Текст книги "Справедливый приговор. Дела убийц, злодеев и праведников самого знаменитого адвоката России"

Не подумайте, чтобы я желал вступить на тот путь, который сам осуждал в начале своей речи. Нет, я не буду кидать в свидетеля грязью, не возьму на себя права называть ложью его показание.

Притом, по моему мнению, всякое показание может быть и не лживо, и не достоверно в одно и то же время: свидетель может говорить неправду и думать, что он говорит правду, – это совершенно естественно. Он может ошибаться, может, будучи очевидцем некоторых фактов, придать к ним много новых, – таких, о которых только слышал он, и которые были восприняты его умом путем различных предположений.

Так и в настоящем случае: свидетель Соколов легко мог усвоить себе несуществующие обстоятельства и показывать во вред моему клиенту, предположив, что он виновен… И это неудивительно! В деле, которое наделало так много шума, в котором обвинение против одного подсудимого несвоевременно раздается даже из вчерашних газет, неуместно вспоминающих суд над Юрловым и Обновленским, – подобные обвинительные обстоятельства могут являться на устах свидетелей.

Но вас не должно смущать это.

Далее, в качестве улики против Карицкого, товарищ прокурора выдвигает и то обстоятельство, что в начале 1869 года, около станции Рязанской железной дороги, в снегу, найден был конверт с купонами от билетов Галича. Дмитриева находилась в это время уже под арестом, – значит, она не могла подбросить конверта, и в этом я совершенно согласен с обвинителем.

Но что же из этого? Товарищ прокурора спрашивает: кто, кроме Дмитриевой, мог подбросить купоны?.. И отвечает: конечно, тот, кто боялся оставить их у себя как улику в краже, т. е. Карицкий, ежеминутно ожидавший обыска.

Я положительно не понимаю этого соображения. Мне кажется, что если бы купоны действительно находились у Карицкого, и ему нужно было бы уничтожить этот след преступления, то достигнуть этой цели, не разъезжая подбрасывать их, он мог бы более легким способом: зимою в каждом доме, каждый день, топятся печи и камины…

Вот как несостоятельна эта улика.

Выдвигая ее, обвинение само подрывает доверие к себе: оно прибегает к натяжкам, – из этого видно, что оно доказывает невозможное или, по крайней мере, то, что не может быть доказано.

Перейдя к свиданиям в больнице и остроге, из которых первое имеет за себя действительно веские аргументы, я и здесь не могу не указать на то, что свидание острожное далеко не бесспорно.

Морозов, смотритель острога, и ключница утверждают, что его не было, и последняя свидетельница обвинителем не опровергнута. Для нее, как уже оставившей занятия в остроге, для Морозова, который уволился от должности смотрителя, нет особых причин скрывать свое упущение по службе.

Их опровергают бывшие арестанты Громов, Юдин и Яропольский.

Но, вопреки предварительному следствию, один из них показал, что не видал, а ему сказали, что был Карицкий, другие разноречат в обстоятельствах, относящихся до одежды, в какой был Карицкий, и других, правду сказать, мелочах, которые, однако, имеют свое значение.

Свидетели эти появились на предварительном следствии при странных обстоятельствах. Они сидели в одной камере вместе с десятками других арестантов. Один из них, Громов, поступает в дворянское отделение, чтобы прислуживать в камере дворянина-арестанта. Там лицо, которому он прислуживает, расспрашивает его и затем доносит, что к Дмитриевой приезжал Карицкий.

Доносчик называет из полусотни арестантов только троих, и все трое арестантов оказываются из числа таких, которые на другой день должны оставить тюрьму. Прочие оставшиеся, которых можно было бы десяток раз переспрашивать, почему-то не знают ничего об этом свидании.

Сближая эту странность с тем, что донес о свидании Карицкого не кто другой, как Сапожков, в то время находившийся под стражей, мы получаем относительно свидетельских показаний арестантов совсем иной вывод. Вывод этот делается еще более основательным, если вспомнить, что Дмитриева сама здесь опровергает единообразное показание свидетелей о часе свидания. По их словах, свидание было в 7 часов, при огне, а по ее словам, это было в 3 часа, т. е. днем.

Опровергая свидетеля Морозова, обвинитель и защитник Дмитриевой главным доводом считают показание нотариуса Соколова. Непримиримое противоречие – между ним и Морозовым.

Одно странно в показании г. Соколова: разговор Морозова с ним ограничился, по его словам, двумя фразами. Раз приходит к нему Морозов и говорит: просится у меня Карицкий к Дмитриевой. И более ничего.

Соколов не может указать по этому делу никакого разговора с Морозовым, хотя, по его словам, дело его интересовало. Морозов ему ничего более не говорил. Интересное признание Морозова им хранилось почему-то в секрете, и только благодаря особенному участию, с каким один из свидетелей заботился о ходе процесса, секрет сделался известен защитнику Дмитриевой и обнаружился на суде.

Странно, почему Морозов, ни о чем по делу Дмитриевой не разговаривавший с Соколовым, приходил к Соколову, сказал ему эти две фразы, необходимые для будущего его уличения на суде, и более никогда ни о чем не говорил. В этой странности простая причина недоверия моего к Соколову.

Свидание в больнице прокурор основывает на показании Фроловой. Но самый ее рассказ, что между Карицким и Дмитриевой, людьми, относительно говоря, состоятельными, шел спор о том, дал или не дал Карицкий Дмитриевой 10 руб. за то, чтобы она показала у следователя так, как он ей сказал, служит лучшим опровержением действительности события. Если припомним, что, по осмотру, оказалось, что замазка окна, которое, если верить Дмитриевой, отворялось для свидания, была суха, какою она не могла бы быть, если бы была недавнего употребления, то обстоятельство свидания будет далеко не достигнуто, если можно считать событие это все-таки возможным.

Вопрос, во всяком случае, – спорный и решить его я предоставляю вашей совести и убеждению, гг. присяжные.

Вот и все фактические доводы, выставленные обвинением. Как видите, будучи озарены светом защиты, они лишаются всякой силы и значения.

Более фактов нет в деле, – я покончил с ними. Теперь я должен вступить в темный лес тех обвинительных предположений, которые опираются, главным образом, на оговор Дмитриевой, имеющий вид чистосердечного сознания.

Много ли в нем чистосердечия – это мы увидим…

Была ли связь между Карицким и Дмитриевой? Вот неразрешимый вопрос, вокруг которого вращалось все судебное следствие. Дмитриева упорно настаивала на связи, – Карицкий также упорно отрицал ее.

Я, со своей стороны, не придаю большого значения разрешению того, кто из подсудимых более прав в настоящем случае; но, если угодно моим противникам, я готов даже признать существование связи, хотя и должен заявить, что судебное следствие не убедило меня в этом.

В самом деле, свидетельницы Царькова и Акулина Григорьева, т. е. прислуга Дмитриевой, и свидетельница Елена Гурковская, дочь хозяйки того дома, в котором несколько лет живет подсудимая, не дали нам решительного, категорического ответа на вопрос о связи. А между тем, от прислуги, от людей, с которыми живешь под одной крышей, мне кажется, трудно утаить подобную связь, как бы секретны ни были сношения любовников.

Никто не видал, чтобы Карицкий и Дмитриева дозволяли себе ту простоту и бесцеремонность обращения, которые допускаются между людьми близкими. Царькова показала, что иногда она уходила ночевать к матери и, по возвращении, получала от г-жи Кассель выговоры, что «вот мол тебе спокойно, а я всю ночь беспокоилась, – у нас ночевал Карицкий»…

Давая веру этому показанию, придется допустить, что несчастные любовники дожидались случая остаться наедине и провести вместе ночь до тех пор, пока их горничной придет в голову случайное желание уйти на ночь из дому. Что за странные отношения! Я не буду, да и не могу проникать в душу Царьковой, – вы сами оцените ее показание. Замечу только, что, если Дмитриева остерегалась своей горничной, то, вместо того, чтобы постоянно скрываться, она могла бы, кажется, совсем прогнать ее от себя…

Существует еще один сильный аргумент против связи: это – те близкие, родственные отношения Дмитриевой к семейству Карицкого, которых не отрицают ни мой клиент, ни сама Дмитриева. Жена Карицкого чуть ли не каждый день ездит к Дмитриевой, ухаживает за нею, целые часы просиживает у ее постели, с теплым сочувствием следя за той болезнью, виновником которой был Карицкий…

Скажите, в каком краю мы живем? Что это за Аркадия?! Жена в нежной дружбе с любовницей мужа… Естественно ли это?..

Близкие отношения свои к Карицкому Дмитриева хотела доказать, между прочим, и письмами, которые она писала к нему на «ты», как к своему «милому Николаю».

Но что за странная судьба этих писем на «ты». Одно из них, содержащее в себе упрек и весть о погибели, не доходит до Карицкого и прямо из кармана Дмитриевой попадает к следователю; другое вместо Карицкого, посылается к Каменеву, который, к сожалению, не полюбопытствовал прочесть его. Напротив, те письма, которые получаются Карицким, писаны на «вы», самым холодным и вежливым тоном.

Далее, в числе доказательств связи следуют солдаты, которых посылал Карицкий к Дмитриевой. И, наконец, право этой последней пользоваться экипажем Карицкого. Вот и все.

И все эти доказательства, повторяю, не убеждают меня в существовании связи…

Но вам говорили еще о слухах, говорили, что связь была известна всей Рязани.

Я – не рязанец, не знаю здешних сплетен и не могу судить, насколько основательны они. Но вы, быть может, признаете их за доказательство. Хорошо. Признайте существование связи, – я уже сказал, что не придаю ей никакого значения в настоящем деле.

Что же из того, что связь между Карицким и Дмитриевой действительно была?.. Если смотреть на дело беспристрастно, без предвзятой мысли во что бы то ни стало обвинить человека, то нечего было и спорить из-за этого вопроса. Неужели мужчина, находящийся в связи с женщиною, непременно участвует во всех делах своей любовницы, непременно главный виновник всех ее преступлений?

Мне возразят на это, что в противном случае, если бы подсудимый не сознавал себя виновным, – ему незачем бы было скрывать свою связь перед судом, зная, что всякое отрицание доказанного факта может служить во вред ему. Я вполне согласен с этим: отрицание подсудимым безразличных фактов, дозволительных поступков кидает тень на все его показания.

Но дело в том, что связь мужа с чужой женой, с точки зрения общественной нравственности, – вещь далеко не дозволительная; связь эта на обыкновенном языке называется преступною, и открытое признание ее, хотя бы и здесь, на суде, не могло быть безразлично для Карицкого, который имеет дома больную жену и детей, имеет, наконец, и известное общественное положение, не как подсудимый, а как человек.

Этим объясняется поведение Карицкого на суде. Может быть, он стал на ложную дорогу и, раз допустив себя до этого, все более и более сбивается с прямого пути.

Но ложь, обнаружившаяся в одном случае, еще не доказывает лжи во всем. Допустим, что Карицкий солгал в отношении связи, – разве это доказывает, что и все его показания, от первого до последнего слова, были ложью?

Нет! Оставьте за ним право не представлять собою особых совершенств и быть таким же человеком, как и все другие…

Рядом с вопросом о связи в настоящем процессе стоит другой вопрос, на который и во все время судебного следствия, и в речах с особенною силой напирали обвинители, надеясь найти в его разрешении твердую улику против Карицкого.

Это – вопрос о свидании, которое, так же как и связь, и не доказано и, как я думаю, не имеет в деле обвинения моего клиента никакого значения. *

Свидание в остроге само по себе не составляет преступления: арестанты имеют полное право видеться с родственниками, людьми близкими, знакомыми; в тюрьме, как известно, происходят сотни вполне законных свиданий. Значит, в настоящем случае весь вопрос сводится к цели и средствам свидания, к тому, что было результатом его.

Прежде всего признаем самый факт: пусть свидание в остроге совершилось, – между Карицким и Дмитриевой, как людьми когда-то близкими, оно совершенно естественно.

Но какую же цель могло иметь это свидание? Вот существенный для обвинения вопрос.

Дмитриева говорит, что Карицкий явился просить ее снять с него оговор и заставил, умолял ее, написать известную записку.

Правда ли это? Рассмотрим показание Дмитриевой.

Карицкий приходит к ней просить о снятии оговора о выкидыше, когда еще нет никаких данных у следователя для обвинения его, и ничего не предпринимает по краже, относительно которой Дмитриева уже дала показания. Карицкий торгуется с ней, предлагает 4000. Она просит 8000 руб. из числа выигранных по внутреннему пятипроцентному билету.

Но никаких 8000 руб. Дмитриева никогда не выигрывала; а так как на предварительном следствии этот факт был положительно опровергнут справкой из банка, который указал имена выигравших по 8000 руб. и в числе их Дмитриевой не было, то Дмитриева почти об этом не упоминала, и, следовательно, рассказ Дмитриевой о торге между нею и Карицким относится к области вымыслов, как и весь ее оговор.

При свидании все время сидел смотритель Морозов, а когда ему надобно было выйти, то вместо него был поставлен часовой солдат. Таким образом, если верить Дмитриевой, то Морозов допустил тайное свидание, но не допустил разговоров Дмитриевой, один на один и, уходя, поставил свидетеля – часового, чтобы сделать это свидание известным большему числу лиц.

В этой путанице подробностей я вижу дальнейшее неправдоподобие оговора. Дмитриева покончила на этом, когда давала свои объяснения суду. Далее она не шла. Замечу, что столько же подробностей свидания занесено и в обвинительный акт.

Надобно заметить, что у Дмитриевой господствует прием показывать на суде только то, что записано в обвинительном акте. Сколько бы показаний у нее ни было на предварительном следствии, но на судебном она их знать не хочет: она держится только слов, занесенных в этот акт.

Но на суде обнаружились записки, писанные ею из тюрьмы. Записки эти оказались целы в руках г-жи Кассель. Появление их было до известной степени ново. Но Дмитриева, однако, знала о них, так как муж Кассель приходил к ней и напомнил о существовании этих записок не более месяца тому назад.

Пришлось дать об них показание, и Дмитриева рассказала, что в то время, когда она виделась с Карицким в остроге, она, по просьбе его, написала их. Но так как он ей не дал денег, то она ему их не отдала, а потом отдала их смотрителю. Смотритель возил их к Карицкому, потом привез их назад, зажег спичку и сжег их при ней. А так как записки целы, то, значит, что смотритель ее обманул, – сжег вместо этих записок похожие на них бумажки.

Вот какие объяснения дает г-жа Дмитриева.

Выходит, что при свидании она не согласилась снять оговор с Карицкого, но написала, по его приказанию, записки на имя Кассель. Выходит, что Карицкий, которому нужно немедленно снять с себя оговор, опозоривающий его имя, выманивает у нее записки, которые цели своей не достигают и во все время следствия не были известны, не были представлены к делу.

Записки, которые так дорого ценятся, которые смотритель ездил продавать, которые притворно сжигаются, чтобы убедить Дмитриеву, что их нет, – записки эти вдруг гибнут в неизвестности и ими не пользуется Карицкий во время предварительного следствия, когда они могли дать иное направление делу.

Соответствует ли природе вещей, чтобы записки, при происхождении которых была, по словам кн. Урусова, разыграна глубоко задуманная иезуитская интрига, – были оставлены в тени, были вверены г-же Кассель и при малейшей ее оплошности могли перейти в руки врагов Карицкого, благодаря экономическим соображениям г-жи Кассель?

Объяснение о происхождении записок, составляющее последнюю часть показания Дмитриевой об острожном свидании, лишено всякого вероятия. А если вы разделяете со мною недоверие к слову Дмитриевой, то от этого, сначала так много обещавшего, факта, для обвинения ничего не остается.

О всех преступлениях Карицкого мы слышали только от Дмитриевой: она обвиняла его во всем, сваливала на него все, – и это называют ее сознанием, и на этом основываются все выводы и надежды обвинения!

Все обвинительные пункты против Карицкого построены на оговоре Дмитриевой, – значит, более серьезных, более основательных доказательств его несуществующих преступлений нет в деле.

Что же касается до тех соображений обвинительной власти и тех рассказов Дмитриевой, которые я возобновил в вашей памяти, то на них, собственно говоря, не стоило и останавливаться, и если вы позабудете их, то дело ничего не потеряет от этого…

Что должен я опровергать? Оговор? Но это такая слабая улика, которая почти не требует ответа. Оговор всегда служит в пользу оговаривающего и во вред оговариваемого, – это всем известно. Поэтому в старом Своде оговор никогда не был признаваем за улику.

Оговаривая Карицкого, Дмитриева перешла даже черту, отделяющую мир действительности от мира фантазии. Несуществующие выигрыши, неестественнейшие интриги изобретает она для своих целей.

Я не хочу обвинять ее, но я должен обличить ее ложь. У Карицкого в остроге она требует восемь тысяч, которые когда-то выиграла и передала ему. Он соглашается отдать четыре. Но в деле есть свидетельство государственного банка, которое положительным образом утверждает, что никаких 8 тысяч никогда Дмитриева не выигрывала. Следовательно, этот выигрыш – ложь с ее стороны, а кто лжет в одном, тот лжет и в другом, – эта ложь обличает и весь оговор Дмитриевой.

Обвинение в краже колеблется меж двух лиц: между Карицким и Дмитриевой. Повторяю, я вовсе не хочу обвинять Дмитриеву, не желаю следовать примеру ее защитника, бывшего обвинителем моего клиента, но, как защитник Карицкого, я обязан выставить перед вами некоторые факты, может быть и не совсем выгодные для Дмитриевой.

Из тех двух лиц, между которыми колеблется обвинение, одно было за 300 верст от места кражи в момент совершения ее, другое присутствовало на этом месте, в обоих вероятных пунктах, т. е. и в деревне, и в Липецке; у одного никто не видал краденой копейки в руках, другое разъезжает и разменивает краденые билеты; у одного не видно ни малейших признаков перемены денежного положения, у другого и рассказы о выигрышах, и завещание, и сверхсметные расходы – на тарантас, на мебель, на отделку чужого дома…

И кто возьмет на себя смелость, на основании одного оговора, обвинять человека, против которого нет ни одной существенной улики, в то самое время, когда целая масса улик против оговаривающего подрывает значение этого оговора?

Неужели ничего не значит то обстоятельство, что Дмитриева, вскоре после кражи, созналась в ней отцу, дяде, тетке и, наконец, Карицкому, который был призван ее родными, как близкий человек, как родственник? Сознаваясь, Дмитриева плакала, раскаивалась, умоляла о прощении, – сознание ее было искренно, все поверили ему, никто не заметил в нем ни малейшего притворства.

Напрасно защитник Дмитриевой называет отвратительною сцену этого сознания и старается подорвать в ваших глазах ее значение. Мы дорожим этой сценой, мы смотрим на нее прямо, видим ее такою, какова она есть, и считаем ее уликой против Дмитриевой. Вы видели, что отец ее, вызванный в суд в качестве свидетеля, отказался дать показание на основании закона, который дает это право близким родственникам подсудимых.

Но что означает отказ отца Дмитриевой? Неужели он уклонился бы свидетельствовать перед судом ее невинность, если бы только был убежден в этой невинности, если бы только имел хоть одно слово, хоть один факт в пользу своей дочери?

Нет! Он отказался быть свидетелем, вероятно, потому, что знал о невозможности оправдывать ее и верил, и до сих пор верит тому ее признанию в краже, которое слышал от нее три года назад…

Теперь несколько слов об оговоре Дмитриевой относительно прокола околоплодного пузыря.

Судите, насколько состоятелен этот оговор, когда ни одно свидетельское показание, ни один, хотя бы самый ничтожный, факт не подтвердили его на судебном следствии.

Сапожков и Кассель прямо заявили, что виновника прокола надо искать не между подсудимыми, и, мне кажется все мелкие обстоятельства дела подтверждают достоверность этого заявления. Сапожкову незачем укрывать Карицкого, – он никогда не отличался особою дружбою к нему; что же касается до Кассель, то о действительном виновнике выкидыша она говорила еще Стабникову, задолго до настоящего заседания. На судебном следствии они назвали имя этого виновника…

Нам остается разрешить еще один вопрос, который, видимо, интересует вас и который служил одним из краеугольных камней для обвинителей моего клиента. Вопрос, действительно, серьезный: какие побуждения, какие причины могла иметь Дмитриева для того, чтобы так нагло оклеветать Карицкого?

Отвечая на этот вопрос, я приму две точки отправления: иная причина клеветы, если была между подсудимыми связь, иная – если связи не было.

Допустим сначала последнее. Если Карицкий не имел связи с Дмитриевой, но, как близкий знакомый, как родственник, убеждал ее сознаться в краже, уверяя, что ей ничего за это не будет, что дело будет потушено, то, весьма естественно, когда не сбылось это обещание, когда она попала в острог, у ней могла явиться мысль отмстить ему. А раз закравшись в душу человека, эта мысль уже не умирает, не дает ему покоя до тех пор, пока не выполнит он ее.

И вот, Дмитриева начала оговаривать Карицкого в краже. Потом, когда она увидала, что оговор этот несостоятелен, что против Карицкого нет улик, то чувство злобы и мести заставило ее создать и новый оговор в произведении выкидыша…

Теперь допустим, что существование связи доказано: Дмитриева была любовницей Карицкого. В конце 1868 года, узнав, что она совершила преступление, кражу у дяди, Карицкий разрывает эту связь, и разрывает окончательно, – совсем перестает ездить к Дмитриевой, совсем отвертывается от нее. В этом случае оговор делается для нас еще понятнее. Нет ничего удивительного, что женщина решается жестоко отмстить человеку, которого она любила, который был отцом ее ребенка и который бросил ее в ту самую минуту, когда его помощь была для нее нужнее всего, когда погибала она, уличенная в преступлении…

И вот, Дмитриева всю себя отдает этой страсти, вся проникается ею и не разбирает более средств для того только, чтобы обвинить его, чтобы отмстить ему…

Мы можем взглянуть на дело еще и с третьей стороны, со стороны практической пользы. Вы видели, что оговор Дмитриевой не бесполезен для нее: им она выгораживает себя и все обвинение складывает на голову Карицкого. Предположите же, что она была в связи не с Карицким, а с другим лицом: допустите это предположение, – оно естественно, – и тогда все дело предстанет вам в новом, ярком свете.

Сознавшись в краже, Дмитриева попадает в острог и там, в этой академии разврата, начинает изучать теорию уголовного права. Там нет тайн, нет ничего сокровенного. Профессорам искусства она рассказывает свою жизнь, свои преступления, и ее научают оговорить Карицкого, чтобы спасти себя за его связями, за его высоким положением. Когда оговор в краже представляется недостаточным, ей говорят, что она может оговорить его в выкидыше, – оговорить, пожалуй, вместе с ним и себя, для большей достоверности, так как хуже от этого не будет. В остроге хорошо знают, что произведение выкидыша – такое преступление, за которое женщин, большею частью, оправдывают…

Теперь – продолжайте идти по пути этих предположений и будьте уверены: ни одно обстоятельство дела не станет для вас препятствием…

Не могу не заметить вам, гг. присяжные, что прошедшее Дмитриевой не настолько чисто, чтобы можно было во всем безусловно верить ей и считать ее невинною, напрасно погибающею жертвой, какою с одинаковым усердием хотят ее представить вам и обвинение и защита. Вспомните, что в связи с именем Дмитриевой, Галич говорил о краже серег у жены его, свидетель Радутин о краже часов у Карицкого…

Но в связи с именем моего клиента нет таких темных фактов: во все время судебного следствия вы не слыхали ни одного слова, ни одного намека, который бросал бы тень на это честное имя.

Вспомните, наконец, как меняла Дмитриева свои показания, – на это указывали вам все подсудимые. Не ясно ли, что от сознания, от правды, которую она сказала в 1868 году, она шла в остроге к нравственному растлению и далеко ушла вперед по этому пути, – глубоко упала нравственно…

Я попрошу г. председателя дать мне еще раз несколько минут отдыха…

(После 5-минутного перерыва).

Что я знал, что вспомнил, то сказал вам, гг. присяжные! Вы мне простите и не поставите в вину моему клиенту, если я забыл вам что-нибудь сказать.

Вы видели, какую горячую, страстную борьбу целые девять дней приходилось мне выдерживать; вы, конечно, заметили, что в борьбе этой большим числом орудий, большим числом средств располагали мои противники.

Вы видели, как велось настоящее дело: другого подобного образца не встретите вы в практике уголовного судопроизводства.

Прокурорский надзор и защита Дмитриевой не скрывали своих предубеждений против Карицкого.

Мы допускали к допросу всех свидетелей и ко всем им относились с равным беспристрастием.

Но когда являлись наши свидетели, против них все восставали, – их, не задумываясь, клеймили грязью, обвиняли в полном забвении долга и святости присяги.

Мы не платили таким же оружием, зная, что сбить всякого свидетеля легко, и думая, что честная защита никогда не решится воспользоваться вынужденными противоречиями показаний.

Мы ошиблись: все это делалось, – во имя высокого положения нашего клиента.

Ополчаясь против наших свидетелей, против наших доказательств, вызывая целую толпу новых свидетелей и из публики, и с разных концов Рязани, обвинители пользовались полною благосклонностью суда, – это вы видели. Они заявляли, что если только свидетели наши, подобно всем прочим, удалятся на ночь из суда, – все дело погибнет, все следы преступлений Карицкого сотрутся с лица земли…

При таких данных борьба час от часу становилась труднее для нас…

Теперь, слава Богу, настал конец ее. Теперь наступила ваша очередь разрешить, кто победил в этой борьбе, – разрешить наши недоумения, дать нам суд правый.

Я буду ждать вашего приговора с полным убеждением, что совесть, управляемая разумом и опытом жизни, познает истину.

Не поддавайтесь влиянию первых впечатлений: суд по инстинкту не может быть справедлив.

Лучший в мире, английский институт присяжных, перед которым склоняются все авторитеты науки, всегда руководствовался правилом – произносить обвинительный приговор над человеком только на основании строгих, точных, доказанных следствием улик, таких, которые заключали бы в себе неотразимую силу факта и убеждения.

Вы пойдете этим же путем, вы не обвините подсудимого по одному оговору женщины, меняющей показания так же легко, как и свой гардероб…

Вы не обвините Карицкого потому только, что он сильный человек, – потому, что он не склоняет своей головы перед вами и ждет от вас не милосердия, а правды.

Вам говорили, что старая теория улик, требовавшая основательных доказательств вины, более не существует; вам говорили, что если без улик вы обвините Карицкого, то сделаете великую заслугу перед обществом и перед правосудием, совершите честное дело, – покажете, что русский суд может сладить и с высокопоставленным подсудимым, что он – сила, над которою смеяться нельзя…

Так, господа! Страстности было много в этом деле.

Но где – страсти, увлечения, – там истина скрыта.

Прочь эти фразы! Не верьте легкомысленным приговорам толпы.

Обществу нужны не жертвы громких идей, а правосудие. Общество вовсе не нуждается в том, чтобы для потехи одних и на страх другим время от времени произносились обвинительные приговоры против сильных мира, хотя бы за ними и не было никакой вины…

Не поддавайтесь той теории, которая проповедует, что для полного спокойствия на земле нужно иногда звучать цепями осужденных, нужно наполнять тюрьмы жертвами и губить их из-за одной идеи правосудия…

Будьте судьями разума и совести!..

Разумно ограничив свою задачу разрешением того, что дало вам судебное следствие, отрешившись от всех страстей и увлечений, вы, оставаясь в строгих рамках судейской мудрости, правда, не понравитесь проповедникам теории равенства или теории жертв и цепей, но зато ваш честный приговор найдет себе привет и оправдание и в вашей чистой совести и в мнении общества, которого вы являетесь здесь представителями!..