Текст книги "Справедливый приговор. Дела убийц, злодеев и праведников самого знаменитого адвоката России"

Дело Е. Ф. Санко-Лешевича, обвиняемого в подстрекательстве к убийству Е. Ф. Шиманович, урожденной Санко-Лешевич

Дело это рассматривалось в заседании Смоленского Окружного Суда с участием присяжных заседателей в г. Смоленске 12–14 декабря 1903 г. под председательством И. Н. Отто.

Суду преданы четверо: крестьянка Анастасия Дмитриева и мещанка Акулина Мификова – по обвинению в убийстве с заранее обдуманным намерением; крестьянин Иван Дмитриев и брат убитой, штабс-капитан Ефим Фотиевич Санко-Лешевич, – по обвинению в подстрекательстве первых двух к совершению преступления.

Обвиняли товарищи прокурора Чебышев и Нилендер.

Санко-Лешевича защищали присяжный повереннный Ф. Н. Плевако и В. А. Александров.

17 сентября 1902 г. недалеко от берега р. Днепра был найден стоявший в воде на мелком месте ящик. В ящике лежал труп женщины – Е. Ф. Шиманович.

Муж убитой, учитель Плещеевского Земледельческого училища И. Д. Шиманович, разошедшийся с женою за 2 года до убийства, нарисовал следователю, производившему предварительное следствие, картину постоянной вражды между братом и сестрою, возникшей на почве столкновения их имущественных интересов.

Ряд допрошенных следователем свидетелей дал основание для привлечения к делу в качестве обвиняемой Дмитриевой. Сначала запиравшаяся, она впоследствии созналась, что убийство Е. Ф. Шиманович было произведено ею при участии Мификовой и по наущению мужа ее, Дмитриева, и Санко-Лешевича, сулившего ей за преступление деньги и участок земли.

Но уже во время судебного следствия она снимает оговор с мужа и инициатором убийства называет одного Санко-Лешевича.

При первом рассмотрении дела Санко-Лешевич был оправдан, но по протесту прокурора Сенат кассировал дело.

При вторичном разбирательстве Санко-Лешевич был признан виновным и присужден к каторжным работам.

Здесь приведена речь, произнесенная Ф. Н. Плевако при слушании дела в первый раз.

Речь в защиту Санко-Лешевича

Гг. присяжные заседатели!

Когда родные: отец, мать и жена Санко-Лешевичи вверили мне судебную защиту опоры семьи своей – Ефима Фотиевича Лешевича, я приступил к изучению документов дела, старался изучить его чернила и бумагу, снять слова и звуки, проникнуть в тяжелую действительность, приблизиться к решению роковой задачи, чтобы сказать вам, гг. земные судьи, мой взгляд и ждать вашей оценки, вашего согласия или несогласия с тем, что мне кажется ложным и неправдоподобным.

Как ни читал я обвинительный акт, как ни старался я постигнуть из него действительность, – увы! – эта бумага не дала мне ответа, потому что то, что представляла она, отталкивало от себя, оскорбляло идеал сердца, мою исконную веру в святость, высоту и хрустальный, сквозящий свет того, что называется судом над человеком, священнодействием истины!

Я с трепетом ждал живого слова!..

Но страшная загадка осталась загадкой!

О, я хорошо вижу и знаю, что обвинение делает свое настоящее, необходимое, государственное дело. Но как ни велика задача обвинения, – закон ставит между ним и его желаниями и убеждениями – суд!

А что такое прокуратура, гг. общественные судьи?.. Это – неустанный страж закона, неопускающий рук воин, недремлющее око, отыскивающее нарушителей прав и требующее им законной кары.

И мне хотелось бы, чтобы вы прислушались к своей душе, ибо настоящее темное, тенденциозное и ужасное дело требует особого напряжения ваших умственных сил, вашей совести и вашей гражданской бдительности. Если вы так не отнесетесь к этому делу, – «правосудие в опасности совершить судебную ошибку!»

Мысли эти пришли мне в голову по необходимости, во время следствия, когда здесь заговорили живые люди, когда пред вами предстали одновременно: правда и ложь, злость и жалость, любовь и ненависть, акты священнодействующего правосудия и кощунственное прикосновение к святыне рук, недостаточно одухотворенных для великого дела.

Я увидел, что в громадной массе собранного судебного материала всего менее исследован вопрос о виновности Ефима Фотиевича Санко-Лешевича в подстрекательстве к убийству. Мы знаем получаемые Лешевичами проценты по векселям, знаем об их браках, о баснословной цене земли отца Лешевича, знаем, с кем гуляла покойная Елизавета Фотиевна, чему училась, знаем о происходивших сценах в семейной жизни их, о братних делах, заводах, – словом, мы знаем обо всем, что относится и не относится к жизни Лешевичей, но того, что «едино на потребу», – нет!..

Это отступление от прямых задач правосудия сказалось и в оригинальности устроения защиты, и мне только приходится удивляться перед данными предварительного следствия. Вместо спокойной работы ума и сердца судебного следователя, получился какой-то полицейский сыск, и, благодаря ему, раздается: «Ату его»!

Но это нехорошо! Мы привыкли видеть в суде опору правды, ибо трудно найти, кроме него, более о ней заботливости… «Да не погибнет ни одна овца из стада!»

Велика уверенность суда в виновности Ефима Лешевича, но – увы! – я нахожу, что почва под ней ослабла! Я чту закон, считаю правду дороже всего, и я принимаю вызов, ибо верю в ваш справедливый приговор.

Итак, «измем все, и Божеское и человеческое, и добьемся истины и правды»!

Вопрос таков: можно ли по данным, дооытым следствием, прийти к решительному убеждению, что Еф. Санко-Лешевич – это Каин, убивший родную сестру свою, и, по чистой совести, сказать ему: Умри! Истина против тебя!..

Я говорю: нет!.. При тех обстоятельствах и семейных отношениях, в каких состояла несчастная покойная Елизавета Шиманович с подсудимым, братом Ефимом Лешевичем, надо быть настоящим дьяволом, чтобы убить родную сестру!

Семьдесят веков тому назад на земле впервые пролилась кровь брата, и народные легенды даже на месяце запечатлели навек эту страшную картину. Обыкновенно человек-брат до такого разврата без основательных причин не доходит. Надо в прошлом испортиться, в настоящем быть дьяволом, даже сатаной.

Во имя природы, во имя прав человеческих я протестую.

Обвинительный акт, предварительное следствие дают нам груду писанной бумаги.

У нас есть одно доказательство – оговор подсудимой… Обвинительный акт к нему относится с большим доверием.

К оговору отнестись с доверием?!.

В оговоре даже то, что показывает обвинительный акт, защите идет на пользу… Ведь это же ересь, господа! Где здесь внутренняя юридическая логика? Когда оговорщик говорит – обвинитель верит, – разве это можно? К оговору нужно относиться критически; надо изучить человека, надо в прошлом у него поискать, можно ли относиться к нему с доверием…

Оговорила Дмитриева… Что это за женщина?

Сатанинский убийца с легкостью, с которой не всякий зарежет курицу для пирога, уничтожает жизнь молодой женщины. Убийце помогает в этом ужасном деле случайно пришедшая ее знакомая, 19-летняя девушка, чтобы оказать тем приятельнице услугу и… душит жертву.

Главный убийца – Анастасия Дмитриева, совершив злое дело, не стесняется, для отвода глаз, спустя 5—10 дней, поднимать икону и – молиться!..

Есть воры, которые в Благовещенье служат молебны и начинают тем сезон воровства. Несомненно, это – религиозные люди, но религия у них покрывает злодейства. Такое понятие о божестве не оправдывается никакими соображениями.

Такова Дмитриева в отношении к религии…

Но следствие обратило ее слова в слова истины. Таким образом, дьявол обращается в пророка. О, кощунство!

Мой сотоварищ по защите Ефима Лешевича, В. А. Александров, с очевидной ясностью разобрал перед вами, гг. судьи, те улики, какие были выдвинуты обвинением в подтверждение оговора Ефима Лешевича в подстрекательстве к убийству сестры. Я к ним возвращаться не буду и буду краток, чтобы не утомлять вас, и без того утомленных этим делом.

Вы, конечно, знаете, что убийца, Дмитриева, меняет свой оговор, как аристократка – перчатки. Сперва оговорила мужа и этим посадила его с собою в тюрьму. Здесь же, на суде, сняла с него оговор, сделанный ею будто бы из ревности. Бесстыдно затем признается вам сперва в преступной любовной связи с Ефимом Лешевичем только до свадьбы, а затем, на суде, уже утверждает, что жила с ним и после его женитьбы.

Чем могла Анастасия Дмитриева прельстить Ефима Лешевича? Красотой? Умом? Нет!.. Имея молодую, красивую жену, вряд ли кто мог пойти к ней…

Я очень рад, что здесь перед нами жена подсудимого… Она рассказала нам, что жила с мужем дружно, любовно и что она не может поверить измене мужа… и кому? Дмитриевой…

Эта же бесстыдная женщина на все пойдет! Если солгала на мужа, то почему же ей не солгать и на Ефима Лешевича? А между тем, ей… суд верит!..

Правда, остроги велики, но и нам нужны люди!..

Нам говорят, что в тюрьме ее преследовала тень несчастной убитой, что она нигде места не находила от нее, и даже опасались, что она сойдет с ума.

Но, простите, я этому не верю.

Да! Для подобных натур, как она сама нарисовала себя, поверьте мне, подстрекателей не нужно! Всякий нерв ее, мускулы рук ее ведь не дрогнули, разбивая молотком, 12-ю ударами, череп своей благодетельницы и искренней подруги, посвящавшей ее во все свои сокровенные тайны. Что она спокойно совершила это неслыханное убийство, свидетельствует и то, что в присутствии здесь же, в ее избе, еще неохладевшего трупа подруги, она спокойно пьет с Акулиной водку и сладко засыпает.

Неужели после этого может еще быть правда в груди этой женщины? Нет!

Да и правосудие не терпит оговора от лиц, подобных Анастасии Дмитриевой, для которой, как вы убедились, нет ничего святого.

Остается еще один оговор, это – ребенка, 10-летнего сына Анастасии Дмитриевой. Но, господа! Молитва, вложенная отцом в уста своего ребенка за какого-то офицера, – возмущает меня до глубины души. Этот оговор, не ребенка, конечно, а того, кто его вложил ему в уста, – оскорбителен и для Божеского и для человеческого суда.

Говорят, что похороны были недостаточно пышно обставлены, – но об этом, кажется, не следовало бы и упоминать… Люди убиты горем, люди растерялись, а от них требуют, чтобы они заботились о пышной обстановке… Не смешно ли это?..

Говорят, что Санко-Лешевич после убийства заметает следы, научает свидетелей, мешает следователю… Разберемся.

Сделав обзор свидетельских показаний, защитник выводит заключение, что все данные обвинительной власти говорят о чем угодно, только не об участии Санко-Лешевича в преступлении.

Вот и все, что касается взведенного следствием на Ефима Лешевича оговора, повторяю, не имеющего под собою ни малейшего фундамента.

Мать уверяла вас, гг. судьи, в невиновности своего сына, Ефима Лешевича, во взведенном на него Дмитриевой обвинении в подстрекательстве. О, этот голос идет от чистого сердца! Она уже лишилась так зверски убитой дочери. Неужели же вы думаете, что материнское чувство не подсказало бы ей, что убийца ее несчастной Лизы не кто иной, как ее брат, ее родной сын? И вы думаете, она тогда стала бы защищать его? Нет! Тысячу раз нет! Я безусловно верю, что она не стала бы защищать перед вами, общественные судьи, сына – убийцу родной сестры!..

Скажите, в какой семье не бывает недоразумений, ссор? И в благородной и простой: поссорятся и помирятся; но до страшного преступления – убийства доходят или в припадке исступления, опьянения, или в особо исключительных случаях, какие в данном деле не имели места.

Говорят, что будто бы жена Ефима Лешевича, под предлогом продажи какого-то шкафа, просила приехать к ней мужа убитой, г. Шимановича, дабы склонить его отказаться от взведенного им на ее мужа обвинения. Нет, это неправда! Шкаф – это был только предлог, чтобы вызвать Шимановича, ибо она в продаже его не нуждалась; но горячо любящая мужа женщина воспользовалась им, как единственным средством поговорить с Шимановичем, разуверить его в виновности мужа, в чем она глубоко убеждена, и… это ей ставят в упрек. Стыдно!..

Извините меня, но пока гласный суд не замуравлен, – голос честной женщины должен быть выше всего, и, если судебный следователь не записал его, уставши в таком громадном деле, то это не ее вина.

Дай Бог, чтобы наши дочери и жены верили в честность своих отцов и мужей!..

Судебное следствие, между прочим, говорит, что отец Лешевич положил в банк на имя покойной Лизы 6000 руб. и подарил ей еще 2 1/2 десятины земли; что этим, будто бы, он лишил Ефима большого наследства. Не забудьте, гг. судьи, что перед вами, на суде, выяснилось новое обстоятельство, и очень важное, упущенное следствием. Еще до подарка этих 2 1/2 десятины дочери Лизе старик Лешевич подарил сыну Ефиму 3 десятины земли, на что и выдал ему купчую, каковую вам, здесь же на суде, и представил он, Ефим Лешевич.

Где же здесь кровная обида в разделе земли между братом и сестрой? Я ее не вижу.

Но допустим, что неравномерно разделил их отец, – все же Ефим Лешевич далек от Каина, ибо у отца осталось еще много земли и имущества, которые он мог при своем, как говорят, давлении на отца получить в свою пользу.

Таким образом, если нет особенных материальных выгод желать смерти единственной сестры, то других мотивов к этому приписать Лешевичу не приходится.

Много говорили здесь про ростовщичество отца и сына. Но на это ответил мой сотоварищ В. А. Александров. Я только прибавлю, что Ефим Лешевич – человек среднего образования и, несмотря на то, что добился офицерского звания, тем не менее, действительно, ушел в дело рубля. Но тут дело сводится исключительно к тому, что он принимает меры такие, чтобы не обобрали его престарелого отца, и оберегает его интересы. Далее, из показаний свидетелей мы узнаем, что Ефим даже уменьшает проценты отца, а нижние воинские чины отзываются о нем, как об отзывчивом начальнике-офицере, готовом всегда оказать помощь солдату, в чем бы она ни заключалась. Спрашивается, какой же после этого Ефим Лешевич ростовщик?..

Далее нам известно, что покойная Елизавета Шиманович имела в банке положенные на ее имя отцом 6000 руб., из которых получила 13 февраля 1902 г. 700 руб. и затем 6 июля того же года проценты —160 руб., а всего получила 860 руб. Убийство ее совершено 15 сентября 1902 г. Мы знаем, что она жила при родителях, стало быть, за стол не платила, роскошных нарядов не делала и балов не задавала, а между тем, денег после ее смерти не осталось! Куда же они девались?.. Это вопрос довольно важный! Вот Мифцикова показала нам, между прочим, что после убийства Елизаветы Шиманович карман ее платья оказался вывороченным, и из него Дмитриева взяла носовой платок. А что было в нем, этом носовом платке, суд не выяснил… Были, быть может, и деньги, а быть может, и что-либо другое…

Нам говорят, что когда Елизавета Шиманович пропала из дому, то на другой день знакомые просили брата Ефима поискать ее, и ставят ему в вину, что он сразу не обратился к полиции и не пошел к Дмитриевой, а пошел к родным. Да и я бы так поступил на месте Ефима Лешевича, если бы у меня пропал сын: непременно сперва обошел бы родных, а затем уже пошел бы к дворнику – не играет ли он с ним в шашки?

Указывают на то, то Ефим Лешевич в день убийства, 15 сентября, пошел с женою в театр. Да если бы он знал, что уже убита его сестра, то неужели на лице его не виден был бы Каин? Конечно, да! Но этого никто не заметил, ибо он был спокоен за сестру, которая не ночевала дома уже несколько раз.

Гг. присяжные заседатели! В обвинительном акте есть только оговор Ефима Лешевича да денежные дела! Но ни сестра, ни брат нищими не были и не остались. Правда, когда было сделано отчуждение земли старика Лешевича под железную дорогу, – ему за 200 кв. сажен было заплачено по 5 руб. И из этого г. прокурор вывел заключение, что 2 1/2 десятины земли покойной стоят 30 000 руб. Но, гг. судьи, это цена баснословная! Когда последует еще отчуждение земли Лешевичей под железную дорогу и сколько за нее заплатят, – это вопрос будущего, а в данный момент мы хорошо знаем, что 4 десятины пригородной земли Лешевича, сданные в аренду под огород, приносят ему только 400 руб. в год дохода.

Перед вами, гг. присяжные заседатели, трудная задача! Но судите, общественные судьи, Ефима Лешевича по вашей совести. Помните, что ваше дело священное.

Я называю ваше дело священным потому, что вы, разбирая нечистый материал, должны отыскать в нем святое зерно истины…

В деле, которое вы рассматриваете, столько клеветы, сплетен, ненависти к обвиняемому, – точно погоня волка за зайцем… Кричат: ату его, ату!.. Страшно становится за человека…

Он осужден общественным мнением!..

Но что такое, господа, общественное мнение?..

Святейшему святых общественное мнение вчера провозглашало «Осанна», а на другой день уже – «Распни, распни его»!..

Господа! Не страшно, что человек пострадает, страшно, что он пострадает напрасно… Вы, гг. присяжные заседатели, слуги общества, вы поклялись изучить дело по совести. Я только скажу вам: виновен Ефим Фотиевич Лешевич или не виновен – Бог его знает… Сомнение в виновности есть лучшее доказательство того, как много нужно подумать над тем материалом, который вам предложен…

Отдаю его на суд ваш… Судите… Дай Бог вам разобраться в этом деле.

Но я все же в заключение должен сказать вам, что у стариков Лешевичей есть уже один гроб – убитой дочери…

Не дайте же старикам другого такого гроба!..

Дело Дмитриевой, обвиняемой в покушении на отравление мужа

Дело это слушалось в заседании Изюмского Окружного Суда с участием присяжных заседателей 26 июля 1886 г.

Обстоятельства его заключаются в следующем.

26 октября 1884 г. живший в Старобельске врач П. А. Москалев был приглашен в дом купца Дмитриева для оказания ему медицинской помощи.

Врач нашел больного в удовлетворительном состоянии и назначил ему соответствующее лечение.

Больной уже стал поправляться, как вдруг, через 3 дня, у больного начались болезненные припадки, после чего болезнь приняла угрожающий характер.

Причины такого состояния больного были совершенно непонятны врачу Москалеву, тем более, что припадки начались у больного после приема лекарства.

Просьбы врача о сохранении испражнений больного для их исследования окружающими больного – его женой, Дмитриевой, и тещей, Крикуновой, не исполнялись.

Ввиду всего этого врач Москалев заподозрил отравление Дмитриева. Подозрения его вскоре нашли себе подтверждение в сознании жены и тещи Дмитриева.

После того, как Дмитриев оправился от болезни, врач Москалев сообщил ему обо всем происшедшем. Пораженный Дмитриев, по просьбе врача, написал ему письмо, в котором изложил все обстоятельства своей болезни. Письмо это было передано Москалевым судебному следователю.

Через некоторое время Дмитриев изменил свое отношение к делу. Он заявил, что жена к его отравлению не причастна, что во всем виновата теща и что теща действовала заодно с доктором Москалевым.

Такое показание, в его последней части совершенно несогласное с фактами и с тем, что говорил Дмитриев раньше, нашло опровержение и в письме, написанном тещей Дмитриева, Крикуновой, судебному следователю. В этом письме она снимает оговор с врача Москалева и заявляет, что участие в отравлении принимала она одна.

На основании таких данных перед судом предстала, ввиду смерти Крикуновой, одна Федосья Ивановна Дмитриева.

Вердиктом присяжных заседателей Дмитриева оправдана.

Речь Ф. Н. Плевако в защиту подсудимой

Во время предварительного и даже судебного следствия заметно было как у подсудимой, так и у благоприятных ей свидетелей стремление сбросить обвинение в покушении на отравление ее мужа с нее на врача Москалева.

В свою очередь, свидетель Москалев, защищаясь от этого обвинения, и там и здесь утверждал, что покушение на жизнь Дмитриева сделано его тещею, совместно с дочерью ее, женой потерпевшего, нынешней подсудимой, Дмитриевой.

Обвинительная власть, видимо, и от меня ожидала той же системы действий, а свои силы по преимуществу тратила на защиту Москалева от возводимого на него оговора, стараясь предупредить все мои нападки на этот пункт дела.

Обвинительная власть в образе своих действий и вы, если вы ожидали, подобно ей, от меня такого, а не иного слова, – жестоко ошиблись: 20 лет постоянной работы на этой трибуне научили меня и правам и обязанностям защиты.

Да, в интересах истины мы вправе на суде оглашать всяческую правду о ком бы то ни было, если эта правда с необходимостью логического вывода следует из законно оглашенных на суде доказательств и установленных фактов; но мы обязаны не оскорблять чести свидетелей, призванных дать суду материал для дела, призванных свидетельствовать, а не защищаться от неожиданных обвинений. Мы обязаны воздерживаться от всяких выводов, легкомысленно извлекаемых из непроверенных фактов, обвиняющих кого-либо, кроме подсудимого. Короче: мы призваны оспаривать слабые доводы напрасного или недоказанного обвинения против наших клиентов, а не произносить или создавать обвинения против лиц, не заподозренных и потому не преданных суду.

Так я и поступлю, – поступлю с тем большей охотой, что я лично убежден в совершенной неповинности врача Москалева в деле, в которое его замешали городские сплетни и скороспелое, неосторожное обвинение, высказанное как Дмитриевым, так и его женою. Скажу более: за исключением некоторых шероховатостей в поведении Москалева, о чем я скажу тоже в свое время, факты дела свидетельствуют, что Москалев по отношению к Дмитриеву выполнил все, чего требовала от него обязанность врача, понятая надлежащим образом.

Защита, вдумавшись в обстановку дела, нашла ключ к решению задачи не там, где его искали.

Проста и несложна та нить мыслей, которую вы должны выслушать и обсудить, проста и несложна потому, что она выхвачена не из хитросплетений кабинетного изучения дела по бумагам, а создана под натиском вопросов, обращенных к жизни и к действительности.

Я не выжимал из протоколов и из слов свидетелей квинтэссенции судебного материала, я старался при посредстве этих данных догадаться и представить себе, как шло дело там, тогда, до первого следственного действия, или в стороне от следственного производства. Я помнил истину, – что знание истории состоит не в знакомстве с источниками науки, а в умении по источникам представить себе живо и образно эпоху, описываемую историей.

Вся загадка настоящего процесса вертится на двух вопросах: доказано ли участие Дмитриевой в преступлении ее матери и как объяснить поведение врача Москалева, оговаривающего Дмитриеву в преступном деянии, если Дмитриева не изобличена во взводимом на нее поступке.

Настаивая на доказанности обвинения, прокуратура обратила ваше внимание на количественную силу доказательств и на качественное достоинство показания Москалева. Масса свидетелей – по-видимому, подкрепляет первое положение обвинителя, а согласие показания Москалева в его значительной части с бесспорными фактами дела, кажется, дает крепкий устой и второму его утверждению.

Но я докажу вам сию минуту, что заключение от количества показаний к их достоверности и от достоверности одной части данного показания к достоверности всего свидетельства, – часто ведет к ошибкам. Я докажу вам, что в данном случае и качество, и количество показаний – мнимо; это так показалось только по первому впечатлению, а проверьте ваши впечатления контролирующей силой разума, и вы сами поразитесь бедностью остатка данных, полученных по освобождении вашего ума и вашей памяти от всего, что действовало на ваше представление, а не на ваш разум.

Конечно, чем больше свидетелей спорного факта, удостоверяющих, что факт совершился, тем тверже убеждение в действительности факта. Но если, по исследовании источника познания факта, – свидетелей, окажется, что очевидцем факта был один человек, а прочие свидетели или слышали о факте от этого единственного, выдающего себя за очевидца, свидетеля, или даже слышали из вторых рук, от первоначально слышавших о факте от очевидца, – тогда не прав ли буду я, утверждая, что в таком случае мы, при кажущемся богатстве свидетельств, имеем лишь одного свидетеля и что все остальные показатели, в случае недостоверности или недостаточности данных, заключающихся в показании очевидца, ничего делу не дают и не укрепляют веры в существование спорного факта?

В нашем деле мы имеем именно такое сочетание свидетельств. Только один Москалев утверждает, что подсудимая Дмитриева созналась ему в соучастии в преступлении своей матери. Никто другой не удостоверил ее прикосновенности к делу, как факта, им лично наблюдаемого, или факта, ему Дмитриевой удостоверенного.

Обвинение располагало и располагает несколькими намеками на то, что Дмитриев, оправившись от болезни, везде славил своего врача и жаловался на свою тещу и на жену, как на отравительниц его.

Если, несмотря на отрицание этого обстоятельства мужем Дмитриевой, его допустить, то и тогда мы имеем такую схему: Москалев, по его собственным словам, заподозрил мать и дочь в отравлении Дмитриева и, получив их сознание, открыл об этом больному. Больной поверил его рассказу и, поверив, передавал его на базаре своим знакомым. Знакомые Дмитриева показывали, что они слышали от Дмитриева что-то в этом роде. Здесь они, впрочем, ссылки на них не подтвердили, говоря, что Дмитриев обвинял свою тещу, а не жену.

Допустим достоверность показания на предварительном следствии и тогда все-таки выходит, что единственный свидетель будто бы сделанного подсудймою сознания, Москалев, передает это сознание ее мужу, этот сперва верит словам Москалева и говорит о том со слов Москалева на базаре, а базар говорит следователю со слов Дмитриева.

В результате всех этих показаний мы получаем положение, что факт сознания Дмитриевой утверждается одним Москалевым. Никто более никакого, даже частичного, обстоятельства, относящегося к признанию, не дал. Наоборот, муж потерпевшей отрицал факт признания его жены перед ним, а свидетели, даже по показаниям, записанным в протокол предварительного следствия, удостоверили лишь то, что Дмитриев говорил, что ему Москалев сказал, что его отравили теща и жена.

Итак, мы доказали, что один Москалев и никто более не утверждает, что жена Дмитриева участвовала с матерью в отравлении мужа.

Но и одно показание имело бы силу, с которой пришлось бы считаться, если бы мы не располагали противообвинительными показаниями и доказательствами.

Прежде всего вы должны обратить внимание, что сознавшаяся в преступлении и сама окончившая, вне всякого сомнения, насильственною смертью, теща не оговорила своей дочери. Даже в ту минуту, когда она готовилась расстаться с этим миром и когда ее мучила ложь против Москалева, оговоренного ею из мести, когда тайна смерти подсказывала ей, что нет ничего выше правды и что правда должна быть обнаружена без всяких сделок с выгодами и привязанностями, она ни одним словом не выдала своей дочери, видимо, не имея к этому никаких фактических данных.

Сам Дмитриев во все время следствия твердо и решительно отрицал виновность своей жены. Он, правда, – муж, но ведь он и потерпевший, если его в самом деле покушалась отравить жена. Жизнь, которой угрожала опасность от жены, – такое благо, защита которого не остановится и перед женою; а жена, покусившаяся на отравление мужа, уже не то дорогое существо, за которое муж готов отдать себя на жертву.

Если же муж так твердо отстаивает невинность жены в преступлении, направленном против него, то, вероятно, этого преступления с ее стороны и не было.

Отравить могла только нелюбящая, ненавидящая жена, а кому, кроме мужа, ведомо, кем была с ним его подруга: злодейкой и убийцей, или полной ласки и любви, преданной спутницей жизни?

Этот вопрос, от решения которого все зависит, не поддается минутному наблюдению чужого глаза, вторгнувшегося нежданно и негаданно в домашнее гнездо супругов. Любовь и ласка бегут света и свидетелей, и их знает и испытывает любимый человек в той таинственной, покровами ночи покрытой, сени, куда, кроме самих супругов, проникает только око Господне. Если вы хотите знать о взаимной любви супругов, спросите их самих, а бумаги и случайные свидетели в этом деле – самые негодные проводники сведений.

Свидетели, здесь спрошенные, показали, что во время болезни Дмитриева жене приходилось быть за него в лавке, и они видели ее плачущею о нем. Свидетель нотариус Гаговец показал, что во время болезни Дмитриева, или перед нею, властолюбивая теща взяла с Дмитриева документ на его состояние, что же касается до жены Дмитриева, то эта ничего не брала, а, напротив, почти в это же время, по требованию мужа, перевела ему свое недвижимое имущество по купчей, и только формальные причины помешали окончательному отчуждению: настоящее дело, или изменение в мыслях Дмитриева повело к тому, что он передумал представить выпись к утверждению старшего нотариуса.

А раз обвинительному показанию Москалева противополагается ряд иных показаний, опровергающих его слова, или несовпадающих, несовместимых с ними, то как объяснить эту часть показаний его?

Прежде всего замечу, что показание Москалева делится на две части: на свидетельство его о таких предметах, которые, вне всякого сомнения, были гласны и без него; и на свидетельство его о таком событии, которое никому, кроме него, неизвестно и которое составляет весь базис обвинения Дмитриевой.

Принято давать веру такому свидетелю, который в тех частях своего показания, которые допускали проверку, оказался точным. Такому свидетелю верят уже во всем, и верят весьма основательно: он не только дает материал для дела, но и отличается основательностью в сообщении материала.

Но и здесь мы часто злоупотребляем по существу верным методом: мы часто судим о верности показания свидетеля, ставя ему в заслугу согласие его слов с такими обстоятельствами, о которых и самый лживый человек показал бы правду, раз он желает внушить веру к своему слову.

Представьте себе свидетеля, имеющего надобность или почему-либо иному показывающего не совсем верно о таком-то событии; если предполагаемое событие случилось при известной обстановке, в известном месте, то то, что общеизвестно, – будет изложено свидетелем верно, независимо от верности или неверности его коренного показания. Так, например, не совсем верный свидетель, говорящий о событии, будто бы случившемся в Старобельске, если он сам из этого города, конечно, опишет местоположение города согласно с действительностью.

Только такой свидетель дает нам основание заключать точность его показания, слова которого совпали с истиной по таким вопросам, которые не были общеизвестны и не обязывали, так сказать, свидетеля к невольной правдивости.

С показанием Москалева поступили именно по указываемому мною неверному способу расценки: в его словах много правды, но по каким предметам дела?