Текст книги "Справедливый приговор. Дела убийц, злодеев и праведников самого знаменитого адвоката России"

Правда, Энкелес делает не даром, – он одолжает его. Несмотря на малолетство, он доверяет честному слову. Это льстит ребенку и еще более располагает его к своему соблазнителю.

Конечно, тут риск. Слова и обязательства малолетнего ничтожны. Как же так опрометчиво поступал Энкелес?

Но, господа, ребяческие страсти пагубны, но они дешевы. Их удовлетворяли ничтожные копейки и рубли. Ценны они были для Ильяшенко; Энкелес не шел далее того риска, каким поступается всякий, возделывая надежную полосу земли.

Так продолжалось долго.

Чего же дремала мать? Чего же она-то не удержала сына от пагубной привычки не знать сдержки в своих страстях и удовлетворять их путем вредных запутываний в денежных сделках с бывшим шинкарем?

Об этом думал Энкелес и думал не даром, не бесплодно.

Подогревая страсти мальчика, чтоб не дать время уму его оглянуться и осмотреться, удовлетворяя их, чтобы этим держать его в руках, Энкелес в то же время приучал свою жертву скрывать свои отношения от матери. Она и родные не знали ничего о денежной зависимости ребенка. Энкелес, стоя между матерью и сыном, обучил последнего предпочитать дружбу с ним любви и доверию к ней: последние остатки нравственных задатков, последние надежды исправления устранены; страсть осложнена ложью, и изгнано лучшее чувство, – чувство родственной связи из души человека.

Наступает совершеннолетие Ильяшенко.

Долгие ожидания близки к концу.

Страшный труд Энкелеса – многолетнее преследование Ильяшенко, перевоспитание его, уход за ростом его страстей, уничтожение в душе его привычки к долгу, к сдержанности – не пропал даром. Совершеннолетний, но еще не наследник (отец жив), он может теперь давать на себя документы, настоящие, действительные.

Энкелес работает: старые долги теперь облекаются в тысячные векселя; страсть Ильяшенко к лошадям удовлетворяется в низших размерах, покупки и перекупки мелькают перед глазами. В то же время Энкелес, вы знаете, отрезает путь Ильяшенко к кредиторам, могущим одолжить его деньгами на ликвидацию дел, распустив слухи, что тот ему должен много, очень много; наоборот, тем, кто не прочь поживиться на счет Ильяшенко, сбыть втридорога своих лошадей, ненужную конскую сбрую, он не мешает, он даже помогает им, делится с ними барышами. Этот маневр – чудо житейской прозорливости.

Эти сделки показывали Ильяшенко, что и собратья Энкелеса, Вишнецкий и Бинецкий, продают не дешевле и не лучше Энкелеса, чем возвышали в глазах молодого человека его операции; эти сделки, если велись на наличные, не обходились без Энкелеса: ведь продавцы гнилого товара жаждали денег, а денег, кроме него, взять Ильяшенко негде, и он все более и более запутывался в данных документах. Если же Ильяшенко продавали в кредит, то рано ли, поздно ли потребуется расчет, кроме Энкелеса выручить некому, – и тогда-то свершатся заветные мечты его.

Вся эта махинация шла заглазно для матери Ильяшенко. Когда она вернулась, он был уже крепко в руках Энкелеса.

Между тем, кроме совершеннолетия Ильяшенко, рядом совершился и другой факт: умер отец. Ильяшенко теперь собственник. Эксплуатирующая братия почуяла запах готового блюда. Первый клич раздался со стороны владельца векселей, одного из продавцов лошадей. Чтобы избежать описи, Ильяшенко обратился к Энкелесу. Он ждал этой минуты. Он предлагает выручить своего стародавнего баловника; но суммы велики, у скопидома не наберется столько, да и риск велик; он постарается, но с тем, чтобы и его добро не пропало: он просит дать ему документ повернее, документ, который был бы сильнее векселей Ильяшенко. Может быть, Энкелес увидал, что его опекаемый надавал векселей и без его ведома, и это заставило его бояться конкурентов в преследовании за той же дичью. Просьба сопровождалась уверением, что сильный документ нужен для обеспечения, что больше должного Энкелесу ничего не нужно, что, получив свое, он вернет ему его; что он зато заплатит за Ильяшенко все его долги, что кредиторы, узнав о преимущественном праве Энкелеса, будут уступчивее.

Все это было так убедительно: за Энкелесом было еще полное приятных воспоминаний прошлое. Кроме Энкелеса, денег взять негде, а если он не даст, имение опишут и, может быть, продадут за бесценок. Выхода нет, и Ильяшенко подписывает улиточную запись о продаже Энкелесу всего имения, не получая ничего, кроме своих старых векселей и еще векселя в 5000 руб., на случай, если Энкелес в течение года не получит с Ильяшенко старых долгов и оставит имение за собой. В счет старых долгов, которых было, по словам мирового судьи Маркевича, близко знавшего отношения молодого человека к Энкелесу, не более 3500 руб., вошли и долги Ильяшенко Вишневскому и другим кредиторам – барышникам лошадьми, которые обязался уплатить Энкелес.

Едва запись совершилась, как неожиданно произошла метаморфоза в отношении Энкелеса и Ильяшенко. Угодливый, услужливый, он вдруг высоко поднял голову. Прежнее «здравствуйте» заменилось «здравствуй, братец». Обещание ждать год выкупа имения забыто: в лубенский суд подано прошение о вводе Энкелеса во владение бывшим имением Ильяшенко. Кредиторы, ожидавшие уплаты долгов за Ильяшенко, получили только 1200 руб., но и это, по словам обвиняемого, сделано под условием уничтожения векселя в 5000 руб.

Наконец, Энкелес открыл карты. Своих мыслей присвоить имение он не скрывал: ряд свидетелей здесь говорили, что он хвалился дешевизной покупки и посмеивался над ними, приговаривал, что не всякому такое счастье, что не надо упускать из рук случая. Еще до уничтожения векселя в 5000 руб. он говорил Маркевичу, что имение ему пришлось за 8000 руб., а ему и другим говорил, что не продаст его и за 20 000 руб.

Новые кредиты уже не делались: с трудом выпрашивал Ильяшенко у Энкелеса по 3, по 5 руб. Энкелес изредка отпускал такие суммы, хорошо соображая, что некоторое время надо сохранить мир с Ильяшенко, чтобы показать всем, что сделка его с ним правильна и добросовестна.

За вводом последовал раздел. В это время ловушка, в которую попал Ильяшенко, стала известна всем его родным. Зная, что его часть стоит не менее 25 000 руб., что долг его Энкелесу не превышает 5000–7000 руб., они хлопотали о выкупе. Что-то похожее на совесть или на расчет, одетый в маску совести, заставило Энкелеса согласиться взять 8000 руб.

Родные съехались в Переяслав. 15 дней ждали Энкелеса. На 16-й он вместо приезда прислал требование заплатить 12 000 руб. Потолковали – согласились; он увеличил до 14 000 руб. Собрались с последними силами, рассчитали на выкупную ссуду всей семьи, но через 12 дней он ответил требованием в 20 000 руб. Энкелес выиграл время, насмеялся над теми, кто еще доверял ему; поняв все, родственники разъехались.

Приспело время раздела. 31 марта у мирового судьи Маркевича собрались члены семьи Ильяшенко за исключением подсудимого. Его место занял Энкелес. При производстве дела обнаружилось, что подсудимый в усадьбе своих родных обработал своими руками одну десятину земли, убил в нее те суммы, рублей 25, что были у него в руках, и мечтает посеять табак.

Родня просила Энкелеса уступить эту десятину, попавшую в его жребий, Ильяшенко, – уступить даже не в собственность, а в пользование на год.

Энкелес не согласился. Его начали осуждать. Поднялась буря. Сам судья, возмущенный поступком, упрекал Энкелеса, что ему, почти даром взявшему все имение Ильяшенки, следовало бы быть человечнее. Но для Энкелеса, все до копейки высосавшего у подсудимого, Ильяшенко уже был нулем. Всякая уступка была бы непроизводительна; человеколюбие и долг, честь и совесть, на которые ссылался судья, были пустыми и глупыми звуками, мотовством, расточительностью. Энкелес отказался. Разъехались.

1 апреля в усадьбу Ильяшенко пришел Энкелес, принес деньги зятю их, Лесеневцчу. После вчерашнего окончательного и бесповоротного закрепления за ним прав на имущество, после сцен, бывших у Маркевича, после вероятной передачи об этих сценах Василию Ильяшенко, это было первое свидание Энкелеса с жертвой своей эксплуатации.

Что же здесь случилось?

Никакой ссоры из-за потери имения, никакой вспышки гнева или мести. Подсудимый, не корясь, не бранясь, повторяет просьбу о десятине. Энкелес не дает ни согласия, ни отказа, полуобещая, полуоткладывая вопрос. В это время входит мать подсудимого и вступает в разговор: «Вы пришли к нам нищим, кабатчиком, а теперь сидите здесь с нами, как равноправный помещик; так относитесь и к слову вашему по-помещичьи: либо дайте, коли у вас есть капля совести, либо откажите, а не виляйте словом, как хвостом». Все замолчали, у всех замерло сердце. Молчал и Энкелес; вдруг он схватил шапку и со словами: «Так вот вам – нет, нет и нет» – уходит из комнаты.

Этот ответ ошеломил Ильяшенко. До этой минуты ему все с ним совершившееся представлялось неясно; ссора с Энкелесом, бывшая вчера у Маркевича, еще, может быть, объяснялась как натуральная, как вспышка делящихся.

А теперь?

Вся пережитая быль, все уловки и сделки Энкелеса, истинный смысл всякого шага его, притворное уважение и настоящее самодовольство, горячие обещания и соблазны, и теперешнее, холодное, бессердечное отношение – все это само собой предстало перед прозревшим человеком. Гадливость, брезгливость к поступку легального разбойника, высосавшего все и теперь имеющего столько духу, чтобы, не краснея, глядеть прямо в глаза легковерной жертве, смеяться над ее простотой и малоопытностью, – как удар ошеломили юношу. Шатаясь, толкаемый точно невидимой силой, он схватил ружье и бросился вон.

При выходе из дома он встретился с двумя молодыми парнями. Живые люди, видимо, вывели его из оцепенения. Он остановился. Сконфуженный той дьявольской мыслью, что как молния пронеслась по его душе, он опустил ружье, стал с ними разговаривать, показывал устройство ружья и способ заряда. Освободившись от ошеломившего его впечатления, он, на вопрос, куда идет, сказал, что хочет стрелять ворон, на гнездо которых и было здесь указано свидетелям.

С парнями говорить было больше не о чем. Он спустился во двор, отделявшийся частоколом от улицы, и пошел. Если слова, ошеломившие его и вызвавшие в душе взрыв подавляющего волю аффекта, и перестали волновать его, то возбужденные ими образы пережитого, поднявшись из глубины души, еще держали ее в положении неодолимого раздражения. Он, вероятно, весь был погружен в созерцание этого прошлого. Вдруг он видит – перед его глазами, на той стороне улицы, за частоколом, около амбара, доставшегося Энкелесу, но подлежащего переносу на землю его, стоит он, довольный и торжествующий, и, нимало не смущенный происшедшей сценой, нимало не встревоженный гадливостью своего поступка, точно у него за спиной нет ничего недоброго, нечестного, мерил складным аршином свое приобретение и наслаждался сознанием своей победы.

Кровь бросилась в голову, потемнело в глазах. Ничего не сознавая, не думая ни о нем, ни о себе, взмахнул, не метясь, не выбирая места прицела, ружьем Ильяшенко… Выстрел раздался. Энкелес упал…

«Точно что-то спало с глаз моих», – говорит подсудимый. – Я тут только увидел, что я что-то сделал».

«Братцы, послушайте, я убил жида», – закричал он подошедшим лицам и, не скрываясь, не думая хотя в минутном запирательстве найти спасение, сообщил о случившемся.

Вот событие.

Что это? Дело ли это его воли?

До этого у подсудимого отсутствует воспоминание о моменте, когда мысль об убийстве запала в его душу; до этого он не мог открыть у себя в душе следа борьбы добра и зла, как сознанных, взаимно противодействующих сил: мысль об умоисступлении невольно напоминает о себе.

Понятен и тот вопрос, который задан был подсудимому вашей мудростью: не выстрелил ли он случайно, не имея намерения ни убить, ни ранить Энкелеса.

Может быть, идя по саду и видя Энкелеса, так кощунственно оскорбившего всю веру его в людей, так сатанински хвалившегося и гордившегося торжеством своего человеконенавистнического дела, он злобно, как бессильный раб, грозящий рукой господину, стоя у него за спиной, взмахнул ружьем, а оно, будучи последним словом человекогубящей техники, выстрелило от конвульсивного движения пальца по знакомому ему направлению к курку, и случайный удар, встретившись с злой мыслью, мелькнувшей в душе, спутал самого автора несчастья…

Медики утверждают, а закон с ними соглашается, что на свободную волю человека влияют разнообразные физические недостатки человека, физические причины, приобретенные и унаследованные.

Случайный удар по голове, прыжок со второго этажа, отуманивающие мозг яды и напитки извиняют часто самые различные противообщественные поступки.

Ну, а разве нет ударов, бьющих прямо в существо души, в волю человека?

Разве удар нравственный – неожиданная смерть другого человека, весть о нравственном падении дочери, сына, – легче переносятся душой?

Разве не бывало, что, например, страх, до того, благодаря быстроте впечатления, смешивал понятия, что человек от кажущейся опасности, например, страха сгореть, выскакивал с пятого этажа из окна и разбивался, тогда как огонь еще не лишил его возможности спуститься по лестнице?

Старые люди крепко верили, что сатана смущает человека на великие грехи, и радовались, когда слушали рассказы о тех случаях, когда удары соблазняемого обращались вспять на самого соблазнителя.

Не сатаной ли при Ильяшенке был Энкелес? И в данном случае, из всех возможных грехов Ильяшенко не случился ли из худших лучший? Не случилось ли, что падающий раздробил своим падением того, кто соблазнил его стать на колеблющуюся доску? Не в таком ли состоянии был Ильяшенко?

Виной самого Энкелеса был Ильяшенко нравственно хил, невыдержан; виной самого Энкелеса привычка рассуждать, привычка борьбы с наплывом впечатлений у него была устранена. Виной самого Энкелеса эта слабая душа доведена была др беспрерывного, уже целые месяцы не прекращающегося состояния беспокойства, муки обманутых надежд, оскорблений, причем все эти движения сердца вызывал сам Энкелес, и только он.

И вот на этот-то осложненный данными обстоятельствами, духовно болезненный организм, только что одолевший набежавшую на него мысль о мести, опять хлынула волна.

Картина распоряжающегося Энкелеса, грабителя, спокойно распределяющего плоды побед своих, тирана, на глазах у жертвы любующегося добычей, – масса впечатлений, перевертывающих душу, всплыли наружу мгновенно. На самую простую мысль надо хотя малую долю времени, хотя долю секунды – это знает всякий; но не нами возбужденные, а в нас возбуждаемые впечатления не ждут: они охватывают душу без ее воли, и что для Ильяшенко все случившееся было неожиданностью, что у него пред убийством не было даже сознательной минуты, когда бы он замышлял его, это видно из всей обстановки. Он не покушается на него в те минуты и дни, когда его блага – самые ценные – отходили к Энкелесу. Он не выходит из себя, когда нарушены были все обещания Энкелеса о возврате договора. Он вспыхнул, когда грозный и жестокий поступок Энкелеса, при отказе в пустой, грошевой просьбе, возмутил те чувства, которые законно и необходимо носит всякий в душе своей. Вспыхнул – и раз победил их. Через минуту не он, а Энкелес вызвал их опять на свет Божий, и, не будь у него в руках этого Пибоди, они исчезли бы сами из души.

Уничтожая врага, свойственно желать успеха своему намерению, свойственно желать себе безнаказанности, тайны; а Ильяшенко боится даже подойти к тому, кто его враг, посылает других узнать, чем кончилось ошеломившее его самого движение, и, не скрываясь, сам кричит всем о том, что случилось, сзывая их быть свидетелями своего ужасного дела.

Переживите в душе эти дни и эти минуты, сравните их с похожими из своей жизни. Не те ли это минуты, о которых мы говорим «за себя ручаться нельзя»? В эти минуты результат сделанного – не результат воли, а случая: что под руку попало! Несчастье или счастье, а не выбор воли, – что в минуту гнева одному падает в руки дубина, а другому детская тросточка, и один поражает, а другой только насмешит врага бессилием средств.

Так вот какую печальную страницу человеческой жизни приходится оценить вам, так вот какая задача, полная глубочайшего психологического интереса, ждет вашего решения.

Не прав ли я был, говоря, что только вашему суду под силу оно?

Идите, и да не смущают вас предостережения обвинителя, что иное решение, чем то, на которое вас властительно двигают глубочайшие инстинкты справедливости, сокрушит силу закона. Великий и могучий, державствующий нами, он непоколебим, и уважение к нему не подкапывают приговоры, на которые он же дал вам право, ценя и сознавая голос жизни и человечности.

Не бойтесь быть милостивыми и не верьте тем, кто осуждает вас за это, говоря, что вы не имеете права милости.

Да, милость, которая отпускает вину человеку, совершившему вольное зло, отпускает вину за прежде оказанные услуги, за пользу, ожидаемую страной от прощенного, за слезы жен и матерей, по человеколюбию, не останавливающемуся даже перед рукой злодея, просящего о помощи, – эта милость вам не дана: эта милость живет у трона, составляя один из светлых лучей окружающего его сияния.

Но мы представительствуем не о ней.

Есть иная милость – судебная, милость, завещанная вам творцом великих уставов 20 ноября: милостивый суд, милующее воззрение на человеческую природу, любвеобильное понимание прирожденной слабости души, склонное и в обстоятельствах, подобных настоящим, скорее видеть падение подавленного злом, чем творящего зло по желанию своего сердца. Милостивый суд, о котором я говорю, есть результат мудрости, а не мертвого, отжившего человеконенавидящего созерцания.

Люди этого склада ума, точно слепорожденные, щупая форму, не видят цвета. Тряпка, запачканная красками и равная ей по величине художественно выполненная картина – для слепца одинаковы: два куска холста – ничего более.

Так и для них останутся одинаковыми два преступника – разбойника, судившиеся в одну и ту же неделю: Варрава и распятый на кресте о бок с Мессиею. И не поймут они внутренней правды, которой полон приговор, возводивший одного из них в праведника…

А что мне сказать по поводу иска, здесь возбужденного, по поводу просьб гражданского истца?

Потерпевший имеет право взывать к суду о помощи, и, представляя его на суде, мой собрат стоит на законной почве.

Но за закономерностью дела стоит личная цель тех, кто пользуется своим правом. Она подлежит оценке, и мы ее сделаем.

Семья Энкелеса ищет денег с Ильяшенко? Но ведь она сама же не отвергает того, что в руках ее все, все, до последней копейки, принадлежавшей несчастному. Ведь сам представитель обвинения, сам гражданский истец не могут отрицать этого. Не последних же тряпок его, не тех грошей, что дают ему на его нужды любовь родных и приязнь друзей, вам надобно?

Нет, вы ищете другого. Вы – мстите, подобно тому прототипу эксплуатации, которого обессмертил Шекспир, – Шейлоку; вы точите нож вашей злобы на Ильяшенко и говорите: «Фунт этого мяса мне принадлежит.

Он – мой, и я хочу иметь его. И если он не питателен ни для кого, то он питателен для моего мщения».

Сравните же теперь себя с ним и скажите, в чьем сердце – в вашем и вашего отца или в его – более ненависти и злобы.

Этот, погубивший в минуту душевного движения ближнего, терпеливо выносил невзгоды и обманы Энкелеса и забылся, поддался стихийной разрушительной силе на минуту, чтобы, очнувшись, поразиться самому нежеланными результатами своего падения.

Тот – целые годы злобно преследовал врага, предпочитая своему прибытку не только права жертвы, но попирая, развращая, калеча ее душу, чтобы легче справиться с ней.

Вы – поминающие своего покойника за трапезой, где все ваши яства и питья приготовлены из плодов добычи, плодов эксплуатации вашим наследодателем подсудимого, сытые чужим, одетые в не ваше, – вы острили вашу злобу и ваши мстительные намерения на того, кто в эти часы, голодный и оскорбленный, томился в каземате, данном ему в обмен за отнятое у него среди белого дня.

Вы зовете себя – жертвой, мучеником, а его – мучителем?

Но не следует ли переменить надписи к портретам?!

Когда-то Энкелес опутал эту душу страстями, раздувая их в мальчике. Потом он связал его кучей обязательств, втянув его в сделки. Теперь месть его родных кует оковы для всей жизни несчастного!

Но вы посмотрите – быть может, они ему не по мерке!

Дело светлейшего князя Григория Ильича Грузинского, обвинявшегося в убийстве доктора медицины Э. Ф. Шмидта

Дело это было рассмотрено в заседании Острогожского Окружного Суда с участием присяжных заседателей 29–30 сентября 1883 г.

Председательствовал Товарищ Председателя Бестужев-Рюмин, обвинял Прокурор Рубан. Защищал Ф. Н. Плевако.

В состав присяжных заседателей вошло 10 крестьян, 1 купец, 1 мещанин. Старшиной избран крестьянин.

Обстоятельства дела заключаются в следующем.

17 октября 1882 года кн. Г. И. Грузинский несколькими выстрелами из револьвера убил в имении своей жены ее управляющего, бывшего гувернера его детей, доктора медицины Э. Ф. Шмидта.

Предварительное следствие выяснило следующие подробности этого дела.

В качестве гувернера кн. Грузинский пригласил к себе доктора Шмидта, который вскоре после своего приезда в имение князя стал в близкие отношения к княгине.

Однажды, будучи по делам в Москве, где несколько лет тому назад он и познакомился со своей будущей женою, тогда еще продавщицей у кондитера Трамблэ, – князь Грузинский заболел горячкой. Не надеясь встать с постели, князь выписал из имения свою семью. Княгиня не замедлила приехать в Москву, взяв с собою детей и сопровождавшего их гувернера Шмидта.

В период своего выздоровления князь Грузинский случайно подслушал разговор княгини со Шмидтом, который обнаружил перед ним их интимные отношения.

Оправившись от болезни и вернувшись в имение, князь, по настоянию княгини, отдал ей половину своего состояния, а уволенный им гувернер Шмидт поступил на службу к княгине в качестве управляющего.

17 октября 1882 г. двое детей князя, живших с матерью, гостили у отца; им понадобилась свежая перемена белья. Ввиду того, что княгиня была в отъезде, князь обращается с письменными просьбами к Шмидту о выдаче белья. Отказы Шмидта вынуждают князя поехать к Шмидту.

При встрече князь несколькими выстрелами из револьвера убивает Шмидта.

Присяжные заседатели вынесли князю Г. И. Грузинскому оправдательный вердикт.

Речь в защиту князя Грузинского

Как это обыкновенно делают защитники, я по настоящему делу прочитал бумаги, беседовал с подсудимым и вызвал его на искреннюю исповедь души, прислушался к доказательствам и составил себе программу, заметки, о чем, как, что и зачем говорить пред вами. Думалось и догадывалось, о чем будет говорить прокурор, на что будет особенно ударять, где в нашем деле будет место горячему спору, – и свои мысли держал я про запас, чтобы на его слово был ответ, на его удар – отраженье.

Но вот теперь, когда г. прокурор свое дело сделал, вижу я, что мне мои заметки надо бросить, программу изорвать. Я такого содержания речи не ожидал.

Много можно было прокурору спорить, что поступок князя не может быть ему отпущен, что князь задумал, а не вдруг решился на дело, что никакого беспамятства не было, что думать о том, что Шмидт со своей стороны готовит кровавую встречу и под этой думой стрелять в Шмидта – князю не приходилось. Все это спорные места, сразу убедиться в них трудно, о них можно потягаться.

Но подымать вопрос, что князь жены не любил, оскорбления не чувствовал, говорить, что дети тут ни при чем, что дело тут другое, воля ваша, – смело и вряд ли основательно. И уже совсем не хорошо, совсем непонятно объяснять историю со Шмидтом письмами к Фене, строгостью князя с крестьянами и его презрением к меньшей братии – к крестьянам и людям, вроде немца Шмидта, потому что он светлейший потомок царственного грузинского дома.

Все это ново, неожиданно, и я, бросив задуманное слово, попытаюсь ответить прокурору так, как меня наталкивает сердце, возбужденное слышанным и боязнью за будущее моего детища – подсудимого.

Я очень рад, что судьбу князя решаете вы, по виду вашему, – пахари и промышленники, что судьбу человека из важного рода отдали в руки ваши.

Равенство всех перед законом и вера в правосудие людей, не несущих с собой в суд ничего, кроме простоты и чистоты сердца, – сегодня явны в настоящем деле. Сегодня, в стороне от большого света, в уездном городке, где нет крупных интересов, где все вы заняты своим делом, не мечтая о великих делах и бессмертии имени, на скамью обвинением посажен человек, которого упрекают в презрении к вам, упрекают в том, что он из стародавней, некогда властвовавшей над Грузией фамилии… и вам же предают его на суд!

Но мы этого не боимся и, не краснея за свое происхождение, не страшась за вашу власть, лучшего суда, чем ваш, не желаем, вполне надеясь, что вы нас рассудите в правду и в милость, рассудите по-человечески, себя на его место поставите, а не по фарисейской правде, видящей у ближнего в глазу спицу, у себя не видящей и бревна, на людей возлагающей бремя закона, а себе оставляющей легкие ноши.

В старину приходящего гостя спрашивали про имя, про род, про племя. По имени тебе честь, по роду жалование. Подсудимому не страшно назвать себя, и краснеть за своих предков ему не приходится. Он из рода князей Грузинских, прямой внук последнего грузинского царя, Григория, из древней династии Багратидов, занесенной в летописи с IV века после Рождества Христова. При деде его Грузия слилась воедино с нашим отечеством, его дед принял подданство, и фамилия Грузинских верой и правдой служит своему Царю и новому отечеству.

Несчастие привело одного из членов этого дома на суд ваш, и он пришел ждать вашего решения, не прибегая к тем попыткам, какие в ходу у сильных мира, к попыткам избежать суда преждевременными ходатайствами об исключении из общего правила, о беспримерной милости и т. п.

Дело его – страшное, тяжелое. Но вы, более чем какое-либо другое, можете рассудить его разумно и справедливо, по-божески. То, что с ним случилось, беда, которая над ним стряслась, – понятны всем нам; он был богат – его ограбили; он был честен – его обесчестили; он любил и был любим, – его разлучили с женой и на склоне лет заставили искать ласки случайной знакомой, какой-то Фени; он был мужем – его ложе осквернили; он был отцом – у него силой отнимали детей и в глазах их порочили его, чтобы приучить их презирать того, кто дал им жизнь.

Ну, разве то, что чувствовал князь, вам непонятно, адские терзания души его – вам неизвестны?

Нет, я думаю, что вы – простые люди, лучше всех понимаете, что значит отцовская или мужнина честь, и грозно охраняете от врагов свое хозяйство, свой очаг, которым вы отдаете всю жизнь, не оставляя их для суеты мира и для барских затей богатых и знатцых.

Посмотрим, как было дело и из-за чего все вышло.

Чтобы решить: дороги ли были князю жена и дети, припомним, как он обзавелся семьей и жил с ней.

20 лет тому назад, молодой человек, встречает он в Москве, на Кузнецком мосту у Трамблэ, кондитера, торговца сластями, красавицу-продавщицу, Ольгу Николаевну Фролову. Пришлась она ему по душе, полюбил он ее. В кондитерской, где товар не то, что хлеб или дрова, без которых не обойдешься, а купить пойдешь хоть на грязный, постоялый двор, – в кондитерской нужна приманка. Вот и стоят там в залитых огнями и золотом палатах красавицы-продавщицы; и кому довольно бы фунта на неделю, глядишь – заходит каждый день, полюбоваться, перекинуться словцом, полюбезничать.

Конечно, не все девушки там не строги: больше хороших, строгих. Но, уж дело их такое, что на всякое лишнее слово, на лишний взгляд обижаться не приходится: им больно, да хозяину барыш, – ну и терпи!

А если девушка и хороша и не строга, отбоя нет: баричи и сыновья богачей начнут охотиться за добычей. Удача – пошалят, до нового лакомого куска; шалят наперебой; но, шаля и играя, они смотрят на ту, с кем играют, легко. Они отдают ей излишки своего кошелька, дарят цветы и камни, но, если поддавшаяся им добыча заговорит о семье и браке, они расхохочутся и уйдут. Если добыча становится матерью, им какое дело: заботу о ребенке возьмет на себя воспитательный дом, бабка, есть рвы, куда подкидывают, есть зелья, которые выгоняют из утробы… Им какое дело!

Князь иначе отнесся к делу.

Полюбилась, и ему стало тяжело от мысли, что она будет стоять на торгу, на бойком месте, где всякий, кто захочет, будет пялить на нее глаза, будет говорить малопристойные речи. Он уводит ее к себе в дом, как подругу. Он бы сейчас же и женился на ней, да у него жива мать, еще более, чем он, близкая к старой своей славе: она и слышать не хочет о браке сына с приказчицей из магазина. Сын, горячо преданный матери, уступает. Между тем Ольга Николаевна понесла от него, родила сына-первенца. Князь не так отнесся к этому, как те гуляки, о которых я говорил. Для него это был его сын, его кровь. Он позвал лучших друзей: князь Имеретинский крестил его.

Ольга Николаевна забеременела вновь. Ожидая второго, привязавшись всей душой к первому сыну, князь теперь уже сам знал, что значит быть отцом любимого детища от любимой женщины, а не от случайной встречи с легкодоступной продавщицей своих ласк. Отец в нем пересилил сына. Он вступил в брак. Мало того, он бросился с просьбой о милости, просил Государя усыновить первенца. Вы слышали про это из той бумаги, которую я подал суду. Само собой разумеется, что на полную любви просьбу последовал ответ ее достойный.

Что ни год, то по ребенку приносила ему жена. Жили они счастливо. Муж берег добро для семьи, подарил жене 30 000 руб., а потом, чтобы родные не говорили, что жена не имеет ничего своего, купил имение на общее имя, заплатил за него все, что у него было.

Бывали у них вспышки. Но разве без вспышек проживешь? Может быть, жена его, нет, нет, да и вспомнит привычки бывшей жизни… А мужу хотелось, чтобы она вела себя с достоинством, приличнее… Вот и ссора.

С честью ли, с уважением ли к себе и к мужу несла свое имя и свое звание жены и матери княгиня Грузинская до встречи со Шмидтом – я не знаю; у нас про это ничего сегодня не говорили. Значит, перейдем прямо к этому случаю.

Дети подрастали. Князь жил в деревне. Нужен был учитель. На место приехал Шмидт. Что это доктору, немецкому уроженцу, Шмидту, вздумалось ограничиться учительским местом, – не знаю. Студент, семинарист мог бы заменить его. Не с злой ли думой он прямо и пришел к ним, Почуяв возможность обделать дело? В самом деле, за все хватался он: и практиковал, как лекарь, и каменный уголь копал, как горный промышленник… Что ему в учительстве?