Текст книги "В поисках экстаза. Целительный путь неукрощенного духа"

Уехав в Европу, где я прожила три года после окончания колледжа, я начала освобождаться от культурных стереотипов и принялась изучать связь между телом, сердцем и умом. Когда я только приехала, я почти не говорила ни на одном европейском языке; я просто выучила самые необходимые фразы, чтобы как-то приспособиться, и все в настоящем времени. Я начала ощущать в себе свободу духа, больше не связанного установками и ожиданиями, с которыми я выросла. Прошлого не существовало. Я не могла говорить в прошедшем времени, и у меня не было общего прошлого с людьми, с которыми я встречалась. В любую минуту я могла придумать себя заново. Первый раз в жизни я не была ни дочерью, ни подругой, ни студенткой, ни учителем. Я была одна, сама с собой, и это кружило мне голову. Я почувствовала вкус того, что значит быть по-настоящему свободной, быть самой собой.

В Европе моей страстью стало искусство. Я жила в музеях, поглощая его без остатка, впитывая каждую картину и скульптуру в поисках карты к своей душе. Я стала работать моделью, а здесь язык был не нужен.

Я сижу неподвижно в центре комнаты с высоким потолком и каменными стенами, я позволяю рассматривать себя и непрерывно трансформировать мой образ с разных ракурсов. После каждой сессии я брожу по комнате, впитывая сотни зрительных восприятий своего тела, себя самой. Некоторые художники изображают меня мягкой, переливающейся пастелью, другие – жирными, рельефными мазками маслом. Кто-то воспринимает меня как коллаж, кто-то – как струящуюся линию. Для кого-то я летящая птица или раненная лань, для других – древняя египетская кошка или гибкая тигрица. Красивая, ужасная, плохая, хорошая. Что-то нравится, что-то нет. Все эти образы – я и все же не я.

Работая моделью, я подсознательно учусь отстраняться от всех своих мерцающих образов. Я вижу, что они могут быть подлинными, но не могут быть постоянными. И я поражаюсь тому, что это открытие не повергает меня в нигилистическое отчаяние. Наоборот, я чувствую прилив свежей силы, более мощной, чем все эти маленькие образы самой себя. Вскоре я погружаюсь в свою душу.

Я начала более ясно понимать, что искусство не просто украшает и совершенствует жизнь, оно само по себе путь, способ выйти за рамки предсказуемого и традиционного, карта, ведущая к обнаружению своей сущности. И все же это было всего лишь интуитивное прозрение до тех пор, пока я не стала жить им, использовать его.

До отъезда в Европу большую часть своей жизни я изучала танец. Мое обучение было весьма традиционным, связанным с формой. Мой танец зависел от зеркал, техники, разворотов и этих чертовых носочков пуант. Надо было изнурять свое тело голодом и соглашаться с тем, что делать можно только так, а не иначе.

Танец был подражанием. Неважно, был ли это балет, современный танец или фанк Джеймса Брауна. Внимание всегда было сосредоточено на чьих-то па. Становилось все труднее и труднее получать удовольствие от танца, потому что танец все более и более зависел от того, что правильно, а что – нет. Было «правильно» поднимать руку на определенную высоту определенным образом и «неправильно» опускать ее туда, куда ей хотелось. Я уходила с занятий в отчаянии, осуждая себя за то, что я не Марта Грэхем. Так или иначе, но занятия танцами постоянно напоминали мне, что я недостаточно талантлива.

И все это время тикали часы. Здравый смысл подсказывал, что я смогу танцевать только до тридцати лет, а после этого я уже никому не буду нужна.

В Европе все начало меняться. В Испании мой только что оперившийся дух расправил крылья и начал летать. Родился новый танец. Я вдруг снова перенеслась в Серебряную пустыню. Моя инициация случилась благодаря двум женщинам, которые не произнесли ни одного слова, но смогли передать мне все, что надо было знать, посредством своих наполненных духом тел:

В маленьком городке Сиджес я иду по старинным улицам с альковами, испанскими потаенными сокровищами – узкими проходами, ведущими на углубленные террасы, сады и площади. И вдруг из-за неприметной арки я слышу звуки невидимой гитары. Они захватывают меня, и я вступаю во внутреннее святилище.

В затемненном пространстве сада пожилой человек играет на гитаре. Его глаза закрыты. Рядом с ним стоит пожилая женщина, и ее глаза тоже закрыты. Она начинает медленно танцевать, сосредоточенная на своем движении, танцует с музыкой как со своим партнером. Ее танец воодушевляет меня. Через мгновение все мои опасения по поводу возраста, времени и правил полностью исчезают.

В ее танце я вижу, что тело – это жена духа. Возраст не умаляет значимости этого жизнеспособного брака – он только углубляет ее. Женское и мужское, музыка и движение, тело и дух – плавная гармония, более сильная с возрастом. Танец, искусство движения, которое динамически соединяет нас.

В тот вечер я иду в клуб посмотреть на танец настоящей цыганки. Душно, запах жасмина такой сильный, что почти чувствую его вкус. Я покачиваю сингапурский канат и смотрю на пустую деревянную сцену.

Ла Чунга врывается на сцену с первыми аккордами гитары. Она – олицетворение единства. Она – живая страсть, неукротимая сила. Ее глаза как магический кристалл, а осанка – как статуя, тысячелетиями простоявшая у входа в залив Средиземного моря. Она – как многогранный бриллиант, сверкающий из глубины множества ячеек. Она воплощает тотальное присутствие, удар грома из запредельности, босыми ногами и открытой душой захватывает неприукрашенную авансцену.

Ла Чунга взрывает меня изнутри. Ее транс электризует. Он обжигает меня восторгом. Ее выходящая за пределы энергия высвобождает мою способность танцевать в забвении. Она постепенно сжигает мою отрицательную, приниженную, двойственную персону, страдающую комплексом вины, скучную и слабую исполнительницу ролей, в которую я так быстро превращаюсь. Она затаптывает мой «первородный грех» своими горящими ступнями и меня, залитую кроваво-красным отблеском средиземноморского заката, уносит в Серебряную пустыню. Я взволнована и напугана мощью высвободившейся страсти, но пути назад уже нет.

Ла Чунга явилась тем зарядом, который прострелил насквозь мою тщательно сконструированную личность, позволив моей душе излиться в реальное время. Испания стала Святым Причастием для моего жаждущего духа.

Хотя я ни разу не разговаривала с Ла Чунгой, мне приснился сон о ней, который закрепил ее послание: я наблюдала ее танец, а потом пробиралась сквозь толпу, чтобы увидеть ее. Запыхавшись, я натолкнулась на нее – она стояла, прислонившись к дереву, ее руки были просто сплетены за спиной. «Ла Чунга, – сказала я (во сне я говорила по-испански), – я очень хочу танцевать так, как ты». Она резко отмахнулась от моей мольбы: «Тогда танцуй как ты, глупая!»

Разрешение танцевать с энтузиазмом и страстью и танцевать всегда неожиданно вырвало меня из бессознательной инерции и неловкой подражательности, приведя к интуитивному танцу моей души. В этом танце никто не знал танцевальных фигур – даже я. Как только я разрешила себе просто двигаться, позволяя всему, что было внутри, свободным потоком изливаться вовне, я отказалась от обязательного следования формам и ожиданиям, придуманным кем-то другим. Я вошла в мир экстатического танца.

Экстатический танец превратился для меня в способ выпрыгивания из моей личности в мою душу. Как только в голове возникал ступор, я делала все возможное, чтобы начать танцевать, чтобы выйти за безопасные и скучные границы разумного. Я тогда еще и не представляла себе, что всю свою жизнь буду брать других с собой в это путешествие.

В середине шестидесятых я вернулась из Европы в США, где начала преподавать американскую историю и драматическое искусство в средней школе. Тогда в стране было напряженное время – расовые беспорядки, забастовки, демонстрации. После трагического убийства Мартина Лютера Кинга большая группа чернокожих учеников промаршировала всей своей безмолвной массой по школе. Их печальный ритуал потряс большинство белых учеников, а также администрацию. Мои ученики-старшеклассники, в основном белые, смотрели на меня как на взрослого человека, который повидал мир, и умоляли меня рассказать им историю негритянского народа, объяснить им, что происходит. Они хотели понять.

Но могла ли я научить их? Я помнила много историй о черных и белых, от которых болела моя душа. У меня было много чернокожих друзей. Но я никогда не была чернокожей. Я только знала, как это стыдно быть белым. Как я могла учить их истории негритянского народа?

Я двигалась инстинктивно:

В течение шести недель мы изучаем текущие события, историю рабства в США, сегрегацию, укоренившиеся причины расового насилия и революционных волнений, например, негритянских беспорядков в районе Уоттс. С болью и откровенно мы выставляем напоказ свои личные предубеждения, стремясь найти источники нашего устоявшегося отношения. Я даю им также тест по программе о чернокожих в Америке, подготовленный лабораторией, занимающейся исследованиями поведения. Он включает исторические факты о чернокожем населении, социальную статистику и ответы в формате «верно/неверно». Я сообщаю им, что любой человек, даже никогда не учившийся в школе, может пройти этот тест и в качестве любезности с моей стороны обещаю, что их общая оценка (а старшеклассникам она необходима для перехода в высшую школу) будет базироваться на результате этого теста.

Когда наступает день экзамена, я не даю им лабораторный тест о чернокожих. Вместо него я предлагаю им тест «Свиные рубцы» с вопросами типа: 1) Сколько времени надо варить свиные рубцы, чтобы они стали мягкими? 2) Какова сумма пособия по социальному обеспечению в этом штате для женщины с одним иждивенцем? Этот тест был подготовлен группой чернокожих преподавателей, недовольных тем, что большинство стандартных тестов оказались необъективными и были ориентированы на белую популяцию. Я никогда не забуду реакцию Ховарда Шварца. С детского сада он получал одни пятерки. Его рука взметнулась в воздух первой, первым был и его голос протеста. «Но, мисс Рот, этот материал никак не связан с нашим предметом и учебным планом». Он был в панике. Я резко прервала его. «Ховард, я уверена, что ты отлично разбираешься в негритянской истории. Садись и заканчивай тест». Он не мог поверить, что это происходило с ним и что его прекрасная репутация порочится этим нестандартным тестом.

Только трое из 175 учеников сдают тест. Два дня они пребывают в унынии, чувствуют себя несчастными и злятся. Они думают, что их предали и оскорбили и что они не смогут поступить в колледж. На третий день я вхожу в класс и удивляюсь, что они все еще доверяют мне и не пожаловались ни родителям, ни администрации. Почему я это сделала? Как я могла поступить так несправедливо? Как я могла обещать им, что дам им легкий тест, привязанный к программе, а потом вдруг выдать им такой сюрприз? Я смотрю на каждого и говорю: «Вы же хотели, чтобы я преподавала вам историю чернокожих. Скажите мне теперь, каково же быть „черным“?».

Их модели восприятия под угрозой. Они начинают смотреть на мир заново, с новой точки зрения. Какой еще более важный урок в истории чернокожих я могла им преподать, чем указать на творящуюся несправедливость?

На следующий день я даю им правильный тест.

Я ходила по грани, рискуя оказаться в опасности, работала на интуитивном уровне, используя драму, шок, юмор, все, что я могла привлечь, чтобы вызвать движение и перемены. Я совершенно не понимала, что делаю, но это было необходимо. Я овладевала своим ремеслом, но никто, меньше всего я сама, не знал, что это такое. Именно поэтому я все время теряла свой путь и затем вновь находила его.

В конце концов я отказалась от преподавания, потому что хотела только танцевать, несмотря на то, что мне не хватало денег, чтобы заплатить за квартиру. Мне необходимо было взять на себя этот риск. Теперь вместо трех уроков в неделю я брала три урока в день. В течение дня я подчинялась требованиям формы. Ночью я погружалась в страстность экстатического танца. Мне никогда не приходило в голову, что я смогу исполнять или преподавать этот вид бесформенного танца. Я чувствовала, что есть только один выход – стать профессиональной танцовщицей. Но у Бога – другие планы. Мое колено стало таинственным образом разрушаться. Старая лыжная травма перенаправила меня от «исполнительства» к «обучению». Врачи сказали, что я больше не смогу танцевать. Получалось, что мне теперь придется провести оставшуюся жизнь в теле, которое не может танцевать. Это был последний удар.

Последовавшая за этим депрессия привела меня в «Биг Сёр» для прохождения курса групповой психотерапии (тренировка чувствительности). Но ведущий группы оказался таким нечувствительным, что я ушла оттуда и направилась в водолечебницу. Отказавшись от одного, я приобрела другое.

Итак, я впервые пытаюсь войти в знаменитые бани института Эсален. Я нервничаю, потому что я совершенно голая. Я чувствую смущение и неудобство, пока мои голые стопы медленно спускаются вниз по каменным ступенькам. Я поворачиваю за угол и сразу же наталкиваюсь на пожилого мужчину, похожего на Санта Клауса, который, как он объяснил, «впаривает даме по самые мозги», прямо здесь, в горячей ванне. Я хватаю полотенце, взбегаю по лестнице и прячусь в моей комнате до обеда, выкуривая одну сигарету за другой.

Старик сидит со мной за столом. Он придирается к одной из дам из-за того, что она попросила его передать соль. Неожиданно он поворачивается ко мне и произносит с сильным немецким акцентом: «Ну и кто у нас здесь кинозвезда?». Я бросаю на него свирепый взгляд, даже не поведя бровью: «Нет, я режиссер. Моя специализация – секс в джакузи с показом похотливых стариков в главной роли». Он молчит. Мы смотрим друг на друга до тех пор, пока он не разражается хохотом.

Я и понятия не имела, что только что познакомилась с Фрицем Перлзом, основоположником гештальт-терапии. Как оказалось, Фриц любил танцоров. Он был очарован тем, что я учила танцевать детей на игровых площадках, пожилых – в домах для престарелых, шизофреников – в палатах психиатрических клиник, наркоманов – в реабилитационных центрах. В то время эта работа казалась мне случайной и разовой, была мне нужна лишь для того, чтобы закончить колледж. Но Фриц видел, что работа с этими группами людей требует пребывания в настоящем моменте, а именно это его и интересовало.

В своей работе он выкорчевывал терапию из прошлого и помещал ее в настоящее. Ранние травмы, повторяющиеся сновидения, прошлые взаимоотношения, обиды, гнев – он заставлял людей все превращать в настоящее. Что бы ни происходило, это происходит сейчас. Прошлое – сейчас, будущее – сейчас. Проживай.

Во мне он распознал ту же породу. Я никогда не рассматривала свою работу как целительство или терапию, но Фриц быстро установил нужные связи. Он сразу же пригласил меня обучать движению участников его гештальт-группы. У меня никогда не было такого страха перед аудиторией; я не могла танцевать, а теперь мне еще надо было обучать этому. Но все же я согласилась.

Я прибываю, нагруженная пятьюдесятью пластинками, тремя палочками благовоний и, по крайней мере, десятью планами. По всей комнате видны тела – сидящие, стоящие, опирающиеся на стену, разговаривающие или осторожно наблюдающие за мной.

Я бросаюсь к стереопроигрывателю, чувствуя смущение, как достигшая половой зрелости балерина. Он не работает. Паника. С планами можно покончить. Я ощущаю, как разношерстная толпа таращится мне в спину, провоцируя меня на то, чтобы я попыталась заставить их двигаться.

В отчаянии я оборачиваюсь, чтобы посмотреть в глаза своему врагу. И вдруг я подхватываю мантру, которая крутится у меня в голове: «Просто танцуй, танцуй!».

Я начинаю двигаться и появляются слова: «Итак, ложитесь на пол и позвольте своему телу погрузиться в него. Раздвиньте ноги, расслабьте кисти рук, расслабьте челюсть. Почувствуйте свое дыхание, скользите им, как серфингист скользит по гребню волны, глубоко в центр себя. Сейчас просто подвигайте правой рукой… Хорошо, теперь левой… Сжимайте и разжимайте обе кисти… Открывайте и закрывайте рот… руки…ноги… Свернитесь клубком…Сожмите…Разожмите… Теперь с партнером…»

Я продвигаюсь по частям тела. Следую за телом, как по карте, вглубь самой себя.

Начался новый уровень моей работы. Я стала специалистом по телодвижению, проживающим по месту службы, в Эсалене. Это были шестидесятые, и все было возможно. Гремела революция, в центре ее находилась и я.

Я сижу на террасе в Эсалене. Ночь. Месяцами я наблюдала за танцующими людьми, склоняя их к танцу и движению, и все это время боялась танцевать сама. Меня преследуют воспоминания о врачах, рассуждающих о спицах в костях и операции на колене.

При свете полной луны горы утопают в море. Терраса заполнена людьми, некоторые из них хиппи, некоторые – обычные люди. Все наблюдают, как барабанщики Биг Сёра готовятся к джазовой импровизации.

Как только они начинают играть, воздух становится наэлектризованным. Вдруг что-то щелкает, и барабанный бой начинает пульсировать внутри меня, расшатывая мою инерцию. Что-то извлекает меня из тени – все вокруг зовет меня танцевать.

Все мои страхи исчезают в пульсирующем ритме барабанного боя. Я забываю о колене. Я забываю о том, что не могу танцевать. Ничто не может остановить мой дух и мое желание двигаться, даже мое тело. Я уступаю и вовлекаюсь в водоворот движения, который уносит меня на самый глубокий уровень экстатического транса, когда-либо пережитого мной. Я прорываюсь к танцующему духу, оставляя позади себя все условности – оставляя навсегда. Мой танец и я слиты воедино. Это мой танец – мое тело летает. Я ворон, несущий на своих черных как смоль крыльях детскую печаль, волк, воющий на границе ночи. Мой облик продолжает изменяться, и я следую за ним в Серебряную пустыню.

Тот момент стал для меня величайшим откровением, я поняла, что могу двигаться, несмотря на то, что я не могла «танцевать», то есть делать то, чему годами учила других. Я совершила путешествие в мир духа и родилась заново. Мой кризис исцеления завершился в экстатическом трансе. Экстаз, который я пережила, необходим каждому. Моим умом завладела идея создания дорожной карты для моего путешествия туда и возвращения обратно, чтобы я могла взять с собой и других.

Обо всем этом я могла говорить только с Фрицем. Мы стали друзьями. Однажды он увидел, как я читала его книгу «Внутри и вне помойного ведра». Он вырвал ее из моих рук и выбросил за гребень горы в Тихий океан, прокричав: «Я написал это лишь потому, что не умел танцевать». Вскоре после этого я застала Фрица, когда он в муках пытался разрушить чью-то самооценку, – он неистово жестикулировал, сморщивая лицо, изображая десятки личин, каждая из которых представляла собой полностью сложившийся характер. Я сказала ему: «Эй, Фриц, кто сказал, что ты не умеешь танцевать?».

Его слова были просты: «Я вижу, кто ты. Я вижу, что ты делаешь. Продолжай».

В последующие три года Эсален стал для меня полноценной лабораторией для совершенствования моей практики. Через эту лабораторию струился непрерывный поток тел: будущие модели, упакованные в джинсы синего цвета, сегодняшние гуру, личности, обмотанные золотыми цепями, лица, сошедшие прямо со страниц журнала «Лайф». Я видела избранных, вызывавших зависть, доступных лишь немногим и имевших все сразу. Врачи, юристы, психиатры, кинозвезды – все встревожены, все страдают. Вот они здесь, обладатели «американской мечты», ждут своей очереди, чтобы закричать, вырваться наружу из кошмара условностей.

Как только я снимала с них словесную оболочку, все, что они имели, начинало разваливаться на части. Они не знали, как удерживать все это или как не позволить всему этому разбиться вдребезги. Они не могли поймать ритм музыки и почувствовать биение своего сердца. Они не умели смотреть в глаза друг другу или не могли позволить себе заплакать. Пойманные в ловушку скорости и имиджа, они совершенно не умели просто быть здесь, где некуда идти и нечего показывать.

На этих сессиях я вытанцовывала свою боль и позволяла всем остальным вытанцовывать свою. Разбейте лед, растопите маску, почувствуйте нечто в своем теле. Спуститесь. Оживите.

И тела говорили со мной. Я увидела истории во плоти, невысказанные истории бездыханных повисших рук, тазобедренных суставов, зажатых в положении «парковка», сжатых кулаков и стиснутых челюстей, телосложений, заявляющих: «Я недостаточно хорош собой» или «Уйди с дороги!». Грудные клетки, запавшие в стыде, плечи, добившиеся успеха, голоса, нетерпеливые от гнева или сдавленные от страха. Тело никогда не лжет.

Кто бы мог поверить, что весь секрет – в движении? В том, чтобы сделать эту плоть домом, ту плоть, которую мы тащим как непосильную ношу?

Я пришла к пониманию того, что все мы страдаем от «тризофрении»: мы думаем одно, чувствуем другое, а изображаем третье. Как часто я думала «да», чувствовала «нет» и слышала, как я говорю «Я с вами свяжусь». Или я чувствовала, что меня послали к черту, думала, что «я плохая» и вела себя вежливо. Или я думаю «я крутая», чувствую себя неуверенно и веду себя грубо. Тризофрения изнуряет. Ты чувствуешь себя истощенным, бессильным; в тебе нет энергетического центра. Ты чувствуешь себя расчлененным, грудой частей, элементарно реагирующей на все, что происходит с тобой. Всем, кто присутствовал на моих сессиях, это ощущение было знакомо.

Однако по причинам, о которых мне трудно судить, движение начинало соединять их вместе, давало им ощущение центра, разжигало искру духа. День за днем я открывала для себя тот факт, что, если побудить людей к движению, они исцелят себя сами. И я начала искать для них кратчайший путь назад, к целостности.

У меня все еще не было названия для того, чем я занималась. Не было подходящего языка. Люди на моих семинарах менялись, выпрыгивая из смирительных рубашек своих личностей и взламывая стены своих защитных систем. Я использовала все возможности, чтобы высвободить дух, но у меня не было ни структуры, ни метода, ни системы. На самом деле у меня даже не было идей, только инстинкты.

Меня волновало и беспокоило, что я не могу как-то обозначить ту сферу деятельности, которой я занимаюсь. Когда люди в самолете или на вечеринке спрашивали меня: «Чем вы занимаетесь?», то каждый раз мне приходилось импровизировать, но я всегда чувствовала себя нелепо и отвечала уклончиво. Что я должна была сказать: «Я разжигаю экстаз»?.

Я сама должна была еще собрать воедино все свои части, пробудить свою внутреннюю силу, найти свой собственный голос.

Но кем я была? Как могла я извлечь смысл из того, что я делала? Была ли я настоящей или лишь подделкой? Мне нужен был учитель. И когда мои друзья вернулись из Чили, явно преображенные и распространяющие вокруг себя энтузиазм по поводу учения Оскара Ичазо, я сразу же почувствовала, что это именно тот учитель, которого я искала.

Оказалось, что Ичазо переезжает в Нью-Йорк, и вскоре я оказалась в гостинице «Эссекс», где он проводил тренинг «Арика» по духовному развитию. Оскар Ичазо, черный боливийский кот с глазами-лазерами, расшифровал мой код. Учитель-мастер, оборотень, современный мистик, он жил в сатори и призывал студентов присоединиться к нему, если им хватало храбрости. Я решилась. Он спросил меня: «Кто ты? Куда идешь? Как попадешь туда?». Я ускользала от ответа, выпутывалась, мялась. Я провалила вступительный экзамен. Но это был первый шаг.

Оскар показал мне карту моей психики: как она была сформирована и изранена. Моя рана была открытой – абсолютно негативная самооценка. Я не знала, кем я была или как мне быть с собой. Я все время заставляла себя что-то делать, заполняя черную дыру внутри себя. Именно поэтому первое упражнение под названием «Переживание пустыни» ужаснуло меня.

Я в гостиничном номере в Манхэттене. Все в номере задрапировано белыми простынями. Телефон, радио, телевизор выключены. Шторы опущены, зеркала закрыты. Ничто не отвлекает. Есть только я. Нечего делать, не с кем разговаривать, нечего курить, практически нет еды или питья – немного инжира и яблочного сока. На три дня.

Меня, наконец, попросили сдать все мои сценарии, с меня сняты все фасады. Нет ликов, которые можно надеть. И нет никого, перед кем можно быть кем-то.

Сначала начинается паника. Я так привыкла бегать от одного эмоционального возбуждения к другому, так привыкла быть занятой внешними вещами, что уединение, которое я объявляю сокровищем, ощущается как пустота, как жизнь на нуле. И, конечно же, именно так и есть. Я так привыкла быть в полете, что разваливаюсь как бумажная птица.

В первый день я погружаюсь в изнуряющие воспоминания и сон. Я просыпаюсь посреди ночи, но мне нечего делать и я могу только смириться с тем, что я здесь. Я начинаю отпускать напряжение и расслабляться, устраиваться внутри себя нежащейся кошкой. Никому не надо угождать. Нечего исполнять. Некуда идти. Просто быть здесь и сейчас.

Тишина и пустота начинают медленно окутывать меня, такие же питающие, как лоно матери. Начинает проступать новый вид наполненности – глубокий, личностный, непохожий на суетность дней, занятых обязательствами, отвлечениями, маневрами.

Одиночное заключение в городской пустыне. Я понимаю, что забыла, как останавливаться, как быть неподвижной. То есть я потеряла связь с Серебряной пустыней. Теперь, однако, достаточно просто быть здесь.

На третий день вечером Оскар приходит, чтобы научить меня упражнению, которое он называет «Нарушение границ». Мы сидим в позе полного лотоса с зажженной свечой, помещенной между нами, и смотрим друг другу в левый глаз. Он просит меня расслабиться, почувствовать дыхание, освободить ум и молча снова и снова повторять мантру «Мы одно целое» до тех пор, пока она не растворится в моем дыхании.

Моя мантра исчезает в его неподвижном теле. Его лицо тает и сильно искажается как разрывающиеся маски вуду. Он представляется мне Буддой. Комната окрашивается в красный цвет, затем в золотистый. Он исчезает. Я вижу стену за ним, но все еще слышу его дыхание. Я отпускаю ум и проваливаюсь в пустоту.

Постепенно он опять оказывается в центре моего внимания. Мы повторяем нараспев «АУМ» и делаем низкий поклон друг другу, отдавая дань почтения нашим духам. Он задувает свечу и оставляет меня в темноте. Но я вся пылаю. В эту ночь через меня дуют ветры, пришедшие ниоткуда. Я до краев наполнена своей собственной силой, энергией, осознанием того, что я – это просто я.

Неожиданно наступает время уходить, но я не хочу уходить. Я остаюсь здесь до последнего момента. Горничной нужно убрать комнату. Она уже теряет терпение. Я выхожу и направляюсь к лифту, но мой палец отказывается нажимать кнопку «вниз». Сколько будет продолжаться это блаженство? Смогу ли я пройти через холл на улицу и продержаться следующую неделю? И тут я вспоминаю слова из «Книги перемен»: «Мы не можем потерять то, что действительно принадлежит нам, даже если мы отбросим его».

В последующие три года под руководством Оскара я открывала для себя сложные механизмы, формирующие наши личности, наши повседневные модели мышления и поступков в окружающем мире. Я научилась распознавать свои собственные модели – внутренние и внешние. Я стала дистанцироваться от своего Эго – этого ложного ощущения себя, сконструированной персоны, про которую мы думаем, что это действительно мы и есть, и стала искать свое истинное «Я», стремясь начать жизнь с нуля, полностью присутствуя здесь и сейчас, не живя ни в прошлом, ни в будущем и не нагружая каждое переживание эмоциональным багажом.

Я поняла, что именно Эго причиняло мне боль. Оно было заполнено непрекращающейся болтовней, суждениями, отрицанием, безнадежностью, излишествами, закоснелыми представлениями и потребностью контролировать. Оно было не в состоянии по-настоящему двигаться, дышать, исследовать. Эго не танцует. Оно никогда не достигнет Серебряной пустыни. Наши Эго – это зверинцы, населенные нудными, предсказуемыми персонажами мыльных опер. Они мешают нам быть теми, кто мы есть на самом деле, мешают понять, как жить и что делать, иссушая наш творческий потенциал и саботируя подлинное выражении человеческой энергии – танцора, певца, поэта, актера и целителя.

После трехлетнего изучения и преподавания системы Арики я решила, что я снова должна танцевать.

Я встречаю еще одного пышущего энергией латиноамериканца – Алехандро Ходоровски, потрясающего режиссера, создавшего «Крота». Он подбрасывает меня на немыслимый уровень энергии и движения. Первые его слова: «Я слышал, что вы актриса. Вы изменяете человеческие жизни. Расскажите мне, что вы делаете сейчас». Он захватывает меня врасплох. Я бормочу что-то про обучение методу Арики под руководством Оскара.

«Хм-хм», – произносит он с таинственной улыбкой на лице и начинает двигаться. Его взгляд удерживает мой, и я начинаю следовать за ним. Мы становимся потоком движения, как партнеры тай-цзы в трансе.

Внезапно он щелкает пальцами: «Оскар может танцевать так же, как вы?». «Нет», – отвечаю я кротко. «И почему тогда вы его не научите?» Он видит меня насквозь. Он видит мою панику. Оскар для меня – бог. Я не могу представить, что смогу его чему-либо научить.

На следующий день мы с Алехандро сидим друг напротив друга на стульях с прямой спинкой на расстоянии около восьми с половиной метров друг от друга в гостиной, набитой восточными украшениями, афганскими коврами и марокканскими подушками. Он выглядит ослепительно и устрашающе: черные кожаные брюки, багровая шелковая рубашка, блестящие черные ботинки, квадратное, лоснящееся лицо, густые, серебристые волосы, глаза, которые видят насквозь. Он пристально смотрит на меня: «Габриэлла, сделайте мне одолжение». Я киваю. «Отрежьте яйца вашему отцу!» Он спокойно встает и выходит из комнаты. Я не понимаю. Я люблю папу. Он хороший. Он всегда со мной.

Лишь со временем я стала понимать, что он говорил не буквально о моем отце, а о моей привычной тенденции возносить мужчин и принижать себя. После встречи с Ходоровски я вернулась в «Биг Сёр», чтобы снова обучать движению. Работа была той же самой, но я была другой. Большая часть меня стала доступна. Я научилась достигать спокойствия.

В то время там был Грегори Бейтсон, известный антрополог. Для Эсаленского сообщества он стал мудрым наставником. Он умирал от рака, умирал мужественно и достойно. Он принял участие в нескольких моих театрально-ритуальных экспериментах, и мы даже совместно провели семинар под названием «Шаман и антрополог»; это было его последнее появление на публике в качестве учителя.