Текст книги "Справедливый приговор. Дела убийц, злодеев и праведников самого знаменитого адвоката России"

Дело Ф. И. Мельницкого по обвинению в растрате казенных денег и М. Ф. Литвинова в преступлении по должности

3 ноября 1881 г. казначей московского воспитательного дома коллежский асессор Ф. И. Мельницкий получил из Московской конторы Государственного банка 339 000 руб. на содержание воспитательного дома и, уложив из них 337 000 руб. в кожаный саквояж, отправился пешком в Купеческий банк, чтобы внести туда деньги на текущий счет воспитательного дома. На половине пути он почувствовал себя дурно и присел. Когда он через несколько минут пришел в себя, саквояж с деньгами, бывший при нем, исчез. Взволнованный, он явился к прокурору Судебной Палаты и, рассказав ему обо всем происшедшем с ним, просил арестовать себя.

Высокое общественное положение Мельницкого в городе Корчеве, где он до службы в воспитательном доме 4 года по единогласному избранию гласных был председателем земской управы, одиннадцатилетняя служба в должности казначея в воспитательном доме, материальная обеспеченность Мельницкого, его почтенный возраст, – все это не оставляло сомнения в том, что Мельницкого постигло несчастье.

Тем не менее, ввиду значительности суммы похищенного была произведена тщательная проверка заявления Мельницкого и обследовано поведение Мельницкого за все время его службы.

Было установлено, что Мельницкий, когда ему представлялась возможность обогащения, не останавливался для этого перед сомнительными средствами, что Мельницкий не всегда правильно записывал проходившие через его руки суммы.

Было обнаружено, что Мельницкий из находившихся под его ответственностью сумм часть присвоил, что Мельницкий через своего сослуживца Литвинова продавал нахолившиеся в кассе воспитательного дома облигации, принадлежащие приюту принца Ольденбургского. Эти растраты Мельницкий пополнил.

Вместе с этим раскрылась растрата 5000 руб. из сумм, принадлежащих воспитательному дому. Мельницкий периодически получал от директора воспитательного дома деньги для раздачи их служащим. Перед 3 ноября он получил 5307 р. 79 к., записал их в расход, но не роздал.

Мельницкий объяснил, что заимствования из сумм, хранившихся в кассе воспитательного дома, им действительно производились, но делал он это для того, чтобы оказать услугу находящимся в затруднительном положении своим сослуживцам, и всегда взятые суммы возвращал.

В это время большим материальным достатком Мельницкий не обладал. Дом его был заложен, имевшиеся у пего 500 десятин земли служили обеспечением исполнения им казначейской обязанности по воспитательному дому и не могли быть проданы, все остальное имущество представляло незначительную ценность. Покрыть растраты собственными деньгами Мельницкий не мог, и являлось естественным предположение, что якобы украденные у него деньги он присвоил себе.

Несомненность присвоения Мельницким денег подтверждалась следующими фактами.

До этого случая Мельницкий не брал из Государственного банка деньги для перенесения их на текущий счет в Купеческий банк, так как суммы воспитательного дома постоянно оставались в Государственном банке на текущем счету Купеческого и выбирались только по мере надобности; и в этот день кассир Государственного банка, как это делалось обыкновенно, заготовил для Мельницкого перевод на Купеческий банк, но Мельницкий сказал ему, что он желает получить деньги; затем, вопреки правилам Учреждения и Ведомства Императрицы Марии, согласно которым лицо, получающее из какого-либо учреждения деньги, должно быть сопровождаемо счетчиком, Мельницкий на этот раз, получив деньги, сопровождавшего его счетчика отпустил.

Кроме того, Мельницкий, куда-то, очевидно, торопясь, не просчитал всех денег, против своего обыкновения, с довольно большою тяжестью отправился в Купеческий банк пешком, избрав к тому же самый неудобный путь. Наконец, по показанию счетчиков Государственного банка, Мельницкий вышел оттуда с деньгами в час дня, а с заявленйем к прокурору палаты явился после 3-х часов, в то время как пройденное им расстояние медленным шагом можно было пройти в один час.

По всем этим обстоятельствам Мельницкий дал очень сбивчивые и неясные показания. По его словам, деньги он взял из банка потому, что в этот день он поздно явился в Государственный банк и не мог уже получить перевода, а счетчика он отпустил потому, что не знал правила о том, что счетчик должен сопровождать казначея при получении денег.

Кроме Мельницкого, к следствию был привлечен и счетчик Литвинов. Он обвинялся в том, что, зная о своей обязанности сопровождать казначея при получении денег, на этот раз обязанности своей не исполнил.

Дело по обвинению Мельницкого и Литвинова слушалось в Московской судебной палате с участием присяжных заседателей 4–8 ноября 1882 г.

Председательствовал член палаты Терновский при членах палаты Воеводском и Орловском.

Обвинял прокурор палаты Гончаров.

Поверенными со стороны воспитательного дома были присяжные поверенные Плевако и Шмаков; со стороны учреждений Императрицы Марии: юрисконсульт – тайный советник Колесов.

Защищали присяжный поверенный Курилов (Мельницкого) и отставной поручик Миллер (Литвинова).

Вердиктом присяжных заседателей Мельницкий в приписываемом ему преступлении был признан виновным и приговором палаты присужден к лишению всех особенных прав и к ссылке на житье в Томскую губернию.

Литвинов признан невиновным.

Обнаруженные впоследствии факты подтвердили правильность вердикта присяжных: уже после осуждения Мельницкого присвоенные им деньги были найдены у его детей и других близких родственников.

Речь в защиту интересов гражданского истца – московского воспитательного дома

Здесь выяснилась внешняя, строгая церковная дисциплина Мельницкого: он постится, почитает праздники, соблюдает обычаи.

Но та вера, которая мощно влияет на нравственное настроение человека, – есть вера не внешняя, а внутренняя.

Обрядность царила в эпоху рождения Богочеловека в иудействе, но когда же более низко, чем в то время, падало нравственно еврейство?! Недаром к нему обращен упрек, сравнивающий его с роскошным гробом, вмещающим в себе издающий зловоние, разлагающийся труп…

Внешне верующий – не лицемер: он верит в существование Того, Кому молится, но духа его не разумеет.

Так, внешней верой можно объяснить почти комические явления жизни: похитители чужого, говорят, раз в году, под один из больших праздников, служат молебны, призывая помощь небесную на свои дела; так, балерины и певицы нередко, выступая перед публикой в сладострастном па или с шутливо-фривольной песенкой, набожно крестятся перед выходом на подмостки…

Полное невежество первых, простота и наивность последних, есть результат их внешней веры.

Мельницкий плакал у прокурора…

Говорят, что это доказательство его невинности.

Но это не так.

Заявляя о потере, он знал, что ему не вдруг поверят и начнут дело; что, во всяком случае, обнаружится, что он 25 000 взял для пополнения прежних грехов; что карьера его в этот день убита, что жизнь кончена.

Волнение, охватившее человека в такую минуту, могло вызвать слезы. Плачут даже убийцы, когда им приходится нести повинную и навсегда разрывать с прошлым…

Прокурорский надзор ошибочно привлекал других лиц. Были аресты.

Конечно, желательно, чтобы рядом с рвением в пресле-1 довании росло во властях и уважение к свободе и личности граждан; но ошибки власти, самое большее, ведут к ответственности ее за свои промахи, и отсюда нельзя вывести логического заключения, что за это следует оставить без удовлетворения законные интересы потерпевших от преступления…

Мельницкий присвоил чужое.

Закон и совесть не с одинаковой строгостью карают разные виды похищения. Давно похищение средств, принадлежащих христианским храмам, карается строже, – как святотатство.

Не к числу ли святотатств следует отнести и подобный поступок.

Храмы молитв и песнопений – не все, что нужно для веры. Вера любви и братства требует иных алтарей. Воспитательные дома, где мы призреваем отверженных без вины, приюты, где мы даем средства осиротелым детям павших воинов – разве это не храмы деятельной любви к ближнему?..

Но рядом с нищетой, на меже между ней и богатством, стоят миллионы людей, не нищих, но живущих заработком дня, пока сильна рука, пока видит глаз, пока мыслит мозг. Болезнь случайная, безработица, арест и т. п., – и труженик – кандидат в нищету.

Борясь против этого, люди додумались до самопомощи, до ссудных касс, потребительных обществ. Это – не храмы богатства…

Мельницкому вверены были интересы и тех, и других учреждений. Он безжалостно растоптал их, все принеся в жертву своему эгоизму.

За этот-то интерес, за эти-то храмы деятельного христианского общения людей я предстательствую.

Может быть, я и все мы, его обвиняющие, заблуждаемся; может быть, факты так злополучно собрались на несчастном…

Тогда я желаю вам (оратор обращается к защите) всякого успеха и всяческой силы, желаю полного торжества невинности!

Но трудно вам будет сдвинуть с места тот вопросительный знак, который стоит над вашим клиентом, над его нравственной ценностью, над его человеческим достоинством!..

Вторая речь по тому же делу: возражение защите

Я отниму у вас 10 минут, но зато можете успокоиться: моим словом закончится сезон обвинительных речей.

Я дорожу вашим доверием к моему слову, а потому буду защищать себя против подрывающих его общих взглядов защитника.

Ко мне не относится упрек в том, что я речь вел не против Мельницкого, обвиняя кого-то другого, а не его.

Я обвинял того Мельницкого, который 3 ноября получил наши деньги, но не донес их; того Мельницкого, который говорит, что он деньги потерял, но против которого зловеще собрались факты и могущественно управомочивают к обвинительному заключению.

Я обвиняю того Мельницкого, которому вчера пожелал, в лице его защитника, успеха в борьбе, если это – факты несчастия, а не свидетели его преступления.

Мне поставили в упрек то противоречие, которое я допускаю или намеренно обхожу. Если Мельницкий присвоил 300 тыс., прикрываясь несчастьем, потерей, то почему он оставил в воспитательном доме улики в других своих поступках и, таким образом, делал бесцельным свое усилие замаскировать свое последнее преступление?

Отвечаю: в план Мельницкого не входило бить на верное оправдание. Совершенное правонарушение по приюту и ссудо-сберегательной кассе уже висело над ним. Средств прикрыть их не было. Только суммы воспитательного дома давали ресурсы к этому. Надо было дожидаться дня, когда они пройдут через его руки.

Но взять только то, что нужно на пополнение касс, значит, снять с себя одну и надеть другую петлю. Все равно, растрата обнаружится, и он погибнет. Так уж ответить, но и себя не забыть: семь бед, один ответ!

Но зачем же тогда пополнение?..

Без пополнения растрата была бы очевидней, а с пополнением – потеря выигрывает в достоверности, и рассчитанное необнаружение старых грехов давало надежду на успех плана…

Меня упрекают, что я обвиняю Мельницкого без улик, а на основании подбора фактов, предшествовавших преступлению. Такие факты, говорит защитник, из любой сотни лиц приведут 50 на скамью подсудимых.

Да, приведут, если в одно и то же время будут налицо 50 преступлений, требующих для объяснения своего бытия 50 злых воль.

Какие бы улики сейчас ни были на каждом из граждан данного города, их не тронут.

Но если сейчас в десяти местах города одновременно вспыхнут десять пожаров, несомненно преступного свойства, – десять преступников среди нас предполагаются, и сомнительные факты из жизни десяти лиц, житейской логикой связанные с данными пожарами, обратятся в неотразимые улики…

Я изучал жизнь Мельницкого 3 ноября и в дни предшествующие. Я прошел мимо трех фактов, которые не имеют генетической связи с поступком. Но в растратах по приюту и кассе, в ожидании внезапной ревизии, в поступках Мельницкого 3 ноября, в их несходстве с поступками, сопровождавшими прежние получки крупных сумм, в их необходимости для задуманного присвоения денег – я увидел объяснение вопроса.

Приходя к этому выводу, я руководился той аксиомой здравого смысла, которая ищет позднейшему факту причину в предшествовавших событиях; той аксиомой, которая заставляет применять к фактам человеческой жизни то же изречение, которое философ высказывает о движениях физического мира: «Вся наша жизнь насквозь – сплошная причинность».

Несколько слов, сказанных древним мыслителем Цицероном, в его, кажется, «De natura deorum», навели когда-то Гуттенберга на идею книгопечатания. Не наведут ли эти слова и вас на веру в мой способ доказательства?

Доказывая, что мир управляется божественной силой, Цицерон говорит: «Если бы взять и нарезать из дерева громадное количество букв и затем кидать их кучами на пол, – буквы падали бы в беспорядке и ничего бы собою не выражали. Но если бы вы пришли и увидали их сложенными в такой порядок, что они составляли бы целую речь, образцовое произведение ораторского искусства, – вы бы ни за что не допустили тут случая, а искали бы Творца этой речи и крепко бы были убеждены в Его существовании».

Воспользуйтесь этой мыслью в данном случае.

Если вы видите, что отдельные, от общего порядка отступающие поступки Мельницкого 3 ноября слагаются в такую стройную систему действий, при предположении, что исчезновение денег есть преступление; если вы видите, что случайности составляют части целого плана, – тогда невольно в том, от кого зависят эти случайности, разум подсказывает видеть и виновника плана!..

Мне поставили в упрек, что я коснулся и той, дорогой для подсудимого черты его личности, которую назвал «внешним христианством».

Но я счел себя вправе это сделать.

Мне надо было доказать, что внешнее, обрядовое исполнение веры не противоречит дурно настроенному духу, что дух возвышается от усвоения внутренних требований веры.

Я счел себя вправе на это, так как для меня христианство – не система привилегированной метафизики, а нечто более святое, и в этой области я могу распознаться…

Теперь несколько слов о Литвинове: о нём вчера я не упоминал вам.

К нему также предъявлен иск. От обвинения его отказалась прокуратура. Я не хочу оставить в долгу перед ним то учреждение, которое его привлекло.

Позвольте же сказать несколько слов не против него, а за него…

Здесь указали на замечательное совпадение в его жизни: 8 ноября, в его именины, прошлым годом его арестовали, – 8 ноября вы и судите его.

По стародавнему обычаю, в именины дарят хлебом-солью. Прошлым годом Воспитательный дом поднес ему хлеб-соль в виде первого блина: комом засел он в горле обвиняемого.

Но старый солдат стоит на своем и ждет подарка, и сегодняшний день в антрактах он не раз обращался ко мне с вопросом: скоро ли его отпустят домой?..

Это не от меня зависит, и я не могу ему дарить того, чего не имею; но зато, вместо того пятиалтынного, каким когда-то наградил другого счетчика Мельницкий, я подарю ему небывалую сумму: я дарю ему те 307 000 руб., которые мы с него ищем…

Но журавль в небе не то, что синица в руках: старому служаке этого мало…

И вот я попрошу вас за него, – небольшой, но серьезной картинкой заканчивая мое слово.

К Иерусалимскому храму, вскоре после завершения земной жизни Христа, подходили верховные проповедники его учения.

У дверей они встретили хромого нищего…

Может быть, это был старый римский легионарий, потерявший здоровье, борясь за независимость тех немногих уголков земли, куда укрылась свобода человечества от всепоглощающей завоевательной политики цезаризма…

Он увидел проходящих и попросил – «на чаек», как сказал бы Шекспир, но нам, маленьким людям, анахронизм воспрещается и мы скажем: «на хлеб и воду».

Сильные духом, были бедны деньгами учители любви.

– Сребра и злата мы не имеем, но что имеем, то даем: встань и ходи, – сказали они…

Прошли века.

Сегодня эта картинка насильно напрашивается на мой язык, наталкивая на уподобление…

В храме правосудия идет служба. Вы – верховные служители в нем: в руках ваших и жизнь, и смерть.

В храм приведен Литвинов, старый ветеран, Николаевский солдат, защитник Севастополя.

Как истый русский герой, он вернулся домой с регалиями на груди и нищенской сумой за спиною.

За честный труд принялся, но чужие ошибки привели его на скамью подсудимых.

Он обращается к вам с просьбою…

Скажите и вы ему в ответ те же слова, какие были сказаны в ответ на просьбу библейского хромца: «Сребра и злата нет в нашей власти, но что имеем, то даем – встань и уходи отсюда!..»

Дело Маруева, обвиняемого в подлоге

20 января 1868 г. уголовное отделение Московского Окружного Суда с участием присяжных заседателей слушало дело дворянина Александра Маруева, обвинявшегося в подложном составлении повесток от имени конкурсного управления по делам Немцова и в подложном написании бланков на векселях, принадлежащих мещанину Храмкову.

Существенные обстоятельства дела в том освещении, какое придается им обвинительным актом, сводятся к следующему.

Лебедянская купчиха Глафира Неронова обратилась в конкурсное управление над имуществом умершего Немцова с просьбой удовлетворить ее долговые требования в размере 12 450 руб.

Председателем конкурса в то время был мещанин Храмков.

Письмоводитель конкурса, Александр Маруев, заявил Нероновой, что деньги у председателя имеются и что их можно получить, если Неронова уплатит ему, Маруеву, 500 руб.

Под влиянием этого требования тогда же Маруеву были даны, по просьбе Нероновой, Расторгуевым 75 руб., Ивановым 100 руб., да сверх того Маруев в квартире своей, при Иванове, принудил ее написать на его имя сохранную расписку в 350 руб. и показал Иванову журнал на выдачу Нероновой денег. Тут же Иванов получил от Маруева повестку, которой вызывали Неронову к председателю конкурса за получением денег.

Когда в назначенный день Неронова и Иванов явились в конкурс, то председатель Храмков вырвал из рук ее повестку и объявил, что это ошибка и что денег в конкурсе нет.

Почти то же самое повторилось с тайным советником Рюминым. Маруев принес ему повестки, которыми его приглашали в конкурс за получением денег, но когда Рюмин пришел к Храмкову, то председатель конкурса заявил, чтобы повесток к нему не посылать, денег в конкурсе нет, и кто писал повестки, ему неизвестно.

Привлеченный к формальному допросу Храмков дал такие показания:

1) все деньги, поступившие в конкурс, истрачены на содержание самого конкурса; 2) журнала на выдачу денег купчихе Нероновой никогда не составлялось; 3) Неронова, действительно, приходила в конкурс 28 мая с неизвестным человеком, но повестки у нее он не видел и не брал, а просто сообщил, что никаких денег в конкурсе не имеется; 4) что касается до прошения Рюмина, то заключения конкурса о выдаче ему денег и процентов ни разу не было.

Об остальных обстоятельствах дела Храмков рекомендовал узнать у Маруева.

Привлеченный к допросу Маруев показал судебному следователю, что две повестки на имя Рюмина, находящиеся при деле, писаны им; подпись же председателя Храмкова на обеих повестках сделана не его рукою, и кем она сделана, он не знает; повесток ни Рюмину, ни Нероновой он лично не носил, 23 и 24 июля 1864 г. Рюмина ни в конторе, ни дома у него не было и приходо-расходной книги ему не показывал.

Повестки Иванову он также никакой не давал, денег от Расторгуева 75 руб., от Иванова 100 руб. и от Нероновой сохранной расписки на 350 руб. не брал.

Представленный Храмковым клочок бумажки, на котором на одной стороне написано: Московский мещанин Николай Андреев Храмков и на другой – председатель Храмков, им не писан, и он не помнит, хвалился ли он Храмкову, что может подписать под его руку.

Свидетель Рюмин показал, что повестки от конкурса ему несомненно были присланы, но кем они были доставлены, он твердо не помнит. Приходо-расходную книгу конкурса приносил к нему сам Маруев, сам предложил ему устроить выдачу денег и просил за это благодарности.

Кроме только что изложенного, Маруев обвинялся еще в том, что подделал руку Храмкова на 4 векселях и предъявил их ко взысканию.

Дело было приблизительно так. Поверенный Маруева предъявил к векселедателям Скутарлеевым и Козыреву 4 векселя на 600 руб., перешедшие к Маруеву по бланковой надписи мещанина Храмкова.

Относительно этих векселей Храмков заявил спор, доказывая, что векселя эти принадлежат ему и поручены были им Маруеву для предъявления ко взысканию, но он сделал под ними фальшивые бланковые надписи и представил ко взысканию от своего имени, почему магистрат требовал, чтобы Управа благочиния распорядилась произвести следствие о подлогах векселей.

Дело было передано судебному следователю, которому Храмков показал, что он передал Маруеву 4 векселя с прошением, написанным в управу благочиния, поручив Маруеву лишь подать прошение и векселя, а Маруев поступил иначе: прошение уничтожил, подделал бланковую надпись и подал векселя от своего имени.

Таково было первоначальное показание Храмкова. Затем он с каждым разом все далее и далее отступал от него. Два раза он подавал следователю новые прошения и на допросе по поводу подачи последнего объявления Храмков утверждал категорически, что бланки на векселях были подписаны им самим. Подавая свое первое прошение, в котором он обвинял Маруева в подлоге, он запамятовал, что бланки были написаны им.

Приглашенные следственной властью эсперты признали, что почерк, которым написаны бланки на векселях, тождествен с почерком, которым написан клочок бумаги, представленный Храмковым, как писанный под его руку Маруевым, и с почерком, которым подписаны повестки, находящиеся при деле, но при этом следует обратить внимание на то, что бланковые надписи на векселях писаны разными почерками и что почерк, которым надписаны бланковые надписи на трех векселях, с почерком Храмкова тождественны.

Присяжные заседатели вынесли подсудимому обвинительный вердикт по всем, поставленным на их разрешение вопросам.

Суд приговорил Маруева к ссылке на житье в Томскую губернию с лишением всех особых прав и преимуществ.

Подсудимого защищал кандидат на судебные должности Ф. Н. Плевако.

Нижеприводимая речь первая по времени из сохранившихся речей Ф. Н. Плевако и, вероятно, одна из первых, произнесенных им в уголовном суде.

Речь в защиту обвиняемого Маруева

Господа присяжные!

Для подсудимого настала решительная минута: вопрос его чести, его жизни отдан на суд ваш.

Вследствие обвинений, брошенных на него разными лицами, вследствие некоторого согласия в этих обвинениях, давно он уже лишен свободы, давно заключен в тюрьму, – эту школу всякого порока, тем более опасную, чем впечатлительней, моложе ее воспитанник.

Но обвинение еще не признак виновности подсудимого. И на честную душу может быть подано, сгруппировано самое поразительное обвинение: самая лживая клевета, пока не обсудится, не обследуется, может быть так же стройна, так же логична, как и добросовестное заявление о совершении преступления.

И было время, – наше счастье, что оно прошедшее время, – когда, запасись такое обвинение узаконенным числом свидетелей или сбивчивостью оробевшего или подгулявшего, не ожидая допроса, подсудимого, и далеко от родной стороны приходилось ему раскаиваться в своей робости или носить в сердце чувство недоверия к человеческому правосудию.

Не то теперь!

Вы, представители общественной совести, судите согражданина; перед вами являются – обвинитель со всеми доказательствами, защита – со всеми аргументами, и тогда только, все выслушав, все обсудив, вы произносите ваше совестливое решение.

Наше дело – дело лиц, посвятивших себя изучению предстоящего процесса, обратить ваше внимание на те обстоятельства, над которыми следует призадуматься, на те обстоятельства, которые имеют важное значение для обвинения и защиты…

Приступаю к выполнению моей задачи, как я ее поставил себе.

Прокурорская власть приписывает Маруеву два преступления. Она утверждает, что Маруев составил подложные повестки конкурсного управления, что такие повестки с целью обмануть известных лиц он вручил им и этим способом выманил у них известную сумму денег; он же, Маруев, написал на векселях Храмкова подложные бланки, чтобы присвоить себе следующую в пользу Храмкова сумму.

Вот существо обвинения.

Чем оно держится, на чем основано?

Тут много слабых мест, над которыми я прошу вас подумать.

Первое, о чем следует поразмыслить, это вот что: есть ли конкурс присутственное место? Придает ли закон всем бумагам его – значение исходящих от правительства бумаг?

Государство дает санкцию и власть, именуя их правительственными учреждениями, только таким местам и лицам, которые необходимы для него, как органы его жизни. На них закон смотрит так, что полагает существование их для государства необходимым всякую минуту, а потому они существуют непрерывно. Для этого в особой книге законов, называемой «Учреждения», они все поименованы, всякому месту и лицу даны задачи, указан круг деятельности. Бумаги их, как акты, исходящие от воли верховной власти, как акты, которыми граждане должны руководствоваться в своей деятельности, имеют важное значение; а потому всякий подлог в них, всякое принуждение граждан к каким-либо обязательствам во имя воли, выраженной в подложной правительственной бумаге, должно быть строго наказано. Этого требует уважение к власти, этого требует уважение к свободе гражданской.

Конкурс никогда не мог иметь значения и важности присутственного места. Это – собрание поверенных кредиторов, которое только для кредиторов имеет значение как бы присутственного места в тесном кругу их претензий к несостоятельному.

Всякое место, всякое лицо, именуемые органами правительства, имеют своим существенным признаком власть над обществом, подчиняются уже только иерархически старшим местам и лицам. Общество имеет над ними только право общественного мнения.

Не таков конкурс. Его подчиненные – кредиторы должника суть вместе с тем и его начальство. Конкурс подлинен общему собранию, конкурс действует по предположению, что его деятельность одобряется теми, чьи дела он ведет.

Правительство требует от своих органов той черты деятельности, какая прилична им, как государственным учреждениям; но без желания кредиторов оно не поверяет деятельность конкурсов. Значения выше комиссии, основанной для имущественных расчетов нескольких частных лиц, конкурс не имеет.

Слова ст. 1910,XI тома не оправдывают обвинительной власти.

Слова закона говорят о значении конкурса по отношению к кредиторам, ему вверившимся, но н$ о значении конкурса в системе правительственных учреждений; и о договоре говорится, что он есть закон для договорившихся, но это не значит, что нарушитель договора равен нарушителю закона, – это значит только то, что договор для обязавшихся так же силен, как закон для обязавшихся законом, т е. всех граждан.

Но вообразите себе лицо, дурно отзывающееся о законе, и лицо в таком же отношении к договору, – и по судьбе этих лиц можете судить о различии закона действительного и договора, имеющего значение закона.

Представьте себе судей перед зеркалом, отправляющих правосудие, и шумную малотолковую коллегию кураторов, и сознайтесь, что нельзя допустить мысли, чтобы эти оба учреждения были одинаково органами власти, правительственными местами.

Целое сословие лиц, которым дано даже особое имя – конкурсантов, захватили в свои руки эту область; всякий адвокат, дорожащий своим добрым именем, чуждается принять на себя участие в этом учреждении; правительство спешит вырвать судьбу должника, судьбу кредиторов от произвола конкурсного производства. Готовятся законы, изготовляются проекты.

Словом, ни по смыслу законов, ни по внутренней организации, ни по фактическому состоянию своему, – конкурсу и всякой его бумаге, – а особенно бумагам, не имеющим значения бумаг, определяющих имущественное право, – нельзя придать значения бумаги, исходящей от правительства.

Конечно, если бы дело шло о подложном журнале, журнале, которым присуждается кому-либо какое-либо право, можно было бы говорить еще о подлоге акта с целью воспользоваться чужой собственностью; но что касается до повестки, которая ни более ни менее как приглашение явиться куда-либо, которая не заключает в себе укрепления за кем-либо какого-либо права, то подлог в ней, по моему мнению, может быть низведен до простого подлога в чужой подписи, в бумаге, не имеющей никакого гражданского характера.

Я нахожу теперь своевременным приступить к вопросу: что дало следствие для обвинения Маруева?

Слышали мы свидетелей, видели акты, слушали заключение экспертов.

Обвинительница Неронова спрошена без присяги. Закон допускает основательное сомнение к словам лиц, потерпевших от преступления. Останемся верны этому Взгляду, тем более, что показание ее противоречиво, особенно если сравнивать его с показанием Иванова.

Одна говорит: я дала деньги, когда мне показали, что журнал подписан; другой – что подписанного журнала Нероновой Маруев не показывал. Неронова говорит, что она сама не получала повестки у Ростовцева; Иванов – что она сама получила, и отрицает ее показания о том, что он ей передал. Теперь Неронова уверяет, что она лично дала деньги Маруеву, но в 1865 году показала, что деньги дал Маруеву Иванов; а Иванов тогда и теперь говорит, что денег не давал.

Чтобы избегнуть противоречий, мы даем им очные ставки, но дело не поправляется. Они не отзываются запамятованием, а один приписывает другому то, что другой, со своей стороны, приписывает первому. И это о самом важном обстоятельстве. Неронова настаивает, что повестка была ей доставлена, а Иванов – что она сама получила.

Так сильны противоречия, так взаимно уничтожают они себя в самых существенных вопросах! Какая может быть к ним вера?!

Я отрицаю достоверность не только показаний Нероновой, но и Иванова.

Правда, Иванов – присяжный свидетель. Но присяга его, заставляя меня отклонить всякое сомнение в его недостоверности, в намеренной неправде, не мешает мне, на основании его противоречий, не верить в его впечатлительность к событиям, в его отчетливое, разумное сознание того, что случилось около него. Никакая присяга не даст человеку больше памяти, лучшей способности, чем какие даны ему природой.

И я поэтому считаю себя вправе заметить, что Иванов не может быть свидетелем, опасным для участия подсудимого.

По поводу повестки г-на Рюмина мне приходится недоумевать от слов господина товарища прокурора. На чем основано его уверение, что повестка № 321 получена Рюминым лично? Здесь при вас много раз заявлял Рюмин, что он не уверен, чтобы повестка была им получена лично.

Соглашаясь с г-ном товарищем прокурора, что положение г-на Рюмина таково, что исключает всякую возможность недоверия к его показанию, я прошу вас обратить внимание на его слова, сказанные и не один раз повторенные перед вами. Его показание, что Маруев был у него с бумагами, чего не отвергает и обвиняемый, дало г-ну товарищу прокурора основание заключить, что Маруев приносил и фальшивые журналы; но опять, – по каким данным?!