Текст книги "Справедливый приговор. Дела убийц, злодеев и праведников самого знаменитого адвоката России"

На мои вопросы г-н Рюмин ответил, что книг и журналов он не помнит и не знает, приносили к нему подписанные журналы или проекты их?

Предложили мы вопрос Храмкову. Зная, что’ такое конкурс, мы спросили его о внутреннем состоянии конкурса.

Беспорядочно велся он; в товарищах – неурядица; журналы рвутся; по поводу их идут дела в губернском правлении; претензии не рассмотрены несколько лет; деньги все израсходованы на конкурс.

Разве из этого описания конкурса можно вывести убеждение, что повестки только потому, что они не согласны в нумерах с нумерами исходящего алфавита, несомненно подложны? Разве при этой медленности конкурса есть повод сомневаться, что к Рюмину Маруев являлся с проектами удовлетворения кредиторов? Мало того, из записи Маруева Храмкову от 30 мая видно, что Маруеву поручено было заготовить дело для общего собрания.

Следовательно, заготовление им повесток было вещью естественной.

Против меня можно заметить: зачем же в повестках говорится о получении денег, когда их быть не могло?

Это объясняется формализмом. Ко дню, когда назначается общее собрание, вызываются все кредиторы. Цель вызова – согласно взаимному отношению кредиторских претензий разделить имеющуюся сумму. До дня, пока не рассмотрится правильность расходов, сделанных конкурсом, сумма прихода есть достояние конкурсной массы, а кредиторы, по общему правйлу, суть претенденты на эту сумму.

Вот объяснение, почему в повестках упоминалось о получении денег.

Что касается до векселей Храмкова, то вы слышали его собственные показания. Не доверять им нельзя, нельзя потому, что всякое сомнение устранено экспертами. Он и эксперты признали руку за его.

В делах, где нужно специальное знание, голос эксперта – авторитет, и мне в высшей степени непонятно, как можно было господину товарищу прокурора давать так мало цены их показанию. Его предположение, что Храмков отказался от показания, повидавшись с Маруевым и упрошенный им* есть предположение и только. За то же, что подписи эти принадлежат самому Храмкову, – голос экспертов. Выбор невозможен.

О векселях – довольно. Но показания Храмкова для меня важны: он способен был оклеветать Маруева, он приписывает Маруеву и подпись на лоскутке бумаги, которая, по словам экспертов, принадлежит Храмкову. При такой недостоверности Храмкова товарищ прокурора, однако, находит возможным верить Храмкову, когда он отрекается от подписей под повестками, верить ему, несмотря на то, что сходство в известной степени признается, и что во всяком случае эксперты отрицают сходство этих подписей с рукою Маруева.

Еще одно соображение: если бы Маруев хотел передать Рюмину фальшивые повестки, то, конечно, скрыл бы свою руку. Но на повестках обыкновенная, нимало не измененная рука Маруева. Это дает веру словам его о назначении повесток, – что они были запасные.

Преступнику свойственно скрывать концы в воду. Здесь же, если это подлог, – самовольное обречение себя на погибель.

Спор о подлоге – не признак подлога: не каждый ли день наши гражданские дела начинаются рядом споров о них. Это – болезнь наша. Старый процесс, где нелишними были всякие средства, затягивающие дело, приучили нас, – и вот чем можно объяснить дело Храмкова. Этим же объясняется, быть может, и дело Нероновой.

Бросая беглый взгляд на дело, приходишь к убеждению, что сомнения и сомнения выносятся из всех свидетельских показаний. Взаимное противоречие Нероновой и Иванова, отказ от всяких обвиняющих показаний со стороны Рюмина, внутренняя несостоятельность Храмкова – вот материал обвинения.

Сверх того мы читали, что показал Щитунин, умерший уже свидетель. Сомневался и он, Маруев ли ему принес повестку. Останемся верны и мы этому сомнению.

Но, кроме свидетелей, мы слышали экспертов. Они чужды интересам дела, их голос авторитетный. Но что они говорят? Они приписывают подписи Храмкову, они отрицают сходство руки Маруева с этими подписями.

Итак, только два убеждения можно вынести из дела: или подсудимый невиновен, или виновность сомнительна.

Но то и другое ведет к необходимости оправдания.

Третьего рода убеждение, думаем, невозможно. И можно ожидать, что с вашим приговором кончится для подсудимого неволя и засияет ряд светлых, свободных дней…

Дело Росковшенко и других, обвиняемых в подлоге векселей

26 июня 1883 г. в Одессе кредиторам товарища прокурора Одесского Окружного суда В. Росковшенко, собравшимся в его квартире, по его приглашению, стало известно, что Росковшенко из Одессы скрылся.

Немедленно после этого они стали обращать обязательства Росковшенко ко взысканию, и тогда же обнаружилось, что векселя, учтенные Росковшенко, подложны.

Всего подложных векселей оказалось на сумму около 20 тыс. руб. Все векселя находились в руках ростовщиков, которые и явились истцами по настоящему делу.

В. Росковшенко, товарищ прокурора Одесского Окружного суда, был переведен из Витебска. Кругом в долгах, он, по переводе в Одессу, на некоторое время был оставлен своими кредиторами, но, когда последние узнали, что он женился и занимает видное место по службе, они стали требовать от Росковшенко уплаты.

Скрывая свои долги от жены, он для оправдания их стал заключать займы у одесских ростовщиков, и затем все с той же целью расплатиться, будучи не в состоянии получать векселя для учета своих знакомых, стал учитывать подложные векселя.

В этих векселях были подделаны подписи товарища председателя Одесского Окружного суда В. Пащенко и инженера Лишина. Оба они были хорошими знакомыми Росковшенко и сами давали на его векселях подписи, с тем, чтобы Росковшенко мог их учитывать. По наступлении сроков векселя должны были возвращаться, и, действительно, Росковшенко их возвращал, но, как оказалось впоследствии, он снимал с них копии и вновь учитывал.

Вместе с Росковшенко суду, как пособники преступления, были преданы мещане М. Вульфсон и Моргулис.

Дело по обвинению Росковшенко слушалось в Кишиневском Окружном суде с участием присяжных заседателей с 25–27 октября 1885 г. Председательствовал товарищ председателя Зубов. Обвинял товарищ прокурора Дымчевский, Росковшенко защищал Ф. Н. Плевако.

На суде выяснилось, к каким сделкам приходилось прибегать Росковшенко для того, чтобы платить свои долги. Ему приходилось платить чудовищные проценты под угрозой своих кредиторов-ростовщиков обратить обязательства ко взысканию. Все сделки происходили при участии Вульфсона.

Большинство свидетелей и те лица, от имени которых выдавались векселя, охарактеризовали Росковшенко как человека, сделавшегося жертвой ростовщиков.

Еще до суда все кредиторы Росковшенко были удовлетворены.

В своей речи прокурор, отказавшись от обвинения Моргулиса, всю тяжесть ответственности за преступления возложил на Росковшенко, как на бывшего представителя власти, которая должна оборонять общество от преступлений.

Председатель в своем резюме подчеркнул выводы обвинителя и указал, что нет в деле оснований для оказания снисхождения Росковшенко.

Присяжные заседатели оправдали Моргулиса и Росковшенко и признали виновным лишь Вульфсона.

Речь в защиту Росковшенко

Господа судьи!

Того, что видели и слышали вы здесь, того, что выяснено показаниями свидетелей и чистосердечным признанием самого подсудимого, было бы совершенно достаточно для суда формального. Преступление совершилось, факты бесспорно установлены – и все тут.

Но законодатель, отдавая человека на ваш суд, на суд общественной совести, суд общественного мнения, имел в виду другие цели. Он хотел, чтобы вы оценили по достоинству все мельчайшие детали, мельчайшие обстоятельства, сопровождавшие преступление.

Обвинение напирает на то, что Росковшенко занимал такой пост; обвинение негодует при виде того, что человек одной и той же рукой писал обвинительные акты и делал фальшивые векселя.

Но, господа, прежде всего я прошу вас отрешиться от того сознания, что вы судите надворного советника, товарища прокурора. Человек приходит в мир не в мундире, не с регалиями, а в своей обыкновенной коже; он является на свет с одинаковым расположением к добру и злу и, если оказывается, что одно из этих начал победило, то для вас, судей совести, представляется трудная задача рассмотреть обстановку жизни данного субъекта, оценить обстоятельства, сопровождавшие борьбу его со злом и затем падение.

Как только в основание своих суждений вы положите такой принцип, то нет ни малейшего сомнения, что в дальнейшем мои взгляды не будут расходиться с вашими.

Я, господа судьи, понимаю негодование, я понимаю весь ужас обвинителя при виде того, что один из наших братьев по корпорации, один из членов нашей семьи, пал так низко; но здесь я позволю себе для иллюстрации рассказать весьма интересный анекдот.

В Англии во время борьбы против табака жил чрезвычайно талантливый проповедник; его пламенные речи, его неотразимая логика действовали на слушателей подавляющим образом.

Раз как-то он особенно красноречиво восставал против нюхательного табака; многочисленные слушатели благоговейно внимали ему и до глубины души проникались теми убеждениями, какие приводил оратор; но вдруг, в самую патетическую минуту, когда напряжение публики достигло высших размеров, проповедник торопливо вынул из кармана табакерку и – понюхал из нее!..

Что станете делать: человек создан таким образом, что ни корпоративные особенности, ни мундир не изменяют его, и публика рассматривает его только с точки зрения человеческой природы.

Я защищаю не преступника, я защищаю несчастного человека, стыд и слезы которого вы видели здесь. Я понимаю это отчаяние, понимаю эти слезы.

Чем он был раньше, чем стал теперь, и какой долгий, бесконечно долгий путь терзаний и ужасающих мучений прошел он!

Историю его жизни вы знаете уже. Молодой, талантливый человек (он работал в одной из московских газет), он прошел ту счастливую школу, где люди рано научаются отличать левую сторону от правой.

Но он был увлекающийся человек; увлечение – не достоинство, но и не недостаток… В Витебске он увлекся одной женщиной, отдавая ей все; когда же страсти охладели, то он не хотел бросить жертву своего увлечения на произвол судьбы: не имея денег, он гарантировал эту женщину векселями.

Это был первый ком, превратившийся потом в гигантскую лавину.

Приехав в Одессу, Росковшенко не избавился от витебских кредиторов; они, как вы слышали здесь, постоянно наезжали к нему в гости, они его преследовали, не давали ему минуты отдохнуть. К несчастью Росковшенко, в Одессе на его долю выпало большое счастье: он влюбился в женщину, которая отвечала ему тем же и которая согласилась разделить с ним жизнь.

Тут, господа, говорили, что ввиду именно этой женитьбы Росковшенко мог рассчитаться с кредиторами; но ведь мы знаем хорошо, что женихи меньше всего любят рассуждать о своих долгах в гостиной невесты… Конечно, он мог объявить себя несостоятельным, и было бы дело суда определить, какого свойства эта несостоятельность; однако он этого не сделал, не решился сделать, быть может, вследствие предстоящей женитьбы, а после о подобной идее и речи не могло быть.

Между тем кредиторы, пронюхав о том, что их клиент сделался женихом богатой невесты, наступали все больше и больше; приходилось прибегать к новым займам, приходилось уплачивать громадные проценты, выдавать новые векселя.

Но вот он, наконец, женился.

Свидетель Пащенко говорит, что он советовал ему обратиться к жене, рассказать все откровенно.

«Только не это!» – восклицает Росковшенко.

И для меня понятно подобное чувство: легко ли объявить любимой женщине, что мы разорены, что у нас ничего нет, что если ты предполагала обрести со мной счастье, покой, благоденствие, то жестоко ошиблась в том, – я принес в твой дом несчастье, разорение, нищету!

О, господа, немного найдется людей, которые решились бы на подобную вещь: лучше преступление, лучше смерть, но только не это.

А тут еще ребенок, маленькая Оля, которую он обожает, – а иногда эти годовалые глаза так выразительно смотрят!..

И вот, в критическую минуту, когда дела приняли ужасный оборот, – ему предложили дать подпись на фальшивом векселе Лишина. Минута колебания, ужас, а затем страшная решимость…

Где есть человек, способный оценить по достоинству те нравственные мучения, то состояние вечного гнета, вечного страха, какие выносил Росковшенко с того рокового момента? Он думал, что раз прибегнув к подобному средству, он снимет с себя петлю, но ошибся. Труден первый шаг. Кто летит по наклонной плоскости, тот не может уже остановиться: всякая попытка сдержаться неминуемо повлечет за собой падение.

Росковшенко пал, а вокруг него все шло своим чередом: кредиторы не унимались; они сразу поняли, в чем дело, и сообразно с обстоятельствами работали. Трудно, господа, допустить, чтобы столько людей, у которых Росковшенко одолжался под учет фальшивых векселей, не знали этого, особенно в том случае, когда каждую минуту предоставлялась возможность проверить факты. Ведь ростовщик, раз-два не получив своих денег от бланконадписателя, неминуемо должен был обратиться к векселедателям, тем более, что они – люди хорошо известные в городе и живут тут же в 20 шагах. Как хотите, но я с этим не соглашусь.

Напротив того, я убежден, что деньги давались не под учет фальшивых векселей, а под залог головы Росковшенко! Ростовщики знали, что векселя подложные, но они знали также, что учитывающий их – муж богатой жены, что в случае чего она ответит всем своим состоянием. Судебная хроника хорошо знакома с подобными приемами…

Обвинитель говорит, что продолжительность времени, в течение которого совершалось преступление, доказывает напряжение злой воли, доказывает глубокую развращенность подсудимого.

Нисколько: здесь одна и та же петля лишь все больше и больше затягивалась.

Да, наконец, против кого же была направлена злая воля? Лишин и Пащенко не пострадали, ростовщики с лихвою получили свое.

Закон карает злую волю, но для него вовсе не безразлично знать, кто в данном случае является пострадавшим субъектом. Росковшенко мог делать подлог, мог набивать карман и затем ликовать. Так нет же – он поступает иначе, он борется, изворачивается и при первой возможности оплачивает долги, – все равно, какие бы они ни были.

Все данные дела от начала до конца доказывают это. Ни один свидетель, ни один кредитор не обмолвились ни единым словом против Росковшенко. Даже свидетель Пащенко, показание которого вовсе не обличает симпатий к подсудимому, когда дошло дело до подложных векселей и до обнаружения им преступления, здесь, перед вами, как бы оправдывался, как бы извинялся.

И это понятно, потому что все чувствуют, что Росковшенко – не злодей, не преступник, а несчастный человек.

Для нас образ действий г-на Пащенко вполне понятен: он вместе с Лишиным не согласился замять поднятую ими историю только потому, что они боялись новых векселей; боялись того, что их может всплыть целая масса и тогда, пожалуй, пришлось бы поплатиться.

Росковшенко, между тем, все делал для того, чтобы поправить зло.

Он – не из тех фарисеев, которые на глазах света корчат добродетельные рожи, а за спиною совершают преступления.

Он – тот мытарь, который с отвращением вступил на ужасную дорогу и пал под ударами жестокой судьбы; он до конца борется, борется для того, чтобы спасти свою честь.

Сам закон, строго карающий подобные преступления, делает различие между человеком, воспользовавшимся плодами своей преступной деятельности, и тем, который ничем не поживился. По закону, например, строго карается чиновник, совершивший растрату казенного добра; но пусть этот самый чиновник за пять минут до произнесения приговора пополнит растрату, наказание ему уменьшается до minimum’a.

Закон только не мог регламентировать, не мог предвидеть всех возможных в жизни случаев. Определив общее значение подлога, определив наказание за него, закон суждения о существе преступления, о тех последствиях, какие оно вызвало, предоставил на разрешение судей совести.

Возьмем два-три примера.

Составление подложного духовного завещания с корыстной целью, денежных документов, векселей и т. п. по закону признается подлогом и, несомненно, заслуживает строгой кары.

Ну, а если я, например, принимаю к себе гувернантку, молодую девицу, у которой весьма странное имя – Голендуха (бывают такие случаи), и эта гувернантка, по странному кокетству или по чему-либо другому, делает в своем метрическом свидетельстве подчистку, прописывая вместо Голендухи другое более поэтическое имя – что скажете вы на это? Ведь закон с формальной стороны не делает различия; он, как первый, так и второй случай признает подлогом, определяя за него строгое наказание.

Или вот еще пример: дама 30 лет исправляет в метрике свои года, уменьшая их (известно ведь, что дамы в таком возрасте любят уменьшать свои года), – неужели же вы и здесь признаете подлог и сурово накажете «преступницу»?

Я думаю, что нет.

Положим, что приведенные мною примеры не совсем подходят к данному случаю, но между деяниями Росковшенко и этими есть нечто аналогичное.

Росковшенко точно так же не извлекал выгоды из своих преступлений. Пользовались другие, – пользовались кредиторы, которые сознательно давали себя обманывать, чтобы только человеческую душу держать в залоге! Современные ростовщики, это – те пиявки, которые сосут вас; они хуже кредиторов Древнего Рима, бросавших своих должников в тюрьмы, физически мучивших их: наши ростовщики, это – те шейлоки, которые за долг берут фунт человеческого мяса…

Печально было бы положение закона, печально было бы положение суда, призванного охранять интересы подобных людей…

Кредиторы Росковшенко получили все, всех; лихвою, подлоги же подсудимого имеют до крайности оригинальный характер: имущество его перешло в чужие руки, жена – нищая, ребенок – нищий, он сам, опозоренный и униженный, сидит перед вами на скамье подсудимых…

Остались пока неоплаченными такие долги, как например, Ольги Кусенко. Но вы, господа, видели уже, какого рода эти долги. С Росковшенко на одну и ту же сумму, бессовестно увеличенную, берут два обязательства.

Присяжный поверенный Шишманов знает, в чем дело, и, когда к нему обращается его постоянный клиент Ольга Кусенко с просьбою предъявить иск, то Шишманов, человек, очевидно, безусловно честный, отказывается вести подобное дело. Тогда Ольга Кусенко, раздраженная и негодующая, бросает своего «благодетеля», как она его всегда называла, и обращается к г-ну Митрофану Городецкому… С редким рвением и редкой горячностью последний ведет дело и ведет его настолько энергично, что несчастного Росковшенко прижимают к стене…

Господа, вы видели здесь всех «потерпевших», вы видели, что они все довольны, все ублаготворены, все получили свое; но тут забыли одного гражданского истца, – забыли лишь одно существо, которое пострадало: забыли дочурку Росковшенко, его маленькую Олю, – только она, и она одна осталась обиженной, она одна имеет право иска!..

Нельзя в регламент вписать, что ты не ешь, когда есть хочется. Обвинитель не придает никакого значения частным интересам наряду с общественным благом, – он предлагает жертвовать ими ради этих последних.

Но ведь я, кажется, доказал, что пострадавшими в данном случае являются только члены семьи Росковшенко, – больше потерпевших нет; сам он достаточно наказан, так неужели же мы во имя какой-то отвлеченной справедливости до конца станем убивать человека?..

Обвинитель, далее, не придает ни малейшего значения той нравственной борьбе, какую вынес подсудимый, – он даже смеется над его слезами, над слезами горя, отчаяния и стыда. Но нельзя издеваться даже над человеком, сидящим на скамье подсудимых, и небезопасно – над тем, который не сидит на ней… (Здесь председатель останавливает защитника заявлением, что никто не позволил себе издеваться над подсудимым).

Подчиняюсь… Тем лучше! Я очень рад, что из уст председателя встречаю опровержение того, что мне, по-видимому, послышалось…

Итак, вы, значит, видели совершенно искренние слезы, а в Писании сказано есть: «блаженны плачущие – они утешатся!..»

Дело Гаврилова и Беклемишева, обвиняемых в подделке билетов Государственного Казначейства

В мае и июне 1865 г. в Харькове и других городах Харьковской губерний обнаружено было обращение в большом количестве поддельных государственных серий. В самом начале расследования этого преступления было установлено, что главным сбытчиком серии был Иоахим Щипчинский, живший в городе Изюме Харьковской губернии. Тогда же было раскрыто место приготовления серий – деревня Варваровка Изюмского уезда. В этой деревне были найдены необходимые для приготовления серий машины. В ней одно время тайно проживал Щипчинский.

Щипчинский, изобличенный в подделке серий, сознался, и как на участников этого преступления указал на целый ряд лиц, которые были преданы суду. Среди них не было ни Гаврилова, ни Беклемишева.

Впервые указание на их роль в подделке серий было сделано арестованным и затем судившимся по этому делу изюмским предводителем дворянства Солнцевым. Он, рассказывая о виновниках преступления, Гаврилова и Беклемишева выдвинул как вдохновителей и главных деятелей этого преступления.

По его оговору дело о Гаврилове было в рассмотрении дореформенных судебных мест и доходило до Государственного Совета, который и признал его невиновным, и это мнение Совета утвердил Государь. И только впоследствии, когда явились обстоятельства, очень серьезно уличавшие Гаврилова и Беклемишева в приписывавшемся им преступлении, они были переданы Харьковскому Окружному суду с участием присяжных заседателей.

Такими обстоятельствами явились прежде всего показания лиц, уже обвиненных по этому делу.

Еще за 3 года до раскрытия преступления один из осужденных, Битам, писал, что готовится преступление – подделка государственных билетов и что его душой является Гаврилов.

Другие обвиняемые, Гудков и Зебе, рассказали, что еще во время нахождения их под стражей, в тюрьме, до слушания дела, Гаврилов и Беклемишев подкупили их, чтобы они их не оговаривали. Этот рассказ нашел себе подтверждение в целом ряде фактов.

Кроме показаний обвиняемых, в деле были установлены сношения Гаврилова и Беклемишева со многими лицами, осужденными по делу о подделке серий. Было доказано рядом письменных документов, что Гаврилов и Беклемишев участвовали в покупке машин, в посылке для этой цели денег, в совместных совещаниях по вопросу о подделке серий.

Сами машины найдены были в амбаре в имении Гаврилова.

По этим данным Гаврилов был привлечен в качестве обвиняемого в подделке серий.

На судебном следствии было установлено, что Гаврилов был человеком очень состоятельным, что ему предстояла большая карьера и что никаких побудительных причин к совершению означенного преступления у него быть не могло.

Дело о Гаврилове и Беклемишеве слушалось в Харьковском Окружном суде с участием присяжных заседателей с 14–23 декабря 1872 г., через 7 лет после совершения преступления.

Председательствовал товарищ председателя В. И. Анненков. Обвинение поддерживал товарищ прокурора Монастырский. Защищали: Беклемишева – присяжный поверенный Громницкий; Гаврилова – помощник присяжного поверенного Анненков и Ф. Н. Плевако.

Присяжные заседатели обоих подсудимых признали виновными в приписываемом им преступлении и дали им снисхождение.

На основании этого вердикта суд приговорил П. С. Гаврилова и А. И. Беклемишева к лишению всех прав состояния и к ссылке в каторжные работы на 4 года каждого, постановив ходатайствовать перед Его Императорским Величеством о замене этого наказания лишением особенных прав и ссылке в Иркутскую губернию.

Речь в защиту Гаврилова

Господа судьи и господа присяжные заседатели!

По естественному праву, которое принято нашим законом, подсудимый, прежде чем вы произнесете приговор о его вине или невинности, может требовать, чтобы избранная им защита указала вам в деле на все те данные, которые или оправдывают его, или значительно ослабляют те основания, доводы и улики, которые только что вы изволили выслушать в обвинительной речи господина прокурора.

Только в этих пределах слово защитника и будет верно своему назначению. Только в этих пределах он исполнит то, чего ожидает от него общество и чего вправе ожидать и сам подсудимый.

Думается, что, по крайней мере, не ко мне относится предвидение прокурорского надзора, что защита будет, ввиду болезни и тяжких страданий подсудимого, а также и других причин, взывать к вам о невменении того преступного деяния, за которое подсудимый предан в настоящее время вашему суду. И болезни, и тяжкие страдания имеют значение смягчающих обстоятельств, и если защита указывает на них, как на таковые, то все-таки она остается на почве закона, и мы упрека на себя в этом отношении не принимаем; о болезнях же и страданиях, как о причине невменения, вы от меня, господа присяжные, не услышите.

Всякая защита, правильно исполняющая свое призвание, должна указать на доводы двух родов. Первого рода доводы – те, которые она лично выносит из дела, в которых лично убеждена.

Но бывают случаи, что, независимо от этого, один и тот же ряд фактов указывает на два вывода: конечно, при этом, один – более вероятный и другой – менее вероятный, а между тем один из них полезнее для подсудимого. Тогда защита, независимо от того, убеждена она или не убеждена в этом выводе, должна не упустить его из внимания, ибо ее главная цель – содействовать, по возможности, правильному произнесению приговора, а для этого необходимо всестороннее рассмотрение предмета.

Вот чем ограничивается право защиты и чем исчерпывается ее обязанность перед подсудимым.

Обращаясь к делу в этих пределах, я пойду немного не тем путем, как обвинение. Обвинение начинает свой путь от момента, когда возникает преступление, со времени, когда зародилась преступная идея. Затем оно рассматривает, как приготовили людей для этого и, вообще, как приступили к нему, как после этого преступники пользовались плодами этого преступления, затем, как это преступление обнаружилось, как люди потерялись, стали трусить и разбежались, как после этого пошло следствие, как во время следствия виновные давали те и другие показания, желая избегнуть той участи, которая им грозила, и достигнуть более благоприятных для себя результатов при постановке приговора.

Этот путь противоречит приему, которым успешно разрешается задача, предложенная человеку: этот путь идет от неизвестного к известному.

В самом деле, как узнать, когда возникла идея или преступный замысел по настоящему делу? Этого не разрешить, пока не узнаешь многого, что совершилось позднее.

В эту минуту, когда мы сидим в суде, может быть, в этом городе возникает ряд самых преступных замыслов, но их нам не узнать, как бы ни были бдительны чиновники, охраняющие безопасность. Когда же умысел переходит в дело, когда мысль дает движение рукам, языку, тогда становится известным задуманное, с этого момента открывается поле деятельности властям, предупреждающим и карающим, и от самой лучшей администрации мы не вправе требовать ничего более.

А если это так, то об умысле, об идее преступления мы можем заключать и догадываться, когда уже изучили внешнее проявление зла, когда познакомились с ним по известным фактам, – только тогда мы можем переходить и к неизвестному и не наделать неосновательных предположений и промахов.

В данном деле правосудие натолкнулось на преступление именно в таком же порядке. Только тогда, когда появились в обращении фальшивые серии, когда лица, в руки которых они попали, донесли о их фальшивости, – только тогда правосудие и общество узнали о шайке преступников, окружавших нас, узнали затем о месте фабрикации, об участвующих лицах и получили возможность заглянуть в то отдаленное or правосудия время, когда мысль о преступлении возникла у злодеев.

Пойдем и мы исследовать это дело с момента появления серий и только тогда, когда факт преступления будет изучен, перейдем к тому, что предшествовало выпуску фальшивых денег, – к работе, приготовлению и идее, и к тому, что следовало за совершившимся злом, – сокрытию следов преступления и к манере, как держали себя лица, участвовавшие и заподозренные.

Само собой разумеется, вы согласитесь со мной, что преступление, вроде настоящего, не совершается бесцельно, не бывает искусством ради искусства. Вор крадет не потому, чтобы ему нравилась кража, а потому, что ему нравится покраденное. В деле подделки бумаг виновники решаются на опасное занятие не из артистического желания добиться искусства сделать копию равной настоящему образцу, не из соревнования с мастерами комиссии заготовления государственных бумаг, а ради той выгоды, которую они надеются получить, ради обогащения без труда и законного основания, ради благ мира, к которым им даст доступ фальшивая бумажка, принятая за настоящую.

В мае и июне месяцах 1865 года появляются в обращении серии фальшивой фабрикации. Одна из них попала в руки Мессерова. Попала ли она к нему от Беклемишева, а к Беклемишеву случайно, – это разъяснит вам его защитник. Я напоминаю все прежние случаи: серии у городского головы Быстровского, серии, найденные у г-на Житинского, заложенные учреждению, от имени которого перед вами – гражданский истец… Путь, каким дошли до них серии, известен. Все они сходятся в руках Щипчинского, чего не отвергает и он. Следствие, несмотря на тщательность изысканий, на сильные средства, которыми оно располагало, несмотря на то, что сведения ему доставлены даже из-за пределов России, например из Рима, несмотря на продолжительный период времени, какой прошел с начала дела по настоящий час, – не представило ни одной фальшивой бумаги варваровской работы, которая была бы пущена в обращение моим клиентом или прошла бы через его руки.

Итак, Гаврилов не несет на себе подозрения в сбыте ни одной фальшивой серии. Сбываемые Щипчинским, они не касались его. А если это так, то для полного, законченного представления о преступлении, в котором обвиняют Гаврилова, недостает важного условия, – недостает того, для чего преступление делается, недостает пользования плодами своего дела.

Этими соображениями я добиваюсь не смягчения участи подсудимого, не воспользовавшегося своим преступлением, – нет: я думаю, что этот довод – отсутствие доказательств, что серии были в руках Гаврилова и выпускались из его рук– дает основание предполагать, что Гаврилов был к деланию фальшивых монет в Варваровке непричастен.

Где появляются серии? В Харькове и Изюме. Около Изюма живет Гаврилов, в Изюме – Щипчинский.

По общему правилу, подтверждаемому наблюдением, преступник, если он дорожит той местностью, где живет, если крепко связан с ней и нелегко ему с ней расстаться, из чувства самоохранения, для отклонения подозрения, сбывает где-нибудь далеко плоды своего преступления. Так, фальшивые деньги, изготовлявшиеся в притонах около Москвы шайками, ныне побежденными правосудием, сбывались на ярмарках на востоке России. Преступник знает, что рано ли, поздно ли, мнимое достоинство денежных знаков открывается, и люди припоминают, кто и когда им дал их; вот почему ему важно быть далеко от места сбыта, чтобы путь затерялся для исследования.