Текст книги "Справедливый приговор. Дела убийц, злодеев и праведников самого знаменитого адвоката России"

Дело Первушиных, обвиняемых в уничтожении духовного завещания

В июле 1866 года в г. Александрове Владимирской губернии, в собственном доме медленно умирал престарелый Григорий Андреевич Первушин, 1-й гильдии александровский купец, откупщик-миллионер. Толпа родственников наполняла дом умирающего. Среди них были старший сын Первушина – Иван, младший – Григорий и дочь Александра.

Дочь откупщика и оба его сына были богато наделены им за несколько лет до смерти. Оба сына, сами уже к тому времени богатые откупщики, вели каждый свое дело. Григорий жил при отце, Иван отдельно – в Ростове.

Ко времени смертельной болезни старика у него осталась лишь незначительная часть состояния – дом в Александрове и тысяч 18 рублей в процентных бумагах: такая ценность отцова имущества казалась братьям с высоты их миллионов «сущими пустяками», как выразился один из них на суде.

Тем не менее вот что произошло из-за этого имущества.

5 июля 1866 г. Иван Григорьевич Первушин уехал по делам из Александрова в Ростов. На другой день после его отъезда, 6 июля, в его отсутствие, было составлено и надлежащим порядком подписано домашнее духовное завещание, согласно которому умирающий старик из особенной любви к находящимся при нем дочери Александре и сыну Григорию завещал первой дом в Александрове, а второму – оставшийся капитал.

Сбивчивые и во многом противоречивые показания свидетелей и объяснение обвиняемого устанавливают, что духовное завещание это было составлено, вероятно, по инициативе Александры Первушиной и, во всяком случае, при деятельном участии ее и Григория Григорьевича.

11 июля вернулся в Александров Иван Григорьевич Первушин. Узнав о состоявшемся в его отсутствие духовном завещании, он очень взволновался и хотел было идти к умирающему отцу объясниться. По его мнению, отец был всегда к нему расположен более, чем к брату Григорию, и для него было непонятно, как мог старик обойти его, более, по его мнению, заслуживавшего той «особенной любви», о которой говорилось в завещании.

Александра очень испугалась намерений брата и уговорила его не идти к отцу, сама же, попросив у брата Григория хранившееся у него завещание, отнесла его Ивану Григорьевичу.

Здесь – одна ли, или при содействии своего брата Ивана, – она разорвала завещание, о чем и сказала брату Григорию. Тот заявил об этом в Александровское Уездное Полицейское У правление.

Когда вслед затем наведался в дом Первушиных александровский уездный исправник, желая уговорить братьев «покончить дело домашним порядком», он застал старика Первушина уже в гробу.

Заявлению Григория был дан ход, и в результате долгой процедуры 60-летний Иван и 38-летняя Александра Первушины были преданы суду по обвинению в преступлении, предусмотренном ст. 1657 Уложения о Наказаниях, а Григорий Первушин вступил в дело в качестве гражданского истца.

Дело было рассмотрено 14 и 15 декабря 1871 г. Владимирским Окружным Судом с участием присяжных заседателей.

Председательствовал товарищ председателя Арцимович. Обвинял товарищ прокурора Петров. Защищали: Ивана Первушина – присяжный поверенный Бениславский, а Александру Первушину – присяжный поверенный В. А. Капеллер.

Гражданский иск Григория Первушина поддерживал Ф. Н. Плевако.

Присяжные заседатели на вопрос о доказанности того, что Андреем Первушиным было составлено завещание, распределявшее имущество между Григорием и Александрой Первушиными, ответили утвердительно.

На вопрос о доказанности того, что завещание это было истреблено 11 июля 1866 г. – отрицательно. Вопросы о виновности подсудимых оставлены без ответа, почему последние были признаны по суду оправданными.

Речь в защиту интересов гражданского истца

Господа судьи, господа присяжные заседатели!

Все мы призваны поработать в настоящем деле: вы – решить его, мы – содействовать вам в этом.

В ряду сторон, – я говорю о себе, о прокуроре и о защите, – на мне, как на поверенном гражданского истца, лежит задача доказать, что совершился факт разрыва завещания, – от признания которого зависят имущественные права моего верителя.

Дальше этой задачи я не пойду: я не буду прибавлять со своей стороны никаких отягчающих участь подсудимых доводов и соображений. В настоящем деле, более чем когда-либо, не следует ходить дальше пределов, предоставленных истцу: в настоящем деле, наряду с законом, совесть указывает на эти пределы.

В самом деле, настоящий процесс – из ряда вон. Дело антипатично с первого взгляда: брат ведет брата на суд, родной родному готовит участь, какую не всякий враг захочет приготовить врагу своему.

Против этого говорит нравственное чувство. Конечно, преступление дблжно преследовать: это слово закона, о котором напоминают его печатные своды. Но еще глубже и сильнее голос нравственного закона, – что когда правонарушение совершил свой, близкий человек, член одной семьи, то мы должны прощать, отпускать ему неправду.

Голос, напоминающий об этом законе, так силен и очевиден, что пред ним преклонилось само государство: оно, как известно, преследуя преступления в интересе общественном, оставляет без последствий многие виды закононарушений, когда их совершили друг против друга члены семьи и когда потерпевшие не желают преследования.

Но если дело так антипатично, то зачем же, вы спросите, служитель закона, призванный по обязанности и праву своей профессии защищать подсудимых, отстаивать невиновность лиц, привлеченных к суду ревнивою бдительностью прокурорской власти, – зачем он покинул тот лагерь, где легче, теплее, где задача человечнее, и стал отстаивать дело, за которое его могут ожидать упреки и осуждения?

Ответом на это будут дальнейшие слова мои.

Мы стали здесь потому, что не целей осуждения желаем мы, не к ним стремится мой веритель. Я убежден, что печальные последствия процесса его бы испугали; позднее раскаяние мучило бы его совесть; верующий человек, – он ежеминутно слышал бы голос карающего Бога: «Что ты сделал, ты убил брата своего!»

Брат обвиняемого ищет только права, самовольно нарушенного произволом старшего брата. Он ищет восстановления завещания, которым покойный отец его засвидетельствовал перед светом первенство младшего брата в чувстве родительской любви и благословил его теми незначительными крохами своего достояния, которые дороги не как ценность, а как дар, как знак любви, как предмет семейной гордости одаренного.

Корыстной цели в деянии моего клиента нельзя видеть, как ее нет и в деянии обвиняемых: братья Первушины считают свое состояние миллионами, а имущество завещанное – старый отцовский дом и другие вещи – стоят много-много 10 тыс. руб., а по заявлению защиты – менее 5 тыс.

Искать разрешения поводов настоящего дела следует именно в самолюбии и семейных интересах, в том желании удержать за собою знаки отцовского благословения, которое свойственно людям, сохранившим во всей целости семейные привязанности.

При этом взгляде на дело антипатичность его пропадает.

В лице обвинителя и обвиняемого вы видите лишь двух спорящих об отцовском благословении сыновей, придающих значение, дорожащих памятью и волей покойного.

Вы будете так смотреть на это дело и отбросите чувство антипатии к брату, начавшему процесс, когда примите во внимание, что он не искал уголовного суда, не хотел вести брата на скамью позорную. Это уже форма нашего суда, нашего судопроизводства, по которой доказывать, что лицо изорвало духовное завещание, нельзя иначе, как в порядке уголовного суда; это уже закон сделал, а не потерпевший, что обвиняемый предан суду; у потерпевшего – одна цель: доказать, что было завещание, содержание которого такое-то.

Если это так, то вправе ли вы будете отвернуться от требования потерпевшего, вправе ли отвергать тот факт, от существования которого зависят не ценные, а дорогие по воспоминаниям права истца?

Я утверждаю, что вы этого сделать не вправе.

Из предметов, подлежащих вашему суду, первый – это факт совершившийся, второй – это виновность лица, совершившего этот факт. Вы решаете их по совести, т. е. по правде.

Поэтому, если вы видите, что факт совершился, вы поступаете против совести, если скажете, что он не совершился. Отвергнуть его вы вправе лишь тогда, когда его не было, когда сомнительно его существование.

Но, признавая факт, вы не признаете еще виновности, ибо между ними нет необходимой связи. Для виновности ваша совесть имеет иную меру: она мерит силу воли, обстоятельства, среди которых действовала эта воля, и степень зла в этой воле, когда она совершала то или другое дело.

Поэтому, если совесть ваша – против виновности, не думайте, что тогда вы должны отвергнуть факт: вы должны отвергнуть лишь виновность. Приговор по совести не может быть в противоречии с очевидной истиной, и тот, кого нельзя признать виновным в деянии, воспрещенном законом, но им совершенном, должен быть признан незлонамеренным деятелем факта, который им совершен…

Переходя затем к фактической части речи, поверенный гражданского истца указал на те свидетельские показания, которыми подтвердился факт составления завещания и его уничтожения. Он обратил внимание присяжных на рассказ подсудимой Александры Первушиной об этом событии и доказывал, что появление завещания, составленного в интересе Григория и Александры Первушиных, детей покойного Андрея Первушина, живших с ним, легко объясняется этим фактом сожительства.

Живя с отцом, – продолжал он, – и тем имея случай в последнее время постоянно оказывать мелкие услуги и знаки внимания к умирающему старику, Григорий и Александра Первушины могли этим нравственно влиять на волю старика и дать ему повод к составлению в их пользу завещания.

Утверждая, что было завещание и что оно уничтожено волею Ивана Первушина, поверенный гражданского истца просил признать этот факт.

Далее признания этого факта, – продолжал гражданский истец, – я ничего не желаю, да и не вправе искать. Отстаивая интересы моего доверителя и стесняя себя в праве поступаться его интересами, обоснованными на завещательной воле покойного, я, однако, думаю, что и за пределами этих прав не прекращаются интересы его. Интерес семьи, интерес каждого из ее членов, это – свобода и оправдание брата и сестры Первушиных; подобный вердикт был бы великим нравственным благом для семьи.

Поэтому, если сейчас, в настоящую минуту, увлеченный заблуждением ума и давно накопившейся желчью от семейного спора, Григорий Первушин не сознает важности для себя этого семейного интереса, то мы не должны обращать на это внимания.

Адвокат служит правосудию, но никогда не будет орудием мести и вражды. И если в душе его верителя еще гнездится неостывшая досада на брата – адвокат ее не знает, ее не слышит.

Единственный интерес – о котором можно говорить в суде, не оскорбляя его святости, это – восстановление воли покойного, признание, что эта воля была высказана так или иначе. Вот все, чего мы желаем.

Но так как этот интерес все же преходящий, так как он выразился в форме передачи имущества любимому сыну, то он стал внешним, учитываемым.

Правда, цена его ничтожна, – малый ребенок сосчитает его: вес и мера его незначительны. Поэтому было бы несправедливо, взволновалось бы чувство, если бы для достижения этого интереса пришлось заплатить такой дорогой ценой, как потеря брата и сестры, и я от имени моего верителя прошу возвратить ему не только то, чего он домогается, но равно и то, что дороже этих благ, – возвратить ему брата и сестру.

Повторяю, что, может быть, сию минуту, слова мои не гармонируют с настроением души моего клиента; может быть, слово осуждения готово сойти с языка его, – но что до этого за дело!

Так врачу у постели больного, когда он совершает операцию, тяжелую, но необходимую для спасения жизни, приходится слышать неодобрение, – иногда, отчаянный крик брани…

Значение дела выяснится: придет время – и в спасении брата и сестры увидит мой клиент осуществление высших интересов в своем нравственном хозяйстве.

Я кончаю.

Как адвокат моего клиента, я прошу признать те права, которые мы отстаиваем; как человек, как член семьи, знакомый с ее интересами и привязанностями, прошу вынести приговор, который был бы встречен радостным чувством оправданных, а не криком отчаяния осужденных…

Дело Горнштейна и других, обвиняемых в поджоге

Дело это слушалось в заседании Смоленского Окружного Суда с участием присяжных заседателей на выездной сессии в г. Ельне. Председательствует Председатель Суда Мушкетов.

Защищают Горнштейна Ф. Н. Плевако и В. А. Александров.

Дело заключается в следующем.

В ночь на 6 января 1901 г. близ станции Ельня сгорел лесной склад Горнштейна. Пожар начался сразу в нескольких местах.

Ночевавшие около склада рабочие видели, как в самом начале пожара с места его стремительно бежали двое людей, впоследствии признанные свидетелями в лице Горнштейна и его приказчика Рудницкого.

Эти обстоятельства заставили предположить поджог.

Имущество Горнштейна до этого случая горело уже два раза. Застраховано оно было в Московском страховом обществе в 39 000 руб. Срок страхования кончался 5 января 1901 г. Подавший в Страховое общество заявление о пожаре Горнштейн указал, что пожар начался в 12 час. ночи.

Допрошенные по этому делу свидетели не установили фактов, которые бы исключали сомнение в виновности Горнштейна и служивших у него Рудницкого и Темкина. Обвинение основывалось на том, что у Горнштейна уже не в первый раз сгорает имущество и он уже не в первый раз получает страховую премию, что, по показанию свидетелей, он со своими приказчиками бежал с места пожара, что без поджога нельзя объяснить того, что склад загорелся сразу в трех местах.

Присяжные оправдали всех трех обвиняемых.

Речь в защиту подсудимого Горнштейна

Господа судьи и присяжные заседатели!

В делах о преступлениях, называемых тяжкими преступлениями, закон, вверенный в руки надежных его хранителей, не терпит внесения жалости…

Правда, и при наличии таких преступлений защитники часто обращаются к вам с просьбой о милости, но при решении настоящего дела я прошу у вас лишь соблюдения трех условий: законности, здравого смысла и совести.

Бесспорно, преступление – вещь нетерпимая, и мы должны быть очень благодарны власти, стремящейся его пресечь и покарать.

Но смею думать, что в стремлении своем и люди, и власть часто ошибаются…

А потому необходимо, чтобы при решении вопроса о преступлении мы не заходили слишком далеко в рвении, часто влекущем за собой ошибки.

А тот случай, который надлежит вам обсудить, есть несомненно случай излишнего рвения власти.

Сейчас я познакомлю вас с законной точкой зрения на возникающий в настоящем деле вопрос, и если я погрешу против этой законной точки зрения, то здесь есть кому меня исправить…

Закон карает только злых людей… Но ведь их очень много!..

Поэтому карает он их только тогда, когда они сделают незаконное дело.

Если же человек обнаружит только намерение совершить что-нибудь, но не осуществит своего намерения, то закон не тронет его. Не тронет даже тогда, когда случайные, не зависящие от человека и его воли обстоятельства, помешают ему совершить проступок.

Закон прикоснется к человеку только тогда, когда намерение его перейдет в злое дело.

Я объясню это на примере.

Предположим, что я получаю телеграмму, в которой написано, что мой управляющий застраховал какую-либо мою постройку. Пользуясь удобным случаем, я сжигаю ее. А через полчаса получаю письмо, из которого вижу, что в телеграмму вкралась ошибка и управляющий сообщал, что он не успел застраховать постройку…

Я несомненно обнаружил злое намерение; я сжег постройку с преступной целью; но обстоятельства помешали этой цели осуществиться, и никто меня пальцем не тронет.

Только тогда, когда я затрагиваю чужие интересы, – только тогда совершаю я преступление.

Что же мы встречаем здесь?

Обвинительный акт начинается, – и следствие ничего против этого не возражает, – с того, что человек с корыстной целью поджег склад, хотя страховой полис за 2 часа до пожара потерял свою силу.

Налицо был незастрахованный склад, уничтожением которого убыток мог быть нанесен только карману самого Горнштейна.

Все это чувствуют и прекрасно сознают, а поэтому представляют всевозможные доводы, чтобы доказать, что все-таки Горн штейн сделал зло другому.

Пытаются применить к нему ст. 1612 Уложения о наказаниях, основываясь на единственном факте – выдаче в. некоторых случаях вознаграждения в течение трех дней по окончании срока страховки.

Но припомните, что агенты общества говорят: выдаем, когда хотим… Это уже – не право на вознаграждение, это – милость…

Поджигатели такого рода похожи на матерей, уродующих своих детей в надежде получить побольше милостыни…

Я понимаю дилемму: я поджигаю, – мне должны заплатить. Но здесь платить никто не был должен, здесь можно было рассчитывать только на подачку. Прошу вас обратить внимание на эту особенность, имеющую для подсудимого огромное значение.

Ваше дело сказать правду, – и мы ее требуем от вас!

Скажите: когда совершился факт поджога?

Вы должны ответить, что после окончания срока действия полиса.

Здесь нет преступления, караемого ст. 1612 Уложения о наказаниях, – здесь наказание лежит в самом преступлении, как это имеет место при самоубийстве.

В уголовном праве, – в той науке, которой мы руководствуемся, – такое преступление называется преступлением над негодным предметом.

Вот вам пример.

Идет человек с самыми злыми намерениями: идет, положим, взорвать на воздух кого-нибудь… Совершает взрыв, и вдруг узнает, что тот человек, по отношению к которому он собирался совершить страшное преступление, накануне умер.

Его, быть может, накажут за стрельбу в публичном месте, за разрушение какой-нибудь кибитки, но его не накажут за лишение жизни.

Далее: я – человек, которому сказали, что ему заплатили вчера жалование фальшивыми деньгами. Но мне нужны деньги, и я решаюсь идти их менять. А потом оказывается, что дали мне самые настоящие деньги.

В душе я – преступник: я имел твердое намерение разменять фальшивые деньги, но я – преступник только в душе, – я только душу себе испортил, только ее загрязнил…

Точно такое преступление приписывается Горнштейну.

Промежуток времени здесь не важен: два ли часа, две ли минуты прошло по окончании срока страховки, это – безразлично; довольно того, что срок права на получение вознаграждения кончился.

Если бы даже Горнштейн думал совершить поджог, имел самое твердое намерение сделать это, – все равно он не наказуем.

Но было ли здесь намерение?

Пожар возникает тотчас после окончания страховки. Я думаю, нужно быть безумным, чтобы совершить поджог в такое время. И кажется мне, что преступник легко мог додуматься до того, что уж если идти на преступление, так идти в такой день, когда не будет возникать сомнений… Ведь не ребенок же он?!…

Обвинитель находит подтверждение своим положениям, ссылаясь на неоднократные случаи пожара, бывшие у Горнштейна. Нам говорят, что в этом видна какая-то политика.

Но, господа, если видеть в этом политику, то ведь нельзя же забывать и об уме, а приемы предполагаемого преступника прямо нелепы.

Обратите внимание на завод, сгоревший в Лапине. Этот завод был передан на особых условиях: расплата производилась векселями. До окончания расплаты Горнштейн оставался собственником завода. Переход его мог совершиться только по уплате всей суммы долга. При таких условиях страховое общество не должно было выдавать вознаграждение. Наш кассационный суд по делу Крылова с казной – по делу, любопытному, между прочим, тем, что пришлось подавать девять кассационных жалоб, прежде чем суд удовлетворил мое требование, – разъяснил, что арендатор может страховать постройки…

Я думаю, что лучше жечь тогда, когда спора о праве нет…

Но иду далее.

Говорят, склад был застрахован на короткое время. Но вы, может быть, знаете, что значит страховка на короткое время? Есть ведь целый ряд таких владений, которые страхуются только на опасное в пожарном отношении время, и лесные склады страхуют, обыкновенно, только на летнее время…

Вообще, что касается до поджога, то нет улик, которые нужно было бы разбирать: так легко их опровергнуть.

Я приведу только одно соображение.

Неужели вор станет пробираться в дом в тот момент, когда по улице идет многолюдное шествие!.. Так и в нашем случае. Уж если кто сделал поджог, так несомненно человек чужой. Невероятно, чтобы хозяин, задумавший совершить поджог со своими приказчиками, не сказал им, что нужно его устроить в такой-то благоприятный момент, а ждал бы стечения обстоятельств, вроде настоящего: это уж спорт!..

Вдумайтесь в настоящее дело и не забывайте, что нам не дано права исправлять людей: мы можем наказывать только запрещенное законом деяние. Запрещенным оно будет только тогда, когда касается чужого имущества; то или иное действие над собственным имуществом подлежит наказанию только в том случае, если затрагивает одновременно интересы других лиц.

Здесь этого нет.

Перед нами – поджог, совершенный в надежде на милость страхового общества, на подачку с его стороны.

Но мы знаем по опыту, что общество, раз только усомнится, заподозрит что-нибудь неладное, – вознаграждения не выдаст. А ведь здесь – несколько пожаров на протяжении одного-двух лет; естественно, что у общества может явиться подозрение и милости оно не проявит…

При таких условиях ни один разумный человек не стал бы совершать поджога!

Вот, соображая все это, я и обращаюсь к вам.

Не пользуйтесь бесконтрольной властью сокрушить человека только потому, что он предан вашей власти: этим правом нужно пользоваться осмотрительно!..

Есть, правда, у подсудимого одна страшная улика, – улика, разбить которую можно только обращением к вашему сердцу: перед вами на месте подсудимого сидит не просто преступник, но преступник-еврей!..

Страна наша – страна разноплеменная. Не все национальности в ней, к сожалению, пользуются равноправием: его племя, вольно или невольно, отвечает за чужие грехи.

И вот часто всякое сомнение по отношению к еврею переходит в убеждение!..

В жизни мы часто грешим легким суждением. Но когда вы делаетесь судьями, вы должны высоко поднять голову над всеми предрассудками, над всеми предвзятыми мнениями!..

Ведь когда правосудие будет национальным, лучше не жить человеку на свете. Ведь правосудие – это последнее прибежище человека, последняя его защита…

Если вас захотят ограбить на большой дороге, вы можете выйти на грабителя с пистолетом: против насилия вы можете защищаться с оружием в руках…

Но если проповедник в церкви подымает против вас свой голос, тогда самое честное, самое святое, что остается у человека, – это правосудие!..

И если мы будем судить за преступление не Ивана и Петра, совершивших его, а их родственников, и только за то, что они – их родственники, это будет не суд…

Часто говорят, что евреи обвешивают…

Но что, если мы будем обвешивать… на правосудии?!..

Моя гордость, гордость русского человека, не позволяет мне вам говорить об этом…

Я не поклонник преклонения перед угнетенной национальностью только потому, что она угнетена: я слишком русский человек!..

И моя горячая любовь к русскому человеку, моя вера в него не позволяют подумать о том, чтобы вы могли… обвесить на правосудии…

И стыдно бы мне было, стыдно сидеть рядом с вами, если бы вы сделали это!..