Текст книги "Справедливый приговор. Дела убийц, злодеев и праведников самого знаменитого адвоката России"

Для совершения убийства отыскиваются люди, которые не имеют никакой причины бороться с соблазном, которым терять нечего. Князев оказывается человеком молодым, сытым, принадлежащим к семейству, в котором целые поколения пользовались добрым именем, почетным положением в городе, и жил так, что ему нуждаться в чем-нибудь, продавать свою совесть за деньги, предлагать руки свои для преступления – не приходилось. Между тем, он стоит по делу в таком соблазнительном положении.

Лавка Князева компрометирует его, как я сказал, всего более. Но лавку эту занимает не один Князев. В ней есть работники и приказчики его, работники и приказчики его товарища по лавке. Обвинение прежде даже и направлялось против всех этих лиц. В этот период дела Князев должен был, сравнительно говоря, стоять в более благоприятном положении. Кажется мне, я не погрешу против истины, если скажу, что его социальное положение представляло меньше искушений, чтобы впасть в преступление, нежели его товарищей по лавке, их приказчиков и работников.

Но одно обстоятельство ставит здесь вопрос. Это – обстоятельство, состоящее в том, что, по мнению обвинения, пройти иначе, как через эту лавку, убийцам было нельзя; а раз нужно было пройти через эту лавку, то следует предположить, что прошли только живущие в этой лавке; а раз живущие в этой лавке, – нужно определить характер преступления, и, если это был не грабеж, тогда представляется вопрос: кому же жизнь Н. Лебедева могла помешать?

С этой точки зрения, Дворниченко совершенно правильно освобожден судебной палатой от преследования, и несколько дней и часов, которые он провел в тюрьме, были днями, которые ему надо зачесть как дни, которые он напрасно томился, и я не позволю себе подымать сомнения относительно этого лица. Но поведение этого лица, при сравнении с поведением Князева, послужит основанием для некоторых выводов.

Итак, Князев привлечен к делу. Что он против этого мог возразить? Он прежде всего мог возразить: посмотрите на меня, принадлежу ли я к категории тех людей, которые, не имея для себя прямой практической цели, свою волю и совесть, и даже весь вопрос жизни предлагают первому товарищу в услугу, за которую берут деньги.

Но само обвинение ни одной минуты не останавливается на том предположении, что Князеву можно было что-нибудь заплатить за то, чтобы он совершил такое деяние. Любимый сын у отца, человека даже более богатого, чем Лебедев, Князев не стоял в положении нуждающегося и из-за рубля не отдавал бы направо и налево свою совесть и руки для услуги.

Следовательно, надо подыскать другие основания. Эти другие основания видят в слабости характера Князева, в податливости разного рода впечатлениям.

Но здесь обвинение забывает одно. Вообще под первым впечатлением разговора или сцены, где одно лицо, по моему мнению, в высшей степени несправедливо поступает с другим, при родившейся в одну минуту мысли, что такого рода отношения одного человека к другому постоянны, под впечатлением этой постоянной несправедливости может зайти в голову идея пожертвовать собою в пользу такого-то лица для того, чтобы восстановить справедливость и дать возможность человеку жить. Но у впечатлительных натур, по мере удаления от такого впечатления, теряется и желание чего-нибудь достигнуть. Люди, которые при виде известных неприятных фактов плачут, отойдя на известное расстояние от предмета, раздражающего их, делаются гораздо спокойнее тех сосредоточенных натур, которые не слишком плачут при горе, но зато долго его помнят.

Итак, если даже Князев был несколько раз в Егорьевске свидетелем отношений отца к сыну, которые, по его понятиям, были тяжелы, если ему стало жалко Гр. Лебедева, то я полагаю, он мог бы принять участие в истории, которая совершилась бы в тот же день, там, в Егорьевске. Но Гр. Лебедев с отцом своим расстался несколько дней назад; никаких сцен, по-видимому, между ними не было; Гр. Лебедев остался полномочным хозяином на фабрике, а отец уехал; и вдруг через 8—10 дней у впечатлительного Князева явилась мысль освободить своего друга Лебедева от гнета родительского. Вот такого влияния впечатлений на характер Князева я не признаю, тем более, что про Князева есть данные, извлекаемые из предварительного следствия, что у него всякое раздражение моментально проходит и он возвращается в нормальное состояние.

Когда он был вызван к следователю, когда давал те показания, которых не подписал, о которых свидетельствовал сам следователь, что он их давал в бессознательном состоянии, то, как говорит сам следователь, за этим показанием через 5—10 минут он успокоился и начал рассказывать дело как следует.

Чтобы такой человек, живя в отдалении от Лебедева, которому он сочувствовал, не видя никаких неприятностей между отцом и сыном, вдруг вздумал совершить отцеубийство, с целью освободить сына от гнета отца, – это представляется с точки зрения, которую принял прокурор, – с точки зрения совершения преступления из сочувствия к человеку, не выдерживающим критики.

Таким образом, эта улика, по-моему, отпадает. Другие реальные улики против Князева представляются в ином виде. У самого Князева нашли после убийства один след, по-видимому, борьбы. Это – маленький порез на руке. Я не спорю, что в числе массы улик и такое обстоятельство может играть некоторую роль, но при изучении их прежде всего должно каждое взвесить отдельно. Я думаю, что царапина у человека, который и жизнь ведет не совсем трезвую, который приехал на ярмарку проводить время, как заезжий купец проводит его после торговли, не зная куда зайти, у человека, который играет на биллиарде, который ходит купаться, иногда выпивает лишнее, – у такого человека, чтобы не было ссадины на руке или на теле – вещь почти невозможная, и сама по себе царапина служить уликой против него не может.

Но, говорят, эта улика идет в связи с другой. На другой день убийства в первый раз увидели Князева в ночной рубашке, а денную нашли под подушкой с разорванным воротником. Относительно этого обстоятельства надо припомнить одно. Я думаю, предположение, что Князев носил постоянно голландское белье, вряд ли будет верно, если мы примем в соображение, что этот человек приехал на ярмарку всего с 4 сорочками. Но, кроме того, вы вспомните, что этот день, в который видели его в ночной сорочке, играет особенную роль в его жизни. Он жил напротив той лавки, в которой совершилось убийство; во всем Суздальском ряду он был самым близким человеком к семейству Лебедевых; несомненно, когда прошел шум о том, что в лавку не достучались, что в лавке несчастье, когда Князеву сказали об этом, то Князев, несомненно, должен был поспешить на место, и в торопливости он, не переодеваясь, пошел в той ночной сорочке, в которой был. Да и в Суздальском ряду, видно, не особенно посещаемом большою публикой, большого внимания на это не обратили бы и переодеваться в другую сорочку не приходилось.

Мы эту сорочку рассматривали. В ней есть сомнительный порок. Я просил бы вас прежде всего представить себе, какое движение должен был сделать тот человек, который, бросаясь на Князева, разорвал бы сорочку таким образом. Если бы человек схватил за ворот и стал тянуть сорочку, то разорвалась бы петля с запонкой, потому что тогда точкой опоры было бы, с одной стороны, то место, которое прилегает сзади к шее, а с другой – место, за которое тянет человек, – что слабее, то разорвалось бы: если сорочка будет ветха, то разорвется воротник сзади; если крепка, то петля представляется единственным началом для разрушения; но оторвать это место возможно только, специально схватившись за края воротника двумя-тремя пальцами.

Я не знаю, в каком положении должен был находиться старик во время борьбы, чтобы для него было удобно бороться таким образом, – вытянувши свои старческие руки, ухватиться специально за кончики и надорвать понемногу с одной и другой стороны. Но примите во внимание, что Князев не принадлежит к такому элегантному обществу, которое в движениях своих соблюдает комфорт: это – люди, которые по-товарищески толкнут друг друга, выпив лишнюю рюмку вина или стакан пива, схватив друг друга за руки; вообще это – серенькая, буржуазная жизнь, и я могу представить себе целую массу случаев в ней, без всякого вопроса об убийстве, где эти порывы сорочки могли быть сделаны.

У Князева есть еще улика, и самая главная, состоящая в том, что он не сумел, по-видимому, доказать, где он находился в момент убийства, так как убийство предполагается совершившимся через его лавку. Я не намерен об этом умолчать, потому что не в привычках моих не возбуждать вопроса по таким частям судебного следствия, которое, по-видимому, заслуживает наибольшего доверия. Я сам с большим доверием отношусь к тому, что путь, найденный судебным следователем, реален. И потому иду около тех вопросов, которыми разрешается предположение: кто же должен был совершить убийство через открытый судебным следователем ход.

Нам говорят, что наше alibi, т. е. нахождение в другом месте, совершенно не доказано. Мне думается, что это не совсем верно, конечно, если не идти путем прокурора, который, когда доказывает, что какое-нибудь событие совершилось в известное время, делит всех свидетелей на две половины и утверждает, что одним верит, а другим не верит. На такой почве спорить нельзя. Не веря свидетелям, надо найти основания к недоверию в них самих.

Между тем, из дела видно, что свидетели – некоторые с вероятностью, а другие положительно – утверждают, что вечером 6-го числа видели Князева. Я могу утверждать, что время от 6 до 8 часов положительно недурно доказано. Это признает и сам прокурор. Посещение Князевым своего родственника, посещение знакомых на Чеботарской улице, выход на Екатеринославскую улицу или, по крайней мере, направление туда, – все это положительно доказано.

Затем прокурор освобождает меня от обязанности доказать поздний вечер этого дня: он сам говорит, что конец вечера доказан недурно, придавая значение тем свидетелям, которые говорят, что Князев ночевал и ужинал дома. Дело только в часах. Я соглашаюсь с тем, что полагаться на определение часов по показанию кухарки, которая делит время на часы до и после ужина, – нельзя.

Таким образом, начало и конец вечера доказаны, середина представляется немного сомнительно доказанной.

В этот день, подобно другим, Князев гулял по Екатеринославской улице, в этот день он играл с Герасимовым на биллиарде, встретился с Смоленским. В рассказе этих лиц, при некоторой неточности в деталях, главные черты сохраняются. Обыкновенно неточность свидетелей служит порукой того, что они говорят правду. Сомнительно, если 5–7 человек точно выделяют известный день и с необыкновенною точностью рассказывают о безразличных для них деяниях. Человек не помнит своих безразличных деяний, потому что, если они ему особенно не нужны, он, совершивши их, забывает о них; когда же несколько человек о таком незначительном событии говорят буквально одно и то же, – всегда можно заподозрить некоторый камертон.

Относительно 6-го числа такого камертона не было. Между Смоленским, Герасимовым и Тимофеевым не существует такого плотного союза, чтобы они составляли одно целое: они друг друга даже не знают. Между тем, Тимофеев свидетельствует, что именно с 6-го на 7-е число, когда он ходил по Екатеринославской улице, он встретился с Князевым и Ивановым и при этом сообщает о встречах с такими лицами, которые также со своей стороны не отрицают, что они там были. Из них Смоленский, совершенно стоящий в стороне, приказчик Морозова, с необыкновенной подробностью рассказывает о порядке своих встреч, о времени прихода и ухода и выделяет для Князева время до 11 часов. Он говорит, что хорошо не помнит, было ли это 6-го числа, но с достаточною вероятностью полагает, что в этот же день он заходил в лавку Пономаренко, где его звали смотреть портрет Пушкина. Никакого портрета Пушкина в то время в Харькове не показывали, но, по всей вероятности, это относится к событию, о котором все знали из газет, – что 6-го числа в саду «Тиволи» предполагалось отпраздновать в скромном виде тот же праздник, который в это время праздновали в Москве, где чествовали память Пушкина, было возложение венков, было чтение стихотворений у памятника поэта.

Вот, если теперь припомнить предположение Смоленского, что эти события относились к одному дню, то, установив, что событие пушкинского праздника было 6 числа, мы должны предположить, что и прочий его рассказ относится к 6 числу; если же все эти события относятся к 6-му числу, тогда и говорить нечего, что участие Князева в убийстве не могло не совпасть с пребыванием его на Екатеринославской улице со знакомыми до такого часа, который исключает возможность найти время на то, чтобы отправиться в лавку Лебедева для совершения преступления.

Из лиц, с которыми Князев встречался на Екатеринославской улице, Тимофеев утверждает положительно, что это было 6-го числа. В том, что одни из них помнят с точностью, другие не так твердо помнят, что это было именно такого-то числа, я вижу поруку того, что мы имеем дело с житейским явлением, с лицами, для которых это дело было безразлично, которые боялись сказать утвердительно, чтобы не ошибиться. Боялись они так настаивать на 6-м числе, – хотя во время предварительного следствия все прямо начинали с 6-го числа, – еще и по другой причине. Показание Смоленского было здесь прочитано после его личного допроса. Сначала и он прямо говорил о 6-м числе, но затем под обыкновенным напором вопросов судебного следователя относительно всего, что вначале утверждалось, начинает говорить: «кажется», «может быть». Это вещь очень понятная. Было уже слышно по Харькову, что идет следствие, что забирается под арест народ, что немало и купечества попало под арест; и при грозном отношении следователя к свидетелю, который утвердительно скажет об обстоятельстве, бывшем за несколько дней, о котором он мог тогда помнить, что это было 6-го числа, – не мудрено, что свидетель этот, встретив отпор человека власти, с которым ему не равняться, раз эта власть настаивает: «может быть, это так кажется», ей, этой власти, уступает.

Мне кажется, что началу показания Смоленского, данного на предварительном следствии, сам прокурор доверяет. Мне следует думать, что я имею право утверждать, насколько это по-человечески возможно, что Князев достаточно твердо указал; что 6-го числа вечером, после закрытия лавки, он лично провел время не в этой лавке, а был на Екатеринославской улице, где встречался с товарищами, играл на биллиарде и т. д. По свидетельству кухарки, которая подавала ему ужинать, ему было подано обыкновенное количество кушанья, и ей не бросилось в глаза, чтобы Князев не ел. Мне думается, что это незначительное обстоятельство бросает свет на дело. Я думаю, что человек, не закоренелый убийца, у которого на душе убийство и даже более мелкое преступление, не мог быть спокоен тотчас по совершении преступления и с аппетитом кушать. Вряд ли это было бы с человеком, который 8–9 числа после того, как видел труп Лебедева, после того, как при нем анатомировали его, ведет себя так, как больной, впадает в галлюцинацию. Такой человек – проводить совсем спокойно время, не обратить на себя внимания странностью своего поведения тотчас по совершении преступления не может, – это представлялось бы в высшей степени неестественным.

Поэтому я о Князеве, с точки зрения реальных улик, скажу, что в этой лавке, в момент совершения убийства, несомненно, ему быть не представлялось никакой возможности. У него был ключ, который может свидетельствовать, что, кроме него, никто другой в лавку проникнуть не мог. Но относительно ключа вы должны помнить, что возможность пользоваться им с Князевым одинаково разделяет и его товарищ Иванов и мог разделить каждый из рабочих, которые приходили за ключами.

Дело в том, что теперь на суде предполагается, что соблюдался особенный какой-то порядок аккуратности: один человек является за ключом, другой идет с рапортом к хозяину, который и выдает ключ. В действительной жизни, пока не стрясется беда, с обыкновенными вещами такой строгости не соблюдают. Я думаю, не существовало правила, чтобы один рабочий непременно запирал заднюю дверь, а переднюю запирал бы такой-то рабочий, чтобы ключ клался на такое-то именно место, чтобы на задней двери, которая выходит во двор, непременно осматривался замок. Все это для очистки совести, для отклонения всякого рода сомнений все теперь утверждают; все говорят, что каждый был при исполнении своих обязанностей, а в действительности обязанности, вероятно, не так точно выполнялись. Бывают лавки, которые вовсе забывают запирать.

Следовательно, хотя из того факта, что ключ был у Князева, для него и является большая возможность проникнуть в лавку, вовсе не следует, что не было возможности проникнуть туда кому-нибудь другому, хотя бы кому-нибудь из товарищей его по лавке: факт владения ключом ничего не доказывает в смысле улики против Князева.

Говорят: Князев вел себя очень странно на другой день около трупа, упрашивал власти не производить анатомирование трупа. Здесь спрашивали свидетелей, не существует ли у староверов учения, воспрещающего, как грех, анатомирование, и ответ получен отрицательный.

Как религиозного учения, правил в этом отношении не существует, все равно, как вы не найдете в учении староверов правила о том, можно ли или нет ходить в театр-буфф, но у них существует известное миросозерцание, которое не допускает новшеств. Все то, чего не было, когда это учение устанавливалось, считается нетерпимым. В этом отношении не одни старообрядцы, но и общество нестарообрядческое очень недавно примирилось с таким фактом.

Да что говорить о старообрядцах. Кто знает историю медицины, тот знает, что в числе изгнанников был медик Вецель, который первый произвел анатомическое исследование над телом человека. Я знаю картину художника, где изображено около 20 человек изгнанников из отечества, боровшихся за истину, – между ними сидит тот медик, который произвел первое анатомирование. Не только наши старообрядцы, но и вся образованная Европа несколько столетий не могла примириться с мыслью, что с точки зрения христианства допустимо анатомирование мертвого тела. Старообрядчество есть фиксированное православие II века. Они не захотели принять ничего нового, что входило к ним после известного периода, и жили теми убеждениями, которыми жили до 1666 года в России, – а в то время, конечно, все русское общество смотрело на эти вещи пренебрежительно.

Напрасно говорит прокурор, что этого не может быть, что в таком случае невозможно исследование преступления – убийства у старообрядцев. Убийство преследовали и в то время, когда анатомирование еще не производилось; только находили возможным собирать данные об убийстве другим путем, менее совершенным, нежели в настоящее время.

Таким образом, ходатайство Князева, знавшего, к какой секте принадлежал Н. Лебедев, знавшего, как встретят это событие в Егорьевске, ничего странного не представляло.

Затем говорят: Князев ведет себя очень странно у судебного следователя. Я не могу не заметить, что, как защитник подсудимого, я не вправе не остановиться на одном факте. Если читать предварительное следствие, то выйдет, что бред Князева с намеком на доски и т. п., констатированный судебным следователем Белым и свидетелем – приставом, который был здесь спрошен, предшествовал осмотру лавки; но, как защитник, я имею право сказать, что протоколу 8-го числа, подписанному судебным следователем, мы, в смысле реального доказательства, не должны верить. Такого рода протоколов, как настоящий, следователь даже и не уполномочен составлять. Вот почему, несмотря на желание сторон, такой протокол не мог быть и оглашен перед вами. Мы прежде всего не имеем ручательства, что он составлен в то время, к которому относится; протоколы выемок, осмотров утверждаются следователем потому, что при нем находятся понятые; протокол же допроса свидетеля скрепляется подписью свидетеля, которая гарантирует, что он спрошен именно в число, значащееся в заголовке. Но личное воззрение судебного следователя, занесенное в протокол в форме повести от отсутствующего подсудимого, никогда не имело значения в судебном мире, и если мы будем придавать значение таким доказательствам, то будут такие предварительные следствия, в которых будет 4–5 страниц допроса свидетелей и затем огромный том повести: сочинение прокурора такого-то, просмотренное судебным следователем таким-то и тщательно дополненное.

Поэтому я прежде всего юридически не знаю, когда Князев говорил, и если Князев здесь не подтвердил, что он это говорил, то я до известной степени сомневаюсь: все ли то он говорил, что там написано.

Но даже допустим, что он говорил это. Опять обращаю ваше внимание на то, что при этом бреде он собственной своей роли совсем не изображает. Опять-таки не видать, что же он сам в этом случае делал. Даже сам следователь говорит, что рассказ идет не то в форме показания, не то в форме предположения. Другими словами: не то в форме воспоминания о том, что было, не то в форме предположения, как другой человек делал. А раз возможно второе, значит, делал тогда, когда меня не было, ибо, если я стоял тут, когда другой человек совершал, и видел подробности, то мне не нужно предполагать, а я вспоминаю; если же предполагаю, то меня не было, но потом я стороною узнал об этом.

По поводу Князева мы должны остановиться еще на таком положении: мы имеем дело с человеком, который по своему социальному положению принадлежит к дому, вовсе не нуждающемуся добывать себе средства к жизни путем продажи себя на преступление.

Затем, мы можем сделать вывод, что Князев вовсе не находился в таких отношениях к Гр. Лебедеву, чтобы мог для него погубить себя преступлением. Если Гр. Лебедев раздражался дополнительным духовным завещанием, то надо припомнить, что для Князева точка зрения должна быть другая. Князеву Еф. Лебедев ближе, нежели Гр. Лебедев, потому что за ним его родная сестра замужем, и, следовательно, для него факт отделения части имущества в пользу внука, т. е. мужа родной его сестры, не должен был представляться обстоятельством, которое его раздражало настолько, чтобы он готов был предложить свои услуги Гр. Лебедеву.

С точки зрения улик в Харькове, самое большее внимание останавливали на Князеве – ссадина и сорочка, специально до него относящиеся, затем бред, которому придает значение судебный следователь. Но в отношении к бреду я уже упоминал, что нельзя останавливаться на его содержании: в самом деле, что это за странный бред, в котором один человек другого выдает, а двух бережет? Одно из двух: или этот человек бредит, тогда он вспоминает все, или это не бред, тогда ему не нужно было выдавать и Иванова.

Что касается alibi, то, мне кажется, оно представляется доказанным, потому что относительно 6-го числа нет таких сведений, основанных на каких-нибудь твердых данных, при которых прокурорский надзор мог бы доказать, что 6-го числа Князев там не был. Напротив, Герасимов и Тимофеев на 6-е число указывают точно; Смоленский, хотя 6-е число ставит не так точно, но говорит о тех же событиях, о которых говорят Тимофеев и Герасимов, вспоминающие 6-е число. Раз вы соедините это, окажется, что Князев был 6-го числа на Екатеринославской улице, что видели его в таком положении, в каком вряд ли бывают люди, которые через час совершат преступление: разве обычная игра на биллиарде, обычное питье пива, обычное гулянье под стать человеку, который убийство сделал своим ремеслом и который спокойно рассчитывает отправить свою жертву, на тот свет? На первый раз такое спокойное положение убийцы, принимая во внимание весь характер Князева, представляется в высшей степени загадочным.

За Князевым на скамье подсудимых сидит Иванов, против которого есть специальные улики и общие против него и Князева. Вместе с тем у Иванова и Князева есть и такие улики, которые пригодны для них обоих вместе, чтобы в глазах ваших обвинение не было доказано.

Специально для Иванова я не могу представить таких данных, при которых я мог бы нарисовать его образ и доказать, что он принадлежит к категории тех людей, которые не способны на дело, ему приписываемое. Происходит это не потому, что Иванов не имеет таких данных, а по причине, в которой он менее всего повинен. Жизнь делит людей на состоятельных и несостоятельных; на людей, которые, благодаря состоянию, всем видны и заметны, и на людей, которые каждый день работают из-за куска хлеба; считаются они обыкновенно тысячами, а потому о них история молчит.

Иванов, простой приказчик, в последнее время получавший достаточное вознаграждение, рублей до 800, а прежде и менее того, не имеет такого крупного знакомства в Егорьевске, чтобы можно было нарисовать его прошлое. Достаточно, если приведены данные, что он – скромный работник, приказчик, следовательно, может только представить аттестацию того, что он никогда не проворовывался и хозяином считался за хорошего человека. Больше у него ничего нет. Поэтому ему всего труднее бороться с уликами.

Но, борясь с уликами, ему важно обратиться к вам с просьбой: этот недостаток в характеристике не счесть за улику против него и не считать бедности таким положением, которое обусловливает наше легкое отношение к человеку.

Возьмем его, каким он есть, и посмотрим, какие данные собраны в настоящем деле против него и какие за него.

В числе доказательств, говорящих за то, что он в данном деле не участвовал, несомненно первенствующее значение имеет то, как он провел подлежащее время. До закрытия лавки он провел его, как и все. Никто не говорит, что он из лавки отлучался; никто не говорит, чтобы в последние дни он вел себя так, как человек, приготовляющийся к какому-то важному делу. Ни переписки его с кем-нибудь, ни отсылки через кого-нибудь писем в Егорьевск, ни получения сомнительных писем в лавке, – ничего этого нет. Напротив, 6-го числа, после закрытия лавки, и 7-го числа, в день обнаружения убийства, он не меняет своей обыкновенной жизни: спокойно уходит в 8 часов купаться, где его видит Тимофеев, 7-го числа отправляется к обыкновенным своим занятиям, предварительно выкупавшись. Таким образом, это время проведено им совершенно спокойно.

Материальных улик против него, в смысле знаков, собирается еще менее. Находят у него незначительный кровоподтек, очень сомнительно когда происшедший, потому что лица, видевшие его на другой день утром, свидетельствуют, что этот кровоподтек им в глаза не кидался. Он объясняет это так, что он мог получить этот кровоподтек во время купания, когда плавал в общей купальне, где возможны столкновения. Так что самый кровоподтек не играет никакой роли.

Но ему говорят: ваше alibi не так ясно доказано.

Есть маленькая разница, но не настолько существенная.

Несомненно, что и он в этот вечер гулял на Екатеринославской улице. Притом весьма важно, что он никакого общего, особенно уединенного от всех прочих знакомых разговора с Князевым отдельно не вел. Он также участвовал в общей беседе, гулял по скверу, заходил в ресторан. Правда, он расстался с этими лицами раньше 11 часов, но, во всяком случае, один из них, Тимофеев, свидетельствует, что в лавках горели огни, когда он окончательно довел его после встречи домой и при этом пригласил зайти в погребок выпить вина или пива, но тот отказался.

Затем, другие свидетели говорят, что он ужинал и ночевал дома. Правда, вырвать из этого времени около часу возможно, возможно также в течение часа совершить то преступное деяние, в котором его лично обвиняют. Но здесь, как по отношению к нему, так и по отношению к Князеву, прошу обратить внимание на то, с какой экономией они должны были пользоваться всякой минутой и твердо знать, что у них есть определенный час, в который они должны совершить преступление.

Покойный Лебедев до конца 9-го часа, несомненно, был жив; несомненно, он, поужинавши, гулял по галерее с приставом, которому сообщал имена владельцев лавок, и, только отправивши на железную дорогу рабочего Омельченко с письмом и для встречи своего внука, он отделился от всех и вошел в свою лавку. В это время сторожа ни Иванова, ни Князева около лавок не видели. Очевидно, они должны были знать, что в это именно время неудобно приходить; они должны были знать, что он будет гулять с приставом и что останется один час, в который тот будет в лавке один.

Сторожа садятся пить чай: совершается какая-то благоприятная вещь для убийц. Все сторожа, которые должны ходить кругом, в этот только день собираются у ворот пить в неположенное время чай и сидят вместе. Мало того, кроме одного неявившегося и, кажется, непривлеченного ни разу к уголовному делу сторожа Погорелова, прочие даже утверждают, что при этом тщательно были затворены двери из коридора в ворота. Таким образом, сидящим внизу на площадке в этот раз представлялась полная невозможность видеть человека, который проходил бы по коридору в свою лавку.

Вот момент, в который Иванов, будучи уверен, что Омельченко дома нет, что он не только понес письмо на вокзал, но непременно там останется столько времени, сколько нужно, чтобы не только встретить поезд, но и пробыть до отъезда последнего пассажира, чтобы убедиться, нет ли Ефима Лебедева, – Иванов смело идет, уверенный, что в этот именно день все сторожа соберутся у ворот пить чай, уверенный, что именно в этот день пьющие у ворот чай закроют двери из коридора и не будут видеть того человека, который пройдет по коридору. Со смелостью, с полным убеждением, что никто не помешает ему, он один, или в сопровождении Князева, идет к лавке и отворяет дверь, уверенный, что шум, который раздастся, не будет слышен.

Останавливаюсь. Шум этот, говорят, не мог быть так громок, как теперь: указывают на разницу в дереве летом и зимой; но один из экспертов показал, что истинная причина стука не в дереве, а в дребезжании стекол. Дребезжание не могло быть тогда и теперь.

Итак, Иванов должен был быть уверен, что этот шум из лавки не будет слышен сторожами.

Говорят, его трудно было слышать в этом месте, так как улица эта проезжая и в эту ярмарочную пору здесь проходят обозы. Но согласитесь с другим фактом: сторожа, поставленные для охранения известного имущества в известном месте, обладают специальным слухом; их слух настолько применился, что они легко различают, при множестве посторонних звуков, звуки, происходящие от предметов, им вверенных. В этом отношении они напоминают собою обер-кондуктора во время хода поезда. Нам кажется, что идет постоянный шум, совершенно одинаковый; однако бывают случаи, что при этом шуме обер-кондуктор различает, что происходит что-то особенное, и выбегает счастливо потому, что происходит шум, соответствующий порче поезда; он слышит особенный звук, а не тот, который мы, обыкновенные пассажиры, слышим. Точно так же люди, стоящие близко к известному предмету, свои особые звуки умеют отличать.