Текст книги "Справедливый приговор. Дела убийц, злодеев и праведников самого знаменитого адвоката России"

Дело Гилярова-Платонова и Дубенского, обвиняемых в диффамации

Дело это слушалось в заседании Московской Судебной Палаты 30 января 1875 г. без присяжных заседателей.

Обоих обвиняемых защищал присяжный поверенный Ф. Н. Плевако.

В № 256 «Современные Известия» была напечатана корреспонденция из Судогодского уезда, Владимирской губернии; в корреспонденции этой, между прочим, сообщалось следующее: «Вызванный губернатором становой пристав рассказал ему о притеснениях, а вместе добавил, что, по собранным сведениям, в уезде, кроме яичного, существуют еще денежные сборы, о которых закон умалчивает, а именно: в пользу судогодского полицейского управления с каждой души, в пользу становых приставов с души и, наконец, в пользу исправника. Сколько всего собирают яиц и денег в пользу судогодской полиции, всякий может высчитать, сообразив, что в судогодском уезде число жителей более 30000».

Далее, в том же номере «Современных Известий» в передовой статье, между прочим, было напечатано следующее: «Это – курьез не из обыкновенных. Мы говорим о яичном сборе в Судогодском уезде. Жаль, что корреспондент не объяснил, по скольку же яиц с души собирается на каждую из полицейских особ. Если пропорция та же, что в денежном сборе, то выходит, что становой пристав получает 2 1/2 яйца с души, исправник 1 1/2 яйца и полицейское управление 1 1/2. Но нет, это невозможно! Ну, случится – три души в семействе? В каком виде представит оно следующую с него половину яйца?

Судогодский уездный исправник Агокас, находя, что означенными статьями опорочены его честь и доброе имя, как должностного лица, просил прокурора Московской Судебной Палаты возбудить против редактора и корреспондента упомянутой газеты надлежащее преследование по обвинению в преступлении, предусмотренном ст. 1039 Уложения о наказаниях.

На судебном следствии обвиняемые, признавая себя авторами статей, отрицали желание опозорить исправника.

Оба обвиняемые были оправданы.

Речь в защиту обвиняемых

Напечатанная в номере «Современных Известий» статья, которую цитировала перед вами обвинительная власть, далеко не дает нам права сделать из нее тот вывод, который развил перед вами прокурор.

Корреспонденция сообщает нам факт, в достоверности которого не может быть никакого сомнения, ибо он подтверждается документами, доказывающими, что сотские обходили селения и производили сборы частью деньгами, по 1 1/2 коп. и более с души, частью натурою, и именно яйцами.

Сообщение этого факта, при его достоверности, никоим образом не может быть поставлено в вину ни корреспонденту, сообщившему его, ни редактору, напечатавшему сообщение.

Но обвинительная власть утверждает, что будто корреспондент не только написал, что сбор совершается, но и утверждал, что этот сбор достигает своего назначения.

Я не думаю, чтобы можно было сделать из корреспонденции такого рода вывод.

Прежде всего мы видим из циркуляра станового пристава, разосланного по волостным правлениям, что полиция с своей стороны принимала меры для прекращения этого сбора; следовательно, читатель корреспонденции должен был понять, что здесь говорится о таких сборах, которые существуют независимо от желания тех лиц, в пользу которых они собираются. Затем, в корреспонденции нет указаний на то, что исправник знал что-либо об этих сборах или чтобы он приказывал собирать их.

Таким образом, личность исправника не задевается указанною корреспонденцией ни с которой стороны; откуда же, спрашивается, исходит обвинение, что корреспондент и редактор возводят на исправника поступок, от которого страдает его доброе, как выражается он, честное имя?

Обвинение это основывается единственно на том месте корреспонденции, которое говорит, что после того, как становой пристав разослал циркуляр по волостным правлениям, запрещающий сотским собирать, а крестьянам давать яйца, собираемые на имя станового, он заметил, что ему по службе не так-то повезло и что исправник стал к нему часто придираться. И вот из этого-то места обвинение сделало тот вывод, что исправник обвиняется во взятках, где его доброе и честное имя страдает.

Но такой вывод слишком поспешен и потому неверен.

Только тот вывод мы имеем право назвать верным, далее которого нельзя сделать никакого другого предположения. Если исправник обижается разглашением события, совершившегося в районе его власти, из этого еще нельзя заключать, что оглашенное событие заключает в себе опозорение его честного имени. Не одни ретивые исправники, но и люди, выше их стоящие, не любят разглашать какое-либо событие, какое-либо упущение, происшедшее в пределах их власти и выплывшее наружу, и часто бывают в претензии на подчиненных за оглашение того, что должно быть шито и крыто.

В корреспонденции, подавшей повод к обвинению, удостоверяется только тот факт, что исправник не был доволен действиями станового пристава, который, вместо того, чтобы обратиться к нему за помощью против зла, вздумал сам раскрывать и уничтожать злоупотребление и таким образом давать ему ненужную огласку, помимо своего ближайшего начальства и, быть может, не совсем согласного с его выводами.

Вот, по-моему, тот вывод, который можно сделать из указанной корреспонденции.

Затем обвинение приводит нам напечатанную в том же номере «Современных Известий» передовую статью, из которой усматривает, что редактор обвиняет полицейские чины Судогодского уезда во взятках, в незаконных поборах.

Вот эти слова: «Если пропорция натуральной повинности та же, что в денежном сборе, то пристав получает 2 1/2 яйца с души, исправник 1 1/2 яйца и полицейское управление 1/1 яйца».

Но обвинительная власть забывает, что в упомянутом месте редактор рассуждает предположительно; он делает из факта только условный вывод, говоря, что если упомянутые сборы остаются в руках старшин, то обогащаются они; а если яичный доход идет в полицию, то такому-то приходится столько-то, такому-то столько-то.

Наконец, что такое взятки, в которых будто бы редактор обвиняет исправника?

Взятка есть вымогательство от известного лица; если человек изобличается в том, что не предпринимает только достаточных мер к устранению незаконных поборов, совершаемых его именем, то в этом еще нет обвинения во взятках; а что у нас существуют такие поборы, это известно всякому. Целые фаланги ходоков и мироедов, собирая на разные мнимые расходы сумму, кладут в свои карманы общественные деньги. Но кто же будет обвинять редактора и корреспондента за то, что они выводят такие факты наружу?

Затем, я не могу не обратить внимания еще на одну сторону дела.

Когда обвинение бывает основано на 1039 и 1040 статьях, обвинитель и обвиняемый не пользуются на суде равноправностью: жалующийся имеет право представлять всякого рода доказательства в подтверждение своего обвинения, подсудимый же обязан защищаться только письменными документами, следовательно, связан по рукам и по ногам.

Высшая справедливость требует поэтому, чтобы центр тяжести доказательств вполне был перенесен на обвинение; должно требовать от него, чтобы оно являлось на суд с неотразимыми доводами, – с такими доводами, которые с непреодолимою логикою доказывали бы виновность известного лица. Если вывод, на основании которого обвинительная власть строит свое обвинение, не обладает такою неотразимостью, которая исключает возможность всяких дальнейших предположений, словом, если этот вывод не есть единственный, – на что я указал в настоящем случае, – то, значит, обвинение расширено.

Мелочное самолюбие весьма легко оскорбляется и выводит обвинение в оскорблении, в опозорении своего честного имени там, где для этого нет никаких оснований.

Да и, наконец, оскорбившийся исправник выбрал не совсем прямой путь для очищения своего будто бы опозоренного имени: прямее и легче было бы путем исследования на месте, путем расспроса прикосновенных к делу лиц восстановить действительные факты, чем прямо обращаться к суду и возбуждать неосновательное обвинение, и притом против такого органа, как «Современные Известия».

Будучи газетой очень распространенной по количеству, весьма обширной и разнообразной по программе, серьезной по направлению, «Современные Известия» не имеют ничего общего с теми газетами-сплетницами, которые имеют только то сходство с органами печати, что воспроизводятся типографическими средствами и на писчей бумаге. Редакция этой газеты, конечно, сумеет пользоваться сообщением и корреспонденцией, не нарушая интересов истины и доброго имени тех, чья вина еще подлежит сомнению.

В своей передовой статье редактор говорит не более как гадательно; он исчисляет только возможности, – что, если действительно незаконно существующими поборами пользуются, то положение страны печально; если исправники берут – дурны наши исправники; если поборы не достигают своего назначения, то они остаются в руках старшин и сотских, отчего не легче простолюдину; если же и этого нет, то, значит, все обстоит благополучно.

Ввиду этих обстоятельств, я не погрешу против истины, если скажу, что обвинения исправника во взятках в указанной корреспонденции нет, а есть только указание на такой факт, который часто встречается в жизни и совершенно доказан обстоятельствами дела; но на этом основании обвинять моих клиентов по строгому праву не приходится.

Дело князя В. П. Мещерского, обвиняемого М.А. Стаховичем в клевете

Дело это было заслушано в заседании Петербургского Окружного Суда 22 ноября 1904 г. Обвинение поддерживали присяжные поверенные В. А. Маклаков и Ф. Н. Плевако.

Камергер Высочайшего Двора М.А. Стахович, Орловский предводитель дворянства, участвуя в качестве сословного представителя в заседании Судебной Палаты по делу об истязаниях, которым подвергся со стороны орловской полиции сарт Ибрагимов, написал по этому поводу статью.

Статью эту М.А.Стахович направил сперва в «Орловский Вестник», затем в «Петербургские Ведомости» и «Право», но эти издания по разным соображениям статьи Стаховича у себя не поместили.

Спустя некоторое время статья Стаховича появилась в заграничном органе «Освобождение», издававшемся П. Б. Струве, с оговоркой редакции, что статья печатается без согласия автора.

По этому поводу князь В. П. Мещерский в № 28 газеты «Гражданин» за 1904 год поместил заметку следующего содержания:

«Куда же дальше на пути психопатической разнузданности и утраты понимания, что можно и чего нельзя, идти?

Передо мною № революционного издания «Освобождение», и в нем статья за подписью Михаила Стаховича.

Этот Михаил Стахович – Орловский губернский предводитель дворянства и камергер Двора Его Величества.

Статья эта, разумеется, потому явилась в «Освобождении», что она заключала в себе, по поводу преступлений по службе, совершенных полицейскими чинами пять лет назад, явный умысел г. Стаховича воспользоваться этим единичным случаем, чтобы набросить обвинительную тень на нынешнюю административную власть.

Я решился обнародовать этот возмутительный факт с целью задать г. Стаховичу вопрос: в каком отношении сбереглось у него что-либо в понимании имени русского дворянина, которое он носит?

Неужели ни в каком?

Я принужден это думать, ибо поступок, совершенный г. Стаховичем, обличает, что в нем не осталось уже ни одного чувства, ни одного принципа, к которым можно было бы обратиться, чтобы вызвать к ответу его совесть.

К патриотическим? Нет, ибо, если была искра в этом человеке патриотического чувства, он бы не мог в такое время, когда России и русским людям трудно и когда долг любви к родине велит забыть всякие личные интересы для общего с правительством служения своему Государю, своему народу, – он бы не мог, говорю я, не признать в факте сотрудничества в «Освобождении» оскорбление патриотизма, почти равное писанию сочувственных телеграмм японскому правительству.

К дворянским? Еще менее, ибо, чтобы в должности губернского предводителя дворянства, во время войны, идти в сотрудники «Освобождения», надо плевать на все дворянство, избравшее его предводителем, надо плевать на самого себя, как на предводителя дворянства и как на дворянина.

Итак, нельзя тронуть ни одной струны в этом заболевшем духовною анемиею человеке в надежде вызвать пробуждение совести: все струны заржавели».

За эту статью М. А. Стахович возбудил против князя В. П. Мещерского обвинение в клевете.

Дело слушалось в отсутствие как обвиняемого, князя Мещерского, не явившегося на суд и не приславшего представителя, так и М. А. Стаховича, бывшего в это время на Дальнем Востоке.

Как речь Ф. Н. Плевако, так и приговор Суда, признавшего кн. Мещерского виновным в клевете и приговорившего его, с применением Высочайшего манифеста, к двухнедельному аресту на гауптвахте, были встречены рукоплесканиями многочисленной публики.

Речь представителя частного обвинения Ф. Н. Плевако

Гг. судьи, я бы не хотел проронить ни одного лишнего звука в моих объяснениях и в особенности не хотел бы быть непонятым. Поэтому позвольте мне начать эти объяснения с тезисов, которые я буду защищать.

Здесь уже установлено, что статья Стаховича помещена в заграничном русском печатном органе «Освобождение» без ведома и согласия автора.

Во-первых, я буду утверждать, что не место, где она появилась, а самое содержание статьи вызвало со стороны князя Мещерского тот натиск, юридической оценкой которого мы заняты.

Во-вторых, я буду утверждать, что рознь между содержанием этой статьи и статьею князя Мещерского не есть рознь между чьим-либо поступком и его юридической критикой, не есть голос права, оскорбленного беззаконием разнузданной воли. Нет! Князю невыносимы мысли и взгляды Стаховича, как противные его миросозерцанию и его своеобразному воззрению на обязанности, историческое призвание и нравственный долг дворянина.

Я буду утверждать, что озлобление против Стаховича, как носителя иных взглядов на этот долг и иного понимания образа служения своему Царю и своей родине, толкнуло кн. Мещерского на то деяние, в котором мы видим незаконное посягательство на неприкосновенность нравственной личности обвинителя.

Я буду, далее, утверждать, что князь Мещерский избрал оружием своего озлобления печатное слово не в форме литературного спора или критики взглядов противника, а воспользовался появлением в «Освобождении» ненавистной ему статьи и, хотя имел все данные к тому, что статья эта напечатана без ведома автора и знал об этической обязанности писателя не выдавать лжи за истину и не считать истиной своих заведомо неверных искажений факта, – приписал Стаховичу сотрудничество в нелегальной прессе.

И, наконец, я буду утверждать, что князь обстоятельно сообразил в момент своих нападок на Стаховича и то, что его статья может тяжело отозваться на его враге, может вызвать в одних лицах, и лицах сильных в сферах власти, убеждение, что Стахович и впрямь изменник и враг строя и друг врагов его, а в других, его избранниках, – что он клятвопреступник и двоедушный общественный деятель.

Перехожу к первому тезису.

Михаил Стахович написал статью, продиктованную ему скорбью, которая выпала ему на долю: присутствовать в качестве члена суда с сословными представителями при разбирательстве дела о нанесении смертельного увечья сарту, проходившему по г. Орлу на пути в священную для магометанина Мекку.

Сарт был виноват в двух вещах: он думал, что пять лет тому назад можно было, не рискуя жизнью, пройти по русскому губернскому городу, он думал, что в случае обиды от злых людей, подонков общества, его спасет бдительность полицейской стражи.

Стаховичу пришлось убедиться, как судье, что вера сарта была неправая: босяки его пощадили, а жизнь его была принесена в жертву какому-то неведомому культу. Стахович говорит, как бывший судья по делу, что его поразило не самое событие в рамках процесса: преступление нижних чинов полиции понесло заслуженную кару. Ужас охватил его от картины правового убожества, царящего в воздухе повсюду: напрасная смерть человека никого не тронула, отдаленные причины оставлены в покое, без последствий, как будто все так и быть должно… Человеческое, слишком человеческое, не навело никого на волнующие мысли, хотя бы в том размере, как вспыхнули они, например, при вопросе: американский или русский рысак стоял в конюшне спортсмена Шишкина.

Он не захотел остаться в рядах равнодушных и безвредных, когда полезным можно быть, и, движимый всем запасом нравственного негодования, всем запасом судейского мужества, сознанным долгом представителя того сословия, которое сугубой борьбой за интересы младших братьев смывают исторический грех свой перед родиной, он взывал к исследованию по возникшим вопросам.

Не найдя отклика, он перенес свое мнение на лист бумаги и послал его в ближайший местный печатный орган, чтобы найти сочувствие к одушевляющему его идеалу: борьбе за право, истовое, действительное, живое, бодрящее, а не за тень его, за мертвое тело, лишенное духа.

Отклика на месте он не нашел. Правда в своей беспощадной наготе жгла, ослепляла, пугала. Приниженным умам казалось, что лучше замолчать ее, чем обнажить язвы. Лучше пусть немоществует закон, чем негодуют сильные, думали одни; лучше пусть будет повязка на глазах, чем обличающая истина – другие.

Стахович понял, что то равнодушие, которое его возмущало, осложнено запасом провинциального расчета, трусости… И он направил статью в Петербург, где, мечтал он, – иные точки зрения. Там, около нашей исторической народной святыни, около правотворящей власти, дающей законы стране и требующей их исполнения, – там слуги ее велений поймут всю чистоту намерений, всю правоту средств, которыми истинный гражданин своей страны борется с неправдой, оглашает ее и призывает к исправлению.

Статья не нашла приема.

Следствие установило, что редактор газеты «Право» счел возможным напечатать ее, но по разномыслию с подлежащими цензурными властями ее пришлось не выпускать, хотя десятки писаных, а может быть корректурных оттисков успели проникнуть в публику.

Содержание статьи Стаховича, адресованной в «Право», – вот побудительная причина негодований князя. Выйди она в этом журнале, князь все равно ополчился бы на нее, – только тогда, быть может, он был бы недоволен недостатком средств для уничтожения политического врага, и, быть может, его ум работал бы над иными взрывчатыми средствами, чем то, которое пущено им в ход в настоящих обстоятельствах.

Я понимаю его: как знамение креста корчило фигуру Мефистофеля, так искажало черты княжеского лица свободное слово Стаховича.

Служение отечеству истиной – непонятно ему.

Но Стахович не один; не одинок и князь Мещерский. В столкновении их – обнаружение борьбы двух течений, не тех, на которые обычно делят культурное миросозерцание, – либералов и консерваторов, – нет: это борьба иных групп.

Здесь встретились два наших русских течения, два лагеря выстроили борцов. Из них – одно я сравню с общественным строем московского уклада, с земщиной, рвущейся послужить своему Царю-Отцу и своей земле, умеющей умирать за них по первому призыву Порфироносца, умеющей в потребный час выставлять святых Филиппов, мужественных Гермогенов, благородных князей Пожарских, широких сердцем граждан Мининых и великих героев от сохи и сермяги – Сусаниных.

С другой стороны – поклонники дьячества, выродившегося в подьячество, видящие спасение в тихом и безмолвном житии, в спряжении всех глаголов, в которых воплощается представление о действиях ума и сердца в одних только страдательных формах. Крайние из них чуть ли не превозносят опричнину времен Ивана Грозного и готовы канонизировать Малюту Скуратова, списав со счета святых замученного Филиппа.

Первая живет верою, что между отцом и детьми нет и не должно быть средостения.

Нет ничего естественнее, что дом владыки охраняется от злого человека стражею и двуногою, и четвероногою, и похвально, если стража недремлющим оком блюдет хозяина и добро его и с самозабвением, не щадя себя, бросается на каждого, преступно переступающего священный порог.

Но нет ничего больнее, ничего мучительнее, когда та же стража разобщает отца от детей и бросается душить их, идущих выплакать на родной груди свои многолетние скорби.

Их антиподы не то: они ненавидят, что любят те. Я сказал бы – и любят то, что ненавидят те, но я сомневаюсь в их способности к любви.

Будь она у них, они поняли бы, что взаимное недоверие, опорочивание и опозоривание, литературный донос и искажение фактов не могут исходить из чистых источников. Они поняли бы, что это – та проклятая рознь, которая и в XX веке, как и в печальной памяти удельный период нашей истории, парализовала и обессиливала русское общество.

И как она ужасна! Когда Бог посылает нам испытания, когда сознавая грех свой, мы хотим сплотиться и добыть славы и чести земле своей, язвы многолетней розни сказываются: мы принуждены удесятерять свои усилия там, где, будь иное, нам легко бы давался тот подвиг, которого ждет от нас, от каждого, по жребию его стояния, и Царь, и Отечество…

И – апостол попятного движения не вынес свободного слова. Он сказал свое в намерении смыть врага. Ему нужно клич кликнуть по всей земле о Стаховиче, как о человеке, достойном порицания и нравственного осуждения, как о человеке, способном, стоя на одной из высших ступеней государственной лестницы, в первых рядах своего сословия, правой рукой изображать крест во свидетельство честного и верноподданнического служения Державному Вождю, а левой рукой стучаться в клуб революционно настроенных людей и шептать им: я ваш, я там лгу, я там в роли передового разведчика вашего полка.

А для того, чтобы это опозоривание честной личности было веско, князь делает такой прием: он не сообщает читателю, что же в самом деле сказал Стахович. Ведь появись в органе «Освобождение» чья-либо статья, в которой русский человек, не скрывая своего имени, упрашивал бы пишущих там авторов и корреспондентов бросить их затею, идти домой и вместо волнующих и выводящих из колеи спокойной работы статей, отдаться той деятельности, которая, без скачков и подражаний, своими путями приведет нас к постепенным культурным успехам, если бы автор взывал не только к русским идеалам, но вплетал бы в них долю из миросозерцания князя, – ведь такая статья не знаменовала бы измены и ренегатства.

Князь Мещерский знает это и поэтому просит читателя верить, что Стахович – сотрудник этой газеты и, сотрудничая, порицает русскую власть, сотрудничает так, что из его поступка видно, что в авторе не осталось ни одного чувства, ни одного принципа, к которым можно было бы обратиться, чтобы вызвать к свету его совесть.

Князь уверяет читателя, что это сотрудничество таково, что знаменует собой отсутствие патриотизма, забвение долга, презрение к сословию и врученным ему сословием полномочиям.

Стахович, по словам Мещерского, изменил заветам предков и даже клятвопреступник, ибо изменил присяге. Стахович совершил ведомые князю Мещерскому деяния, которые обязывают его снять с себя и полномочия, и внешние знаки оказанного ему Двором и сословием доверия. Князь заканчивает обращением к дворянству, подсказывая ему, что их предводитель совершил деяния, несовместимые с доверием их к нему.

Но этим не кончилась игра. Прием князя, сверх того, заведомо недоброжелательный. Вы помните, в какое время появилось мнимое разоблачение князя. Я оценю значение этого момента в данном деле.

Когда в стране не все благополучно, носители власти озабочены умиротворением волнующих настроений, они, подобно докторам у постели трудно больного, пробуют ряд лекарств и ряд медицинских методов, в надежде хорошего результата.

Я не поверю, чтобы между ними стояли желающие смерти общественного организма. Но между их методами есть такие, которые вместо оздоровления ведут к ухудшению недуга.

Общество же – что организм: оно бывает в горячках и лихорадках, в параличе и с увечьями, возбужденное или подавленное. И его лечат на разные лады, идущие к цели и ошибочные, удачные и неудавшиеся, своевременные и запоздалые, применимые к данному организму и неприменимые. Между средствами есть и диета, и предписанный песле утомления покой, есть рекомендация путешествии на берега морей, есть общий массаж и ампутирование больных членов организма.

Который метод прав – не нам и не в настоящем собрании судить. Для этого существует суд истории и науки и спокойного общественного мнения.

Но вот что важно. В пережитые нами годы практиковался или пробовался на организме хирургический метод. Все кажущееся зараженным или заражающим устранялось из организма: в собственные оздоровляющие силы его потеряна была вера, и вместо гигиены и обыденной терапии в ходу были операции и medicamenta heroica.

Повторяю: не нам судить об удаче или неудаче принятого метода. Но вот что несомненно. Во времена, когда объявляют существование заразной болезни, а организм и отдельные молекулы его – неспособными к борьбе за существование, крик: вот зараженный, вот зачумленный, вот человек идет в одежде, которую я вчера видел на заразно-больном, – страшен и опасен. Врачи, озабоченные оздоровлением целого, легко справляются с частичными случаями сомнительного состояния: они удаляют из жилищ с заразными и сомнительных, они сжигают в дезинфекционных очагах и то, что заражено, и то, что кажется таким…

В такое время с словом публичным надо обращаться трепетно и честно.

Я забыл сказать, что, приписывая Стаховичу измену долгу и присяге, князь Мещерский сравнил его мнимый поступок с сочувственной телеграммой русского подданного японскому микадо.

За это ядовитое сравнение, за это отрицание в Стаховиче права быть русским и любить более всего на свете свое, князю Мещерскому отомстила судьба, – и как отомстила!

Тяжелый год переживаем мы, сыны отечества: наша лучшая молодая кровь льется за дело страны. Орошена русская земля потоками слез и благословений, с которыми провожали мы близких сердцу на великое служение.

Но между нами не все только плакали и рыдали. К гордости и славе Русской земли, не исключительными единицами, а тысячами поднялись добровольные труженики, заявившие, что сердца их не тут, а там, с ведомыми и неведомыми страстотерпцами-воинами.

Они полетели к ним, они окружили своими заботами умирающих от ран. Не зная устали и утомления, они вырывают у смерти ее победы, борются за эти чудные жизни и не думают только о своей.

Мы гордимся ими и для нашего права на уважение потомства сохраняем списки этих великих людей. И что же: имени патриота князя Владимира Петровича Мещерского мы не находим там;..

Но среди святых граждан и гражданок страны внесено имя Михаила Стаховича. И разве один Искариот решится своим змеиным языком изречь хулу на их подвижничество!

И это – изменник, и это – худший сын сословия, это – враг земли родной!

Нет, сколько бы ни исписал бумаги князь, не краснеющий и бесстрастный, он не докажет честно мыслящим русским людям, что нежелательны Стаховичи и нужны только Мещерские. Довольно с нас и одного Мещерского, дай Бог побольше таких людей, как Стахович. Тогда мы встретим их и на ратном поле, умирающими за родину, и в лазарете, утоляющими раны и боли мучеников, и в мужах совета, говорящими смелую правду.

Отсутствие князя Мещерского налагает на нас только одну обязанность: предоставить суду определить меру заслуженной им кары, не внося в этом смысле ни одной прощальной фразы.

Осуждение князя Мещерского нужно нам, как символ, как оправдание нашей веры в правосудие, чтобы дышалось свободно честным сердцам и задыхалось от собственного яда клевет недобросовестное, лживое слово, на какой бы бумаге оно ни было написано, на серой ли, из обихода мужика, или на глянцевой, с княжеским гербом, как это сделал князь Мещерский.

Оцените же поступок князя, и к его древнему имени пусть добавят и имя клеветника!

И никто никогда не смоет этого указания на его подвиг!..