Текст книги "Справедливый приговор. Дела убийц, злодеев и праведников самого знаменитого адвоката России"

Дело Орлова, обвиняемого в убийстве Бефани

9 марта 1889 г. хористка Императорских театров Павла Николаевна Бефани через несколько минут по приезде в театр на репетицию была убита двумя выстрелами из револьвера канцелярским служителем Василием Владимировичем Орловым.

Орлов был женат на подруге Бефани. С Бефани он познакомился за 2 года до убийства и, вскоре после знакомства, с ней сошелся. Вначале связь Орлова с Бефани ото всех скрывалась, затем она сделалась открытой, и Бефани со своими малолетними детьми (муж ее покончил жизнь самоубийством) переехала на квартиру Орлова. Первое время они жили хорошо. Но это продолжалось недолго. Вскоре Орлов безо всякой причины стал ревновать Бефани ко всем ее знакомым, начал к ней очень плохо относиться и временами бить ее. Впоследствии побои сделались мучительными: они происходили целыми днями и следы от них надолго оставались на теле Бефани. Жизнь Бефани у Орлова становилась невыносимой, и, по ее собственным словам, только страх перед тем, что Орлов убьет ее, заставлял ее жить вместе с ним.

Наконец, она все же поборола этот страх и оставила Орлова. Вместе с детьмй она поселилась в доме своей матери.

Орлов начинает преследовать ее, ищет возможности свидания с ней. Когда это не удается, обращается к ней с угрозами. Она принимает меры предосторожности, никогда не выходит одна из дома. Но все же он настигает ее в театре и убивает.

После убийства Орлов говорил, что в театр он пришел для того, чтобы на глазах Бефани покончить с собой, так как разлуки с ней он перенести не мог. Стрелять в Бефани он и не собирался, а выстрелил, рассердись на сестру Бефани, вследствие ее грубого с ним обращения.

Судили Орлова в Московском Оружном Суде 27 октября 1889 г. Обвинял Товарищ Прокурора А. А. Саблин, защищал – кн. А. И. Урусов. Ф. Н. Плевако выступил поверенным гражданского истца, – опеки двух малолетних детей Бефани.

Вердиктом присяжных заседателей Орлов был признан виновным в убийстве Бефани, и Суд приговорил его к каторжным работам на 10 лет.

Речь поверенного гражданского истца Ф. Н. Плевако

Гг. присяжные!

Если бы я был охотником поговорить независимо от уместности и надобности слова, сегодня мне было бы просторно и привольно: убийство женщины, убийство признанное, ненормальность душевных сил подсудимого не доказана, – какая благодарная тема для обвинения, для возбуждения благородного негодования в ваших сердцах!..

Но я этим не воспользуюсь – из уважения и веры в вас, как людей и судей.

Нет никакого сомнения, что вы не признаете убийства делом безразличным; нет сомнения, что настоящее убийство не вызовет в вас тех редких, впрочем, чувств сострадания, которые внушают к себе дошедшие до кровавой драмы, влекомые к ней не страстями и похотью плоти, но несчастным стечением обстоятельств, когда оскорбленный в самых святых своих верованиях человек видит совершающуюся неправду, зовет на помощь и никто ему не откликается… И вот, под давлением благородного негодования, он сам становится судьей и исполнителем своего приговора.

Настоящее дело не из таких: не супруг здесь защищал семейный очаг от непрошенного гостя, не отец или мать мстили надругавшемуся над честью их детища, – здесь низкая, чувственная страсть уничтожила чужую жизнь, раз последняя, отрезвев от временного опьянения увлечением, захотела вернуться к долгу матери и честной женщины.

Здесь слепое самолюбие, не зная иного закона, кроме своих желаний, разрушило чужое существование, осмелившееся заявить свое право на свою личность…

Нет, другая сторона дела влечет меня сказать вам два слова: я хочу напомнить вам, что, говоря об убийце и убитой, вам сказали не все, позабыли о многом.

Когда 9 марта в коридоре театра Орлов всадил две пули в несчастную Бефани, он сделал более зла, чем кажется… Удар выстрелов отразился в другом углу Москвы и в одну минуту превратил в круглых сирот двух малюток, которые только что испытывали счастье возвращенной любви со стороны временно увлеченной матери, теперь стряхнувшей с себя путы нечистой страсти…

И вот за этих-то сирот я и говорю теперь.

Но не денег, не цены крови ищу я с подсудимого. Их нет у него.

Сиротская доля, с холодным благодеянием чужих, с ласками, которые будут поставлены в счет, с вечной тоской об утраченном счастье – удел моих малюток.

А за что? Что сделала ему бедная женщина?

Слава Богу, мы не слыхали более попыток со стороны подсудимого смешать с грязью ее имя, чего мы так боялись, судя по программе, которую предполагал провести подсудимый на предварительном следствии; но кое-какие попытки были: оглашены здесь гласно и вне публики интимные записки, свидетельствующие о понижении души, о потере целомудрия не только в делах, но в словах и думах покойной, когда она увлеклась Орловым.

Но ведь это – обвинение и укор только ему. Ведь это он, встретив эту женщину, низвел ее в пропасть падения, развратил ее не только в теле, но и в духе.

К чести ее, она не потерялась окончательно. Измученная, искалеченная внешне, разбитая внутренне, она очнулась, ужаснулась и бежала от него к своей прежней, скромной жизни, в родной угол, к долгу матери.

А за то, что она решилась на этот путь добра и блага, он произнес ей приговор смерти и безжалостно привел его в исполнение…

Пройдут года. Сироты подрастут, воспитанные в нужде и горе, в одиночестве и нищете. Не раз, не два их мысли будут возвращаться к памяти о матери и об отце, так безвременно погибших. Память и люди скажут им, что мать их погибла под ударом убийцы, злые языки, пожалуй, начнут повторять те сплетни, которые посеяны намеками Орлова.

Дайте же вашим приговором, карающим убийцу, основание для сирот защитить память матери; дайте им возможность сказать, что судьи, взявшие в свои руки дело их матери, осудив убийцу, защитили и очистили ее имя от всех тех подозрений, достоверность которых заставляла нередко судью смягчать суровые веления писанного закона приложением закона любвеобильной благодати; дайте им возможность, указав на ваш приговор, сказать: «Он виновен, следовательно, мать наша была невиновна в своей горькой доле!..»

Дело об убийстве присяжного поверенного Старосельского

Дело о Мамед Рза бек-Бакиханове, Фатаха Гаким-оглы и Мешади Мамеда-беке, обвиняемых в убийстве присяжного поверенного С. Д. Старосельского, слушалось на выездной сессии Тифлисской Судебной Палаты в г. Баку 27–28 сентября 1899 г.

Председательствовал Старший Председатель Тифлисской Судебной Палаты Врасский, обвинение поддерживал Товарищ Прокурора Холодков, защищали подсудимых: Мешади Мамеда – присяжный поверенный П. П. Пуцило, Фатаха Гакима – частный поверенный Турский и Бакиханова – присяжные поверенные П. Г. Миронов и Ф. Н. Плевако.

15 ноября 1895 г. в г. Баку ночью был ранен несколькими выстрелами из револьвера присяжный поверенный С. Д. Старосельский. На другой день он скончался.

Старосельский перед смертью заявил, что в подстрекательстве к преступлению он подозревает сельского старшину села Забрат Монаф Гашим-оглы и члена Бакинской городской управы Балабек-Оруджалибекова, против которых он вел гражданское дело.

Очевидцев преступления не было, и все обвинение было построено на косвенных уликах. Дознание по этому делу производилось чинами местной полиции, фигурировавшими на суде в качестве свидетелей. Результатом этого дознания было привлечение в качестве обвиняемых семи человек: Мешади Мамеда-бека и Фатаха Гакима по обвинению в том, что они нанесли Старосельскому раны, от которых он умер; Гюль Касума и Кербалай Гусейна – в том, что, не принимая непосредственного участия в убийстве, они помогали преступлению, стараясь устранить препятствия к нему; а Бакиханова, Монофан Гашима и Ибрагим Алепкеpa – в подкупе убийц, т. е. в преступлениях, предусмотренных ст. ст. 13, 120, 121 и п. 3 ст. 1453 Уложения о наказаниях.

Дело это разбиралось в Бакинском Окружном Суде 27 февраля 1897 г. Бакиханов был приговорен к ссылке в каторжные работы без срока, Мешади Мамед и Фатах Таким – к ссылке в каторжные работы на 20 лет; остальные подсудимые оправданы.

На этот приговор обвиненные принесли апелляционный отзыв, в котором доказывали безосновательность обвинения, как по отсутствию мотивов преступления, так и по шаткости улик, добытых дознанием полицейских приставов г. Баку Насырбекова и Мнасарова, которые все время фигурируют на суде в качестве свидетелей.

Приговором Палаты Фатах Гаким-оглы и Мешади Мамед признаны виновными, но наказание уменьшено им до 15 лет каторжных работ. Бакиханову вынесен оправдательный приговор.

Речь в защиту бек-Бакиханова

Все внимание наше устремлено теперь вперед, на будущее, на тот момент дела, когда вы вынесете ваш приговор.

Прокурору, предлагающему предать подсудимого суду первой инстанции, ставящей свой приговор, еще можно утешаться мыслью, что могущую вкрасться в мнение судей ошибку исправит пересмотр дела в высшей инстанции.

Ваша роль – иная: ваше слово – последнее слово по существу, слово, переходящее в жизнь, как слово свободы или смерти заживо. Ваше решающее слово – высший акт справедливости и правосудия; его не ждет критика, и поэтому оно должно быть обставлено всеми возможными условиями, обеспечивающими его истинность.

Для судебной же истины необходимы два условия: чистота материала, из которого строится приговор, и широта горизонта при наблюдении за явлениями, подлежащими обсуждению.

Если первые – нечисты, непрочны, а перед глазом сужено поле наблюдения и зрение ограничено узкой полосой фактов, а не всею наличностью их, – вывод получится неверный, хотя бы ум судьи и совесть его потратили всю свою энергию.

В данном деле налицо оба указанных недостатка.

Решающий материал дела – не свидетели события, а свидетели того, что не подтверждающие ныне своего оговора подсудимые и частью свидетели-оговорщики, тоже отказывающиеся от своих слов, когда-то говорили сыскным чинам, что преступление совершено ими, и указывали подстрекателя. Притом сами эти сыскные чины и являются свидетелями неподтвержденного на суде оговора, им учиненного подсудимыми и свидетелями.

Это не судебный материал, а очевидное доказательство его отсутствия. Сыск в государстве вещь необходимая, но сыскные чины – не свидетели, а лица, доставляющие свидетелей и другие следы преступления. Если взять сравнение из жизни, то они не охотники, добывающие дичь, а собаки, указывающие охотникам, где она находится, потому что у собаки хорошо обоняние, но плохо развито чувство. Собаки – только собаки, гриб не роза, а только гриб, он не будет пахнуть розой, не приобретет ее благовония: от него всегда будет разить мухомором.

В материалах, послуживших составителям судебных уставов для создания нашего уголовного процесса, мы читаем самые резкие упреки ошибкам прошлого, когда сыску вверялось установление наличности преступления. Уставы самому следователю – чину судебному – усвояют не свидетельство, а проверку свидетельств и следов преступления, и не позволяется ему свидетельствовать на суде, хотя он и выше полицейского чиновника.

В настоящем деле у нас есть только два пристава, утверждающие, что одни подсудимые оговорили в их присутствии других – и более ничего. Их слова – указание на доказательство (оговор подсудимыми подсудимых же). Доказательство это подлежало проверке, но не подтвердилось, и, следовательно, его нет…

Еще ярче выступает другой недостаток – узость поля исследования, добровольное ограничение исследования щелкой, вместо широкого окна, в которое льется полный свет.

Один из приставов заявил, что виновность Бакиханова очевидна, ибо он однажды поручил убить и ограбить еврея, что и было сделано, и о чем ему, приставу, говорил, плача, осужденный арестант.

Если событие это верно, то оно должно было бы служить поводом к следствию, это указало бы, не виновен ли Бакиханов в двух убийствах, и первое убийство не есть ли нравственная улика по второму делу.

Этого не сделано, а ограничились лишь заявлением о факте на суде. Заявителем является сыскной чиновник, который находил, однако, возможным много лет молчать о полученном им сведении.

Верить ли ему?

Нет, верить нельзя.

Пусть его показание дано под присягою. Но, ведь, свидетель, в свое время давший должностную присягу на верность службе и промолчавший о событии, – свидетель не очень достоверный: легкое отношение к долгу служебной присяги дает повод думать о возможности такого же отношения к судебной присяге.

Обвинитель говорит, что сознавшийся в бездействии власти и тем подвергший себя суду за проступок по должности пристав только доказал, что он готов ради торжества правосудия в данном деле пожертвовать своей служебной карьерой. Охотно согласился бы и с этим доводом, если бы было доказано, что преследование это началось. Но показание об участии Бакиханова в убийстве еврея имело место в марте, теперь – сентябрь на исходе. Кажется, было время возбудить преследование? Где же дело против пристава? Возбуждено ли оно? Нет его. Не возбуждено оно. Позволительно думать, что пристав ничем не пожертвовал ради истины…

Здесь высказано предположение, что убийство могло интересовать генерала Бакиханова, а привлеченный Мамед Рза Бакиханов был его заказопринимателем.

Это соображение более чем неожиданно. Как? Предполагается, что генерал Бакиханов мог подстрекать, и дело судят без него. Да разве в судах по уставу 20 ноября нас учили «бичевать маленьких для удовольствия больших»? Нет, перед судом все равны, хоть генералиссимус будь!..

Что-нибудь одно: либо генерал Бакиханов не причастен к делу, – тогда падает обвинение Мамеда Рза Бакиханова: ведь он сам лично, по данным дела и выводам суда и обвинения, интереса в убийстве и столкновений по делам со Старосельским не имел; либо же – да, причастен, – и тогда удивительно: почему мы не видим его здесь рядом с подсудимыми?..

Итак, подсудимый Бакиханов привлекается, как согласившийся убить Старосельского по заказу названного, но непривлеченного человека, что явно неправильно и ведет к ложному выводу.

Если же привлечение заинтересованного в убийстве Старосельского лица не могло иметь места, по недостатку улик, то незаконно привлечение и Бакиханова, без установления связи между ним, убийцами и подстрекателем его на преступление.

Вот все, над чем вам следует остановиться. Вот все, чем располагает обвинение. Неужели же этого достаточно для постановки приговора, для решающего слова, которым заживо погребается человек, – бессрочная каторга разве не могила?

Нужны посильные основания, попрочнее данные. На неподтвержденных оговорах, на заверениях сыскных чинов, что им признавались подсудимые, останавливаться нельзя.

Мало ли причин для последних быть ретивыми не в меру? Ведь им грозило, по их же словам, неудовольствие начальства за нерозыск! Ведь они – люди, со своими страхами и интересами. Не разыщут – им грозит начальнический гнев. А за спиной жена, дети… А начальство распоряжается не всегда осмотрительно. По массе дел и интересов, ему не всегда время вдуматься в свои распоряжения. Чины сыска не открыли преступления. Может быть, они хорошо спрятали концы его…

Но начальническое внимание было обращено на дело, быть может, в дурную минуту. Расстройство духа, даже печени, могло обусловить особливо скептическое отношение начальства к подчиненному, и он летит… Разве мы не знаем, что движение селезенки принимается нередко за движение мысли.

Вот и силится малый чин исполнить свою задачу и часто со страха и боязни видит разгадку ее там, где о ней нет и помину.

Да, перед нами убийственная неправда, но нет убийства. А задача суда – единая правда. Вы не сочтете возможным произносить ее по внушающим сомнение доказательствам; вы не станете обосновывать приговор на подозрениях относительно людей, каков генерал Бакиханов, и на умалчивании о дефектах в достоинстве свидетельских показаний сыска.

Мы уповаем, что в вашем решении отразятся совесть и мысль честнейших людей страны, принявших на себя долг правосудия, и в слова вашего приговора и в одушевляющее его начало правды не войдут посторонние соображения, преследующие иные, хотя бы и почтенные цели. В данный момент вы – жрецы, изрекающие слово Божие, – так не место тут узким целям житейской суеты.

Правосудие изображают в виде весов в руках женщины с завязанными глазами. На последнее указывают, как на эмблему беспристрастия и нелицезрения.

Я же верую, что судья, ставящий судебное решение, сознает еще и то, что весы в руках правосудия, эмблема – весы, не из того материала, из которого льются орудия торга, веса и меры в местах человеческого торжища. Судья знает, что весы, врученные ему, выкованы из того материала, из которого слиты весы великого Божьего суда, имеющего произнесть приговор над всем миром и судьбами его. А к таким весам не должны прикасаться ничьи с правдой ничего общего не имеющие стремления; их верности не должны нарушать, прикасаясь к ним, нечистые руки, в целях увеличения тяжести одной из чашек, все равно, вмещающей интересы обвинения или интересы защиты.

Нет, если подсудимый не изобличен, если его дела не вопиют против него, он выйдет оправданным, как бы приятно или неприятно ни было это для настаивающих на обвинении, и нечистый материал должен быть изгнан.

Мы не оскорбим веры народа в святость суда. Наше место свято! Чур меня, чур!.. Мы не дождемся упрека, каким один из великих художников слова заклеймил ошибку правосудия, осудившего невинного. «Сто тысяч жертв, ядер и картечи, – говорит он, – не так возопиют пред небом, как та душа, которая, невинно пострадав от ложного решения, предстанет пред Судьей вселенной и скажет там: – Смотри!»…

Вам говорят: вы знаете все! А я вам говорю: вы ничего не знаете, и потому вы не подпишете обвинительного приговора – рука дрогнет…

Я кончил свое ходатайство перед вами. Позвольте еще сказать два слова, вызванные особенностями данного процесса.

Убит присяжный поверенный – член той семьи, к которой принадлежу и я. Зачем же явился я и говорю в защиту подсудимого, мешая мщению за попранное право, за преждевременно пресеченную жизнь его?

Господа! Я не могу простить обвинителю… Я сам не раз в своей деятельности выступал в качестве гражданского истца, помогая правосудию. Тридцать лет я с честью ношу свой значок и никогда не согласился бы опозорить его, если бы не убеждение в невиновности подсудимого.

Покойный был борцом за право, за честь; покойный спасал обвиняемых, защищал сирого и обиженного – так неужели ему нужна тризна, неужели ему приятны слезы осужденного, как благоухание кадильное?

Нет, иную услугу хотелось бы оказать ему, иное слово, чем беспощадное обвинение, хочется услышать в помянные дни по нем.

Товарищ, спящий мирно в могиле, я служу тебе, как и все, здесь бьющиеся за правду, тою службою, в каковой и ты видел благороднейшее употребление твоего призвания! И если невинный, доказав свою правоту, выйдет отсюда оправданный, а не осужденный, правда о приговора и счастье спасенного от вечного позора, вызванного подозрением в тяжком убийстве, будет лучшей тризной, лучшим надгробным словом, лучшим памятником, какой воздвигнется тебе друзьями и соратниками твоими по бранному полю, – зачесть!..

Дело Чернобаева, обвиняемого в покушении на убийство студента С. Н. Батаровского

Дело это слушалось в заседании Московского Окружного Суда 13 сентября 1900 г. с участием присяжных заседателей.

Председательствовал Д. А. Нилус, обвинял Товарищ Прокурора гр. К. Н. Татищев, гражданский иск поддерживал помощник присяжного поверенного А. А. Котлецов, защищал присяжный поверенный Ф. Н. Плевако.

15 мая 1896 г., близ станции Малоархангельск, Московско-Курской железной дороги, на площадке вагона И. К. Чернобаев выстрелил из револьвера в студента С. Н. Батаровского. Причины, приведшие к этому поступку, были крайне сложны.

В конце 1896 года жена И. К. Чернобаева познакомилась со студентом Батаровским. Это знакомство некоторое время спустя переходит в связь, делавшую крайне мучительной жизнь мужа.

Батаровский имел большое влияние на Чернобаеву, и она по его вызовам несколько раз уезжала из Москвы в Тулу, где проводила с ним время в кругу его товарищей.

Чернобаев смотрел на поведение жены, как на нечто, выходящее за пределы ее воли, объяснял это поведение тем влиянием, которое имел на нее Батаровский. Измену жены он считал несчастьем временным и всегда верил, что, поставленная вне сферы и влияния Батаровского, она вернется к нему. Несколько раз он мирился с женой, и поездка в Киев, которая окончилась покушением на убийство, носила характер средства, отвлекающего внимание жены от Батаровского.

Однако Батаровский поехал за Чернобаевыми в Киев и тайком от Чернобаева возвращался в одном поезде с ними в Москву.

На обратном пути из Киева в Москву Исаевич, свидетель по делу, сообщил Чернобаеву поразившую его новость, что из окна соседнего вагона какой-то студент в отсутствие мужа делает знаки Чернобаевой.

Чернобаев выскочил на площадку и произвел в Батаровского выстрел из револьвера.

Пуля произвела поверхностную ссадину, попала в левую руку и причинила Батаровскому сквозную рану в верхней части предплечья. Врачами рана признана легкой.

Вердиктом присяжных заседателей Чернобаев был оправдан. Гражданский иск оставлен судом без рассмотрения.

Речь в защиту Чернобаева

В заботах о судьбе подсудимого, которого я явился защищать, мне не время вступать в бесплодные препирательства с г. гражданским истцом.

Не нам будут выдавать премии и награды, не о нас дело идет.

Ни о героях, ни о легендах я не буду говорить. Здесь нет героев, а просто в этом романе – трое несчастных, и весь вопрос в том, кто из них несчастнее.

В обыкновенных процессах все сочувствие на стороне потерпевшего. То ли мы видим в этом деле? Я думаю, что самый несчастный не занимает места потерпевшего, а сидит здесь, на этой скамье.

Да, господа, он глубоко несчастен тем, что встретил эту женщину, несчастен, что сделался ее мужем, несчастен, что полюбил, и несчастен тем, что она не примирилась с выпавшей ей долей.

Посмотрим, как они встретились.

Человек молодой встретил молодую девушку и полюбил ее. Этой поры даже фантазия гражданского истца не коснулась.

Правда, Чернобаев явился в эполетах, до которых ему следовало еще дослужиться: вы слышали, здесь говорилось об офицерском мундире, в котором явился Чернобаев в дом своей будущей жены, еще не будучи офицером.

Ну, что же, что надел человек эполеты, – но он не надевал ложной личины, той некрасивой маски, в которой щеголял доверитель гражданского истца с его подложными телеграммами и всякими уловками и ухищрениями. В этом отношении Чернобаев бесконечно перерос Батаровского. Он повел женщину в церковь, в семью, а ваш доверитель (оратор негодующе обращается к Котлецову) куда ее повел? В отдельный номер гостиницы! Как зовут женщин после этого, вы сами, г. истец, знаете.

Не хлебом с солью, которой, якобы, Чернобаев, по словам истца, засорял уши своей жены, а Бог знает чем были заткнуты уши тех, которые ничего хорошего не слыхали, которые глухи ко всему доброму и пришли требовать казни во имя какой-то царапины, которая давным-давно зажила.

Молодая женщина ждала, что человек поведет ее завоевывать мировое счастье, ждала блеска, силы, успеха от своего избранника и не удовлетворилась той небольшой частицей счастья, которая выпала на ее долю. Ей захотелось пококетничать, правда, без греха; с ее стороны наступило охлаждение, и место мужа занял другой.

Я не стану, да и права не имею бросать в него камни, как в человека окончательно погибшего. Ему понравилась женщина; это – нормальное явление: страсть и любовь приходят помимо воли. А тут он еще слышал сетование этой женщины, которая жалуется на дурную жизнь, и, конечно, пошел дальше в своем увлечении.

Но, видите ли, человек сильный нравственно приносит в жертву во имя любви себя, но никогда не женщину; такой человек не станет жадно искать награды, которой еще не заслужил, не возьмет всего, что можно взять, – и честное имя, и счастье, и покой, не дав взамен ровно ничего…

Нет, г. Батаровский не герой: это – хилая натура. Человек, который лжет целых полтора года перед обманываемым мужем; по милости которого молодые люди, которым еще доучиваться нужно, вовлекаются в роль каких-то почтарей, посредников между любовником и чужою женой, – такой человек не является носителем твердых нравственных убеждений.

Да, Батаровский желал ей добра, желал ей счастья, но так, чтобы оно само с неба свалилось. Да и почему было не желать ей счастья? Ну, хотя бы в награду за те незабвенные свидания в Александровском саду, одного воспоминания о которых было достаточно, чтобы забыть все невзгоды настоящего.

Таков второй герой, который, конечно, тоже несчастен, ибо человек, падающий от недостатка внутренних сил, – несчастный человек.

А вот и сама героиня. И она несчастна. Разве это двоедушие, эта раздвоенность, когда она в объятиях одного бранила другого, а в объятиях последнего направляла брань по адресу первого, могло принести счастье? Она должна была изолгаться, измучиться и отравить свою семейную жизнь: мира, – мира не было уже больше в недрах этой семьи…

Была минута, когда Чернобаев верил, что этот мир может вернуться; это было после поездки в Киев. Он только начал верить после ее клятвы в восходящую звезду нового счастья, как вдруг эта сцена на площадке вагона.

Гражданский истец говорит, что они не могли обниматься, не могли стоять, прижавшись друг к другу, ибо, видите ли, у студента сюртук оказался простреленным на груди. Между тем, они могли стоять просто друг возле друга и он держал ее за талию…

При виде их все рухнуло, все надежды были разбиты: над Чернобаевым насмехались, ему наступали на горло. Он выстрелил и причинил рану.

За эту рану у нас денег требуют из тех грошей, которые зарабатывает Чернобаев тяжелым повседневным трудом.

А Батаровский не нанес ему раны, такой раны, которую никаким хирургам и медикам в мире не залечить?!.

Он разорвал студенту сюртук, а тот расколол ему жизнь.

Наше общество так устроено, что, если тебя ограбят, украдут часы, ты можешь найти управу, защиту; а если украдут честь, счастье, то негде искать управы.

Чернобаев и решился на самосуд над Батаровским.

Когда разбойник или тать идет к чужому хранилищу, он рискует, он подвергается опасности и в этом отчасти его оправдание.

Когда вторгается человек в семейную жизнь, когда лезет в чужую спальню, он должен знать, что может быть убит, и это должен был знать Батаровский.

Не вина Чернобаева, что ему приходится самому защищать те интересы, которые так неумело защищает общество…

Но Тому, кто владеет судьбами мира, Тому, кто управляет стихиями, угодно было, чтобы буря разразилась внутри человека и чтобы она дала себя знать только ничтожными царапинами.

Люди живы, гг. присяжные заседатели, злоба утихла, и несчастные разошлись по своим углам кое-как исправлять последствия того зла, которое причинили.

Эта развязка дает нам возможность спокойнее разобраться в деле.

Иногда при всей симпатии к подсудимому не можешь его простить, видя страдающую жертву преступления.

Тут судьба создала иное положение вещей, тут она нам указала счастливый след, по которому нам и следует пойти в погоне за правдой и милостью…