Текст книги "Справедливый приговор. Дела убийц, злодеев и праведников самого знаменитого адвоката России"

Общий голос, насколько мы можем вывести из свидетельских показаний, говорит также о том, что мы имеем дело не с забулдыгой, не с человеком, который шатается по трактирам, а с очень обыкновенным человеком, позволяющим себе отдохнуть, выпить и поиграть в карты с товарищами, – все это в пределах умеренности, не доходя до безобразий. Пьяным он домой не являлся, карточных долгов не имел, не слыл за человека, который где-нибудь на стороне делает долги, рассчитывая на будущее наследство, который имеет открыто легкие связи, и т. д.

Таков был Гр. Лебедев.

Отец у него был очень престарелый человек, по мнению большинства, строгий, сомнительно – скупой или нет (я склоняюсь на сторону прокурора и скажу, что скупости в нем было больше, нежели нескупости). Нет сомнения, что некоторые факты его жизни, объясняемые прокурором его скаредностью, можно объяснить лучше, как и объяснил вчера Гр. Лебедев. Его нечаепитие, лежание на голых досках, когда тут же рядом лежит перина, можно признать аскетизмом, которому предаются на старости люди, готовящиеся перейти от временной жизни в вечную. Конечно, не эту перину, которой вся цена рубль, берег он и не потому спал на голых досках.

Дома жизнь была проста, но строгости и скаредности не видно и в той расходной книжке, на которую указал прокурор. Затем общее мнение таково, что, когда к ним, хотя и редко, приходили гости, приемы не отличались от обыкновенных приемов гостей, какие бывают в других зажиточных домах.

Старик имел недурное состояние, разъезжал сам по ярмаркам. Может быть, в этом увидят доказательство, что этот дом был таков, что старик трудился, зарабатывал, а сын только проживал. Но в этом отношении г. прокурор должен уступить таким людям, как Серапион Князев, в знании обстоятельств торговой жизни и не может серьезно возразить против того положения, что разъезды по ярмаркам составляют более легкое занятие купца, если он торгует произведениями своей фабрики. Продать изготовленное, как говорит С. Князев, легче, чем приобрести материал вовремя, превратить его в товар, найти рабочих, следить за тем, чтобы каждый рабочий принял материал и обработал, держать в порядке контору.

Жил старик Лебедев дома всего около месяца в году; следовательно, остальные 11 месяцев Гр. Лебедев распоряжался совершенно самостоятельно. Как бы ни был строг отец, во всяком случае, если он так мало жил в Егорьевске, то у сына были целые месяцы и целые годы жизни, когда он мог отдохнуть спокойно, когда он никакого отцовского гнета не нес. Правда, старик был требователен, – не могу этого отрицать по данным дела, в особенности по письму из Полтавы, – но эта требовательность, как оказывается при более внимательном чтении письма, не есть требовательность отжившего свой век старика, который не понимает самых обыкновенных требований жизни, но который сам, вероятно, в молодости отдал дань этим требованиям.

Его требовательность выражается большею частью в обыкновенных свойствах престарелого возраста, – это метод постоянных нравоучений, постоянных указаний, как следует поступать. Что это не есть действительное раздражение на человека дурного, видно из конца письма из Полтавы от 6 апреля 1880 г. Когда проповедник или моралист делает вразумление человеку потерянному, то вся его проповедь состоит только из правил и угроз, письмо же из Полтавы заключает в себе, помимо этих обращений к сыну, просьбу, чтобы он за своим младшим сыном, Ваней, смотрел, к обучению его старание прилагал, и указывает на то, что в это именно время, держа мальчика в руках, можно сделать из него пригодного и семье полезного помощника.

Очевидно, что отец только в первой половине письма давал нравоучение, ибо содержание второй половины свидетельствует, что этот самый человек годен в менторы подрастающему поколению. В это обыкновенное содержание письма прокурор не вникнул, и потому для него представилось это письмо величайшим доказательством стеснений и строгости отношений отца к сыну, почти невыносимых. Впечатление это, может быть, образовалось вследствие того, что г. прокурор познакомился первоначально с этим письмом в той выписке, которую сделал Белый, а способность Белого в делании выписок напоминает католического священника, когда он спорит с другим, – у него тексты говорят то, что он хочет, а не то, что они содержат в действительности.

Сорок восемь лет такой жизни Гр. Лебедев выносит. Мы не слышим от свидетелей никаких данных, которые говорили бы о том, что за эти 48 лет сын терял терпение, что сын убегал из дому, что сын принимал меры, чтобы иметь самостоятельное состояние, чтобы родственники или другие лица одинакового возраста с покойным Лебедевым приходили и убеждали, увещевали его сына.

Словом, получается впечатление обыкновенной, серенькой, скорее хорошей, нежели дурной, патриархальной жизни русского обыкновенного человека, по преимуществу старообрядца. Есть строгость, которая и другим людям не чужда, есть патриархальность, которая им обща, и патриархальность и строгость такого рода, что, я убежден, займи завтрашний день место покойного старика его сын, Григорий, как чрез год-два он будет так же строг к своим детям, потому что это – строй их жизни, это – их миросозерцание, а не характер личности, это – общественное понятие г. Егорьевска, подтвержденное здесь свидетельскими показаниями, которые прокурором огульно признаны лживыми.

Но всякое огульное обвинение само прежде всего лживо. Общество г. Егорьевска, свидетельство всех лиц говорит о правильных, даже завидных отношениях отца к’ сыну.

Я полагаю, что эти свидетельские показания, которыми надобно закончить характеристику отношений отца и сына Лебедевых, имеют глубокое значение и смысл.

Если бы в самом деле в Егорьевске знали о странных, нехороших, тяжелых отношениях отца к сыну, если бы внутренно чувствовали, что отец ставит сына в такое положение, что сын мог поднять свою или чужую руку на своего отца, то именно потому, что в Егорьевске живут патриархальной жизнью, жизнью старообрядческой, в которой семейная жизнь крепка, – этот город из всех человеческих злодеяний возмутился бы более всего таким, как поднятие руки сына на отца, и мы не встретили бы таких отзывов о подсудимом; и это тем более, что между свидетелями большинство представители того возраста, который приближается к возрасту Лебедева-отца, и люди эти полагают, что подобное положение немыслимо, что при таком положении строй жизни уничтожается, всякая нравственность исчезает.

Между тем, здесь отцы, имеющие своих детей и держащие их также в страхе и почтении, ни на одну минуту не задумались отдать свою симпатию Гр. Н. Лебедеву и свидетельствовали о том, что это семейство – правильно поставленное.

И вот из этой семьи исходит мысль сына отделаться от отца, мысль, которой мотивируется преступление.

Рассмотрим же в отдельности каждый из мотивов.

Если сын стесняется строгостью отца, то мы уже знаем тот факт, что из года – 11 месяцев сын пользуется такою свободою, какою только может пользоваться человек в его возрасте, имеющий отца, занимающийся делом.

Если этим мотивом будет духовное завещание, то здесь мы встречаемся с положением очень серьезным.

Прокурорский надзор знает, что дополнительное духовное завещание сохраняет сыну 2/3 состояния; прокурорский надзор знает, что остальная 1/3 у Гр. Н. Лебедева не отнимается, не отдается кому-нибудь постороннему, его врагу, а отдается его же родным детям. Правда, в завещании сказано: «…ты можешь жениться; у тебя могут быть дети, которые не должны вступаться в эту 1/3 часть», и прокурор может рассуждать так: возмутилось сердце Гр. Н. Лебедева, что его будущие дети получат меньше, нежели дети настоящие.

Но такая отвлеченная любовь к ненародившимся еще неизвестно от какой женщины детям против детей, несомненно ему принадлежащих и с ним живущих, – такая отдаленная родительская любовь, по меньшей мере, курьезна. И сию минуту Гр. Н. Лебедев не знает других детей, кроме тех, которые живут с ним, а неизвестных, будущих, он не мог любить настолько, чтобы поднять на своего родителя руку из-за них, – что не в их пользу составлено дополнительное духовное завещание. Ведь его же дети получают эту часть, ведь дети его, Ефим и Иван, живущие в таком складе семьи, в таком миросозерцании, где обыкновенная обстановка такова, что они находятся в полном подчинении у отца, не заявили бы сомнения в том, что родительская рука сохранит для них имущество, как сохранил его покойный Лебедев для своего сына.

Таким образом, мотив – убить отца за то, что он из рубля серебром, оставляемого мне, 30 коп. оставляет моим детям, будет мотивом, пожалуй, достаточным для того, чтобы подуться на отца несколько минут, допускаю, чтобы огрызнуться, но не для того, чтобы купить убийцу и послать его задушить отца. Чтобы предположить этот мотив, нужно думать, что человеческая природа так гадка, что люди не делают преступлений только потому, что руки их и каждый палец закованы цепями закона, и цепи эти, в лице урядников и полицейских, охраняют Русскую Империю моралью своей во веки веков.

Я думаю и другие мотивы будут такие же.

Г-н прокурор говорит, что Лебедев выносил все, пока была жива его жена; но вот его жена умерла, и с того времени начались его подозрения, что отец не позволит ему жениться и не позволит ему распорядиться своей жизнью по желанию.

И в этом отношении забывают целую массу свидетельских показаний, не только данных здесь, но и показание Маркова, опрошенного на предварительном следствии, что против женитьбы принципиально Н. В. Лебедев не возражал. Он давал только свой совет, если можно, обойтись без брака, посвятить себя детям, но не восставал против женитьбы, потому что, по его строгому взгляду на жизнь, безбрачные, легкие отношения представлялись таким грехом, сравнительно с которым неудобство вступления во второй брак может быть исправлено незначительным изменением духовного завещания. Само это завещание свидетельствует, что отец смотрел спокойно на возможность второго брака.

Далее говорят, что рассказы о Н. В. Лебедеве свидетелей, кроме возлюбленных прокурором, неосновательны, что в самом деле отец смотрел на сына, как на пропащего человека, и соответственно этому делались распоряжения, так что 48-летнему сыну не было доверия ни в чем, – больше имел доверия внук.

И здесь неправда.

Если бы старик Лебедев не доверял сыну, если бы ему было очевидно, что он имеет дело с сыном – распутным человеком и картежником, то дополнительное завещание выразилось бы иначе. Мы знаем, как пишутся купеческие духовные завещания, когда собирающийся покончить с земной жизнью старик видит, что все приобретенное им долголетним трудом может в течение нескольких лет улететь. Видя мотовство и погибшую жизнь сына, его лишают наследства, предоставляется это наследство более твердому члену семьи, в данном случае, например, Ефиму Лебедеву, и говорится, что «родному сыну моему такому-то выдавать на всю жизнь такое-то содержание, позволить ему жить в отведенном ему помещении, не допускать до такого занятия» и т. д.

Вот тогда бывает видно, что состояние, которое составляет результат труда, которое известный человек, если он был расчетлив и скуп, любит так, что считает его единственной силой и смыслом в жизни, передается наиболее твердому члену семейства, а человек неверный устраняется или ему назначается такая ничтожная сумма, что прямо видно, что при таком положении дела лицо это должно считать себя оскорбленным, и тогда можно говорить, что этот обойденный сын при данных обстоятельствах купил убийство.

Между убийством, совершенным в Харькове, и сыном, находившимся в Егорьевске, проводят связь только, так называемую, интеллектуальную.

Я хочу спросить обвинителя: раз вы привели подсудимого на суд, обвиняете его в таком ужасном преступлении, в самом неизвинительном, в самом страшном по последствиям, в таком преступлении, к которому человеческая мысль и совесть относятся с содроганием, в таком преступлении, за которое в былые годы, когда существовала публичная казнь в России, считали нужным, везя человека на казнь, закрыть ему лицо черным покрывалом, чтобы людям не стыдно было, что между ними нашелся человек, дошедший до такого зверства, – обвиняя в таком преступлении, много ли вы собрали данных, чтобы видеть, как же могла действительно родиться такая дерзкая мысль у человека, как это он сумел выбрать людей и как он с ними уговорился?

Прокурорский надзор чувствует необходимость подобного рода данных, потому что связь между Егорьевском и Харьковым до сих пор оказывается только в выгоде для Гр. И. Лебедева – совершения убийства.

Но это выгодно и для его сына – Ефима Григорьевича; однако отсюда не следует, чтобы Е. Г. Лебедева нужно было сажать на скамью подсудимых.

Итак, кроме выгоды, надо видеть, как родилась мысль, как стали известные люди совещаться об этом и т. п.

Прокурорский надзор за бедностью почвы в этом отношении отыскивает все, что можно отыскать при данном судебном и предварительном следствиях, и говорит: «Нашел!»

Гр. И. Лебедев бывал иногда в трактире с Ивановым. Иванов – приказчик. По местным обычаям унизительно, говорит прокурор, хозяину с приказчиком вместе пить.

Слово «унизительно» – слишком сильно. Не унизительно, а не совсем прилично водить компанию высшему сословию с низшим.

Но я думаю, такое резкое разделение сословий рождается совершенно при других обстоятельствах.

Прежде всего, одно сословие не ведет знакомства с другим, если они получают настолько неодинаковое воспитание, что, если посадить их за один стол, получится несколько личностей, друг друга непонимающих. Но в том мире, где хозяин немного образованнее своего приказчика, где разница в том, что хозяин ест пироги каждый день, а приказчик только в воскресные дни, – там, чтобы хозяин с приказчиком, в особенности с чужим, не хотел посидеть и чаю выпить, – этого не бывает.

Другая улика в том направлении, что приготовлялось соглашение относительно ярмарки, состоит в факте странного вызова Гр. Н. Лебедева в трактир Филипповым, где они вместе с Ивановым пили чай.

Русские купцы, в особенности нашей северной полосы, все свои коммерческие и семейные дела начинают и кончают в трактире, за чаем. Так как накануне Филиппов с Ивановым окончательно порешили породниться, то они вместе были в трактире, а Гр. Н. Лебедев был в родстве с Филипповым, – вот почему послали и за ним. Пьют они вместе чай, о чем они говорят – неизвестно.

Но судебный следователь собирает об этом данные, и прокурор полагает, что это была минута, когда совещались о том, каким образом убить на ярмарке Н. В. Лебедева.

Таким образом, выходит, что в улику возводится следующее обстоятельство: собрались люди и говорят неизвестно о чем, предержащие власти об этом не слыхали, а потому, надо полагать, что говорили о противозаконном деянии.

Признаться сказать, дальше этого подозрительность власти идти не может.

Затем, если уже таково направление прокурорского надзора, если он полагает, что здесь, около Филиппова, группировались такие люди, которые замыслили против Н. В. Лебедева, то должен же судебный следователь по особо важным делам, ездивший в Егорьевск, согласиться с одним: кроме него есть судебные следователи на Русской земле, до него этот институт был и после него будет; если не сам, то он должен был другому поручить именно эту часть хорошенько обследовать. Осматривали воротник у Князева, осматривали царапины, осматривали ключи, а простой вещи по отношению к Лебедеву не считали нужным сделать! Коль скоро Гр. Н. Лебедев совещался с Ивановым через Филиппова, здесь-то и нужно было собрать сведения об изменившемся образе жизни Филиппова. Раз было совещание, следовательно, предполагая комплот, нужно было разыскать в доме, не найдется ли следов достатка, который указывал бы, что после известного разговора Филиппов разбогател и имеет деньги, происхождение которых он не может доказать. Такие факты, которые могли бы ответить на вопрос положительно, совершенно не исследованы и взамен этого, путем соображений и наведений, связывают самые несвязуемые факты егорьевской жизни с харьковской.

За отсутствием каких бы то ни было улик является учение о причинности, т. е. опаснейшее из всех учений, потому что причин данного факта ум, подозрительно настроенный, может найти тысячу.

Я думаю, что сегодня идет дождик потому, что атмосфера подготовилась к этому, а другой говорит, что причиной здесь то, что накануне впереди стада шла черная, а не белая корова. Это тоже причина.

Если идут на суд с учением о причинности, то пусть, по крайней мере, скажут, что лучшего метода для исследования истины не нашли…

Следователь нашел по смерти старика Лебедева телеграммы и письма, которые писаны отцом к сыну, но у него нет никаких материалов, хотя бы отдаленных, хотя бы таких, в которых видно было бы, что подсудимый скрывал свое намерение, чтобы по отъезде старика Лебедева в Харьков между Ивановым и Князевым – с одной стороны, и Гр. Н. Лебедевым – с другой, шла какая-нибудь переписка.

Напротив, из дела видно, что Гр. Н. Лебедев преспокойно занимался в Егорьевске своими делами. Из дела видно, что телеграмма о смерти старика поразила его, – по словам Остроумова, поразила так, как может поразить сына известие о смерти 90-летнего отца; что он выказал такую же печаль, какую обыкновенно выказывают люди в таких случаях, – положим, не особенно резко, потому что при получении известий о смерти человека, который отжил свой век, которого смерть была не особенно неожиданна, печаль не может выказываться в такой резкой форме, как при известии о смерти человека молодого, который подавал надежды на долгую жизнь.

Следователь также не указал никаких данных, которые можно было собрать о том, что, если Филиппов участвовал в комплоте, то через него и Иванова шла бы какая-нибудь переписка, что бывает тогда, когда известное лицо, задумавши совершить какое-нибудь злое дело, поджидает удобного момента, когда можно будет его совершить.

Но, говорят, по получении известия о смерти подсудимый вел себя дурно, и эту дурноту видят в отношении его к имуществу. Говорят, он скрыл часть имущества.

Вопрос, действительно, по-видимому, очень серьезный и к нему нужно перейти.

Вам, людям жизни, конечно, известно то общеупотребительное правило закона, что, когда люди умирают и оставляют духовные завещания, то эти завещания представляют в суд для утверждения; известно вам также, что при этом суд спрашивает представившего духовное завещание к утверждению: скажите по совести, как велико имущество, вам оставленное? Предъявитель заявляет, секретарь записывает объявленную сумму в протокол, взыскиваются известные издержки, и дело кончено.

Если бы представить себе такой небывалый случай, что в известный момент в России все владельцы-собственники скончались и оставили духовные завещания своим наследникам в один и тот же момент, во всех русских судах эти завещания были бы утверждены, все наследники были бы спрошены о том, что им оставлено по этим духовным завещаниям, – тогда Россия оказалась бы бедненькая: вряд ли оказалось бы, что в России осталось больше миллиона-двух рублей, потому что в это время не скрывают только то, чего нельзя скрыть.

Таким образом, из того факта, что скрывают имущества, вовсе не следует никакой посторонней цели, кроме той, что хотят отделаться от платежа пошлин.

При наследстве законном этого не бывает, и я не должен скрывать от вас, что при наследстве законном пошлин не берут, но зато здесь совершается другой факт.

Хотя закон говорит, что после смерти наследодателя наличные наследники, за силою смерти, немедленно вступают в наследство, хотя закон о времени вступления в права наследства других указаний не дает, но наших приставов мировых съездов не убедишь никакими кассационными решениями, что не нужно опечатывать всего имущества. Есть закон, который говорит: «на случай явки наследников неизвестных». Пусть умрет человек, которому от роду 19 лет, пусть будет видно, что он год тому назад вступил в первый брак и, по естественному порядку, у него может быть один 3-месячный ребенок, который тут же и пищит, вероятно, во время описи. Но по регламенту судебного пристава может быть иначе, и ожидая, что у 19-летнего супруга может быть еще 3–4 наследника других, он описывает все и считает тогда свою юридическую обязанность исполненною.

Ввиду этого и при получении законного наследства совершается тот же факт, именно: неотдача всего состояния в руки судебного пристава.

Это ужасно для купца. Его имущество будет лежать несколько месяцев в съезде после 3-й публикации, пока он будет утвержден в правах наследства; при быстроте русских судов состояние нередко лежит 9—10 месяцев, а между тем дело не терпит, удобное время для торговых оборотов теряется, и ввиду этого, чтобы не все имущество подверглось описи, часть его скрывают, – это явление общеупотребительное в жизни. Из сотни наследств, я ручаюсь, в 99-ти поступают так, в особенности, если налицо тот наследник, к которому это имущество перейдет. Другое дело, если человек умер и законный наследник на стороне. Тогда всякий порядочный человек укажет все имущество, иначе это будет значить украсть, а самому у себя украсть нельзя. Гр. Н. Лебедев ни у кого не крадет, он берет в силу смерти то, что переходит к нему по естественному порядку.

Затем, думаю, впоследствии, когда уже обозначился характер отношений к подсудимым судебного следователя по особо важным делам, тогда при допросе была естественна эта некоторого рода утайка со стороны Гр. Н. Лебедева.

До того времени, пока судебные следователи не окрестятся новым крещением, пока вместо крещения во имя того, чтобы делать все нужное прокурорскому надзору, они не окрестятся иным крещением, – новых Судебных Уставов: «Я, мол, крещусь в то крещение, чтобы собирать данные как для обвинения, так и для защиты с одинаковым беспристрастием», – до того времени правдивого отношения подсудимого к следователю никогда в России не дождетесь.

Бумага, на которой записаны символические цифры гадалки, посоветовавшей купить билеты за такими-то номерами, случайно попав в руки следователя, является уликой, что были такие-то билеты и их скрыли.

Но прокурор говорит: нет, тут просто вот почему не говорилось об известном количестве билетов: этими билетами заплачено за убийство.

Я спрошу только, когда же заплачено?

Если до убийства, то ведь убийство могло и не состояться. Н. В. Лебедев мог воротиться еще в Егорьевск. Наконец, как дать деньги вперед за такое дело? Ведь могут и надуть.

Если же убийство состоялось, и тогда уже дали знать, что он может заплатить деньги, то ведь люди были немедленно заарестованы, и сношения между ними не могли привести ни к каким результатам.

Наконец, для Гр. Н. Лебедева один факт имеет важное значение.

На минуту допустим (я прошу вас только не делать из этого моего признания), что Князев и Иванов во всем виноваты. Вы помните, что, обвиняя их, и судебный следователь, и представитель обвинительной власти, за отсутствием улик в обстоятельствах дела и в показаниях свидетелей, прибегли, так сказать, к мистическому способу обвинения, воспользовавшись тем, что накануне допроса Князев был болен чем-то подходящим к белой ли горячке, к другому ли роду болезни и говорил какие-то вещи, которые судебный следователь записал, – воспользовались этим мистическим способом обвинения и говорят: вот доказательство!

Остановимся и мы на минуту на этом доказательстве и на одну минуту допустим, что Князев или виноват, или знает об убийстве и, смущенный судебным следователем, говорит о способе убийства, называет лиц, говорит о таких обстоятельствах, что можно думать, что он все знает, что он присутствовал на месте. При этом нет ни малейшего намека на то, что это делалось по почину, по желанию, в интересах человека, для которого все это убийство должно иметь значение.

Таким образом, из мистического способа, к которому прибегло обвинение и пользуется им, следует, что между егорьевским купцом Гр. Н. Лебедевым и событием смерти в Харькове нет той связи, по которой люди совести могли бы сказать: да, ты совершил отцеубийство, ты не пощадил еще двух совестей, которые погибли, замаравшись в крови твоего отца.

Для обвинения в таком страшном преступлении прокурору достаточно, что он не может отыскать другой цели для убийства, совершенно достаточно, что несколько сотен или тысяч рублей при описи судебного пристава и при допросе судебного следователя не представлено было Гр. Н. Лебедевым, достаточно, что Гр. Н. Лебедев ходил когда-то с Филипповым и Ивановым в трактир, пил там чай и о чем-то говорил, что судебному следователю неизвестно.

Правда, Филиппов человек очень опасный. Удивительно, как это еще до сих пор г. Егорьевск стоит на месте. В Губернском Правлении про Филиппова идет дело, что он словом или действием оскорбил полицейского чиновника. Но я полагаю, что это не такое еще доказательство нравственной распущенности Филиппова, чтобы идти за прокурором и говорить, что это человек погибший.

Затем, говорят – он пьянствует и буянит. Но это выражение – пьянствует и буянит, заимствованное из свидетельского показания Радугина, должно быть сокращено ввиду его разъяснения здесь. Радугин говорит, что Филиппов не пьяница, но иногда его прошибает, иногда он позволяет себе выпить и, когда пьян, буянит, – это две вещи разные.

Затем, если этот буян способен был на то, чтобы сосватать Гр, Н. Лебедеву такое дело, как отцеубийство, найти такие руки, то, нет никакого сомнения, он извлек бы для себя из этого выгоду.

Между тем, этот вопрос совершенно не обследован. Прокурору достаточно, что кто-то проговорился, что этот человек – буян и пьяница, что он оскорбил полицейского чиновника, чтобы нарисовать облик ужасного злодея. Однако можно полицейских чиновников обижать с утра до вечера, можно за это вечно сидеть в тюрьме, но отсюда еще далеко до гнуснейшего преступления.

Этот вывод обвинительной власти объясняется тем, что прокурор, вероятно, не видит разницы между оскорблением полицейского чиновника и таким преступлением, за которое и в гробу человеческая совесть не получит успокоения.

По этим данным я утверждаю, что Гр. Н. Лебедев ничем не изобличается в том, что жизнью своей в г. Егорьевске доведенный до отчаяния, до невозможности выждать естественной смерти старика отца, он решился найти людей, которых подкупил выгодами или обещаниями совершить в его интересах гнуснейшее преступление. Я утверждаю, что между ним и харьковским делом не было никакой связи и нет ни юридических, ни нравственных данных для обвинения, которого не существует, а существует только одно предположение, самое странное, за которое уничтожить человеческую жизнь и взводить на человека обвинение в том, что он страшный преступник, не приходится.

Переходя к Князеву, я только еще минуты на 2 остановлю ваше внимание на том предмете, о котором сию минуту говорил.

Защищая Лебедева, я отправлялся от положения, что я не поднимаю вопроса, виноват ли Князев или Иванов, или нет, но не мог не заметить следующего: прокурорский надзор особенно останавливается на мысли, что убийство это было бы полезно Лебедеву.

В каком смысле?

От человека скупого, скряги, который замки берег как следует, имущество перешло бы к человеку тароватому, не скупому, слабому.

С точки зрения отыскивания цели, я думаю, не помешало бы прокурору, если бы он предположил таким образом: Лебедев убит с целью сделать его сундуки легко отворимыми, с целью сделать его имущество не таким крепким, с целью поживиться этим имуществом. Просто могли найтись люди, которые не имели доступа к старику, но хорошо знали, что изменись наследник, будь помягче человек, – и тогда замки скрипеть не станут, тогда многое, что лежит в этих сундуках, будет легко переходить к ним благодаря тому, что новый хозяин будет человеком слабым, доступным, которого можно держать в руках…

Закончив, таким образом, слово мое о Лебедеве, я обращаю внимание ваше на то, что при изучении Лебедева в смысле разрешения вопроса, мог ли он быть главой, душой этого отцеубийства, я останавливался главным образом на таких фактах, которые рисовали домашнюю жизнь Лебедевых, отношения отца к сыну, общественное положение сына и мнение о нем города.

Мне могут сказать, что я, таким образом, вращался в области пустых вопросов, что у меня не было почвы под ногами, что при изучении дела нужно останавливаться на реальных фактах.

При изучении человека и при суждении о человеке, способен ли он к такому-то делу вообще или к данному в особенности, думаю, что следует держаться точки зрения, к которой я ближе стою. Нравственным уликам нужно давать предпочтение перед вещественными. Нравственная улика при изучении характера человека ближе разрешает вопрос. У всех людей есть по 2 руб., у всех по 5 пальцев, которые могут сжаться в кулак и схватить нож; но из этого не следует, чтобы всякая здоровая рука могла наносить удары; наносит удары только рука, привешенная к такому телу, внутри которого живет дух развращенный, который не знает удержу перед всякими страстями и всякими соблазнами.

Я полагаю, что прежде всего нужно изучить человека, и, если эта натура долгой жизнью доказала, что это человек твердый, прямой доброты, зло различающий, живущий в таком миросозерцании, которое строго преследует всякого рода проступки семейственности, то такой человек может из честного гражданина сделаться отцеубийцей, но не по предположению, а по тем несомненным данным, которые сказали бы: да, событие совершилось, 47-летние убеждения погибли, верования потерялись, человек должен был сделаться злодеем и сделался им.

От подобного учения о нравственных уликах, которые, по моему мнению, берут перевес над реальными, я перехожу к Князеву.

Князев стоит к данному преступлению в другом отношении, несколько более соблазнительном: соблазнительность эта, так сказать, материальная. Он был в день убийства не только в том городе, где совершилось убийство, – он владелец той лавки, относительно которой собраны наиболее компрометирующие данные, он владелец, хозяин и держатель ключей той лавки, через двери которой легче всего было проникнуть для совершения преступления.

Поэтому, при изучении дела Князева наиболее было обращено внимание на улики реальные, и без поглощения вашего внимания этим вопросом обойтись нельзя.

Но, я думаю, правильная постановка вопроса требует остановиться и посмотреть: с каким человеком мы имеем дело. Сначала, так сказать, очертить самого человека; прежде чем задаться вопросом об этих уликах, подойти к этому человеку и посмотреть, следует ли отвернуться от него.