается человеческим умением представить себя на месте этих людей. Если бы вы были на этом месте, то сумели ли бы найти больше времени и вникнуть глубже в дело?

Если вы разрешите этот вопрос отрицательно, в чем не может быть сомнения, то вы, конечно, сочтете, что люди эти не могут быть признаны виновными в нерадении…

В начале своей речи я сказал вам, что буду говорить по убеждению и исполню мою задачу. Я веду дело со страстью лишь там, где решается вопрос о человеке. Но у меня не хватит душевных сил дрожать и плакать о золотом мешке, как дрожали здесь те, которые только и отстаивали этот золотой мешок…

Я перейду к последнему вопросу, чрезвычайно важному. Я желал бы не быть здесь в эту минуту, потому что сил, данных мне Богом, может быть недостаточно, чтобы снять клевету, брошенную в этих людей, которые увлекли обвинение на путь, по которому оно идет. Люди, которые являлись на биржу только для того, чтобы купить подешевле, продать подороже, и которые ошиблись в своем расчете, начали обвинять в мошенничестве тех, с кем они имели дело. Это – те люди, которые здесь прямо сказали, что если бы они купили акции по 100 руб., а потом они дошли бы до 200, то назад их они не вернули бы; но им не удалось; вместо барыша они потеряли свое, и вот вдруг из биржевых спекулянтов они сделались плачущими жертвами, вопиющими о потере своих достатков.

По обвинительному акту, все члены совета, за исключением Волкова и Сорокоумовского, обвиняются в том, что, узнав 5 и 6 октября 1875 г. о противозаконной выдаче Струсбергу 7 000 000 руб. и о неверности отчета на 1 октября 1875 г., не приостановили банковских операций, а продолжали их, скрывая истинное положение дел банка, и этим допустили выдачу вкладов полным рублем лицам, состоявшим в дружеских и родственных отношениях с членами совета.

В чем же тут видит прокурор преступление? В том ли, что в банк приходили вкладчики и брали деньги?

Нет. Кроме обвиняемых, знавших о дурном состоянии дел банка, об этом было известно весьма многим лицам, не состоявшим ни в каких отношениях с обвиняемыми, и эти лица приходили в банк и брали свои деньги, потому что нужно быть до известной степени героем, чтобы оставлять свое имущество в доме, который горит.

Видит ли обвинение преступление в том, что продавались акции?

Нет. Мы знаем, что те люди, которые продавали акции и покупали их у Борисовского, не сидят на скамье подсудимых. На бирже всякий старается купить то, что дешевле, и продать то, что дороже, – одним словом, всякий старается сделать выгодное дело. Никто никогда не считал подобных действий преступлением. Когда люди вместо закона будут управляться одними нравственными началами, когда общее благо будет бесконечно выше блага отдельного человека, когда между моим и твоим не будет никакого различия, – тогда этого не будет. Но до тех пор, пока человек, видя нужду других, все-таки не отдает им последней копейки, потому что она нужна ему самому, – до тех пор подобные сделки не будут считаться преступными.

Эти сделки могут быть названы только грешными. Они противны нравственности, но не закону. И я не ошибусь, если скажу: грех было Борисовскому продавать свои акции и грядущую беду сложить на других, грех был Вишнякову допускать продажу акций своего племянника, грех Ленивову и Шумахеру вынимать свои вклады; но – только грех!

Что же, обвините вы их и за грехи? Нет, вы не смеете, потому что грех судит Бог. У греха есть другое средство искупления – раскаяние, исправление зла.

Представим пример: надо ходить в церковь, но я не хожу, и закон не может наказывать меня за это. Только Бог может наказать меня. Грех брать проценты, но закон их разрешает, и человек, берущий с нищего 4 и 5 коп., – грешник, но вы его судить не можете – это не преступление.

Вы чистые люди, но и вы не безгрешны. А между тем, только за грехи привели сюда этих людей, а с грехами этими они рассчитались так, как дай Бог рассчитаться каждому христианину. Вы слышали: вклады возвращены, акции взяты назад от всех, кто добровольно предлагал взять их. Они исправили зло, на которое поддались по мгновенному увлечению собственными интересами, и не заслужили тех нападок, каким подвергались, и той грязи, которую в них кидали, кидали так много, что мне хотелось спросить их (указывая на гражданских истцов): откуда у них берется такой запас грязи?!…

Перейдем к делу. Дело было так. 28-го числа была ревизия, которая открыла, что 7 000 000 руб. нет. На бирже сделалось об этом известно. Биржа имеет свой особый знак, недоступный очень многим. Биржа не говорит: банк лопнул или банк получил хороший барыш. Если за акцию, которая вчера стоила 200 руб., платят сегодня 250 руб., то биржа и видит, что дела банка хороши; если же за акцию платят на бирже 180 р., то между строк биржевой таблицы читай: биржа говорит, что дела этого банка не в порядке.

На бирже, как только открылась ревизия, все уже знали о положении дел банка. Ни Борисовский, ни Вишняков, ни Ленивов не скрывали струсберговских операций, ибо только этим можно объяснить, что акции вдруг падают со 180 на 170, потом на 125, на 115 и т. д.

Почему акции упали не сразу, это объясняется тем, что сведения получались не вдруг, потому что не сразу узнали, что Струсберг должен 7 000 000 руб.

Притом важно было не то, что банку были должны большую сумму, а важно было то, кто должен и как? Правда, в это время было уже известно, что Струсберг потерял доверие, но ведь члены правления сказали, что они дали ссуду под обеспечение.