Текст книги "Справедливый приговор. Дела убийц, злодеев и праведников самого знаменитого адвоката России"

Выписка в обвинительном акте о наемниках Сулимы оказалась неточной. Заявление Степана Бабанина, что комиссия односторонне и слепо исполняет волю начальника губернии, писано им за несколько времени раньше того, как комиссия для преобразования судебных учреждений выразилась, что старый следственный порядок был негоден, ибо подчинялся личным усмотрениям и целям местных властей, а не служил правосудию. Так нельзя же карать за то, что Степан Бабанин опередил своими словами всенародно произнесенную истину.

Степан Бабанин противопоставил деятельности членов комиссии честное исполнение долга Верховским и Васильевым. Я не знаю Васильева, я не слыхал о полезной деятельности прочих членов комиссии, но что касается Верховского, то мы сегодня слышали, что он, хотя не пользовался доверием местной власти во времена комиссии, но зато более высшею властью удостоен звания члена новых судов, возведен в несменяемые судьи нового порядка. Поэтому я не считаю преступным отзыв Бабанина о превосходстве нравственных достоинств Верховского сравнительно с прочими членами комиссии. Последствия оправдали слова его.

Александр Бабанин выразился бесспорно неприлично и оскорбительно. Но если правда, что становой сделал на него ложный донос, если правдив его рассказ о поступках станового в доме отца, то раздражение делается понятным. Затем, на обыденном языке неправильный донос, о котором напоминает становому Бабанин, иначе не называется, как клеветой. Можно было выразить иначе, но сущность осталась бы та же.

Я окончил беседу по тем предметам обвинения, которые поддерживаются обвинителем.

Мне остается разобрать обвинение Бабанина Александра в угрозах и оскорблении комиссии.

К несчастию, мне приходится начинать с г. Сулимы. Вы помните, как сложились обстоятельства. За несколько вре^* мени до истории в доме Заньковского, Сулима обзавелся палкою с кинжалом, т. е. стилетом. При вводе уставной грамоты, как показали здесь молодой Дикань и исправник Дублинский, Сулима выколол глаз у старика Диканя, 70летнего крестьянина; выколол, говорит Дублинский, нечаянно, в то время, когда спорил со стариком. Болезнь свалила последнего.

На помощь явилось семейство Бабаниных, которое, тем не менее, изображено чуть не разбойничьим гнездом.’И вот какие странные роли выпадают на долю образцового чиновника – Сулимы и разбойничьего семейства Бабаниных. Сулима выкалывает глаз Диканю, Бабанины являются на помощь; Сулима не дает ходу жалобам на себя, Бабанины едут в Петербург, и там, вблизи источника земного правосудия, добиваются наказа о начале следствия над Сулимою за обиду Диканя. «Благородный» Сулима отказывается дать денег Диканю на лечение, оставляет нищего без помощи, – разбойничье гнездо дает приют, лечит Диканя, помещает в своем собственном доме. Сулима отталкивает от себя того, кого сам сделал несчастным, – Бабанины чужому человеку, ради его страданий, оказывают человеколюбие.

Дикань страдает, чувствует близость кончины. Он хочет идти в вечную жизнь примиренным с Богом. Бабанины приглашают священника, и больной в таинстве веры очищает свою совесть.

Но в тот день, когда в логовище «злодеев» Бабаниных совершалось святое таинство, иная тайна совершалась недалеко от дома, где умирал страдалец. Вопреки всем известным законам, комиссия спешила в дом Бабаниных, чтобы взять, во что бы то ни стало взять и увезти в Полтаву, – не обвиняемого Сулиму, а того, кому нанесено это оскорбление, – Диканя.

Не хочется этому верить, а между тем это так. И вот этому объяснение: когда был получен указ о следствии над Сулимой, начальник губернии, вероятно, пожелал лично прекратить историю. Он хотел видеть Диканя и поручил доставить его в Полтаву. Тут нет ничего незаконного. Не ехать же губернатору самому!

Получается ответ, что Дикань не едет. Заинтересованные лица, пользуясь тем, что Дикань в доме Бабаниных, даЮт этому факту известное объяснение. Тогда губернатор поручает освидетельствовать Диканя, взять его и доставить в Полтаву, если здоровье его позволяет. Таково содержание бумаги начальника губернии. Губернатор не желает нарушать законных прав больного, не желает подвергнуть страдальца опасностям переезда из дома Бабаниных в город. Но раболепные слуги его воли слышат только его желание видеть Диканя в Полтаве, а его вполне справедливое распоряжение: взять, если можно, откуда следовало другое положение: не брать, если Дикань не может ехать, – они забывают.

Так ведется исстари: скажи слуге, чтобы вывел он из комнаты негодного гостя, он, наверно, его спустит с лестницы. Раболепство служит только тем, кто выше, не думая о правах тех, кто слабее.

Комиссия показалась в доме Бабаниных. Дикань болен. Комиссия знать не хочет этого препятствия. Ее упрашивают пощадить больного, она – глуха. Домашний доктор заявляет о серьезности болезни, – ничтожное мнение. Старушка Бабанина, сидевшая у изголовья больного, ссылается на то, что больной сегодня причастился Святых Таин, – комиссия не понимает смысла этого заявления. Старушка протестует, заявляет, что она напишет телеграмму министру. Телеграмму министру? Это оскорбление комиссии, это угрозы ей.

Никаких людей Александр Бабанин не созывал; свидетели ни одного человека, ни одной живой души не видали, собранной по зову Александра Бабанина. Чего же струсила и чем оскорбилась комиссия? Ничем. После оскорблений и угроз чай пить не пошли бы. От угроз комиссия уехала бы со двора, а она из флигеля, где, по словам акта, совершились угрозы, сделала бегство к чайному столу.

Вы слышали одного свидетеля, Оголевца, который признался, что уход комиссии из флигеля был немножко преждевременным, – он был ничем не вызван. А из дома бежала комиссия по иной причине.

Вы слышали, что с сестрой Бабаниных сделался обморок. Свидетели целой массой подтверждают, что председатель комиссии Биорковский сказал, что обморок сестры Бабаниных – притворство, и взялся ее вылечить. Лечение было очень странно. На лицо ее был брошен кусок ваты с огнем. От этой операции обгорели ресницы и брови у бедной молодой женщины, но она не очнулась от своего, казавшегося г. Биорковскому притворным, обморока.

Тут благородный член комиссии Селихов протестует против каннибальского поступка; тут все члены поняли мрачный характер своих действий; они поняли, что им не поверят, будто они исполняли волю начальства, именем которого они прикрывали свои действия… Они бежали, преследуемые не сотней крестьян, созванных Александром Бабаниным, а тенью их безобразного поступка, бежали в имение Заньковского, чтобы там за ужином и произведениями, прославившими его подвалы, составить тот акт, подписать который не соглашался Селихов и содержание которого оказалось неизвестным тем из понятых, подпись которых на нем значится.

Гг. присяжные! Я закончил обзор дела, которое пред вами сегодня так подробно рассмотрено. Защита в моем лице приступила к опровержению обвинительной речи немедленно, и многое могло ускользнуть от ее внимания. Но я уверен, что вы непосредственно и сами увидали множество обстоятельств, говорящих в пользу подсудимых, сами достаточно убедились, что обвинение построено на сведениях далеко не твердых, не точных, на показаниях более чем недостоверных.

От части, важнейшей во всем деле, отказалось обвинение; оно увидало действительную картину, не запинаясь скажу, темного поведения лиц, приехавших творить волю начальства, но, вместо того, совершивших деяние, достойное кары закона, и осмелившихся утверждать, что они в доме Бабаниных исполняли обязанности службы, исполняли поручение губернатора. Обвинение отказалось потому, что никаких угроз комиссии сделано не было, кроме одной – жаловаться министру на ее действия; угроза очень внушительная, но, конечно, не беззаконная, если мы не будем считать беззаконным все, что делалось Бабаниными.

Обвинение отказалось… Но оно привлекало их, оно их сделало подсудимыми, и чтобы пятно судимости было снято с них, мало взять обвинение; надо, чтобы их очистил ваш приговор, могучий приговор, который возвращает обществу людей честными и незапятнанными, если он не милует вины, а отрицает ее.

Я не кончил бы своей задачи, если бы не сказал вам, во имя вашего права снисходить к вине подсудимых, о том, чего стоит подсудимым настоящее дело.

Богом благословенная семья – отец, мать и целая группа сыновей и дочерей – распалась, разбрелась, гонимая страхом грозящего ей незаслуженного наказания. Больной отец не мог явиться; далеко за рубежом нашей земли коротает дни старший сын; там же и дочери. Страхом за своих детей, страхом потерять их истомилась мать, и страх этот, быть может, сократил ее уже пресекшиеся дни. Богатые поместья без глаза хозяина расстроены, разорены.

На суд явились два брата: Александр и Степан, чтоб первыми принять удар обвинения и сказать семье, чего ждать ей от суда судей по совести. И мнится мне, что если они сколько-нибудь виновны, то и тогда в душе их нет того чувства, с которым преступник слушает о своих законопротивных делах.

Дела, о которых сегодня говорилось, шли давно, почти десять лет. Тогда они были едва оперившиеся юноши, в 20–21 год, а теперь это – люди за 30 лет, семейные, люди пожившие, опытные. Ни склад их ума, ни их характер, сложившийся под влиянием обстоятельств более зрелого возраста, – ничто не похоже на их давнопрошедшее, на их юное время, может быть, и бурное, и кипучее, и заносчивое.

Они в настоящую минуту даже утратили внутренний смысл этого прошлого, – оно им также странно и непонятно, как непонятны старику ошибки и увлечения молодости; события, за которые их судят сию минуту, ответственность, которою грозят, так странны и чужды им, как странно было бы вам выслушивать сейчас выговоры и осуждения за непослушание, в котором вы провинились, когда были еще детьми. Не в той мере все это, но – в том же роде.

От вас я ожидаю спасения подсудимых, спасения вполне заслуженного, оправдания необходимого, вызываемого фактами, с которыми мы ознакомились. В былое время все это было бы под спудом, общество осталось бы при том напускном мнении, что правосудие имело дело с людьми, попирающими законы. Но теперь этого не будет, теперь свет увидит правду, благодаря великому дару, полученному русской землей, – гласному суду, свободной речи защиты, которая вправе, доискиваясь истины, огласить на суде все дурное и темное, все пошлое и беззаконное, которого было так много в этом деле.

Дело В. Н. Семенковича, обвиняемого в буйстве и оскорблении

Дело это случилось в заседании Московского Съезда Мировых Судей 9 октября 1896 г. под председательством С. И. Печкина.

Защищал обвиняемого присяжный поверенный Алексеев. Обвинение со стороны потерпевшего присяжного поверенного А. С. Шмакова поддерживали присяжные поверенные Н. П. Зыков и Ф. Н. Плевако.

Дело разбиралось в Мировом Съезде по апелляционному отзыву защитника В. Н. Семенковича присяжного поверенного Алексеева на приговор Мирового Судьи Тверского участка от 13 марта 1896 г., коим В. Н. Семенкович был признан виновным по ст. ст. 39 и 131 Устава о Наказаниях и приговорен к заключению в Городском арестном доме на десять суток.

29 ноября 1895 г. на собрании уполномоченных Московского Городского Кредитного Общества, происходившем под председательством присяжного поверенного А. С. Шмакова, В. М. Пржевальским было внесено предложение о необходимости подвергнуть баллотировке вопрос о предании Суду состава правления Общества. Председатель собрания, А. С. Шмаков, отказался поставить этот вопрос на баллотировку, чем и вызвал поступок обвиняемого, который был удален из собрания при содействии полиции.

Приговор Судьи удовлетворил обвинителя. Семенковичем же был принесен апелляционный отзыв, в котором он просил или об освобождении его от наказания по взаимности обид или об ограничении наказания денежным штрафом.

Мировой Съезд вынес следующую резолюцию: апелляционный отзыв защитника Семенковича, как неосновательный, оставить без последствий, приговор Мирового Судьи утвердить. За силой же манифеста 14 мая 1896 г. обвинение Семенковича по ст. 39 прекратить, а наказание по ст. 131 Устава о Наказаниях уменьшить на одну треть, подвергнув его аресту в городском арестном доме на 6 суток.

Речь Ф. Н. Плевако – представителя частного обвинения

Гг. судьи!

Обида, нанесенная моему товарищу, когда он вел заседание уполномоченных Кредитного Общества, как избранный председатель его, – вне спора и сомнения. Оскорбительность сказанных по его адресу слов и противозаконность воплощенного в слова деяния г. Семенковича признаются этим последним.

Он и его защита думают только умалить значение вины, облагородить побуждения к обиде – указанием на порядки в Кредитном Обществе и на характер заседания уполномоченных, в котором было нанесено оскорбление.

Я смею думать, что вы не убедитесь в правомерности способа защиты г. Семенковича. Не убедитесь и в той ее части, где на подмогу к главному доводу, – неправде, царящей в стенах Кредитного Общества, добавляется еще и соображение о взаимности обид.

Дело идет об оскорблении чести человека, который по положению и образованию развил в себе чувство ее. Дело идет об оскорблении чести человеком, который и сам по развитию и образованию должен иметь правильное понятие о чести и о формах, какими может оскорбиться человек.

Многолетний и, я хочу верить тому, бескорыстный боец с Кредитным Обществом, принявший на себя эту задачу по неравнодушию к общественному интересу, г. Семенкович должен был понимать и понимает, что для правильного разрешения общественных вопросов необходимы: уважение к чужому мнению при обмене мыслей и легальная форма борьбы. Г. Семенкович знает, что общее собрание уполномоченных не случайная толпа, бесправно галдящая о своих интересах, а закономерное собрание, установленное для обсуждения своих дел. А собрание невозможно, если в нем нет порядка, невозможно, если мнение, не получившее признания, переходит во вздор и крик, в гвалт и насилие.

Г. Семенкович знал, что собрание решает предоставленные ему дела и что порядок его – на ответственности председателя. Он должен был подчиниться заведенному им порядку.

Г. Семенкович не имел правильного основания даже оспаривать непостановку на очередь вопроса о предании суду правления Кредитного Общества, так как не мог не знать, что уголовные поступки, если они имеют место, не могут быть оставлены без преследования потому только, что не призванное прекращать дела собрание выскажет о том свое мнение. Беспрепятственное возбуждение дела о правлении, имеющее теперь место в суде, тому лучшее доказательство.

Г. Семенкович не может видеть оскорбления в распоряжении г. Шмакова об удалении его из залы собрания, ибо распоряжение подобного рода, как вытекающее из условия всякого разрешенного собрания – быть правильным и упорядоченным собранием и из условия обязанности председателя заботиться о том, – было закономерным проявлением распорядительной власти, данной собранием своему председателю.

Остается освобожденный ото всяких отрицательных признаков факт оскорбления чести, тяжелое, возмущающее душу неуважение к ближнему.

Здесь вам предлагают за него денежный штраф, – по мнению противника, достаточное вознаграждение за оскорбление.

Станем надеяться, что этого не будет.

Есть у нас пословица, что иногда надо бить рублем, а не дубьем. Эта горькая истина об относительной тяжести кары высказана теми, кто забит жизнью до нечувствительности духовного бича и кто тяжким путем добывает себе заработную плату, связывая с каждою копейкой капли кровавого пота.

Но да избавит нас Бог от кары рублем оскорбителя, с легкостью толстосума выкидывающего из своего кармана легко заработанные рубли и думающего, что чужая честь может быть куплена ценой его серебра.

Нет, только те, кто не имеет надлежащего представления о благе честного имени, могут дешево ценить оскорбления.

Честь – это весь человек. Отнеситесь к вопросам чести легко, снизойдите к миросозерцанию тех, кто обтирается после удара и смеется, слушая обиды – и общество, приученное этим пониманием к бесчувственности, превратится в толпу рабов, забывших достоинство человеческой личности.

Нет, не так будете вы смотреть на дело!

Сознавая, что оскорбленный человек, сумевший сдержать негодование и не уничтоживший самосудом своего обидчика, а вручивший защиту своей чести суду, являет миру глубокую веру в нравственную мощь правосудия, вы оправдаете его упование.

Ваш приговор, которого я прошу, как возмездия обидчику, как удовлетворение законного требования обиженного, не будет противоречить самым гуманнейшим взглядам христианского общества.

По вопросу о чести, как величайшем благе личности, да будет вам руководящим светочем слово апостола языков Павла, так выразившегося о значении доброго имени: «лучше мне паки умрети, нежели похвалу мою кто да испразднит!..»

Дело М. Ц. Шидловской, по первому мужу Ковецкой, обвиняемой в двоемужестве

28 февраля 1886 г. в заседании Витебского Окружного Суда рассматривалось дело о жене подполковника Шидловской, по первому мужу Ковецкой.

13 ноября 1883 г., в церкви погоста Телятники, Витебского уезда, дворянка Мария Цезаревна Ковецкая, урожденная Стульчинская, вступила в брак с преподавателем кадетского корпуса, подполковником Влад. Шидловским.

Перед венчанием Ковецкая представила метрическую выпись о смерти своего первого мужа, дворянина Мечислава Александровича Ковецкого, выданную 27 октября 1882 г. за № 642 из книг Бозговецкого приходского костела ксендзом Игнатием Симановичем.

Между тем по собранным впоследствии справкам оказалось, что, как подполковник Шидловский и священник телятниковской церкви Рачинский, так и поручители по невесте введены в заблуждение, так как выяснилось, что дворянин Ковецкий, бракосочетавшийся с девицей Марией Цезаревной Стульчинской 28 июня 1874 г., хотя и разошелся вот уже более 5 лет со своей женой, но жив и состоит в настоящее время на службе в Петербурге, и что ни Бозговецкого костела, ни ксендза Игнатия Симановича, ни фольварка Крумы, в котором будто бы умер 9 июня 1880 г. Мечислав Александрович Ковецкий, вовсе не существует.

Кроме того, из Полоцкой духовной консистории 9 августа 1883 г. за № 4701 выдано было Марии Ковецкой метрическое свидетельство о рождении и крещении ее, в котором оказался переправленным год рождения – 1854 на 1859, причем, как это видно из показаний свидетелей, титулярного советника Тихомирова, крестного Петра Смирнова и др., Мария Ковецкая совершила этот последний подлог, чтобы не показаться жениху слишком старой.

Совместно с присяжным поверенным Цитовичем подсудимую защищал Ф. Н. Плевако.

После 10-минутного совещания присяжные заседатели вынесли подсудимой оправдательный вердикт.

Речь Ф. Н. Плевако в защиту Шидловской

Дело так просто, что, право, трудно что-либо прибавить к тому, что сказано моим сотоварищем по защите.

Подберу кое-какие крупицы.

Полное страданий прошлое несчастной женщины было бы материалом для речи даже в том случае, если бы она признала те факты, которые ей приписываются. Судьи, люди живые, не могли бы не отнестись к ней со всевозможным состраданием и снисхождением.

К счастию, одно из преступлений, приписываемых этой женщине, до очевидности вымышленно: оно было нужно другим, а не подсудимой, и все, чем мы располагаем, говорит за нашу мысль.

Мы знаем, что первый муж подсудимой выгнал ее из дому. Предлог, о котором он впервые заявил здесь, до очевидности ложен: 24-летний мужчина, неужели он не мог распознать беременную женщину на 9-м месяце от девушки?.. Свидетели первой супружеской жизни все в один голос говорят о скромности подсудимой. Связь Ковецкого с какой-то повивальной бабкой – факт. Факт и изгнание жены и попытка к разводу. Факт – побои и оставление жены и ребенка без всяких средств к существованию.

Словом, гонения подсудимой кому-то были нужны, кому-то права ее и ее имя мешали.

И вот, когда старые средства не удались, то придумали новое и решительное: прислали покинутой жене весть о ее свободе.

Что бы ни сделала эта женщина с полученным документом, она попадает в руки правосудию. Живи она по этому документу, ее стали бы обвинять за проживательство по подложному виду; выйди она замуж, как она сделала, – двойное преступление налицо.

Что не она виновата, ясно из всего следственного материала.

Документ ею получен, когда она не думала выходить замуж, а второго мужа вовсе не знала. Что она верила документу, это видно из ее обращения к адвокату за советом о получении вдовьей части.

Свойство документа также наводит на догадку о враждебной руке, улавливавшей подсудимую в сети. Как известно, документ оказался выданным из несуществующего прихода несуществующим ксендзом. Спрашивается, какая цель у подсудимой составлять документ, выдающий себя при первом испытании?

Лицо, совершающее подлог, стремится подделаться под истину, а здесь, наоборот, все сделано, чтобы тотчас опорочить свое дело. Я думаю, что в этом была цель – цель сторонней руки, облегчающей себе работу по изобличению того, кто будет пользоваться документом: доказывать подлог путем сличения руки – это все-таки работа и, до известной степени, риск, а при несуществовании прихода и ксендза – факт подлога очевиден. Не ясно ли, что документ шел от человека, которому было важно не помочь, а погубить подсудимую.

Что касается документа о рождении, где подсудимая поправила себе год рождения, чтобы показаться моложе, следует иметь в виду следующее.

Закон должен преследовать подлог потому, что им вносится масса зла в жизнь: присваиваются незаконные права, освобождаются от обязанностей; а так как закон не может допускать, чтобы в обществе царила неправда, то он строго и справедливо карает злую волю, подлогом достигающую противозаконных выгод.

Но быть не может, чтобы закон карал деяния, ничего общего со злом не имеющие.

А для того, чтобы выделить злонамеренные подлоги от безразличных, мы должны спросить себя о цели подделки.

Перед вами две подчистки: в обеих две девушки переменили себе имена; но в одной это сделано с целью назваться именем своей покойной сестры и получить по завещанию то, что было назначено ей, но что за смертью ее ранее завещательницы должно перейти к законным наследникам. Это наказуемый подлог.

А другая девушка сделала то же самое потому, что ей дано крайне неблагозвучное имя: ей стыдно подруг, и она переделывает неблагозвучное имя какой-нибудь Голендухи в более приятное – Глафира. Прав эта перемена никаких не дает, кроме права похвалиться звучным именем, – неужели и это преступление?

Подсудимая, мне кажется, сделала то же самое: она, изменив себе года, позволила себе самую обычную женскую слабость: она, подобно тем, кто румянами, белилами и красками молодят себе лицо, кожу и волосы, помолодила себя путем «юридической косметики».

Итак, все это дело в одной своей части есть дело чужой руки, а в другой, не имея преступного характера, едва ли может быть караемо.

Разрешить это дело не трудно, и мне ни к чему словами красноречия вымаливать у вас снисхождения и милостивого суда.

Истина здесь ясна и легко доступна; она не требует долгой, тяжелой работы; она поддается самому быстрому вниманию, лишь бы судья был стоек в правосудии.

А так как я, как и вся земля, верую в ваше правосудие, то с моей стороны будет благоразумно ограничиться этими немногими словами.