Текст книги "Справедливый приговор. Дела убийц, злодеев и праведников самого знаменитого адвоката России"

Во времена давно прошедшие, когда столпы церкви громче заявляли свои мысли по делам общественным, жил в Египте святой Макарий, глубоко веровавший, что небесное правосудие не может быть равнодушно к ходу земного.

На его глазах осудили невинного.

Нося в душе ту веру, что двигает горы, он в присутствии судей вопросил могилу убитого. И слышали, – говорит христианская повесть, – голос из могилы, свидетельствующий в пользу невинности обвиненного.

Когда же заинтересованные просили Макария спросить могилу о том, кто убийца, святой ответил просителям: «довлеет бо ми неповинного от напасти избавити, несть же мое повинного предавати суду»…

Правосудие – вовсе не путь, которым, как жребием, выделяется из общества жертва возмездия за совершившийся грех, очищение лежащего на обществе подозрения.

Правосудие наших дней есть всестороннее изыскание действительного виновника, как единственного лица, подлежащего заслуженной казни. Вы являетесь в этой работе лицами, содействующими от общества законной власти, поставленной на страх злодеям, на защиту неповинных. Являясь сюда, вы несете не беспринципную власть народную карать или миловать, – страшно было бы жить там, где суды по произволу убивали бы неповинных и провозглашали бы дозволительность и безнаказанность злодеяний, самих в себе.

Только в этом случае были бы правы ваши порицатели.

Но если вы принесли сюда здравое понимание вашего положения, положения людей, исполняющих повинность государству, тогда не опасайтесь ничего, кроме неправды, в вашем приговоре.

Если вы будете требовательны к доказательствам обвинения, если трусливость перед тем, что скажут о вас, не заставит вас унизиться до устранения рассудительности в вашем решении, – вы только исполните вашу миссию.

Державному законодателю, как отцу, дороги интересы своих подданных и чтобы напрасно не погиб человек жертвой ограниченности всякого человеческого дела, Он, вручая органам своей воли суд и преследование, требует от них проверки своих взглядов, прежде чем дать им перейти в грозную действительность карающего правосудия.

И вот, в глубоко гуманной заботе о неприкосновенности человеческой личности, прежде чем слово обвинения перейдет в слово осуждения, перед вами предстательствуем мы, предстательствуем не напрасно и не вопреки интересам закона, а во имя его. Если обвинение есть дело высокой государственной важности, то защита есть исполнение божественного требования, предъявляемого к человеческим уч^ реждениям.

Но и этим не ограничивается забота законодателя о чистоте и достоинстве судебного приговора.

Чтобы органы власти не впадали в невольные ошибки, тяжело отражающиеся на участи личностей, привлеченных к суду, им предписано проверять их окончательные выводы путем, исключающим ошибки в сторону осуждения невинного почти до невозможности противного.

На суд призываетесь вы, люди жизни, не заинтересованные в деле иными интересами, кроме интересов общечеловеческой правды, и вас спрашивают о том, производит ли общая сумма судебного материала на вас то же впечатление, какое произвела на органы власти. Если да, то власть успокаивается на том, что ею сделано все, и выводы ее суть те же, какие сами напрашиваются на ум всякого честного человека; если нет, – то власть считает, что сомнение существует, и не решается дать ход карающему приговору.

Останьтесь верны этому призванию вашему: не умаляйте силы улик, но и не преувеличивайте их, – вот о чем я вас прошу. Не преувеличивайте силу человеческих способностей в изыскании разгадки, если таинственные условия дела не поддаются спокойной и ясной оценке, но оставляют сомнения, неустранимые никакими выкладками. Тогда, как бы ни не понравилось ваше решение тем больным умам, которые ищут всякого случая похулить вашу работу, вы скажете нам, что вина подсудимой не доказана.

Если вы спросите меня: убежден ли я в ее невиновности, я не скажу: да, убежден. Я лгать не хочу.

Но я не убежден и в ее виновности. Тайны своей она не поверила, ибо иначе, поверь она нам ее и будь эта тайна ужасна, как бы ни замалчивали мы ее, она прорвалась бы, вопреки нашей воле, если бы мы и подавили в себе основные требования природы и долга.

Я и не говорю о вине или невиновности; я говорю о неизвестности ответа на роковой вопрос дела.

Не наша и не обвинителя это вина. Не все доступно человеческим усилиям.

Но если нет средств успокоиться на каком-либо ответе, успокоиться так, чтобы никогда серьезное и основательное сомнение не тревожило вашей судейской совести, то, и по началам закона, и по требованию высшей справедливости, вы не должны осуждать привлеченную или обоих, если все сказанное равно относится и к нему.

Когда надо выбирать между жизнью и смертью, то все сомнения должны решаться в пользу жизни.

Таково веление закона и такова моя просьба.

Дело братьев Бабаниных, обвиняемых в покушении на убийство и оскорблении мирового посредника и других должностных лиц

Дело это слушалось в заседании Полтавского Окружного Суда с участием присяжных заседателей 9 ноября 1872 г., а события, давшие место процессу, происходили в 1862 и следующих годах. Тогда еще не было главного суда в Полтавской губернии, а следовательно, не было и института следователей по Уставам 20 ноября 1864 г. Действия, соответствующие предварительному следствию, производились чинами полиции и следственными комиссиями с явной тенденцией к формальной теории улик и с полным отсутствием представления о гласности, о допросе свидетелей на суд, об образовании судейского убеждения «по совести», о решении вопроса, о вине или невиновности общественной силой, – присяжными, призванными законом на служение правосудию[1]1
  Набранные курсивом слова представляют собою собственноручную заметку, написанную Федором Никифоровичем на полях большой, в лист писчей бумаги, объемистой тетради, сохранившейся в его делах и представляющей собой подробное изложение судебного следствия по делу Бабаниных. – Ред.


[Закрыть].

Председательствовал Товарищ Председателя Барщ, обвинял Товарищ Прокурора Маджевский, защищал Ф. Н. Плевако.

Сущность определения Харьковской Судебной Палаты от 7 января 1871 г., заменившего обвинительный акт, сводится к ряду следующих событий, совершение которых на протяжении нескольких лет приписывалось обвиняемым.

18 ноября 1862 г. братья Александр, Егор и Степан Бабанины избили в доме их соседа Н. Заньковского мирового посредника Григория Павловича Сулиму вследствие давних споров между ним и Бабаниными на почве разрешения Сулимою различных дел Бабаниных с крестьянами.

22 февраля 1863 г. вся семья Бабаниных, кроме Егора Степановича Бабанина, а именно Александр, Степан Степановичи, отец их Степан Егорович, мать Юлия Александровна и сестры Надежда и Мария Бабанины изругали и выгнали из дому целую комиссию, приехавшую по поручению Полтавского губернатора для освидетельствования больного крестьянина Кирилла Диканя.

30 сентября 1865 г. Егор и Александр Бабанины выгнали из своего дома приехавшего к ним в село Черняковку по делам службы станового пристава.

9 ноября 1865 г. поручик Александр Бабанин, встретясь на дороге с тем же приставом, оскорбил его непристойными словами.

12 апреля 1868 г. Егор Степанович Бабанин нанес оскорбление бранью смотрителю Федоровской почтовой станции.

Кроме всего этого, при производстве расследований по этим преступлениям, Бабанины подавали в разные места и разным лицам отзывы и прошения, в которых оскорбляли должностных лиц.

Дознание, заменившее предварительное следствие, вели чины полиции и так называемые следственные комиссии.

Все эти преступления дознанием были подтверждены, и в качестве обвиняемых была привлечена вся семья Бабаниных в числе семи человек. Однако Полтавскому Окружному Суду 9 ноября 1872 г. пришлось рассматривать действия только двух братьев – Александра и Степана Бабаниных, так как остальные члены семьи Бабаниных частью оказались за границей, частью же не были разысканы.

Ввиду того, что между временем совершения преступления и разбором дела прошло около десяти лет, большинство свидетелей отзывалось на суде запамятованием. Но путем оглашения тех показаний, которые были сняты со свидетелей при дознании, и сопоставления их с показаниями, данными на судебном следствии, картина инкриминировавшихся подсудимым событий на суде значительно видоизменилась в пользу подсудимых.

Присяжные заседатели вынесли обоим подсудимым по всем пунктам обвинения оправдательный вердикт.

Речь в защиту Бабаниных

Обвинитель несколько смело утверждает, что единственно правильным приговором, какой могут вынести изучившие этот процесс лица, должен быть приговор обвинительный. Пока здесь есть один человек, который, изучив это дело, мнения прокурора не разделяет: этот человек – защитник подсудимых, т. е. я. Надеюсь, что через несколько часов к разделяемому мной мнению присоединятся многие, кто действительно глубоко вникнет в это дело.

Последние слова обвинения изобличили слабость почвы, на которой оно стоит. Прокурор вместо данных, которыми бы следовало убедить вас, что вот эти два брата Бабанины виноваты в том-то и в этом-то, начал доказывать общественное значение этого дела, начал утверждать, что общество ждет кары нарушителям закона, постоянно, во всю жизнь сопротивлявшимся деятельности слуг его.

Думаю, что это не так; думаю, что обществу и мыслящему человеку настоящее дело может внушить совсем иные соображения. В голове возникают вопросы: неужели могут пользоваться значением судебных доказательств сведения, собранные комиссией, добытые путем, который здесь разоблачился? Неужели для суждения по совести – все равно, какие должностные лица и как были оскорблены? Неужели довольно чиновнику сказать, что его оскорбили, как чиновника, чтобы подсудимый не смел представить доказательств, что чиновничьего достоинства не оскорблялось? Неужели довольно быть чиновником, чтобы предполагаться непогрешимым, и чтобы подсудимому нельзя уже было доказать, что под формою отправления обязанностей службы некоторые лица совершали деяния, противные всем велениям, исходящим от небесного и земного законодателей? Рождается вопрос: неужели и на гласном суде, где ищется единая цель правосудия – правда, может состояться обвинение, когда материалы, из которых оно должно строиться, так нехороши, так сомнительны, так нечисты, если взглянуть хорошенько и рассмотреть их поспокойнее?

Приступим же к делу и сначала займемся теми обвинениями, на которые обращает внимание прокурор; потом, в конце, скажем и о том, которое прокурор оставил. Вас спросят и о нем, потому что оно написано в обвинительном акте. Закон велит спросить вас обо всем, что в вину подсудимым там написано.

Однако то, что есть в обвинительном акте, еще от этого не должно считаться достоверным. Если бы акты были безусловно верпы, то тогда незачем было бы здесь переспрашивать свидетелей: прописать, какое по закону следует, внушение – и все кончено. Но законодатель и верховный суд, т. е. сенат, объясняют, что обвинительный акт есть одно предположение, на бумагах следствия основанное, что его еще надо проверить на суде, и тогда уже решить: вправду ли во всем том, что там было написано, повинен подсудимый.

Прокурор утверждает, что 18 ноября братья Бабанины оскорбили и избили Сулиму, как посредника, по поводу его должностных действий.

Хорошо, посмотрим, чем это обвинение доказано, как вы должны в нем убедиться.

Говорят вам, что буйные братья Бабанины были только верны своим необузданным привычкам; говорят, что благородный и достойный представитель закона подвергался обидам и с кротостью претерпел их.

Но следствие нам показало, как у кроткого, как агнец, безгласного Сулимы всегда с собой были стилет и пистолет, принадлежность далеко не кротких личностей. Следствие показало, что эти орудия были при нем и в доме Заньковского и не оставались без надлежащего употребления.

Вот с такими атрибутами входит Сулима в дом Заньковского, где последовательно встречается с тремя братьями Бабаниными, из которых вот этот, Степан Степанович, был в конторе и доме, а вот этот, Александр Степанович, приехал только к обеду. Егора Бабанина, третьего, которого на суде нет, мы оставим в покое; напомню только одно, что по обвинительному акту просьбу скандального содержания читал Егор Бабанин, а Степан виноват только в том, что имел уши и слушал ее.

Обвинение утверждает, что в конторе началось оскорбление должностного лица. Кем и кто оскорблен? спрашиваете вы. – Братьями Бабаниными, отвечают вам. Какой из них и чем оскорбил? На этом обвинение не считает нужным останавливаться. Довольно быть Бабаниным, чтобы быть виновным, в чем вам угодно.

Но правильное обвинение должно сказать: который из них и что говорил, чем оскорбил. Нельзя одного судить за вину другого. Если же обвинение не может распознать вины отдельного лица, то оно должно пасть, а не огульно, оптом привлекать всех Бабаниных.

Жалобу подала какая-то старушка, подала исправнику. Читать ее заставил исправник. Почему же не привлечен исправник? Потому что он не Бабанин. Почему перешептывание и переписка, без определения даже ее содержания, вменяются в вину подсудимым и не вменяются исправнику? Потому что они Бабанины.

Да, наконец, что же преступного в шептании и переписке? Неужели нужно непременно молчать или громко говорить, чтобы быть безнаказанным? Давно ли стало преступлением чтение чужой просьбы, поданной чиновнику, когда он сам об этом просит?..

Переходим из конторы в дом, во время обеда.

Обедают Сулима, Бабанины; в числе их уже находится Александр. Начинаются остроты, колкости. Сам г. Сулима говорит, что эти остроты до существа дела не относились, а Заньковская даже в комиссии говорила, что беседа была прилична. Судебное следствие по этому поводу ничего не прибавило: оно нас ознакомило лишь с одною подробностью, которая нам будет нужна. Мы теперь знаем, что обед был не будничный, а званый; еды и питья было вдоволь, и никто, ни хозяин, ни гости, ни Сулима, ни Бабанины, себе не отказывали. Преступных стычек здесь не было. Ведь не считать же преступлением колкости, взаимно расточаемые гостями? Ведь до существа дела не относящиеся остроты, которых Сулима не умел отражать, не могут быть воспрещены людям. Ведь так уже на свете бывает, что один умеет сострить, другой – нет, не находчив, не сообразителен…

Обед кончился. Гости вышли из столовой. Отправимся и мы следить за Сулимой и Бабаниными в те моменты, в то время, когда между ними произошла главная схватка, главное законопреступное дело, в котором Бабаниных обвиняют.

Предпошлем еще следующие замечания.

К стычке этой, говорит обвинение, давно готовилась семья Бабаниных, недовольная действиями посредника. Здесь давнишнее желание их исполнилось, и они отомстили ему за его деятельность, которая не по сердцу была им, помещикам, принужденным уступать крестьянам в спорах, благодаря посредничеству Сулимы.

Что Бабанины давно собирались побить Сулиму и с этой целью приехали, это обвинение выводит из того, что Бабанины приехали без приглашения. Хозяйка дома Заньковская, однако, утверждает, что в приглашениях Бабанины не нуждались. То же сказали муж ее и прислуга. И это очевидно верно: соседи, 20 лет знакомые, станут ли церемониться?

Напрасно думает обвинение, что, сделавшись посредником, Сулима уже не имел и к нему не могли иметь иных, неслужебных отношений. И у Бабанина, и у Сулимы под форменной одеждой или сюртуком билось хорошее ли’, дурное ли, но человеческое сердце; у того и другого были в семье сестры, и по поводу одной из сестер одного из них шла размолвка между Александром Бабаниным и Сулимой. Это я беру со слов Бабанина, неопровергнутых обвинением; этим словам я верю, потому что свидетели Заньковский, Дублянский и др. говорили, что семейные неприятности были поводом ссоры.

Обвинение напрасно полагает, что, если Сулима посредник, то ссора могла выйти только из служебных отношений. Ссора могла совпасть со временем вступления Сулимы в должность, но обусловливаться неслужебными столкновениями.

Обвинение, утверждая, что было недовольство Сулимой, как посредником, должно было нам представить: какие именно служебные обязанности Сулимы привели к оскорблению, какие законные его действия, как посредника, были награждены обидой со стороны Бабаниных? А так как этих причин и этой связи нет, то, несмотря на то, что Сулима был посредником, когда у него с Бабаниными вышла история в доме Заньковского, я утверждаю, что она была домашней, частной обидой, частной ссорой между двумя частными лицами, а посредническое достоинство было в стороне.

Если же, как это было здесь указано, дело началось из-за семейной истории, если одно лицо позволило себе быть неделикатным в своих мнениях о другом, и поэтому произошла брань и свалка, то говорить об оскорблении чиновника не приходится. Перечитав все, что относится до обязанности чиновников вообще и посредников в частности, я утверждаю, что семейные интриги, неделикатные отзывы о частной жизни известных нам лиц не входят в круг обязанностей должности, в особенности посреднической, и неприятность, вызванная ими, не может считаться оскорблением по поводу исполнения посредником своего служебного долга.

Обвинитель, настаивая на оскорблении по должности, говорит, что Бабанины имели ссоры с крестьянами, что эти ссоры решались не в пользу их, что притеснения Бабаниных были такого рода, что распутать их пришлось, подарив крестьянам надел.

Люди, подарившие нескольким сотням крестьян наделы и усадьбы, стали ли бы спорить из-за вершка земли?

Люди, отдавшие даром землю, которую ценить приходится покрупнее, чем десятками тысяч, по замечанию свидетеля, мирового посредника Якубенко, – могут ли подозреваться в крепостничестве и давлении на крестьян?

И какие это притеснения, которые устранить можно было лишь даром усадьбы и надела? Я бы желал, чтобы, не оставив почвы законности, на основании Положения, прокурор приискал бы мне такое столкновение прав крестьян и помещика, разрешить которое должно бы было даром усадьб и надела. Я бы сдался со своими доводами.

А до тех пор я настаиваю, что отказ в пользу крестьян свидетельствует не о крепостничестве Бабаниных, а о человечности, и устраняет предположение, чтобы между этими людьми и бывшими их крестьянами, в интересе последних, нужно было вмешательство кроткого посредника Сулимы, примирителя с пистолетом в руке, и судьи, не расстающегося со стилетом.

Не забудьте еще и того обстоятельства, что, если и были служебные отношения Сулимы, как посредника, приходившиеся не по нраву Бабаниным, то это были такие действия, которым вряд ли можно дать название служебных обязанностей.

Исправник Дублянский говорит, что в имении Бабаниных Сулима заявил свое существование тем, что побуждал крестьян к самым противозаконным притязаниям. Он и посредник Якубенко показали, что крестьяне, под влиянием советов Сулимы, боялись даже взять даром землю. Само собою разумеется, сказал Якубенко, когда мне поручен® было дело Бабаниных, то в три дня все недоразумения кончились, и крестьяне с радостью приняли дар старика Бабанина.

Так неужели же, если допустим, что эти отношения Сулимы озлобили Бабаниных, то историю у Заньковского следует считать оскорблением по должности? Возбуждение к неосновательным требованиям безнравственно, а безнравственное не может включаться в круг чьих-либо служебных обязанностей.

Переходим к самой истории.

Пообедавши, как и все гости, Бабанины идут в гостиную. Они выпили не больше хозяина, не меньше Сулимы. Полупьяный человек находится в состоянии, когда всего сильнее просятся наружу бурные и буйные инстинкты, когда чешется язык, напрашиваясь на лишнее слово. В этом состоянии идет разговор Александра Бабанина с Сулимой. Сулима отвечает на крупное слово крупным. Вмешиваются хозяева, усмиряют, разводят. При этом Заньковская и Блонский видят, что под влиянием ссоры Сулима вынимает пистолет и угрожает Александру Бабанину. Последний при виде оружия весь отдается гневу и бранит Сулиму.

Несколько минут спустя гости вновь сошлись, не забывая своего боевого положения. Тут, вспомнивши обиду, о которой шла речь, вспомнивши высокомерное обращение Сулимы: «Я вас не знаю, милостивый государь», вероятно, и сделал неприятность Сулиме Бабанин, бросив в него па пиросу.

Сулима бросается, чтоб оскорбить Александра Бабанина, но тот, видя намерение Сулимы, мнет его под себя. Братья бросаются на помощь: они не выручают брата, потому что брат сильнее Сулимы и один справится – они разнимают схватку. Степана Бабанина никто не видит участвующим в драке, Егора видят со стилетом и палкой, с орудием, отнятым им у Сулимы, с орудием, а не с орудиями, ибо стилет и палка не две вещи, а две части одного и того же целого – палки со стилетом. При этом ни палки, ни стилета Бабанины в дело не пускают. Хоть и говорят, что Бабанины ими пользовались, но мы не имеем указания, чтобы на теле Сулимы были какие-либо знаки: был изорван лишь сюртук.

Вот история. Она утверждается показанием Заньковской, видевшей пистолет; она утверждается Блонским, видевшим пистолет, направленный на грудь Бабанина. Драку, а не одностороннее оскорбление, видят и прочие гости.

Что Степан Бабанин не принимал участия в драке, – это следует из того, что никто его не видал в этой роли. Скляр видел всех трех, но не может и теперь утверждать, какую роль играл Степан Степанович. Между тем, со стороны не различишь того, кто дерется и того, кто разнимает; и поэтому одно присутствие кого-либо на месте еще не повод считать его непременно участником побоища.

Сравните с этим предположение прокурора. По его словам, в конторе мешают Сулиме делать дело, – он тихо уходит; за обедом над ним острят, – он смиренно отмалчивается; его бранят, – он сносит с кротостью; ему кидают пеплом в бороду, – он встает, чтобы стряхнуть пепел; его бьют, – он вручает Бабанину стилет, чтоб заколоть себя.

Похоже ли это на характер Сулимы?

Не думаю. Мы уже познакомились с ним, он в нашем воображении является с другими чертами. Пистолет и кинжал в трости «для Бабаниных, для встречи» мы уже видели; от свидетелей по делу о разгоне комиссии мы знаем, что эти орудия у Сулимы не оставались без некоторого употребления. Когда-то глаз крестьянина Диканя испробовал острие этого стилета. Сбитые с толку по вопросу о своих правах советами Сулимы, крестьяне Бабаниных, едва было не потерявшие предлагаемого им дара, испытали «миролюбивые» способности посредника.

Вот каков Сулима до входа в гостиную Заньковских. Что же его могло переменить в эту минуту и сделать кротким агнцем? Не наливки же Заньковского и сытный обед его?

Меня, если мои выводы неверны, могут предупредить: надо было бы спросить самого Сулиму. Но заметьте, его-то, потерпевшего, обвинительная камера и не позвала! Может быть, чувствовалось, что Сулима вряд ли будет полезным для обвинения свидетелем, что допрос, ему сделанный, всего скорее расшатает обвинение.

Мне же вызывать его не приходится, потому что, оставаясь при убеждении, что его личные объяснения, записанные в обвинительном акте, не согласны с истиной, я не могу поручиться, что он на суде проникся бы чувством правды. Спрошенный, как потерпевший без присяги, без этой религиозной гарантии верности, он легко мог бы быть опасным для нас.

Эти соображения не должны были существовать для обвинения, и поэтому отсутствие Сулимы не указывает ли, что обвинение сомневалось само в достоверности того свидетеля, чье слово дало толчок делу.

Не пригласив Сулиму, обвинение не пользуется судебными показаниями и прочих свидетелей. Оно с любовью возвращается к предварительному следствию, восхваляет вам достоинство комиссии, собиравшей показания, и чуть-чуть не ставит ее выше суда с вашим участием, гласного суда – с допросом и свободным исследованием правды.

Этого приема нельзя одобрить. Предварительное следствие получает цену, когда оно здесь подтвердится; тем больше нужно осторожности, когда проверяется следствие, собранное старою следственною частью.

Сама государственная власть, даруя нам новый суд, изменила новый порядок следствия, уничтожила все эти комиссии, признала их негодными для дела и создала судебных следователей с новыми порядками. И если следствие, которое производит новый следователь, по новому, лучшему наряду, можно проверить судебным разбирательством в вашем присутствии, то не более ли того подлежит проверке дело старого, правительством признанного негодным к употреблению, порядка? Ведь комиссия – это часть старого суда, а старому суду в отмену создан новый, про который сказано, что он «скорый, правый, милостивый»; следовательно, старое было и не скоро, и не право, или, по меньшей мере, оставляло многого желать в этом отношении.

Так благоговеть пред комиссией и ее актам верить больше, чем исследованию дела здесь, ни по каким причинам не следует.

И какие показания мы слышали? «Помните ли, что вы показали?» «Не помним». «Вы ли писали показание?» «Нет». «Вы подтверждали показание такого-то; знали ли вы его?» «Нет». Показания самых простых лиц записаны деловым языком и заключают рассказы о таких вещах, которых они и сейчас не понимают. Помните ответ Скляра об уставной грамоте?

Сулима был тогда силой. Заньковские имели с ним сношения и невольно глядели на все его глазами. Многие лица распускали ложный слух, что дело это интересует начальника губернии и что он предубежден. Комиссия работала, как и все ей соименные, без уважения к обвиняемым и их интересам. Показания писались делопроизводителем и подписывались сторонами, едва ли разумевшими, что там написано. Многие, например, Заньковские, были встревожены, испуганы и не давали себе отчета в том, что делали и говорили.

Теперь все это прошло, страсти улеглись, влияния, действительные и мнимые, исчезли, и, при торжественном обещании говорить правду, свидетели представили единственно достоверный источник для решения дела.

Итак, история 18 ноября есть, как сказал Заньковский, обоюдная ссора старых приятелей, разошедшихся на всю жизнь из-за семейных неприятностей и личного неудовольствия. Действовали Александр Бабанин и Сулима, а Степан Бабанин привлечен случайно, так как обвинение ни разу не умело указать ни на одну йоту участия Степана в борьбе.

Александр Бабанин обвиняется в оскорблении станового пристава по поводу исполнения обязанностей службы.

Не думайте, чтобы я позволил себе обращать внимание ваше на незначительность проступка, на неважное положение станового пристава в сонме многочисленных властей, отовсюду нас окружающих. Было бы нечестно глумиться над тем, что недостаточно сильно: скромная доля низшего чиновничества обязывает нас к уважению.

Я избираю другой путь. Я останавливаюсь на данном случае, на столкновении Бабанина с Шепеном, бывшим становым приставом, и задаюсь вопросом: как его оскорбили и по какому поводу?

При вопросе, с которым Бабанин обратился к Шепену, о том, зачем он подает на него бумаги в комиссию, Бабанин употребил несколько неуместных выражений. Но как они были сказаны? Как брань, к лицу Шепена обращенная, или как приставки, которыми пересыпается подчас самая дружелюбная беседа в вульгарной речи нашего степного помещика?

Свидетеля об этом не расспросили. А, между тем, слова Бабанина в этом втором случае могут считаться лишь неприличными, но не оскорбительными. Оскорбление только тогда должно считаться совершенным, когда было намерение оскорбить…

Когда становой пристав Шепен ответил на вопрос: «Я ничего не писал», тогда Бабанин сказал – «лжешь» и выругал станового.

Вот этот второй факт требует некоторого объяснения.

Вы припомните, что на следствии выяснилось, что становой подал донос на Бабанина о том, что он увез в Харьков брата своего Егора и при этом избил и разогнал стражу, которой велено было охранять дом Бабаниных. Мы знаем, со слов Бабанина, что этот донос не подтвердился, и стража отвергла всякое насилие.

Впрочем, и без помощи слов Бабанина мы имеем полновесное доказательство, что донос оказался ложным. Какое, спросите вы? А вот какое: если бы этот донос подтвердился, то к этому акту присоединили бы еще несколько страниц, изобразив картину, как богатырь Бабанин бьет и гонит чуть не полсотни народу, расставленного для стражи у дома его отца.

Говорить неправду, лгать, в число обязанностей службы не входит. Неправду сказал Шепен, как частный человек. Должностное лицо может попеременно действовать то как частное лицо, то как чиновник: ваши крупные разговоры могут возникать из его речей и слов по службе и из слов, произнесенных им в качестве частного человека.

Представьте себе, что идет судебный пристав в вашу лавку арестовать ваш товар; в кармане его лежит исполнительный лист. Вы его встречаете на дороге с вопросом: куда и с чем идет он. Он отвечает, что несет исполнительный лист и идет описывать ваш товар. Вы недовольны им и браните его. Здесь вы оскорбляете чиновника по поводу обязанности.

Представьте того же пристава с тем же листом, идущего к вам. Вы, встречая его, спрашиваете, куда он идет, тревожимые слухами о том, что арестуют лавку. Он, улыбаясь, вам скажет: иду гулять на бульвар. Вы, зная, что это не так, скажете ему: лжешь и т. п. Эта фраза будет ли оскорблением пристава по должности? Думаю, что нет, потому что ложь и шутка, не входя в обязанности пристава, сказанные им в роли частного человека, не составляют какой-нибудь части служебных действий. Ваши слова обидны, неприличны, могут заслуживать наказания, но не как проступок, именуемый «оскорблением чиновника по поводу исполнения им обязанности службы».

Перейдем к третьему обвинению, – к оскорблению на бумаге различных должностных лиц. Я беру только те выражения, которые выписаны в обвинительном акте, и ими ограничиваюсь. Полагаю, что сама обвинительная камера видела неуместность только в тех местах, которые она поместила в акте.

Какое же мнение следует иметь о них?

Прежде всего заметьте, что бумаги эти писались давно, очень давно, 7 лет назад или около того. Даже комиссия по делам Бабаниных на эти бумаги не обратила внимания и следствия не производила; безгласно пролежали они эти годы и только во время составления обвинительного акта были прочитаны и дали повод к целой цепи обвинений прибавить еще это – новое.

В объяснении с судом, если до этого дойдет дело, я укажу, что сам закон не дает таким обвинениям ходу; сам закон признает, что приписываемое подсудимым деяние, если оно совершено давно, более 5 лет, если по нему не было следствия и производства, ненаказуемо за давностью. Закон допустил давность не как что-то случайное; давность времени примиряет со злом, изглаживает его из памяти. Будете ли вы строже закона? Будете ли вы вменять людям то, что за давностью не преследует законодатель?

Обращаясь к содержанию бумаг, замечу, что Степан Бабанин порицает комиссию за то, что она, по составу своему, противоречит известным статьям наказа для следователей. Оспаривать законность состава присутствия дано всякому заинтересованному. Степан Бабанин говорит, что губернатор хочет во что бы то ни стало обвинить его семейство. Но не каждый ли день здесь в прении сторон защита выражается, что обвинитель настаивает на обвинении, хочет во что бы то ни стало обвинить, – и вся прокуратура русских судов еще не обижалась на эти выражения?