Текст книги "Справедливый приговор. Дела убийц, злодеев и праведников самого знаменитого адвоката России"

Он верно говорит о том, что Дмитриев заболел, – но это и без него было известно всем. Он сказал, что ему показалось странным, что после приема его лекарств Дмитриеву стало хуже, – но и все, кто посещал Дмитриева, это знали. Он рассказывает, что Дмитриеву вливала яд теща, – но она сама это говорила и подтвердила.

Москалев, да и всякий другой на его месте, в этой части своего показания не мог не быть правдивым. Это – общеизвестные факты, и при этом факты, которые важны для свидетеля, как снимающие с него оговор городской сплетни.

Неверное показание о соучастии Дмитриевой в преступлении ее матери могло наслоиться лишь на этом бесспорном основном грунте дела.

Наша задача теперь сама собой выяснилась: имея в виду противоречие показания Москалева с объяснениями подсудимой и с противопоказаниями как потерпевшего, так и некоторых свидетелей, а равно и ввиду несовместимости этого показания с красноречивыми фактами действительности: с горем подсудимой во время болезни мужа, с ее согласной жизнью с мужем, с ее кротким нравом, засвидетельствованным в самом обвинительном акте, – мы должны объяснить себе этот грустный факт – неправду в показании Москалева.

Я прошу вас принять во внимание совет, который вам даст в свое время председатель от имени закона: он вам скажет, что при оценке свидетельских показаний надобно различать свидетеля – потерпевшего от преступления от свидетеля-постороннего делу. Тогда как первый склонен пристрастно отнестись к своему врагу, последний не имеет повода преувеличивать событие или факт, о котором он свидетельствует. Склонность эта объясняется не недобросовестностью или лживостью свидетеля, а постоянно наблюдаемым свойством большинства людей видеть истину в окраске, внушаемой настроением души: сочувствие смягчает, а ненависть или месть преувеличивает то, что видит глаз свидетеля.

Еще резче эти чувства влияют на те сведения, которые мы приобретаем путем смешанным, – внешним чувством и догадкой, или выводом: чего-чего не заключаем мы о людях нам ненавистных по самому поверхностному наблюдению или сведению, полученному о них; с каким доверием мы относимся к показанию посторонних или к свидетельству наших чувств, если они дают нам желанные данные, как мы скептически отрицаем все, что не вяжется с тем, что нам желательно думать о нашем враге.

Москалев по отношению к Дмитриевой и к ее мужу очутился как раз в этом положении: со времени предварительного следствия супруги Дмитриевы – его смертельные враги, и враги тем более ненавистные и смертельные, что Москалев не может простить им их неизвинительной клеветы на него, осложненной черною неблагодарностью: не он ли спас жизнь Дмитриева от отравы, данной тещею? Не он ли открыл глаза мужу – Дмитриеву на опасность, ему угрожавшую? И что же! Этот Дмитриев и его жена его же обвиняют в преступлении, которому он помешал.

Негодование и понятно и велико в душе Москалева. Два мотива стали властвовать в душе его: сплетни и клевета требовали от него очищения, толкали на борьбу за свою честь. А эта борьба – самая страстная: человек жизни не пощадит, когда его чести угрожает опасность; и притом в борьбе за честь мы, люди, часто отстаиваем не ту честь, которая есть результат нашего согласия с великими принципами нравственности, – а отстаиваем честь в смысле признанного в среде, где мы живем, доброго имени. Этой последней честью мы дорожим более, чем действительной, и последнюю часто приносим в жертву первой. Кому из нас неизвестны примеры, что люди готовы на тяжкие и злые поступки и действительно их совершают, лишь бы спасти себя от унижения по поводу действительно совершенного дурного поступка, дела? Кому неизвестно, что многие женщины без борьбы падают, но не щадят ни сил, ни средств, не разбирая последних, чтобы отстоять во мнении общества свое мнимое право на безупречное имя?

Второй мотив – ненависть к лицам, его оговорившим во мнимом преступлении, и желание открыть истинных виновников.

Первый мотив делал его потерпевшим: его чести нанесен удар, и очищение необходимо. Он идет к следователю, он берет на себя тяжелую, едва ли согласную с положением врача роль доносчика на преступников, открывших ему свою вину, как врачу. Он становится тем открывателем, который, раз донес, должен доказать свой донос, – иначе, как лживый доносчик, он понесет тяжелое обвинение.

Все это располагало его к страстному желанию доказать то обвинение, в которое он крепко верил: я говорю о его уверенности в том, что его оговаривают ложно и что для убеждения других в своей невинности ему необходимо указать на этих других, как на деятелей того, что ему приписывалось ими.

Второй мотив изгонял из его души всякое сожаление и осторожность по отношению к Дмитриевой: врага и клеветника, так казалось ему, – нечего жалеть.

Но и это еще не все: он искал объяснения, повода к оговору, и, настроенный мрачно против Дмитриевых, он, естественно, мог с доверием остановиться лишь на мотивах наиболее неблагоприятных для чести и доброго имени подсудимой и ее супруга. Они его оговорили, – значит, это им было надобно; надобно другого оговорить, – когда это необходимо для спасения себя или близких. Дмитриева, оговаривающая его в среде горожан, значит, нуждалась в этом средстве для своего спасения; значит, – она виновата.

А супруг, тот супруг, которому я, Москалев, спас жизнь и который с моих слов бил тревогу по всему городу, – онто почему переменил тон? А, понятно: он страстно любит жену и для спасения ее топит меня, не останавливаясь перед черной неблагодарностью; он нравственно так же гадок, как и другие; оба они – мои враги, и враги, которых жалеть нечего, ибо они достойны казни. Весь вопрос в доказательствах их несомненной вины; эти доказательства должен достать я один. Я их и достану, потому что я убежден в их вине, и, каковы бы ни были эти доказательства, как бы ни был нечист их источник, они в конце концов не будут ложными доказательствами, ибо на основании их погибнут люди, того заслуживающие.

Таким путем складываются те пристрастные показания, существование которых во всяком процессе не редкость. Так складываются людьми, относительно хорошими, те односторонние мнения о людях почему-либо нежеланных и неприятных им.

Вглядитесь в борьбу партий, хотя бы в обычных наших городских и земских делах, или, еще яснее, всмотритесь в те исторические случаи борьбы за власть, или за влияние на государство, о которых нам повествуют летописи: такие фантастические обвинения своих противников, и притом обвинения убежденные, искренние, хотя и мнимые, создают взаимное озлобление, отрешившееся от веры и любви друг к другу, – создает, подчиняясь указанным мною мотивам: желанию дать перевес тому течению дел и тем людям, которые кажутся лучшими, и страстному желанию не дать своим противникам и их делу, кажущемуся делом неправым и пагубным, хотя бы временного торжества.

Непримиримое противоречие в словах Москалева со словами Дмитриева и теми обстоятельствами, которые заставляют всякого непредубежденного человека отнестись с недоверием к обвинению Дмитриевой, находит себе исход лишь в применении к делу вышеуказанных соображений.

Москалев убежден в том, что Дмитриева его оклеветала, чтобы отклонить от себя подозрение в отравлении мужа. Он убежден, что это сделано ею потому, что она сама виновна вместе с матерью в этом деле. Клевета делает ее достойной казни, а он, Москалев, должен во что бы то ни стало добыть доказательства ее вины, и он спокойно оговаривает ее в том, что будто бы она ему самому призналась в своей вине.

Для предания суду это достаточно сильно, а для совести есть успокоение в том, что здесь нет греха, ибо здесь не оговаривается невинный, а на виновного дается несколько форсированное показание.

Старый грех: истина в цели и ложь в средствах.

А, между тем, задача могла быть разрешена проще, не вводи только Москалев этой подозрительности и замени ее человечностью.

Не так ли, на самом деле, происходила история: теща совершила преступление и была уличена Москалевым. Она созналась ему, но просила его, восстановив силы больного, не говорить ему о ее преступном покушении. Москалев не счел этого возможным и открыл глаза Дмитриеву.

Состояние духа Дмитриева: благодарность Москалеву, ненависть к теще – логические последствия открытия.

Но теща, признаваясь врачу, вероятно, призналась и дочери. Дочь, как ей ни дорог был муж, все же была дочерью и, раз опасность была вовремя устранена, а муж выздоровел, – конечно, симпатизировала просьбе матери скрыть ее вину.

Но Москалев открыл грех тещи перед зятем. Последний в гневе хочет запрятать ее в тюрьму, погубить. Но злое дело, слава Богу, прошло без последствий, отрава не удалась, – и дочь пробует умолять мужа о прощении виновной. Эту сцену слышит свидетель…

Озлобленная на Москалева за обнаружение тайны, боясь, что он огласит ее и далее, за порогом дома Дмитриева, Крикунова придумала средство обезоружить Москалева и отомстить ему: она оговорила Москалева в соучастии, оговорила сначала в среде своей семьи.

Дочь, любящая свою мать и жалеющая ее, поверила этому оговору; за ней поверил и Дмитриев, которому все прошлое его тещи и без того не давало повода заподозрить ее в чем-либо, не будь оговора Москалева.

А раз супруги Дмитриевы поверили Крикуновой, они моментально переменились с Москалевым, видя в нем руководителя преступления. Чувство благодарности сменилось негодованием, и Москалев, конечно, был поражен резким осуждением, возводимым на него тем, от кого он вправе был ожидать иного отношения.

Посмотрите на дело с этой точки зрения, и вы увидите, что для объяснения его не нужно представлять Дмитриевых клеветниками, Дмитриеву отравительницей, а Москалева ложным доносчиком.

Дмитриева просто с доверием отнеслась к оговору матерью врача Москалева и, веря матери, искренно обвиняла последнего; Дмитриев, отчасти доверяя теще, отчасти не понимая мотива ложного оговора Москалевым его жены, составил себе искренний, но ложный в своем основании, образ мысли о поступке своего врача, мешает в своем показании то, что было, с тем, что ему кажется, и грешит против истины, думая, что передает суду истинный рассказ о событии. Наконец, Москалев, весь уйдя в заботу о своей репутации, оскорбленный до глубины души оглашением о нем позорного, но в существе ложного факта, поддаваясь нервическому чувству, возбуждаемому наносимой нам обидой или болью, – чувству отместки, отпора, дал этот отпор, объяснив себе поступок супругов Дмитриевых в самом мрачном смысле, и затем, согласно этому взгляду на них, смешав, как и они, действительные факты с фактами своего воображения.

В результате и получилось то, поистине трагическое, но вместе и понятное положение, что два враждующие лагеря, каждый искренно, но вместе и ложно, кидали в своего противника самыми тяжкими обвинениями.

Разрешить этот узел призваны вы.

Если мой взгляд на дело имеет за себя нечто достойное вашего внимания, то вы в вашем совещательном зале не откажетесь дать место и ему; может быть, согласившись с ним, вы одновременно и спасете молодую жизнь, и разрешите предложенное вам дело с наибольшей вероятностью.

А от человеческого суда никто не имеет права требовать более этого.

Безусловная истина доступна одному Богу.

Дело А. Е. Максименко, обвиняемой в отравлении мужа

Дело это слушалось в заседании Таганрогского Окружного Суда с участием присяжных заседателей 15–20 февраля 1890 г. в г. Ростове-на-Дону, под председательством члена суда Е. Н. Хмельницкого.

Обвинял прокурор Е. Н. Хлодовский; поверенным гражданской истицы Ефросинии Максименко выступил присяжный поверенный Л. Я. Леве. Защищали Александру Максименко присяжные поверенные Н. И. Холева и Ф. Н. Плевако.

Суду были преданы Александра Егоровна Максименко и Аристарх Данилович Резников по обвинению в предумышленном отравлении мужа Александры Егоровны, Николая Максименко.

Обстоятельства этого дела представляются в следующем виде.

19 октября 1888 г. в Ростове-на-Дону, в доме своей тещи Варвары Дубровиной умер Николай Максименко.

Смерть его врачами не могла быть объяснена какими-либо естественными причинами. Врачи предположили отравление.

Первоначальное исследование внутренностей умершего не подтвердило предположения врачей и только тщательное вторичное химическое исследование не оставило сомнения в том, что Максименко был отравлен.

Вопрос о самоотравлении не мог иметь места, так как Николай Максименко, незадолго до смерти перенесший тиф, из дома в это время не выходил и все время был под надзором своей жены. На нее и пало подозрение.

Обстоятельства дела как будто бы изобличали ее. Частью свидетелей она характеризуется как женщина очень неуравновешенная, некультурная, грубая. Принадлежа к богатой семье, она выходит замуж за бедного Максименко и очень скоро, по словам свидетелей, начинает ему изменять. Во время, предшествующее смерти ее мужа, она близко сходится со служившим в конторе покойного Резниковым, с которым и остается одна у постели больного Николая Максименко.

Лечивший Максименко врач Португалов обратил внимание на то, что Резников постоянно находился в квартире Максименко, что он вел себя там как хозяин, что между Резниковым и Александрой Максименко несомненно существовали близкие отношения.

Последним обстоятельством, доказывавшим, по мнению обвинения, причастность Резникова к отравлению, явилось то, что он несколько раз приезжал к врачу Португалову и просил его выдать свидетельство о смерти Максименко, уверяя, что бояться нечего, так как священник – свой человек.

Все эти обстоятельства послужили основанием к тому, что Резников и Максименко были преданы суду.

Вердиктом присяжных заседателей факт отравления был признан доказанным, а Максименко и Резников оправданы.

Речь Ф. Н. Плевако в защиту Максименко

Завтра, к этому часу, вы, вероятно, дадите нам ваше мнение о свойстве настоящего дела и об отношении к нему предстоящих подсудимых.

Томительный вопрос: какое впечатление производит на судей совокупность проверенного здесь материала и кто вероятный виновник содеянного зла – получит удовлетворение.

Подсудимые – и та, которую я защищаю, и тот, за кого скажет слово третий защитник, – отрицают свою вину. Следовательно, нам нужно сосредоточиться па изучении улик против них.

Но чтобы правильней разобраться и безошибочнее решить дело, я советую вам разделить ваше внимание поровну между подсудимыми, обдумывая доказательства виновности отдельно для каждого подсудимого так, как будто судьба другого сегодня не предстоит вашему вниманию.

Этот прием спасет вас от вредной для дела и особенно вредной для подсудимых перепутанности улик. Известна человеческая слабость к быстрым обобщениям: мы охотно спешим впечатление, полученное от одного ряда явлений, перенести на соседние, сходные с ними. Мы незаметно объединяем в одно целое группу независимых предметов и думаем о них, как об одном.

То же повторяется и при решении дел уголовных. Совершилось преступление. Подозреваются несколько лиц. Мы начинаем смотреть на всех подсудимых, привлеченных по одному делу, на всю скамью, как на одного человека. Преступление вызывает в нас негодование против всех. Улики, обрисовывающие одного подсудимого, мы переносим на остальных. Он сделал то-то, а она сделала то-то, откуда заключается, что они оба сделали и то и другое вместе.

В примерах нет недостатка. Вы слышали здесь показания, которыми один из подсудимых изобличался в возведении клеветы на врача Португалова, а другая – в упреке, сделанном ею соседке Дмитриевой в неосторожном угощении больного мужа крепким чаем, что было на самом деле. И вот в речи г. обвинителя эти отдельные улики объединяются в двойную улику: оказывается, что Максименко и Резников клеветали на доктора, Максименко и Резников упрекали Дмитриеву.

Испросив у вас отдельного внимания каждому подсудимому, я обращусь к делу. При этом, памятуя, что мы призваны содействовать, а не мешать вашему правосудию, я откину из моей речи все то, что, имея полную возможность принять вид серьезного довода за подсудимую, на самом деле не представляется доводом перед моим внутренним зрением. Я буду вести не продуманную, а продуманную речь, не заботясь о том, что во многом, быть может, разойдусь с моими товарищами по защите.

Итак, во-первых, я не стану отрицать того, что насильственная смерть мне представляется фактом. Те неточности химической экспертизы, на которые указал вам мой молодой сотрудник, та шаткость вторичного медицинского мнения, констатировавшего смерть Максименко от отравы, которое опиралось на выводы химического анализа и падало вместе с неверностью последнего, – все это, может быть, и сильно, но я признаюсь, что мне лично не справиться с этими техническими выводами людей знания, что, сверх того, окончательный вывод экспертизы и по ослаблении его критикой остается довольно сильным, по крайней мере, в моих глазах, так что я думаю обойти его без возражений, успокаиваясь тем, что, в случае, если улики против того или другого подсудимого недостаточны, то и с признанием преступности у обвинителя не будет в запасе данных, связывающих преступление с намеченной им личностью.

Но прежде чем подойти к детальным уликам, собранным против Александры Максименко, я нуждаюсь в указании на одно положение, от верности или неверности которого зависит достоинство моих заключений по делу, и затем должен буду высказаться по вопросу о пределах исследования жизни подсудимой, ввиду далеко заходящих вдаль биографических изысканий г. обвинителя, рисующего нам жизнь подсудимой чуть не с самого детства.

Положение первое таково: здесь давали преобладающее место показаниям врача Португалова и полицейского чиновника Дмитриева, а равно и жены последнего. Со своей стороны, более меня принимавшие участие в судебном следствии товарищи и некоторые свидетели говорили о возбужденном, по извету подсудимого Резникова, деле о вымогательстве Португаловым трехсот рублей за выдачу свидетельства о смерти покойного Максименко. Указано было и на то, что Дмитриев и его жена, – те лица, к которым относился упрек Александры Максименко, слишком страстно относились к делу и высказывали подозрительные предположения против подсудимой, не подтвержденные ссылкой на тех лиц, на которых они ссылались.

Я, подобно обвинителю, не доверяю клевете на Португалова и признаю, что ее ложь доказана бесспорно. Далее, я допускаю, что Максименко упрекала Дмитриевых в угощении больного мужа чаем.

Но что же отсюда следует? А то, что Португалов был глубоко оскорблен этой, бьющей в самую сердцевину человеческого достоинства, инсинуацией. В меньшей степени, но тоже недовольны были обвинением в неосторожности и Дмитриевы. Обе обиженные стороны, сознавшие полнейшую несостоятельность обвинения против них, естественно, с подозрением отнеслись к авторам выдумки. А когда оказалось, что смерть Максименко была неестественной, то подозрение перешло в предубеждение против клеветников, вероятно, имевших-де цель этими инсинуациями отводить глаза от виновников преступления.

Между тем, пущенная о Португалове, во всяком случае, не моею подсудимой), клевета – о чем свидетельствуют все обстоятельства дела – передается автором лжи в семью Дубровина. Там рассказу верят и громко передают о поступке Португалова, даже идут, в лице свидетеля Леонтьева, жаловаться полиции на вымогательство врача.

Понятно негодование Португалова на дерзость лжи. В негодовании он уже не анализирует развитие клеветы, а объединяет всех, разносящих ее, в одну шайку, вероятно, имеющую цель клеветать на него, чтобы подорвать веру в его сомнения о причине смерти Максименко и добиться похорон без вскрытия.

Происходит трагикомедия: Португалов, оскорбленный, подозрительно истолковывает все поступки в семье Дубровина, а семья Дубровина, с вдовой Максименко, доверяя пущенной клевете, в подозрениях Португалова видят только новые и новые придирки.

В меньшей мере, но та же история повторяется в отношениях к Дмитриевым.

Подозрение, высказанное вдовой покойного, раздражило их. Они недоверчиво относятся к ней; она, не зная истинной причины смерти мужа, их подозрительность объясняет иными мотивами.

Эти причины дали окраску отношениям этих свидетелей к делу. Они озлоблены и поэтому пристрастны; тем более опасно, что их подозрительность искренна. Но они – люди правдивые, особенно я это скажу о Португалове.

Поэтому, в их показаниях надо различать две стороны. Там, где они, а особенно Португалов, говорят о своих действиях, о своих поступках и действительном их значении, там он правдив, ибо порядочность его гарантирует нас от сочинительства того, что для него явно не существует. Но там, где он говорит о значении чужих поступков, где он характеризует чужую душу и оценивает чужие чувствования, – а самая опасная часть его показаний и составляет его мнение о недостаточности внимания вдовы к покойному супругу в предсмертные дни, о холодности ее при гробе и т. п., – там его мнения, как таковые, всего более страдают недостатком беспристрастия.

Тут уже нет гарантии в его личном достоинстве, потому что самые достойные люди отдают дань чувству и страсти и под углом их не безопасны от воображения, заменяющего действительность.

И вот моя просьба к вам: верьте Португалову и Дмитриевым, где они свидетельствуют о себе, не верьте им, где они судят и рядят о людях, им неприятных за причиненное ими воображаемое зло.

По вопросу о биографических подробностях относительно подсудимой я, пожалуй, готов признать долю правды в мнении моего сотоварища по защите, – что необходим предел таких исследований, дабы избегнуть излишнего влияния этих подробностей на силу настоящих улик; готов согласиться, что не обвинителю, а защите дозволительно далеким прошлым, если оно безупречно, испрашивать снисхождения к виновному; согласен, что в устах обвинителя этот прием может переродиться в осуждение подсудимого не за обследованное деяние, а за необследованную прошлую жизнь, может быть, и непохожую на ту, какой ее рисуют случайные свидетели.

Но раз дело сделано, раз обвинение старается заглянуть в прошлое подсудимой и вызвало с этой целью несколько свидетелей, то нам уже надобно считаться с совершившимся фактом следственного производства. Одной просьбой о забвении этой страницы дела ничего не сделаешь: она уже прошла перед глазами присяжных. Просьбы о забвении остались бы неисполнимыми и даже возбуждали бы особое внимание к исключаемым фактам.

Так бесплодна просьба матери, которая, давая дочери своей какой-либо модный роман, предлагает ей не читать некоторых, отмеченных красным карандашом страниц: они будут прочитаны, прочитаны ранее других, и только сильнее запечатлятся в молодом мозгу.

Нет, я мирюсь с приемом прокурора, и, выслушав его обличительную речь о далеком прошлом подсудимой, принимаю вызов, ввожу в мои объяснения апологею ее молодой жизни до встречи с Резниковым и думаю, что обильный материал дела дает нам вывод совершенно противоположного свойства.

С него-то мы и начнем.

Дяди и родня, как ее, так и ее покойного мужа, здесь сказали нам, что она оставалась почти ребенком после отца. Особенно старательного воспитания ей не давали: мать, – женщина, вышедшая из низменных слоев, и не умела, и не желала дать дочери образования. Здесь отметили, что мать притом несвободна от порока неумеренности в вине. Затем, все мы знаем, что после отца у Саши Дубровиной, – все так звали девушку, – осталось хорошее состояние в трети капитала в торговом доме пароходства бр. Дубровиных. ~

Достигает Саша Дубровина 15 лет. Из девочки начинает формироваться девушка. Просыпаются девичьи грезы, предвестники инстинктов будущей женщины. Засматриваются на нее молодые люди околотка. Стыдливо засматривается и она на них. К матери засылают сватов и свах. Обвинитель отмечает, что в течение года было до 30 женихов и что с одним было что-то вроде сговора, – это с каким-то греком, а с другим, судя по письму к ней от него, девушка сама объяснилась в любви, без участия матери. И вот это называют первыми признаками ее нравственной порчи.

Но разве это так? Женихи, в такой массе попытавшиеся просить ее руки, свидетельствуют как раз о противном. Значит, она была желанная невеста для многих и не спешила броситься на шею первому искателю. Сговор, не повлекший, однако, к браку, свидетельствует только о том, что она своей девичьей воли не позволила отдать без ее спроса. Обвинение не располагает никаким указанием, хотя бы от самого недостоверного свидетеля, что жених отказался от невесты по причине ее сомнительного поведения. Письмо моряка, памятное вам по вычурному титулу «многоуважаемая, позволившая назвать себя моей невестой», писанное из Афин в Ростов, к шестнадцатилетней девушке, свидетельствует только о том, что она честью дорожила, и нелегко было вырвать у ней полунамек на готовность вступить в брак, так что искателю ее руки приходится подчеркивать молодой девушке слово, слетевшее с ее языка.

И я вас спрошу: неужели это порок? Неужели это начало тех «злодеяний», каким эпитетом обозвал эти поступки мало продумавший свое слово гражданский истец. Кто из нас, имея в семье молодых девушек, сестер или дочерей, не знает, что серьезному чувству, которое ведет их к алтарю, предшествуют, как эскизы предшествуют картине, мимолетные вспышки нежности, скоропреходящие печали молодого сердца?..

Нет, гг. присяжные, грешно клеймить именем порока светлые грезы юности. Этими грезами наполнена любая начинающаяся девичья жизнь. Ссылаюсь на ваши собственные семьи: разве у вас нет того же? Разве вы отвернетесь за это от ваших детей, а не ограничитесь добрым советом, дабы не было ошибки в выборе?

Перехожу к истории брака с покойным мужем подсудимой. Этот момент важнее и дает место для размышлений.

Обвинителем выставлено положение, что девушка стала принадлежать мужу еще до брака. Но, не довольствуясь этим, обвинение прибавляет, что девушка сама бросилась на своего избранника и, так сказать, женила его на себе.

Проверим доказательства и построенные на них выводы.

Встречу подсудимой со своим мужем рисуют нам, главным образом, два свидетеля: брат и сестра покойного Максименко. Обвинитель останавливается преимущественно на показании сестры, как более мрачном. Брата-свидетеля, ценимого обвинителем весьма высоко, как и нами, – найдено нужным в данном вопросе обойти.

Вот что говорит сестра: я приехала к брату, служившему у Дубровиных в конторе. Стала рыться в его грязном белье и нашла подозрительные пятна крови. Спросила брата, и он мне объяснил, что дочь хозяйки, вопреки его воле, стала с ним в такие отношения, которые прикрываются браком. Тон показания не в пользу девушки: она-де сама взяла себе брата свидетельницы, не дорожа своей девичьей честью. Таков рассказ летописца в юбке. Прокурор верит ему и отмечает этот факт, как доказательство развращенности подсудимой.

Летописец-брат покойного говорит другое.

Прежде всего, он, как здесь установлено без возражений, был покойному вместо отца. Он воспитал его и содержал его до тех пор, пока тот не встал на свои ноги. Брат покойного, по свидетельству и по объяснению гражданского истца, действующего от имени матери покойного, человек совершенно порядочный. Он содержал всю семью. Истица свидетельствует, в лице своего поверенного, что он прекращал содержание матери только на время брачной жизни покойного Максименко, на которого, как на более состоятельного, была перенесена повинность содержания матери, безропотно исполнявшаяся дотоле братом-свидетелем. Со смертью покойного Антонин Максименко опять заботится о матери.

Так вот этот свидетель-брат и воспитатель покойного говорит нечто другое: «Брат был со мной откровенен, как с отцом. Это была натура честная и прямая. Алчности в нем не было. Вступая в брак с Дубровиной, он тяготился неравностью состояния, – его, простого рабочего, и ее, наследницы богатого отца. Но брат мой говорил мне, что они друг друга любят, говорил еще нечто, что заставило сказать мне ему: какой тут может быть вопрос. Твой нравственный долг – жениться на ней».

Согласитесь со мной, гг. присяжные, что это не то, что говорила сестра. А верить ему приходится больше. Он здесь произвел впечатление лучшего свойства, чем все другие свидетели-родичи. Он имел право на откровенность брата, и брат в откровенности ему не отказывал. Неестественно, чтобы тайну отношений брат передал сестре с таким цинизмом, если даже что-либо подобное было.

Но главное: надо совершенно не знать человека и девушки, чтобы доверять показанию Елизаветы Максименко. И развратные девушки родятся чистыми созданиями, и у них до поры потери чести богат запас того целомудрия, которое то стыдом, то страхом, то отвращением спасает их от бездны падения. Потеря стыда – состояние духа, приходящее много спустя после утраты целомудрия. В минуту же погибели чести девушка – всегда жертва, а не хищница. В минуту падения не она, а тот, кто убаюкивает ее страх, кто заговаривает ее стыд, кто искусными стонами возбуждает ее жалость к себе самой, – не она, а он преступен. И это не только по отношению к девушкам порядочного круга, нет, это, кажется, общее правило. Куда бы мы ни спустились, хотя бы в вертеп разврата, и там сумели бы вырвать горькое признание, исповедь падения у несчастной жертвы греха, – мы услыхали бы и в сотый раз убедились бы, что у порога гибели девушки стоит не ее, а чужая порочная и развращенная воля.

И сближение Максименко со своей будущей женой не нарушало господствующего правила. Полюбил он, полюбили его. Искренность обоюдных чувств была вне сомнения. Брат и шафера, – друзья жениха, даже сестра его, – все здесь это удостоверили. Жених не дождался брачных дней, и, может быть, боясь за отказ ему, бедняку, со стороны матери, подкараулил минуту, когда было легко усыпить страхи девушки, и овладел ею.

Она отдалась любимому человеку. А любимый человек оказался лучше тех, кому бы только победить да насмеяться над легковерной дурочкой. Он пал и уронил, но он умел встать и поднять свою жертву.

Они вступили в брак. Не люб он был теще, холодно встретили весть о браке богатые родные. Были помехи, так что пришлось играть свадьбу в другом городе и скромно отпраздновать ее в кругу друзей.

Все, кто был на свадьбе, все здесь показали, что жених и невеста любовно шли друг к другу, что ни она, ни он не казались идущими к венцу насильно, нехотя, по необходимости.

За вступлением в брак потянулась успокоенная, пришедшая в норму общая жизнь молодых супругов. Эту жизнь обвинение и гражданский истец также не оставили в покое, но также осветили ее односторонне, также явно несогласно с достовернейшими обстоятельствами дела.