Текст книги "Справедливый приговор. Дела убийц, злодеев и праведников самого знаменитого адвоката России"

Каким образом этот человек идет смело к своей лавке, уверенный, что, как он ни будет шуметь, – его не услышат?

Затем, он должен явиться туда и быть уверенным, что дальнейшая работа произойдет без всякой помехи.

Положим, производились опыты, и оказалось, что стука при открытии потолка и забивании его не слышно с того места, где сидят сторожа. На это я скажу следующее. Для того, чтобы этот опыт был произведен как следует, нужно было изолироваться в этом отношении таким образом, чтобы звуки эти производились в то же самое время и, сравнительно, при таком же движений по улице. Нет сомнения, если в 15–20 лавках будут колоть сахар, никто не обратит на это внимания, потому что днем звуки будут исходить, не возбуждая подозрения. Но ночью малейший шум слышен, и малейший шум, происходящий в здании, в котором нет жизни, наводит всегда на сомнение.

Каким же образом Иванов в этот час мог с такой уверенностью в себе продолжать дальнейшее дело, продолжать бить потолок и уйти, скрыв следы преступления?

Говорят, что, помимо следов, которые найдены на потолке, Иванов, как и Князев, изобличаются неверностью в объяснениях этого явления: то они говорят, что потолок был прежде испорчен, то иначе объясняют причину неровности досок. В этом видят против них улику.

Но здесь, кроме Иванова и Князева, сам прокурор обратил внимание на пятикратное изменение показания Дворниченко. Какой же из этого делают вывод? Прокурор не делает вывода, что Дворниченко в чем-нибудь виноват, а делает вывод, что Дворниченко только не умеет показать истины. Почему же неточные показания Князева и Иванова должно объяснять таким образом, что это есть доказательство их виновности? Причина, я думаю, здесь одна и та же. Когда их привлекли к суду и когда на этот потолок было обращено внимание, то у них не хватило мужества, которое может спасти людей, напрасно привлеченных к суду, помогать судебному следователю в расследовании этого обстоятельства. Первым делом они хотели спасти себя, чтобы как-нибудь не запутаться, и тут начали давать-объяснения не совсем точные.

Но из этого ничего не следует, так же точно, как и из показания Дворниченко не следует, что он преступен в чем-нибудь. С этим согласна и прокурорская власть, которая не нашла возможным привлечь его к суду. Дворниченко давал объяснения, которые тоже противоречат одно другому, и тем не менее он находится на свободе. Почему один и тот же прием, признанный по отношению к Дворниченко, является уликой против Князева и Иванова, дающих такие же объяснения, – я понять не сумею.

При выяснении, каким образом произошло убийство, когда человек хочет доказать, что убийство произошло при таких-то обстоятельствах, что оно совершено такими-то лицами, самый лучший путь – исключительность доказательств, т. е. самое лучшее или доказывать, что такой-то и никто другой, кроме него, это сделал, или доказывать, что он не мог этого сделать, а могло совершить другое лицо, которое сюда не привлечено. Поэтому-то вы и выслушали мои возражения прокурору, когда я не соглашался с его доводами, что непременно Иванов и Князев прошли через этот потолок.

В таком случае мне скажут: докажите другое положение, попробуйте доказать, кто же другой, кроме Иванова и Князева, совершил это деяние?

Я этот вызов принял бы, и не приму его только по условиям нашего процесса. Надобно не забывать, что у нас в России защитник является подсудимому на помощь только тогда, когда подсудимый получил обвинительный акт, когда следствие закончено, когда направление делу дано. Будь защитник на предварительном следствии, о чем и мечтает современная наука, тогда, нет сомнения, при всяком исключительном направлении внимания обвинителя на известное лицо, как бы сам подсудимый ни был неопытен, предлагающий ему свои услуги адвокат мог бы указать, чтобы его законные права были ограждены, и другой путь, который одновременно надо исследовать, чтобы не увлекаться тем, что мы идем по торному пути, и не дать зарости другому пути, не дать потеряться следам.

Но у нас на предварительном следствии защитника нет; он приходит тогда, когда все дело уже кончено, и от нас даже иногда требовать нельзя указания, каким образом иначе объяснить дело.

В данном случае, например, лежит труп Лебедева, собираются суздальцы и самыми циническими речами сопровождают это тело. В этих похоронных речах целая масса предположений, – что у человека этого, если и не было специального врага в Харькове, как говорит прокурор, то были люди, которые имели против него много неприязненных чувств, благодаря которым они о нем были самого низкого мнения.

Но я при следствии не был, как не было и другого защитника. В деле нет ни малейшего намека на исследование того, кому убитый продавал товар, не продавал ли в кредит, не брал ли за это лишних денег, не получал ли каких-нибудь задатков и не отказывался ли от своих слов в прошлом, не было ли у него каких-нибудь неприятностей с торговцами или рабочими. Ничего этого исследовать я не могу потому, что имею в руках только тот материал, который прокуратура приготовила при предании суду.

Я не могу идти дальше: я, например, согласен с прокурором, что есть некоторое сомнение, положим, о Филиппове; но благодаря тому, что я в предварительном следствии не участвовал, я не мог данного вопроса исследовать: не было ли между Ивановым и Филипповым более нравственной связи, нежели между Ивановым и Князевым; не было ли людей, которым интересно было сделать Григория Лебедева хозяином, помимо Князева? Не участвовали ли Князев и Иванов в этом деле только тем, что слишком невнимательно смотрели за своей лавкой, чем позволили угнездиться там злодею? Были ли действительно их рабочие такие аккуратные люди, что можно положиться наверное, что двери были заперты? Действительно ли была заперта задняя дверь? – Все эти вопросы, которые нас интересуют, которые давали бы возможность нам идти по другому пути, для нас закрыты.

С подсудимым встречается защитник уже в то время, когда он от всего мира отрезан. В данном деле вы заметили, что защита является совершенно даже безоружной. По Уставу, когда подсудимый имеет своих свидетелей, защита допрашивает их первая. Как помните, здесь не было ни одного свидетеля, которого допросить предоставлялось бы прежде мне, а потом прокурору. Это признак, что в настоящем деле защита не представила пи одного свидетеля. Здесь мы имеем материал отборных свидетельских показаний, которые облюбовала прокурорская власть и судебная палата.

При таких данных защита имеет право ограничиться разбиванием улик, собранных против известных лиц.

Вы, говорят известному лицу, совершили такое-то деяние. Мы должны только доказать, что нет доказательств, что подсудимые могли быть на месте преступления. Нам говорят, что только эти лица могли проникнуть в лавку, – мы должны доказать, что прочие пути для того, чтобы проникнуть в эту лавку, не были преграждены, что задняя дверь могла быть незаперта. Нам говорят, что против нас сильная улика – потолок. Я относительно потолка имею свидетельские показания Дворниченко и некоторых других рабочих той же лавки, которые говорят, что потолок не был в совершенном порядке.

Правда, нас бьют эксперты, которые указывают на свежесть работы, на гвозди, которые не носят того характера, как на прочих досках. Но для меня рождается вопрос: если эти гвозди не похожи на прочие, то каким образом утром ни один рабочий не нашел выбитых гвоздей? Если подсудимые, вскрыв и забив потом потолок, были так дальновидны, что старые гвозди унесли с собой, то значит они слишком много думали о том, как совершить преступление, а тогда они могли подобрать гвозди, как следует.

Говорят, у подсудимых могло быть другое орудие, более тонкое, чтобы вырывать гвозди, – поэтому не было следов.

Но если бы они запаслись более тонким орудием для вырывания гвоздей, то почему же они не запаслись более тонким орудием и для забивания гвоздей, вроде хорошего молотка, а пользовались первым попавшимся под руки орудием, которым они не могли попадать куда следует.

Таким образом, масса отрицательных улик показывает, что подсудимые в самом деле уличаются не настолько сильно, чтобы можно было сказать им спокойно: вы убийцы.

По отношению обоих существует alibi; по отношению к Князеву существует нравственная невозможность допустить, чтобы он был страшным орудием без всякой цели; по отношению к Иванову существует отсутствие реальных улик, которыми можно было бы его изобличить в том, что он извлекал какую-либо выгоду.

Та неполнота средств, которая видна в действиях судебного следователя, сказалась здесь в высшей степени. Поэтому пришлось предположениями прокурора связывать маленькие улики, как белыми нитками.

Прокурор в одном не выдержал своего сравнения: правда, из тонких ниток можно свить канат, которым можно поднять громадную тяжесть, но когда тысячи белых ниток связаны так, что образуют одну длинную нить, то силы в ней не будет и при первом прикосновении тяжести эта нитка лопнет.

В настоящем деле, как вы заметили, я считал долгом ограничиться изучением улик.

Можно защищать подсудимых двояко.

Бывает, что преступление, как бы тяжко оно ни было, совершено подсудимым в таком положении, когда ему вменить его нельзя: бывают преступления, которые совершаются людьми тогда, когда они по обстоятельствам дела, что называется, подавлены средой, подавлены известными причинами, которые влекут к тому или другому преступлению. Тогда у защиты широкое поле для мотивов психологических; тогда поднимается вопрос о количестве сил, свойственных человеку вообще или в особенности для борьбы со злом; тогда ставится на разрешение широкая задача: вопрос о невменяемости.

Но когда перед вами судятся люди, обвиняемые в таком деянии, которое неизвинительно по своему характеру, когда обвиняются люди, которые по натуре своей не представляют ничего особенного, почему они могли бы быть невменяемы: они здоровы и в таком возрасте, – тогда другой защиты не может быть, как борьба с уликами. Поднимать всякий другой вопрос о том, что иногда подобное преступление не может быть наказуемо, что старик много пожил, – это значит унижать защиту, это значит способствовать внесению в ваш приговор элемента вовсе не желательного, как всякий вообще безнравственный элемент. Мы можем защищать подсудимых в таких случаях исключительно только посредством изучения улик.

С другой стороны, и вы в таком деле имеете одно правило: совершилось убийство, возмездие должно быть.

Но из того, что за убийство должно быть возмездие, не следует, что вам непременно нужно найти жертву, – это значило бы дурно понимать правосудие.

Вы должны найти жертву тогда, когда жертва связана с преступлением такими данными, при которых вы можете сказать: ты виновен, ты непременно совершил это дело, – один или вы вместе.

Если при этом вы видите, что такой нравственной связи нет, или что совершилось убийство, два человека стоят в некотором подозрительном соседстве, но совесть ваша недоумевает и не знает, оба они или один из них виновен, – то это значит, что перед вами поставили подсудимых преждевременно, что не собрали таких данных, чтобы человеческая совесть могла сказать: вы виновны, вы удаляетесь из общества, и, сказав эти слова, судьи могли бы уйти с уверенностью, что они видели истину, как видели ее пророки и сердцеведы.

Полагаю, моя задача закончена.

Я рассмотрел улики, я собрал их по отношению к каждому подсудимому, указал, где их нет, указал, где их недостаточно, и вашему решающему слову предоставляю судьбу подсудимых.

Дело о дворянине В. В. Ильяшенко, обвиняемом в убийстве Энкелеса

В 1882 году в своем имении при селе Остролучье, Переяславского уезда, умер глухонемой дворянин Василий Ильяшенко. После покойного осталась вдова Александра Ильяшенко, два сына, в том числе обвиняемый Василий Васильевич Ильяшенко, и замужняя дочь – Зинаида по мужу Лесеневич.

Между этими наследниками и подлежало разделу имущество умершего.

Раздел был произведен 31 марта 1883 г. Мировым Судьей 4 участка Переяславского уезда, г. Маркевичем.

Но не все наследники, ближайшие родственники покойного, получили свои части: вместо В. В. Ильяшенко к участию в разделе явился в село Остролучье еврей Моисей Энкелес, по улиточной записи приобретший у В. В. Ильяшенко его наследственную часть в отцовском имуществе.

По показаниям свидетелей и объяснению подсудимого, отношения между Моисеем Энкелесом и В. В. Ильяшенко, приведшие к только что упомянутой сделке, возникли следующим образом.

За несколько лет до события в соседнее село приехал бедный еврей Энкелес, снявший в аренду шинок. Сперва дела шинкаря шли плохо: у него была большая семья, а тут стряслась беда – случился пожар, во время которого сгорело все его имущество. Пережить это горе помогла Энкелесу, между прочим, семья Ильяшенко, приютившая его у себя со всем его семейством.

Затем Энкелес, по-видимому, оправился и с течением времени даже снял у Ильяшенко в аренду их имение.

Мало-помалу между Энкелесом и В. В. Ильяшенко, тогда еще 15-летним мальчиком, завязались какие-то «деловые» отношения, долгое время остававшиеся тайными для старших семьи Ильяшенко. Энкелес снабжал мальчика деньгами то «под честное слово», то под расписки. Юноша Ильяшенко очень любил лошадей, и вот Энкелес то сам продает лошадей В. В. Ильяшенко, в долг, конечно, то покупает у него обратно, с большой скидкой в цене, то дает ему деньги на расплату за лошадей с барышниками. Бывало так, что одни и те же лошади раза по четыре переходили из рук Энкелеса в собственность В. В. Ильяшенко и обратно. Купив лошадь за 200 руб., Энкелес сбывал ее Ильяшенко за 500 руб., а потом приобретал обратно за сто.

Долг В. В. Ильяшенко Энкелесу все рос и рос. С наступлением совершеннолетия Ильяшенко первоначальный долг на слово и под расписки был облечен в форму векселей, но от этого рост его не прекратился: он достиг, наконец, 7000 руб., когда Энкелес потребовал у Ильяшенко в обеспечение долга замены векселей улиточной записью на долю Ильяшенко в отцовском имуществе. Улиточная запись была совершена.

Узнав об этом, родные Ильяшенко попытались выкупить обязательство Ильяшенко у Энкелеса, но последний был неумолим, потребовав за выкуп своего права сперва 5, потом 7, потом 12 тысяч, и, наконец, вовсе отказался от сделки.

Осуществить это-то свое право и явился Энкелес 31 марта 1883 г. в семью Ильяшенко, которая делила между собою имущество умершего старика.

На долю Василия Васильевича Ильяшенко приходилась, между прочим, 1 десятина пахотной земли в усадьбе его покойного отца. Василий просил Энкелеса не отнимать у него этой десятины: ее он вспахал под табак и надеялся на доход с нее начать самостоятельную трудовую жизнь.

Энкелес отказал.

На следующий день, 1 апреля, Энкелес снова появился в усадьбе Ильяшенко: он пришел доплатить Лесеневичу 450 руб., следовавшие по разделу с Энкелеса его жене.

Тут Василий Ильяшенко снова стал просить оставить ему десятину земли хотя бы на одно лето.

Энкелес остался неумолим и вышел вон.

За ним вышел Василий Ильяшенко с ружьем в руке. Встретившимся его знакомым парням он показывал ружье и говорил, что идет убить ворону.

Вскоре после этого раздался выстрел и послышался голос Ильяшенко: «Люди, идите сюда, я убил жида!»

Оказалось, что, увидев Энкелеса, мерившего складным аршином перешедший в его собственность амбар Ильяшенко, Василий Ильяшенко выстрелил в него из ружья и на расстоянии 25 шагов убил Энкелеса наповал.

Сын глухонемого от рождения, человека чрезвычайно нервного, раздражительного до бешенства, обвиняемый, по отзывам свидетелей, был человек тихий и скромный. Денежных расчетов ни с кем, кроме Энкелеса, он не имел. Доля подсудимого в имуществе отца, целиком отошедшая к Энкелесу, стоила, по мнению свидетелей, от 25 до 40 тыс. руб.

19 и 20 сентября 1883 г. Ильяшенко, обвиняемого по ч. I ст. 1455 Уложения о наказаниях судили в Лубенском Окружном Суде с участием присяжных заседателей.

Председательствовал Товарищ Председателя Суда Орловский. Обвинял Товарищ Прокурора Китицин.

Вдова Энкелеса предъявила к подсудимому гражданский иск через присяжного поверенного П. А. Андреевского.

Ф. Н. Плевако защйщал обвиняемого, которому присяжные вынесли оправдательный приговор.

Речь в защиту Ильяшенко

Скажу ли я блестящую речь, как пророчит гражданский истец, ограничусь ли более или менее связным рядом мыслей, продиктованных мне моим положением в деле и фактами, им разоблаченными, – не знаю; но, во всяком случае, все ваше внимание и сила принадлежат теперь мне; соберите их, если вы утомлены, займите их у завтрашнего досуга, если они истощены, – но дайте их мне; ведь мое слово – последняя за подсудимого борьба; ведь замолчу я – и уж никто больше не заступится за него: начнется последняя, решительная минута – минута оценки его воли, приговор об его судьбе – едиными устами и единым сердцем судей, судящих по совести и внутреннему убеждению.

Но знаю я зато другое, – что боязнь моего соперника, чтобы настоящее дело не выступило на шаблонную и соблазнительную тропу расовой борьбы, чтобы здесь не было превращения печальной драмы в «погром еврейства» выведенной из терпения толпой коренного населения страны, – что эта боязнь напрасна.

Защита в лице моем не забудет своих гражданских и общечеловеческих обязанностей и кровавую сцену не будет возводить в правовую норму жизни. Пусть кто хочет, но я-то не решусь, подняв руку, направлять страсти моих братьев по Христу на несчастных братьев моих по Адаму и Адонай-Саваофу. Я ищу суда, а не карикатуры на правосудие, и надеюсь, что ваше глубокое проникновение в душу подсудимого, ясновидение вашего опыта, руководимое милующей человечностью, – лучшее прибежище для подсудимого, чем страстью и злобой продиктованное решение!

Я приглашаю вас судить не русского, убившего еврея; я приглашаю вас изучить вину человека, пролившего кровь своего ближнего под давлением таких обстоятельств, которые, медленно подготовляясь, как горный снег, мгновенно, как снежная лавина, обрушились на душу и задавили ее со всеми ее противоборствующими злу силами, не дав им не только времени на борьбу, но даже краткого момента на сознание того, что вокруг них совершилось и куда их бросила навалившаяся стихийная буря.

Еврейства же я коснусь в своем месте настолько, насколько национальный характер дает колорит добру или злу, совершенному тем или другим человеком, дело которого приходится рассматривать на суде.

Но прежде мне надо покончить с одним воззрением, высказанным обвинителем – стражем закона. Он сказал вам, что настоящее дело разрешается простым применением закона к бесспорно совершившемуся факту; что закон, запрещающий проливать кровь ближнего, уже сам предусмотрел те случаи, когда это страшное дело сопровождается обстоятельствами, наталкивающими на него; что закон, по мере казни, существенно снисходительнее отнесся к одному роду убийств сравнительно с другим и что обходить требования закона и идти вразрез с духом его никто, кому мир общественный дорог, кто призван служить ему, – не имеет права.

Слова и мысли – безусловно истинные, но не вмещающие всей истины.

Обвинитель забыл, что закон наш, подобно законам всех, даже далеко опередивших нас в развитии стран, все важнейшие преступления, где человеку грозит неисправимая казнь, отдал на суд присяжных; что, несмотря на мастерство составителей закона, на многоопытность судей короны, он предпочитает суд людей жизни и опыта.

В чем причина подобного приема власти?

Законодатель хочет судить волю, обуздывать волю, но отрекается от всякой солидарности с идеями тех времен, в которые думали, что для правды и мира в мире полезно, чтобы среди шума и суеты общественной жизни раздавались из подземелий тюрем и застенков приказов стоны жертв правосудия и наводили ужас на граждан, не напоминая им ничего другого, кроме того, что у власти есть и сила и средства давать знать о себе. Законодатель наших времен карает волю только тогда, когда совершенное ею зло могло быть преодолено или когда она, вместо попытки на борьбу с ним, с радостью, с охотой, по крайней мере без отвращения, бросилась на его соблазнительные призывы.

Там же, где зло совершилось потому, что силы духа были сломлены и подкопаны, или потому, что оно неожиданно, вдруг, подкралось, – там закону противна казнь, там ему, как отеческому слову, жаль столько же погибшего под гнетом зла, как и того, кого погубил погибший.

Но усчитать вес давящих волю обстоятельств, смерить рост и силу духовную каждого отдельного человека закон сам не может: каждый из нас имеет свою особую духовную физиономию, как каждый из нас внешним обликом не похож на другого. И вот это-то живое созерцание он передает вам, живым людям. Только вы в силах в каждом отдельном случае, взвесив все данные, умея себя представить в обстановке подсудимого, решить человечески безошибочно, что причиной падения вашего ближнего: лень ли души, не желающей нести тяжесть нравственного закона, не превосходящего ее силы, или естественный закон, по которому слабая организация падает под бременем, переходящим предел ее способности к поднятию.

Итак, не только не вправе, а наоборот, вы обязаны рассудить этого человека по его вине и сознанию, меряя их тем чутьем, без которого никто, никогда, никакими средствами не сумеет определить теплоту или холод души, чутьем, дающимся только непосредственным прикосновением испытывающего к испытуемому.

Эта обязанность вас ждет. Поспешим к ней навстречу. Чтобы исполнить ее, изучим действующих лиц печальной трагедии и переживем ту жизнь и те встречи, что были между ними. Может быть, старая истина, – кто понял, тот простил, – оправдается еще раз на живом примере настоящего дела.

Столкновение Ильяшенко и Энкелеса подготовлялось на почве имущественных отношений. Падению первого предшествовала полная интереса борьба, где опытный и меткий охотник высмотрел и выследил добычу, загнал ее в сети и запутал, довел до бешенства в борьбе ее за освобождение; и в ту минуту, когда, казалось, совсем с ней покончено, она неловким движением, погибая сама, погубила своего преследователя.

На исход влиял характер борьбы и характер тех людей, которые вступали в нее.

Здесь не Русь и еврейство, повторяю вам. На целую нацию клеветать – богохульство. Еврей не хуже нас может возвыситься до мудрости Натана; а своекорыстие и пороки Шейлока расцветают и на всякой иной почве, кроме еврейской.

Здесь борьба, которая в наше время, по предмету своему, принимает особо страстный и упорный характер. Ведь к нашему меркантильному веку более, чем ко всякому иному, применим обвинительный приговор поэта: «Бывали хуже времена, но не было подлей».

Бывало, как и теперь, в массе погоня за наживой, и пороки, обусловленные ею, были преимущественным предметом судебных разбирательств, но они не были характеристикой века; лучшие люди знали иные идеалы, умирали и отдавали свои силы иным задачам; а им вторили те, более слабые, но не совсем худые люди, которые пойдут на добро или зло, глядя по тому, куда им показывают путь пионеры общественной нравственности и настроений…

Теперь власть, даваемая деньгами, – самая обаятельная цель самолюбия и деятельности; иные идеалы или терпимы или поощряемы; но присмотритесь к жизни, и вы увидите, что мать, укачивающая ребенка, мечтает не о том, чтобы ее дитя стало в ряды этих, а хочет, молит судьбу о завидной доле или карьере, где золото, много золота, обеспечивает богоподобие на земле и райские блаженства у себя под рукою.

Это настроение охватывает всех; осколки его западают в ум и знатного и простака, и русского и еврея, и девушки и ребенка. Отсюда много энергетических сил, прежде находивших иное применение, идут на борьбу в этой области; таланты и злодеяния обостряются в ней; отсюда, с другой стороны, лишения в этой области наиболее ощутительны: падение имущественного благосостояния сводили с ума и кредиторов Бонту и мелкие жертвы мелкой эксплуатации.

Энкелес, жертва трагической развязки 1 апреля 1883 г., во всем, что предшествовало и натолкнуло на ужасное дело, был тираном, а поднявший на него руку Ильяшенко, наоборот, в длинный ряд годов развития борьбы был жертвой и только жертвой ненасытной страсти Энкелеса.

Борьбу вызвало вожделение Энкелеса, ум и душа которого во что бы то ни стало стремились к обладанию, не разбирая средств, лишь бы то, чего он ищет, плотнее приставало к похотливым щупальцам его, чем к мускулистым рукам законного обладателя.

Здесь место указать, что национальные свойства Энкелеса, раз он избрал себе недобрую задачу, придали общечеловеческому пороку такую силу, что справиться с его напорами уже не имела никакой возможности бедно одаренная от природы и национально-апатичная южно-русская натура подсудимого.

Энкелес, как вы знаете, пожилой и опытный человек, 12 лет тому назад – нищий, собравший несколько рублей, чтобы спекулировать на страсть к стакану вина у утомленного сельского работника, мало-помалу превратился в арендатора и, наконец, в собственника целого поместья дворян Ильяшенко. Видно, следовательно, что он не убивал времени даром, а денег – зря; видно, следовательно, что в свободные часы, в антракте между двумя пропойцами – посетителями его шинка, он недремлющим оком высматривал добычу покрупнее, страсть пошире и средства поинтереснее, чем те, с какими приходится считаться из-за прилавка «с распитием на месте».

На беду – он еврей; он – сын той нации, исторические судьбы которой развили ее душевные силы настолько, что в этой области трудно отыскать им равно крепкого соперника. Разбросанные между другими нациями, гостеприимство которых отошло в область мало достоверных легенд, евреи вечно между чужими, вечно чуют на себе нелюдимые взгляды недовольного хозяина – исторического собственника страны.

Вечно в боевом положении, вечно с недоверием к завтрашнему дню, еврею некогда спать и медлить, – оттого он настойчив в цели и чуток к окружающему. Он отдыхает с открытыми глазами, – оттого он прозорлив; мимо него не проходят незаметными ни одно живое лицо, ни одно его действие: он все запомнит, запомнив – обдумает и поймет. Поэтому там, где мы – на авось, он ясно видит и верно измеряет ширь и глубь натуры своего врага и его силы.

Мы дремлем днем, – он просыпается ночью; если мы – кладоискатели, то он – гробокопатель; наша мечта – пять раз в день поесть и не затежелеть, его – в пять дней раз и не отощать.

С этими задатками за что бы, за добро или за зло, ни взялся еврей, в его руках уже половина успеха; захочет он спасти утопающего, вытащит из бушующего водоворота, не подвергаясь риску; захочет утопить, – утопит в луже, не обмочив краев своей одежды.

Не надо быть особо глубокомысленным, чтобы предвидеть, что апатичный, непредприимчивый, нетерпеливый по расовой особенности южнорусса, Ильяшенко был обречен судьбой на жертву, если глаз Энкелеса случайно упал на него. Тем более добыча не уйдет из рук, если вспомнить личные особенности Ильяшенко, поставив их рядом с выдержанным характером Энкелеса.

Вы помните, что я возбуждал вопрос даже о медицинской экспертизе и оставил ее только потому, что отсрочка заседания подсудимому была невыносима. Но данные, которые вытекали из дела, и сами по себе убедительно говорят о надломленности и слабости душевного строя подсудимого.

Он родился не под счастливой звездой. Отец его был глухонемым. Обучить его чтению или азбуке знаками – не умели. Книга природы и богатство, заключающееся в слове, для него были закрыты. Не понимая радостей и горестей, возбуждаемых в окружающих его передачей мысли и чувств, он бесился, рвал и метал. Досадуя на вечное молчание кругом него, он впадал в бешенство, рисуя себе раздражающую его, кругом кипящую жизнь, как всякий озлобленный, в мрачном свете, сурово и дико…

Подсудимый – его сын. Когда настала пора первых впечатлений, когда закон природы, связующий любовью отца с детьми, закрепляет за последними несменного, горячего и преданного учителя, – в эту пору мальчик Ильяшенко ничего не видал, кроме безобразных сцен, ничего не слыхал, кроме звероподобного мычания немого. Семейная жизнь, судя по всему, по намеку на побочного сына, по свидетельству матери об ее отъезде в Киев, была печальна. При родителях – сирота, и тем хуже, что нахождение их в живых освобождало общественную власть от особливой заботы.

Учили его плохо. Стоило мальчику залениться – и курс кончен; и брошен был он на произвол судьбы, на произвол дурных инстинктов, не облагороженный воспитанием, обучением.

А враг был близко. Разуваевские инстинкты Энкелеса давно уже заготовляли паутину; оставалось только плести ее там, где добыча вернее, где даром не пройдет время, где посеянное возвратится сторицею.

Вся семья Ильяшенко была перед глазами Энкелеса. Все они, по болезни, по слабости пола, по возрасту могли остановить на себе хищнические инстинкты его. Но выдержка характера Энкелеса помогла ему спокойно, со знанием психолога, выбрать себе жертву.

Сам отец Ильяшенко – игра, не стоящая расходов: как больной, он под опекой; отчуждать он ничего не может, доходы с его имения идут в руки опекунов, на содержание семьи, – поэтому его оставил Энкелес в покое.

Мать – опекунша, по местным правам – будущая временная владетельница, но не собственница имения. Большого барыша здесь нажить нельзя; можно дешевле снять аренду, угодливостью расположить ее к себе и отвести ее глаза от подозрительной близости с ее детьми. Энкелес дальше этого не идет и ее веры в свою благонадежность не подрывает. Вы слышали здесь, что вся махинация зла велась втайне от нее, что решительные удары Энкелес нанес в те полтора года, когда она бросила семью и уехала в Киев, чтобы отдохнуть от непосильных сцен домашнего очага. Дочь Ильяшенко? Но она выйдет замуж. Каков будет ее супруг – неизвестно, а Энкелес не делает дела наугад.

Младший сын в гимназии, в школе, за стены которой не долетали приманки хитрого мироеда.

Оставался подсудимый, совмещавший в себе все условия, обеспечивающие успех предприятия.

Борьба завязалась.

Плохо воспитанный, без присмотра, мальчик походил на заброшенную ниву, где сорные травы заглушают рост небрежно кинутых и позабытых культурных семян.

Энкелес благосклонно взглянул на ребенка и обласкал его. Тебе хочется лошадку? Тебе надо денег на нужды и на охоту?.. Чего дома тебе не дают неласковые родители, тем поделится бедный Энкелес.

Расположение куплено. Из году в год подобными, здесь рассказанными фактами, мальчик привязался к Энкелесу. Там, если не запрет, то, по крайней мере, равнодушие, а здесь такое теплое, ласковое удовлетворение самых дорогих желаний, удовлетворение молодых страстей.