Текст книги "Справедливый приговор. Дела убийц, злодеев и праведников самого знаменитого адвоката России"

Дело Севских крестьян, обвиняемых в участии в преступном скопище

В июне и июле месяцах 1905 года на выездной сессии Харьковской Судебной Палаты в особом ее присутствии, с участием сословных представителей рассматривалось несколько однородных дел, возникших на почве так называемых аграрных беспорядков.

Первым из них слушалось дело о разграблении крестьянами имения барона Мейендорфа при селе Погребах, Севского уезда.

Этот процесс должен был служить введением в целую серию других аналогичных дел и установить точки зрения сторон и самой Палаты на общий характер крестьянского движения.

В качестве одного из защитников крестьян в процессе участвовал Ф. Н. Плевако.

Крестьянские беспорядки в имении барона Мейендорфа были простым отголоском того, что происходило по всему уезду, и не были вызваны никакими специальными причинами. Формы, в которые вылилось в данном случае общее раздражение крестьян, также не заключали в себе никаких особенностей.

Вечером 18 февраля, т. е. приблизительно на десятый день с начала погромов в уезде, большая толпа крестьян подошла к амбарам барона Мейендорфа, сбила замки и расхитила около 3000 пудов зерновых хлебов, несколько десятков пудов шерсти и кое-какое другое имущество.

Прибытие властей и войск, сопровождавшееся сечением крестьян, мало содействовало обнаружению виновных. Только дознание, произведенное позже и не сопровождавшееся никаким насилием, обнаружило 29 участников погрома, которые не только чистосердечно во всем признались, но возвратили и все имущество, похищенное в день погрома.

30 июня 1905 г. дело по обвинению этих 29 крестьян в преступлении, предусмотренном ч. 1 ст. 2691 Уложения о наказаниях, слушалось особым присутствием Харьковской Судебной Палаты под председательством Старшего Председателя Палаты Соллертинского.

Все обвиняемые признали себя виновными. Судебное следствие установило, с одной стороны, отсутствие ближайших и местных поводов к погрому, с другой, – крайне тяжелое экономическое положение крестьян, обусловленное недостаточным земельным наделом, отсутствием на месте заработков и общими правовыми и культурными условиями.

Прения сторон по необходимости приняли характер дебатов об имущественном и правовом положении крестьянской массы. В них уже чувствовались настроения, развивавшиеся в обществе в промежутке между 18 февраля и 17 октября 1905 г. и намечались контуры будущих программ и партий.

Представителем «гуманного обвинения, обезоружившего» защиту, был товарищ прокурора В. И. Сокальский. Севские беспорядки, в его глазах, «лишь отдельный эпизод картины, заставляющей страдать всякое сердце, любящее свою родину», и естественный результат той культурной и экономической беспомощности, на которую до последнего времени было осуждено крестьянство. Настаивая на необходимости снисходительного отношения к крестьянам, обвинитель, однако, не допускал оправдательного приговора, так как «полная безнаказанность подорвала бы в крестьянах чувство порядка и явилась бы гибельною для них самих».

Слушание дела продолжалось с 9 часов утра до 11 часов ночи. Приговором Палаты, постановленным после часового совещания, 4 обвиняемых оправданы, 23 приговорены к 8 месяцам и 2 – к 2 месяцам заключения в тюрьме с лишением всех особенных прав и преимуществ.

Речь Ф. Н. Плевако в защиту подсудимых

Гуманное обвинение обезоружило меня, многосторонне рассмотревшие дело мои молодые товарищи – обобрали меня. Как адвокату, мне не остается ничего сказать.

И я хочу просить вас, гг. судьи, позволить мне преобразиться в одного из подсудимых, стать между ними и говорить не за них, а от лица их, их словами, их думами и чувствами.

Сами они не смогут этого: частью безучастные, не уразумевающие того, что происходит между ними, частью испуганные – они немы.

Но внутри их гнездится одно чувство, чувство изумления самими собой: как это могло случиться, что они из мирного, терпеливого, судьбой забитого и вседовольного люда вдруг превратились в бушующую, все уничтожающую толпу, чтобы через несколько дней опять превратиться в наивных, покорных, кающихся, добродушно отдающих все взятое мужиков?

Они просят вас и себе и им самим объяснить эту непонятную для них муть, ослепившую их.

Были они, как вы знаете, не день, не год, а рядами поколений работниками, не покладавшими рук; они были довольны экономией, где они работали; они не имели обид от нее и не частили своими жалобами у судей и у земских начальников; они не искали у судьбы большого, умеряя свои потребности почти до невозможного minimum’a удовлетворений.

Набежала волна. Не от них она и не от отдельных соблазнителей. В воздухе, точно перед грозой, затомило, в ушах зазвучали неведомые звуки, во сне – неспокойные Видения. И они – как лицо, потерявшее на минуту самообладание, увлеклись, забылись, разошлись.

За вспышкой настало раздумье, сознание ужаса своих дел и последствий.

Некоторое время чувство самосохранения внушало утайку, замалчивание, но правда взяла свое. Стоило не с кулаками, увеличивающими страх, а со спокойными словами обратиться к ним, и они понесли навстречу и признание, и раскаяние, и все взятое незаконно…

Русская национальная черта сказалась: тишь, молчаливое страданье и взрыв на мгновение…

И хорошее, как подвиг, и дурное, как проступок, у смиренного и безответного, что пятно на лице, как-то случайно, на час-другой, не в смысле природного дефекта, а набегом, мутью, заразой.

Русский человек даст порой Минина, порой Пугачева, порой Пожарского, порой Разина.

А между этими именами – десятилетия и столетия молчания и мертвой зыби…

Да, дурное дело, совершенное ими, сегодня им чуждо, как и нам.

Их надо пощадить насколько возможно.

Русские силы теперь гибнут массами. Будемте скупы на трату их, хотя бы в области правосудия. Оно еще требует жертв, алтари его, приспособленные к человеческому жертвоприношению, не убраны…

Но закон дал вам, гг. судьи, широкое право на сокращение кары, на скупость в расходовании человеческой крови и слез.

Поменьше их! Ведь за ними, за этими испуганными людьми, – десятки, живущие их трудами, будущие граждане страны. Не обездольте и этих и тех суровостью судейского слова и лишениями жизни.

Вспомните, что подсудимым негде было научиться правде. Наоборот, чувство правды убивалось у них всеми средствами и заменялось чувством тупого молчания.

Недавно окончились работы комиссии по реформе крестьянских учреждений. Не было двух мнений ни у общества, ни у правительства: мелкие суды крестьянские были школой гражданского разврата, а не правосознания. Общественное мнение давно произносило свой приговор и о многих других, соприкасающихся с крестьянским бытом, учреждениях.

Да и здесь мы слышали, что, борясь с неправдой, выразившейся в беспорядках и хищениях, служители «дисциплины», забыв то, о чем раздалось слово сверху, опозорили время и веру нашу в новую пору жизни свистом розог… И это после 18 февраля 1905 г.!

Учить правде следует правдою же! Учить уважению к закону – примерами!

А где они!..

Скажите же в вашем приговоре, мягком и человечном, что поднять народ может свет, а не тьма, что пока узки двери в школу и широки в тюрьму, – люди, вроде судимых ныне, подобны слепорожденным: спотыкаясь, они не столь виновны, как зрячие.

Скажите, что нечего искать подстрекателей для объяснения подобных печальных и нежелательных явлений в отдельных лицах.

Подстрекатель нашего бедного люда – ставни, загораживающие доступ света в убогие дома его.

Не будьте же строги и защитите их от несчастья…

Дело о стачке рабочих на фабрике Товарищества Саввы Морозова

Дело это слушалось в заседании Владимирского Окружного Суда 7 февраля 1886 г. без участия присяжных заседателей. Обвинял товарищ прокурора Товарков. Защищали присяжный поверенный Ф. Н. Плевако, Н. П. Шубинский и Коптев.

7 января 1885 г. рабочие фабрики Товарищества забастовали. Стачка продолжалась несколько дней и ознаменовалась в первый день крупными уличными беспорядками, а позднее столкновением рабочих с войсками.

Еще задолго до января 1885 года среди рабочих Никольской Мануфактуры возникло глухое недовольство. Причиной его было уменьшение на 25 % заработной платы и строгость штрафов за недоброкачественную работу. Особенною строгостью по взиманию штрафов отличался ткацкий мастер Шорин.

Во главе рабочих стали Петр Анисимович Мосеенок и Василий Сергеевич Волков.

Прекращению работ предшествовало несколько собраний, которыми руководили эти рабочие. 7 января, когда работы прекратились, толпа в несколько тысяч человек двинулась по местечку, перебила стекла в фабричных зданиях и в квартирах главных служащих, разгромила квартиры директора прядильного отделения Лотарева и вышеупомянутого ткацкого мастера Шорина. После приезда губернатора между администрацией фабрики и рабочими начались переговоры, которые ни к чему не привели.

Стачка закончилась вмешательством казаков, действовавших нагайками, и высылкой в административном порядке около шестисот рабочих.

33 человека были привлечены к суду мирового судьи по обвинению в буйстве в публичном месте, а 17 человек с Мосеенком и Волковым во главе были преданы суду Владимирского Окружного Суда без участия присяжных заседателей по обвинению в буйстве и стачке, т. е. по ст. 1358 Уложения о наказаниях и ст. ст. 37 и 38 Устава о наказаниях, так как прославившейся в русском общественном движении ст. 2691 Уложения о наказаниях в то время еще не существовало.

Из числа 17 подсудимых двое были оправданы, остальные приговорены к аресту, в том числе Мосеенок и Волков, приговоренные к аресту на три месяца.

Речь в защиту рабочих Мосеенка и Волкова

Я защищаю Волкова и Мосеенка.

Но так как им приписывается главенство в настоящем процессе, то на суждение о виновности их решающее значение имеет общий фон дела, нами сегодня рассматриваемого, а далее отсюда же следует и то, что суждение ваше должно отрешиться от лучей, падающих на настоящий вопрос из другого, имеющего быть решенным, более важного и серьезного обвинения, предъявленного против рабочих Никольской Мануфактуры: то дело решите не вы, и, поэтому, пока нет по нему установленных фактов, справедливость требует отрешиться от этого дела.

Раз ради удобства дело разорвано на две самостоятельные судебные задачи, то позвольте и подсудимым воспользоваться данным обстоятельством в свою пользу и бороться только с ныне обследованными уликами, по поводу ныне рассматриваемого дела.

Вопрос вертится около стачки.

Познакомимся прежде всего с законом, нормирующим понятие о ней. Это тем более необходимо, что определение, данное прокурором понятию о наказуемой стачке, будучи верно, не исчерпывает, однако, всех признаков воспрещенного деяния, необходимых для вменения.

Обратите внимание на текст ст. 1358 и на соседку ее, на ст. 1359, сообразите отведенное им место в Уложении. Тогда не буду ли я прав, предложив следующий комментарий к закону, подлежащему применению по делу.

Статья 1358 не ограничивает понятия стачки наличностью массового прекращения работ до срока, с целью повышения заработка; она требует, чтобы целью стачки, при данных условиях, было увеличение платы по договору, той платы, уменьшать которую, в свою очередь; ст. 1359 воспрещает хозяину. Речь идет о той плате, о которой, как об эквиваленте труда, говорят соответствующие статьи X тома в отделе о личном найме.

Словом сказать, у стачки цель – увеличить до срока, вопреки договору и законам, ограждающим исполнение заключенных условий между работниками и работодавцем, наемную плату.

Подтверждение моей мысли я вижу и в мотивах к закону о наказуемости стачки во французском Code penale. Я знаю, что мы должны русское дело разрешить русскими законами; но так как ст. 415 Code penale есть почти образец для нашей ст. 1358 и начертана она в стране, ранее нас вступившей на путь машинного и капиталистического производства, а, следовательно, имевшего опыт богаче нашего, – то для изучения натуры стачки и мотива к ее наказуемости рассмотрение ст. 415 Code penale будет очень полезно.

Господствующий мотив к наказуемости стачки это – обман, облеченный в форму насилия (fraude et violence), обман, состоящий в том, что рабочий хочет уничтожить данное условие во время его исполнения и прибегает к способу, рассчитанному на принуждение хозяина к невыгодному для себя изменению договора.

Вот отправная точка ст. 415 Code penale: несомненно, она же руководила и русским законодателем. Есди бы здесь преследовалась самая форма протеста, как противная строю нашей жизни, недолюбливающей всяческих мер, облеченных в массовое, мирское; демонстративное требование, то место статьи было бы во главе о шуме, о нарушении тишины и спокойствия, в главах, преследующих полицейские и общегосударственные цели; наш же закон поместил ст. ст. 1358 и 1359 в рубрику нарушения фабричного устава, т. е. устава не карательного, а нормирующего частные, гражданские правоотношения, насколько она нуждается в содействии общей власти.

К этой мысли вас приведет и ряд резко поставленных примеров, намеренно доводящих вопрос до невозможности распутаться в деталях его.

Фабричная администрация, вопреки общему закону и условиям, не отапливает заведения, – рабочие стоят у станка при 10–15 градусах холода. Вправе они уйти, отказаться от работы при наличности беззаконных действий хозяина или должны замерзнуть геройскою смертью, буде не переживут срока договора? Хозяин, вопреки договору, дает не условленные работы, рассчитывает не по условию, а по произволу: должны ли рабочие тупо молчать, или могут врозь и вместе отказаться от работы не по обязательному условию?

Полагаю, что закон охраняет законные интересы хозяина против беззакония рабочего, а не берет под свою защиту всяческого хозяина, во всяческом его произволе, против всяческого, хотя бы и законного прекращения работ.

Всякое сомнение в том, что закон не отдает в жертву рабочего до недозволения ему какого бы то ни было протеста даже против бесправия в действиях хозяина, устраняется при изучении духа тех актов, которыми законодательная власть высказала свое отношение к быту фабричного.

1 июня 1882 г., установив правительственную фабричную инспекцию, закон, по выражению одного из знатоков дела, «вносит ныне свет в темный промышленный быт, энергически охранявший себя от постороннего глаза».

За ним явился ряд положительных правил и проектов, из которых видно, что, настаивая на необходимости твердого и решительного принципа «исполнения законных договоров рабочего с работодавцем обеими сторонами», законодатель, однако, устанавливает необходимость правительственного надзора с целью охранения интересов слабейшего из договаривающихся – рабочего от злоупотреблений сильнейшего, хотя бы под благовидною формой свободного договора.

Осуждается «благодетельный», под контролем хозяина, забор провизии из особо устроенных фабричных лавок; воспрещается добровольный расчет с фабричными купонами чуть не XX столетия; нормируется излишняя свободная конкуренция детского и женского труда с мужским, и заботе хозяина о заработке фабричного путем беспрерывной, день и ночь непрерывающейся работы положен предел.

Вот путь, принятый законом. Он таков, что, опираясь на него, можно утверждать, что в фабричном быту существуют злоупотребления сильных, нимало не стесняющихся условиями о ряде и о плате.

Суду, поэтому, предстоит задача не выводить непременно из всякой забастовки ее наказуемость, а рассмотреть предварительно вопрос о том, в чем заключается цель ее.

Так и в данном случае фабричные оспаривали не договор, а нарушение договора, предъявляли на расспрос губернатора претензии на произвольную цифру штрафов, состоявшую не в том, что табель была велика, а в том, что под предлогом штрафа списывалась цена с куска, не подлежавшего штрафу.

Что это так было, лучшим доказательством служит то, что власти, приехавшие восстановить порядок, убедили администрацию снять штрафы и что администрация сама удалила истинную причину стачки – главного мастера Шорина, наводившего своим произволом в штрафах уныние и смуту в умах рабочих.

Вот что я должен был сказать вам.

Во всяком случае, чтобы ваше решение было плодотворно для подсудимых и указывало бы им волю закона, я прошу вас точно и твердо ответить нам, – и дать тем спорному мнению возможность дойти до высшей, интерпретирующей смысл закона судебной инстанции, – запрещено ли законом всякое массовое прекращение работ или только прекращение, нарушающее договор рабочих с хозяином с целью добиться изменения его в интересах забастовавших? Закон стоит на страже и обороне нарушенного условия или запрещает рабочему поднять голос против всяческого произвола, идущего от фабричной администрации?

Придерживаясь иного взгляда, по-моему, усвоенного законодателем даже в былую крепостническую пору нашей истории, я убеждаю вас, гг. судьи, разобраться в причинах стачки: если эти люди отказывались от должного и добивались недолжного путем стачки, они нарушили закон; если они отказывались от недолжного и добивались должного – их забастовка вне сферы наказуемости.

Вышесказанное определяет положение в деле Мосеенка и Волкова.

Если это преступная стачка – сугубо преступно и их участие, раз оно доказано. Если же это – протест против бесправного произвола, протест, который вызвал со стороны власти и фабричной администрации отсылку Шорина и уничтожение штрафов, то с ненаказуемостью протеста не наказуемы и те, чей голос был громче, чьи натуры отзывчивее и на чужую неправду и на несчастье своего ближнего…

Дело о беспорядках на Коншинской мануфактуре

В заседании Московской Судебной Палаты с участием сословных представителей под председательством старшего председателя Палаты А. Н. Попова 10–12 декабря 1897 г. было рассмотрено дело по обвинению нескольких десятков рабочих Коншинской в г. Серпухове Мануфактуры в устройстве противозаконной стачки и в участии в действиях публичного скопища, образовавшегося по экономическим побуждениям и проявившего разрушительную деятельность. События, давшие основание к уголовному преследованию обвиняемых, – так называемые фабричные беспорядки рабочих, протекли и на этот раз при обычных для этого периода рабочего движения условиях.

В январе 1896 г. рабочие фабрики «Новая Мыза» Товарищества Мануфактур Н. Н. Коншина в г. Серпухове, будучи недовольны порядками, существовавшими на фабрике, представили управляющему ряд требований о сокращении рабочего дня, об изменении расценок и проч.

Переговоры с управляющим ни к чему не привели, и уже ночью громадная толпа рабочих человек в 500 стала выбивать стекла в окнах фабричных зданий и квартир некоторых высших фабричных служащих, а также, при звоне колокола, уничтожать, а частью и расхищать различное фабричное имущество.

На другой день беспорядки возобновились. Толпа направилась к деревне Глазечне, в которой находится много трактиров, и, переходя от одного трактира к другому и увеличиваясь в числе, требовала бесплатной выдачи денег и громила винные лавки.

В это же время коншинские рабочие пытались силою прекратить работы на соседней фабрике Каштановых.

Тогда из Серпухова были вызваны казаки, и порядок был восстановлен обычными мерами. Рабочие В. Терещенков, В. Стекольщиков, Н. Медов, К. Кузнецов и ряд других были преданы суду по обвинению по первой части ст. ст. 2691 и 1358 Уложения о наказаниях.

Заключительное слово солидарной защиты обвиняемых было предоставлено Ф. Н. Плевако.

Палата применила к обвиняемым ст. 2691 Уложения о наказаниях, возможность применения которой к данному случаю принципиально отрицалась защитой, назначив, однако, подсудимым минимальные в пределах этой статьи наказания. Принесенная защитой по вопросу о составе преступления кассационная жалоба была отвергнута Сенатом, который в подробно мотивированном «отделенском» указе впервые по этому делу высказался в смысле расширительного толкования по вопросу об объеме применения ст. 2691 Уложения о наказаниях.

Речь в защиту коншинских рабочих

Как старший по возрасту между говорившими в защиту подсудимых товарищами, я осторожнее всех. Моя недлинная речь будет посвящена просьбе о снисходительном отношении к обвиняемым, если вы не разделите доводов, оспаривающих правильность законной оценки предполагаемых событий.

К этому прибавлю и просьбу, вызываемую особенными чертами этого дела.

Время, которое вы отдадите вниманию к моему слову – это лучшее употребление его.

Когда на скамье сидят 40 человек, для которых сегодня поставлен роковой вопрос: быть ли и чувствовать себя завтра свободными, окруженными своими близкими, или утро встретит их картинами тюремной жизни, представлениями о безлюдных пустынях и, может быть, о зараженном миазмами воздухе отдаленных стран ссылки, – лишний потраченный час судейского времени – ваш долг, даже если бы слово мое оказалось излишним и несодержательным.

Пусть, если не суждено им избавиться от тяжелых кар, они уйдут с сознанием, что здесь их считают не за зараженный гурт, с которым расправляются средствами, рекомендуемыми ветеринарией и санитарами, а за людей, во имя которых здесь собрано это почтенное судилище, в защиту которых здесь велением закона допущено и слушается представительство защиты.

Особенный состав присутствия, установленный законом для данных дел, внушает мне смелую мысль воспользоваться благами, из того истекающими.

Простите, что хочу я внести не мир, а меч в сердце коллегии в минуты, когда она должна будет обсуждать дело. Я хочу говорить о тех условиях, которым должны быть верны представители сословий, когда начнется высказывание мнений по делу.

У вас, гг. коронные судьи, масса опыта, – не к вам слово мое: не напоминать вам, а учиться у вас должны мы, младшие служители правосудия. Вы выработали для себя строго установленные приемы, точно колеи на широкой дороге, по которой гладко и ровно идет к цели судейское мышление.

Но законодатель ввел в состав ваш общественный элемент, конечно, не для подсчета голосов и внешнего декорума.

Вносится слово живой действительности, не искалеченной в отвлеченный термин. Вносится непосредственность бытовых отношений, составляющих самую живую душу изучаемого дела.

И вот я прошу носителей этого непосредственного миропонимания не въезжать колесами в соблазняющие своей прямолинейностью колеи судейского опыта, а всеми силами отстаивать житейское значение фактов дела.

Есть у настоящего дела громадный недочет, – люди жизни его понимают.

Совершено деяние беззаконное и нетерпимое, – преступником была толпа.

А судят не толпу, а несколько десятков лиц, замеченных в толпе.

Это тоже своего рода толпа, но уже другая, маленькая: ту образовали массовые инстинкты, эту – следователи и обвинители.

Заразительность толпы продолжает действовать. Помня, что проступки совершены толпою, мы и здесь мало говорим об отдельных лицах, а все сказуемые, наиболее хлестко вырисовывающие буйство и движения массы, – приписываем толпе, скопищу, а не отдельным лицам.

А судим отдельных лиц: толпа, как толпа, – ушла.

Подумайте над этим явлением.

Толпа – это фактически существующее юридическое лицо. Гражданские законы не дают ей никаких прав, но 14-й и 15-й тома делают ей честь, внося ее имя на свои страницы.

В первом – толпе советуется расходиться по приглашению городовых, и чинно, держась правой стороны, чтобы не мешать друг другу, идти к своим домам (ст. 113 t.XIV Сводов Законов).

Второй – грозить толпе карами закона.

Толпа – стихия, ничего общего не имеющая с отдельными лицами, в нее вошедшими.

Толпа – здание, лица – кирпичи. Из одних и тех же кирпичей созидается и храм Богу и тюрьма – жилище отверженных. Пред первым вы склоняете колена, от второй бежите с ужасом.

Но разрушьте тюрьму, и кирпичи, оставшиеся целыми от разрушения, могут пойти на храмоздательство, не отражая отталкивающих черт их прошлого назначения…

Как ни тяжело, но с толпой мыслимо одно правосудие – воздействие силой, пока она не рассеется. С толпой говорят залпами и любезничают штыком и нагайкой: против стихии нет другого средства.

Толпа сама чудовище. Она не говорит и не плачет, а галдит и мычит. Она страшна, даже когда одушевлена добром. Она задавит, не останавливаясь, идет ли разрушать, или спешит встретить святыню народного почитания.

Так живое страшилище, спасая, внушит страх, когда оно, по-своему нежничая, звуками и движениями сзывает к себе своих детенышей.

Быть в толпе еще не значит быть носителем ее инстинктов. В толпе богомольцев всегда ютятся и карманники. Применяя земные методы обвинения находящихся в толпе, вы впустите в рай вместе с пилигримами воров по профессии.

Толпа заражает, лица, в нее входящие, заражаются. Бить их – это все равно, что бороться с эпидемией, бичуя больных.

Только рассмотрением улик, выясняющих намерения и поступки отдельных участников толпы, вы выполните требование закона, и кара ваша обрушится на лиц не за бытие в толпе, а за ношение в себе первичных, заразных миазм, превратившихся в эпидемию, по законам, подмеченным изучающими психологию масс.

Здесь вам доказывали, что не было стачки.

А если была?

Тогда выступает вопрос о целях стачки.

Доказано, что часть требований была законна и удовлетворена. Доказывали, что и все требования были законны, в том числе и спорный вопрос о прекращении работ перед праздниками ко времени церковного богослужения.

Я же допускаю, что последнее требование не было законно. Я допускаю, что базарные инстинкты взяли верх над духовными, и уже давно заповедь о посвящении субботы Богу (хотя бы со всенощного бдения) отменена другою, гласящею, что суббота – время чистки машин на фабриках.

Спорить не будем против законности господствующего инстинкта, но не откажем виноватым в снисхождении за увлечение святыми, но отживающими в сознании хозяев идеалами.

Скажем только, что они жестоко ошибаются, урывая время у осатаневшего от недельного труда рабочего.

Церковь – это место подъема духа у забитого жизнью, возрождение нравственных заповедей, самосознания и любви.

Там он слышит, что и он человек, что пред Богом несть эллин или иудей, что пред Ним царь и раб в равном достоинстве, что церковь не делит людей на ранги и сословия, а знает лишь сокрушенных и смиренных, алчущих и жаждущих правды, нуждающихся и озлобленных, всех вкупе помощи Божией требующих.

Входя туда обозленным, труженик выходит освеженным умом и сердцем.

Хотите сделать из народа зверей – не напоминайте ему про Божию правду; хотите видеть работника-человека, – не разлучайте его с великою школой Христовой.

Обвинение вменяет в вину изобличенным подсудимым их тоску по церкви. В надежде, что вы в этой тоске найдете основание к снисхождению, я перехожу к другому моменту дела.

Отгоняемые от церкви, они, преданные страсти, разбивают кабаки. И за кабак их влекут к еще строжайшему ответу.

Остановимся.

Буйство было. Но относить это буйство к беспорядкам скопищем, направленным против порядка управления, – несогласно с требованием закона. Вам это доказывали, и я вычеркнул из моей памяти все, что хотел сказать по этому предмету.

Добавлю одно: закон, ст. 269 Уложения, – закон новый, но мотивы к нему выяснены весьма подробно. Закон этот целиком взят из нового Уложения.

Вам, вероятно, присланы, как высшему суду местности, для заключения работы комиссии по Уложению. Там, во 2-м томе, под ст. ст. 82–83 вы найдете исчерпывающую вопрос аргументацию за наказуемость скопищ особливыми карами лишь в исключительных, статьей перечисленных, случаях; там приведено ценное мнение светила французской юриспруденции Heli о границах общеопасного и просто буйного массового беспорядка. Прочитайте эти страницы.

Вас поразит дерзость буянов, вторгающихся в чужие помещения, и хозяйничание их за чужим вином.

Да, перед чужою дверью чувство деликатности и врожденное признание святости чужого очага сдерживает всякого человека с непреступно направленной или неиспорченной совестью.

Но в том-то и беда, что здесь для этого чувства не было места.

Разбивались кабаки, ютящиеся около той же фабрики, где жили обвиняемые. А что такое кабак в жизни большинства наших фабричных?

Это его клуб, его кабинет. Здесь он оставляет весь свой заработок, остающийся от необходимых домашних затрат. Кабацкая выручка – это склад, где сложены и трудовые деньги и здоровье, и свободное время рабочего.

Кабак построен около фабрики, чтобы своим видом, запахом смущать и напоминать о себе рабочему. Кабаку нужны не трезвые и сдержанные: его друзья – буйные и безвольные гуляки. Для этих последних он не чужой дом, а самое настоящее пребывание, свой угол, свой правовой домицилиум, где ищет рабочего, уклонившегося от работы, надзиратель, где сыщут его и власти, находящие нужным задержать его.

А если так, то не вмените в особый признак злостности буйство пьяного рабочего в кабаке, где все, от чайной чашки до последней капли одуряющего спирта, есть кристаллизация его беспросветного невежества и его непосильного труда.

Судя этих людей, вы должны, по требованию закона и справедливости, принять во внимание нравственные качества их, как ту силу, которая противостоит преступным соблазнам всякого рода.

Посмотрим же, какова эта сила и среди каких условий возникает и растет она?

Вечный визг махового колеса, адский шум машины и пыхтение паровика, передающего свою силу десятку тысяч станков, около которых ютятся, как мало значащие винтики, рабочие люди…

Титаническая сила-машина блестит чистотой и изяществом своих частей, к ней прикованы забота и любовь домовладыки; и только они, легко заменимые в случае порчи, винтики, чужды любви и внимания.

Это ли условие подъема личности?

Выйдем из фабрики.

Кое-где виднеется церковь, одна-две школы, а ближе и дальше – десятки кабаков и притонов разгула.

Это ли здоровое условие нравственного роста?

Есть кое-где шкаф с книгами, а фабрика окружена десятками подвалов с хмельным, все заботы утоляющим вином.

Это ли классический путь к душевному оздоровлению рабочего, надорванного всеми внутренностями от бесконечно однообразного служения машине?

Пожалеем его. Не будем прилагать к нему не ради правды, а ради соображений неправового свойства мерку, удобную для наших сил.

Нас воспитывают с пеленок в понятии добра, нас блюдут свободные от повседневного труда зоркие очи родителей, к нам приставлены пестуны. Вся наша жизненная дорога, несмотря на запас сил и умение различать вещи, обставлена барьерами за счет нашего достатка, благодаря которым мы и сонные не свалимся в пучину и рассеянные идем автоматически по прямой и торной дороге.

А у них не то.

Обессиленные физическим трудом, с обмершими от бездействия духовными силами, они тем не менее сами должны искать путь и находить признаки правого и неправого направления.