Текст книги "Петербургская Коломна"

В 1915–1916 годах в квартире 60 дома № 57 провел последний год жизни Э.А. Крушевский – главный дирижер Мариинского театра, сменивший в 1894 году за главным дирижерским пультом композитора Э.Ф. Направника. В последний год своей жизни он заведовал нотной библиотекой Императорских театров.

В разные годы в этом доме снимали квартиры и многие другие артисты оперной труппы Мариинки, среди которых были певцы В.П. Грохальский, Е.И. Талонкина, скрипач М.А. Стеличек и др.

В 1918 году в квартире 23 дома № 57 поселяются мать и отчим поэта А.А. Блока. В воспоминаниях о поэте его тетка, М.А. Бекетова, писала: «.меж тем революция шла вперед. Большевистский переворот сестра приняла сначала с недоверием и опаской, но мало-помалу увлеклась личностью Ленина и уверовала в его гений и бескорыстие. Также как сын ее, она приветствовала слово „товарищ", произнося его с уважением, а иногда и с умилением. Никаких разочарований и жалких слов по поводу хулиганства, безбожия и вообще несостоятельности русского народа я от нее не слыхала; продолжая верить в него до конца, не жаловалась она и на трудности нового режима: храбро переносила голодовку, очереди, много работала.

Все это было ей очень и очень трудно, но она находила, что это в порядке вещей и такова логика событий и поэтому не роптала. Переносила она все это не то чтобы весело, но твердо и с полным достоинством. Тем временем вернулся с фронта Фр. Фел. (Кублицкий-Пиоттух. – Авт.). Он принял падение старого режима и революцию спокойно, без потрясений и продолжал служить до последней возможности. Жилось нелегко. Пришлось переехать на более скромную квартиру и сильно сжаться. Квартира, в которой поселились Кублицкие после войны, была в том же доме, где жили Блоки. Ее и нашел для них Саша.».

С этим домом связано и имя врача А.Г. Пекелиса, который жил здесь и ему выпала печальная обязанность лечить безнадежно больного Блока и подписать медицинское заключение о смерти великого русского поэта.

Доходный дом № 57 на Офицерской улице находился неподалеку от петроградского порта, в непосредственной близости от судостроительного Франко-Русского завода. Поэтому неудивительно, что в его квартирах проживали также люди, имевшие непосредственное отношение к российскому флоту. Из крупных деятелей флота здесь жили адмирал В.М. Зацаренный, адмирал Я.А. Гильдебрант, старший флагман Балтийского флота, участник подавления Боксерского восстания в составе объединенной русско-франко-английской эскадры контр-адмирал, барон Н.А. Типпольт, старший помощник командира петроградского порта.

В доме снимали квартиры и другие морские офицеры Балтийского флота: инженер-механик, капитан 2-го ранга В.А. Санников, лейтенант М.М. Комелов, штабс-капитан корпуса корабельных инженеров В.Л. Поздюнин, начальник первого отделения машинной школы Балтийского флота, капитан 2-го ранга В.Г. Петров, капитан по Адмиралтейству М.Г. Клионовский и др.

По иронии судьбы или по счастливой случайности до нас дошли два документа, воссоздающие реальную жизнь этого дома и его жильцов в предреволюционный 1917 год, годы революции и спустя двадцать лет после нее.

1 мая 1918 года А.А. Блок написал небольшой очерк «Сограждане» – точную зарисовку быта и нравов жильцов дома № 57 по Офицерской улице в послереволюционные дни. А в 1937 году «Красная газета» в октябрьском номере опубликовала обширную статью «Хроника одного дома», в которой в стиле того времени через двадцать советских лет описывалась история интересующего нас дома. По материалам этих публикаций сотрудник Музея-квартиры А.А. Блока Ю.Е. Галанина в 1989 году дала научный комментарий к очерку поэта «Сограждане». Постараюсь на основе этих документальных материалов воссоздать обстановку и жизнь дома № 57 с 1917 по 1937 год.

Начну с пространной цитаты из «Красной газеты». Год 1917-й: «.большой дом на углу Офицерской и Пряжки спит. Окна затянуты тяжелыми портьерами. Ни одной открытой форточки, ни одного огонька. Только внутри – во дворе, на черных лестницах оживление и суета. С огромной вязанкой дров на спине поднимается уже в десятую по счету квартиру шестидесятилетний дворник Епифаныч. Зычным голосом орет на него кухарка барона Типпольт. Она нервничает. Баронесса с минуты на минуту может проснуться, а завтрак еще не готов, плита холодная. Из подвала, что под второй лестницей, потягиваясь, выползает многочисленная прислуга генеральши Шишковой. Маленькую злющую старушонку обслуживают девять человек: три кучера, две прачки, повар, две горничных и лакей. Для них устроено помещение в подвале. Сама генеральша вместе со своей старшей сестрой занимает целый этаж – 13 комнат (квартиры 18 и 23).

На площадке лестницы у квартиры № 2 денщик генерала Иванова старательно очищает мундир его превосходительства от свежих винных пятен. Он хвастливо рассказывает молоденькой горничной помещика Макеева из 11-й квартиры пикантные подробности грандиозной пьянки, которую вчера устроил генерал с участием титулованных зем-гусаров и девиц из Луна-парка. Господа встают поздно. В квартире № 15 после успешной картежной игры, затянувшейся далеко за полночь, храпит адмирал Зацаренный. В квартире № 17 мирно почивает потомственный почетный гражданин, коммерческий советник Иван Михайлович Комелов, директор-распорядитель товарищества „Петроградского пароходства“. Только вчера ему удалось отхватить еще один заказ для флота. 100 % дивиденда обеспечено. В огромной спальне в квартире № 20 беспокойно спит баронесса Фредерикс. Ей снятся толпы рабочих, злые глаза голодных женщин. Вчера по телефону сообщили тревожные вести. Демонстрации. Стычки с полицией. Этот толстяк Родзянко в панике. Баронесса долго не могла уснуть. Если бы в эту ночь исчез старый мир, оставив только один дом на углу Офицерской и Пряжки, по жильцам и нравам этого дома можно было бы без труда восстановить картину паразитического существования и разложения правящих сословий царской России. Во всем доме не жил ни один рабочий. Для этого дом был слишком хорош и благоустроен. Только в некоторые квартиры были милостиво допущены несколько артистов, инженеров, художников.».

Обычное зимнее утро петербургского доходного дома. Только время необычное. У булочных очереди. Городовой прохаживается по другой стороне улицы, делая вид, что не замечает оскорблений в свой адрес. Через несколько дней произойдет революция, рухнут стены Литовского замка в старой Коломне, и, как писала в 1937 году «Красная газета, «.заколебалась почва под ногами жильцов дома № 57. Нужно было перестраиваться. Это оказалось нетрудно: на роскошных туалетах баронесс появились шелковые красные банты. На пьянках вместо царского гимна стали распевать „Марсельезу", а за вечерним чаем считалось хорошим тоном разговаривать об Учредительном собрании».

Далее «Красная газета» писала: «И вот свершилось нечто неожиданное и уму непостижимое. На Офицерской узнали, что Временного правительства больше не существует и что городом управляют большевики. Кое-какие квартиры внезапно опустели. Хозяева их благоразумно решили переждать смутные дни за границей.».

Хозяин дома, Иван Максимович, приказал дворнику Епифанычу круглые сутки держать ворота на запоре. В дом стали заходить бригады по реквизиции «бесхозного» имущества. Бывали здесь работники ЧК, представители Топливного совета. Не один десяток кубометров дров вывезли из дома № 57. Груды тончайшего батиста извлекли из наследственных комодов и шкафов. Много золота и драгоценностей нашли в этом доме и работники ЧК. Но долго еще дом не впускал революцию на постоянное местожительство в свои квартиры. Еще несколько месяцев дом держался старым составом жильцов. Но однажды вечером во двор дома № 57 вошел матрос с сундучком под мышкой и вселился в квартиру господ Пааль. Первый новый жилец, Николай Васильевич Союзов, с удовольствием расположился на роскошном диване в бывшей господской квартире. Затем в квартиру 9 вселился матрос Кащеев, а в квартиру генеральши Шишковой – кочегар с «Березины» Копырин.

Перед старыми жильцами встала проблема спасения от насильственного уплотнения жилья. Приняли решение – договорившись друг с другом, «уплотняться» самим. Таким образом, к генералу Иванову в квартиру 2 подселился генерал Рубцов. Баронессу Фредерикс в квартире 20 «уплотнила» семья контр-адмирала барона Типпольта. Правда, вскоре Фредериксы эмигрировали из России. Их место в квартире тут же занял комендант дома. Он не отличался галантностью и громко отчитывал своих соседей, баронессу Типпольт, и ее мужа, контр-адмиралу: «А помойку надо за собой выносить. Жилье от грязи разрушается!» Воспитание быстро давало результаты, ибо, всплакнув от возмущения, баронесса все же, «приложив ажурный платочек к дужке ведра, спускалась к помойке». В квартиру, уже коммунальную, где проживала семья барона Типпольта, теперь звонили и входили в любое время дня и ночи неизвестные люди в бушлатах и без оных, вели долгие деловые переговоры с комендантом, проживавшим здесь.

На Петроград наступал Юденич. В доме № 57 по Офицерской улице погас свет.

Перемены, совершенные революцией, коснулись и А.А. Блока. Изменилось содержание заметок в его дневниках и записных книжках. Появились слова, ранее отсутствовавшие в его записях: домкомбед, прачка, дворник.

Октябрь 1917 года он принял сразу и безоговорочно. На вопрос: «Может ли интеллигенция работать с большевиками?» ответил решительно: «Может и обязана!» И он работал в репертуарной комиссии театрального отдела, являлся председателем режиссерского управления Большого Драматического театра, трудился в редколлегии издательства «Всемирная литература», в Петроградском союзе поэтов. Работал много, добросовестно, забросив поэзию, в атмосфере нападок воинствующей литературной братии, в постоянной борьбе с голодом и острой нуждой. Отношение Блока к революции не совпадало с мнением его соседей по дому. В очерке «Сограждане» он даже с иронией высказывается о своей принадлежности к компании обитателей этого здания, поэт не разделяет радость соседа, коллежского регистратора, потомственного почетного гражданина С.К. Лабутина по поводу успешного наступления немцев на Петроград, хотя в ответ «не подал никакого вида, потому что нимало не хотел огорчать почтенного старика, который делился со мной своей скромной заветной радостью».

Жилец дома № 57, председатель домового комитета Сергей Карпович Лабутин – личность неординарная. Он родился в 1866 году. Окончил коммерческое отделение Петербургского Второго реального училища, где вместе с ним учился и будущий знаменитый композитор Александр Константинович Глазунов. Дружба этих людей продолжалась всю их жизнь. С.К. Лабутин – выходец из богатого купеческого рода. За особые заслуги и труды по ведомству Императорского человеколюбивого общества имел ряд наград, а в 1902 году ему пожаловано звание личного почетного гражданина. В 1905 году его произвели в коллежские регистраторы. В 1912 году Лабутин – директор Санкт-Петербургского Учетно-ссудного общества взаимного кредита, а в 1914 году – директор правления железнодорожного Общества взаимного кредита.

В послереволюционные годы Сергей Карпович организовывал концерты. Он состоял в знакомстве со многими артистами и музыкантами. По свидетельству дочери, пытался сам сочинять романсы. В доме на Офицерской улице

С.К. Лабутин поселился в 1914 году и, вероятно, являлся хорошим знакомым А.А. Блока (тот подарил ему книгу своих стихов с теплой, трогательной дарственной надписью, эта книга в настоящее время хранится в частной коллекции в городе Херсоне). Более близко А.А. Блок знал сына Сергея Карповича, Карпа Сергеевича Лабутина, проживавшего в этом же доме. Из записей поэта известно, что бывший студент-филолог и страстный библиофил Карп Лабутин довольно часто бывал в гостях у Блока, брал интересовавшие его книги. Им написаны интересные воспоминания о русском поэте. Он дружил также с теткой Александра Александровича и оказал ей немалую помощь в издании книг, посвященных А.А. Блоку.

В своем очерке А.А. Блок рассказывает еще об одном своем соседе по дому № 57: «Когда я поднимался к себе домой, меня встретил на лестнице прекрасно одетый господин в полной походной форме защитного цвета, с охотничьей двустволкой за плечами. Он спросил любезно:

– Вы ничего не имеете против того, что меня выбрали комендантом лестницы?

– Помилуйте, я так рад, – ответил я.

Я знал, что это бывший член первого департамента Правительствующего Сената, бывший вице-губернатор одной из губерний, ныне временно занятых неприятелем.

Проходя на днях по нашей улице, я остановился перед окном нового магазина и стал рассматривать бумагу, вставочки, папиросы и спички. Вдруг из двери выбежал комендант лестницы.

„Идите покупать к нам!“ – радушно закричал он. За прилавком сидела его жена, урожденная княгиня Б.

– Как у вас мило, – непринужденно сказал я, оглядывая полки магазина.

– Мыло у нас тоже есть, – весело сказал бывший вицегубернатор».

В очерке Блок умышленно сместил факты действительности: «вице-губернатор» на самом деле был чиновником при варшавском генерал-губернаторе, а его жена, «урожденная княгиня Б.», являлась баронессой Врангель. Не исключено, что это связано с его стремлением зашифровать подлинные имена соседей по дому.

Упомянутый Блоком жилец дома № 57 являлся Руфимом Рудольфовичем Шульманом, дослужившимся до звания действительного тайного советника и положения старшего чиновника особых поручений при Варшавском генерал-губернаторстве, закончивший свою жизнь здесь же, на Пряжке, только в другом доме – во 2-й психиатрической больнице (бывш. больнице Николая Чудотворца), куда он в 1929 году прибыл из ссылки временно для лечения. Здесь же, в больнице, он скончался 3 августа 1930 года.

Впервые фамилия Шульман встречается в дневнике Блока 15 августа 1917 года: «Пришел сосед по квартире Шульман, принесший мне избирательные списки в центральную городскую думу – оказался родственником» (список жильцов дома, включающий 300 человек, сохранился в архиве Блока). Родство было довольно дальним, по линии отца поэта. Р.Р. Шульман – брат мужа Марии Николаевны Качаловой, старшей сестры Николая Николаевича Качалова, женатого на тетке Блока, родной сестре его отца – Ольге Львовне Качаловой (урожденной Блок). Шульман входил в придворный штат Российской империи в звании камер-юнкера. Его семья занимала квартиру на одной лестничной площадке с Блоком, однако поэт не жаловал своего родственника и его семейство, порой открыто ненавидел их.

26 февраля 1918 года поэт писал в дневнике: «Я живу в квартире, а за тонкой перегородкой находится другая квартира, где живет буржуа с семейством. Он обстрижен ежиком, расторопен, пробыв всю жизнь важным чиновником, под глазами – мешки, под брюшком тоже, от него пахнет чистым бельем, его дочь играет на рояле, его голос – теноришка – раздается за стеной, на лестнице, во дворе, у отхожего места, где он распоряжается и пр. Везде он.

Господи, Боже! Дай силу мне освободиться от ненависти к нему, которая мешает мне жить в квартире, душит злобой, перебивает мысли. Он такое же плотоядное двуногое, как я. Он лично мне еще не делал зла. Но я задыхаюсь от ненависти, которая доходит до какого-то патологического истерического омерзения, мешает жить.

Отойди от меня, сатана, отойди от меня, буржуа, только так, чтобы не соприкасаться, не видеть, не слышать; лучше я или еще хуже его, не знаю, но гнусно мне, рвотно мне, отойди, сатана».

Такую же острую неприязнь Блок проявляет и к дочери соседа, Ирине Рудольфовне Шульман, учившейся в консерватории и изводившей поэта своими вокальными упражнениями.

Жизнь Александра Блока становилась невыносимой. В 1919–1920 годах он вел постоянную борьбу, чтобы сохранить свою квартиру. По утвержденным в 1919 году жилищным нормам он подлежал «уплотнению». В квартиру поэта неоднократно звонили матросы бывшего Императорского флота, которым приглянулись его четырехкомнатные апартаменты. Бравые морячки поодиночке, а то и со своими подружками неоднократно пытались вселиться в квартиру А.А. Блока. Александр Александрович вынужден был обратиться за помощью к народному комиссару отдела театров и зрелищ М.Ф. Андреевой. 18 сентября 1919 года ему выдали охранное свидетельство: «Дано сие от Чрезвычайной Комиссии по обследованию забронированных квартир т. Блоку Александру, проживающему по Декабристов ул. в д. 57, кв. 21, в том, что его квартира уплотнению, конфискации и реквизиции имущества не подлежит». Однако выданная советской властью «охранная грамота» имела лишь временную силу.

С наступлением нового года попытки занять его квартиру возобновились. Поэт добровольно оставляет ее и перебирается к матери, жившей во втором этаже этого же дома, в квартире 23.

Новая квартира Блока имела в тот период всего один вход с черной лестницы. «Жить можно, хотя и тесно», – записал Блок в дневники. Пошла распродажа мебели, картин, книг. Теперь для занятий у Александра Александровича имелся лишь крохотный кабинетик, где поместились только письменный стол, кресло да небольшой книжный шкаф. Блок никак не мог привыкнуть к новому жилищу, он чувствовал себя некомфортно, к тому же его раздражали и угнетали постоянные ссоры матери и жены.

В последний год жизни поэту приходилось особенно трудно. Он тяжело болен, на него обрушились житейские и бытовые тяготы. При остром нездоровье он вынужден носить из подвала в квартиру тяжелые охапки дров.

Герберта Уэллса, посетившего Петроград в 1920 году, удивило, что жители города поголовно носили в руках мешки и узелки. «Узлы, – пояснил Уэллс, – которые все таскают с собой, набиты либо продуктовыми пайками, выдаваемыми в советских организациях, либо предметами, предназначенными для продажи.»

Носил кульки и Блок. Ему в эти годы было не легче, чем другим.

В 1918 году в старинном петербургском особняке на углу Эртелева переулка и Бассейной улицы открыли Дом литераторов, спасший от голодной смерти сотни русских интеллигентов, оставшихся в городе. Блок часами простаивал здесь в очередях за мороженой картошкой, которую торжествующе нес потом к себе на Офицерскую.

В конце 1919 года писатель Л.И. Борисов на вечере поэзии в Доме искусств на Мойке встретил Блока. Он поздоровался с поэтом и обратился к нему с просьбой проводить его до дома, до угла Пряжки и Офицерской, еще не получившей нового названия улицы Декабристов.

«Пожалуйста», – пожав плечами, невыразительно, тусклым голосом ответил Блок.

Дорогой Борисов стал расспрашивать поэта о его новых стихах, почему он их не читает на вечерах.

«У меня нет новых стихов, – тягуче, с трудом произнося каждое слово, ответил Блок. – Я уже не пишу стихов.» И добавил так тихо, что молодой писатель шедший с ним, едва услыхал: «Очень устал я.».

Юрий Анненков, блестящий график, живописец, театральный художник, в своих мемуарах писал: «Если революция кончилась для многих из нас, когда ее эксцентричность и наше опасное хождение по проволоке над бездной сделалось будничной ежедневностью, – для Блока революция умерла, когда ее стихийность, ее музыка стали уступать место „административным мероприятиям“ власти.

…В последний год его жизни разочарования Блока достигли крайних пределов. В разговорах со мною он не боялся своей искренности:

– Я задыхаюсь, задыхаюсь, задыхаюсь! – повторял он. – И не я один: вы тоже! Мы задохнемся все. Мировая революция превращается в мировую грудную жабу!»

11 февраля 1921 года, уже тяжело больной, Блок, выступая в Доме литераторов с речью, посвященной 84-й годовщине смерти А.С. Пушкина, смело произнес следующие слова: «Покой и воля необходимы поэту для освобождения гармонии. Но покой и волю тоже отнимают. Не внешний покой, а творческий. Не ребяческую волю, не свободу либеральничать, а творческую волю – тайную свободу. И поэт умирает, потому что дышать ему уже нечем; жизнь потеряла смысл. Пускай же остерегутся от худшей клички те чиновники, которые собираются направлять поэзию по каким-то собственным руслам, посягая на ее тайную свободу, препятствуя ей выполнять ее таинственное назначение».

Юрий Анненков, присутствовавший на торжественном собрании в Доме литераторов, впоследствии вспоминал: «Я осторожно оглянулся в эту минуту на присутствующих: беспокойство выражалось на многих лицах. Но голос Блока был, как обычно, ровен, тих и тверд».

В этот же день Блок написал прощальное стихотворение, посвященное А.С. Пушкину и озаглавленное «Пушкинскому дому». Вот лишь одно четверостишие – безысходный крик о помощи:

 
Пушкин! Тайную свободу
Пели мы вослед тебе!
Дай нам руку в непогоду,
Помоги в немой борьбе!
 

В своих воспоминаниях Зинаида Гиппиус писала: «Блок в последние годы свои не говорил почти ни с кем, ни слова. Поэму свою „Двенадцать“ возненавидел, не терпел, чтоб о ней упоминали при нем. Пока были силы, уезжал из Петербурга до первой станции, там где-то проводил целый день, возвращался, молчал. Знал, что умирает. Он буквально задыхался и задохнулся».

День за днем Александр Александрович терял свои душевные и физические силы. Всю вторую половину мая и весь июнь 1921 года Блок с трудом перемогал болезнь, потом слег. Недомогание обострялось, и самочувствие быстро ухудшалось. Настало время, когда поэт уже не мог вставать с постели. Доктор Пекелис (жилец дома № 57) заявил, что больному необходимы санаторные условия и особое питание.

Вечером 3 августа доктор Пекелис, осмотрев Блока и найдя его состояние крайне тяжелым, передал С.М. Алянскому рецепт: «Постарайтесь раздобыть продукты по этому рецепту. Вот что хорошо бы получить». И он продиктовал: «сахар, белая мука, рис, лимоны».

Руководитель издательства «Алконост» два дня добивался получения резолюции на рецепте заведующего Губздравотделом. Добился, но теперь не мог получить указания на выдачу продуктов от руководителя Петрогубкоммуны.

В воскресенье 7 августа утром Самуилу Мироновичу позвонила Любовь Дмитриевна: «Александр Александрович скончался. Приезжайте, пожалуйста».

В городе о смерти Блока узнали только 9 августа, после того, когда в театральной типографии на Моховой за четыре часа напечатали тысячу экземпляров траурного объявления о дне похорон поэта. Студенты университета вечером расклеили извещения на главных улицах города. Сразу же к дому № 57 на Офицерской улице стал стекаться народ, чтобы проститься с поэтом.

Официальная пресса довольно сухо отозвалась на смерть Александра Блока. Газета «Правда» 9 августа 1921 года опубликовала короткое сообщение: «Вчера утром скончался поэт Александр Блок». И все. Больше ни одного слова.

Люди, посетившие квартиру поэта в доме № 57 на Офицерской улице, чтобы навсегда проститься с ним, отмечали значительные перемены в его облике: «Курчавый ореол волос развился и тонкими струйками прилип к голове, ко лбу. Всегда выбритое лицо было завуалировано десятидневной бородой и усами…».

Афиша о смерти и похоронах А.А. Блока

Это были печальные и странные похороны. Молча, без оркестра открытый гроб на плечах несли 6 километров по петроградским улицам: по Офицерской, мимо сгоревшего Литовского замка, мимо Мариинского театра, консерватории, на Благовещенскую площадь, через Николаевский мост, по линиям Васильевского острова к Смоленскому кладбищу.

Воскресенская церковь на Смоленском кладбище, где отпевали А. Блока. Фото начала XX в.

Среди друзей и поклонников поэта рядом с гробом стояла плачущая Ахматова. Было ужасно ветрено.

11 октября 1937 года ленинградская «Красная газета» писала: «Все осталось в прошлом: и бывшая Офицерская улица, бывший аристократический дом (№ 57), бывший потомственный и почетный гражданин Петровский (хозяин дома). В доме живут 144 рабочих, 160 служащих, 52 инженера и техника, 12 научных работников, артисты, художники. В квартире № 1, которую занимал тайный советник Петров (а до него Анна Андреевна Михайлова. – Авт.) живут рабочие и служащие. В самом конце коридора квартиры № 20 помещалась спальня баронессы Врангель, площадью 54 кв. м».

Вдова А.А. Блока, Любовь Дмитриевна Блок, до самой смерти (1939) оберегала последнюю квартиру поэта. На прежних местах, как и в день его смерти, стояли книги с пометками Блока. Бумаги оставались разложенными на письменном столе в том же порядке, как их оставил Александр Александрович в день своей смерти. Даже окурок последней папиросы, выкуренной Блоком, лежал нетронутым в пепельнице.

О жизни Л.Д. Менделеевой-Блок в 20-х годах известно немногое. Вот фрагмент записей Корнея Чуковского, скрупулезного летописца эпохи.

18 мая 1923 года: «Был у жены Блока. Она очень занята театром, пополнела».

3 марта 1925 года: «Видел вчера Любовь Дмитриевну Блок. Или она прибедняется, или ей действительно очень худо. Потертая шубенка, не вставленный зуб, стоит у дверей – среди страшной толчеи, предлагает свои переводы с французского. Вдова одного из знаменитейших русских поэтов, „прекрасная дама“, дочь Менделеева! Я попытаюсь устроить ей кое-какой заработок, но думаю, что она переводчица плохая».

22 марта 1925 года: «Звонила мне вдова Блока – в ее голосе слышится отчаяние. Она нуждается катастрофически. Что я могу? Чем помогу?..»

4 марта 1926 года: «.а третьего дня на лестнице Госиздата встретил „прекрасную даму“ Любовь Андреевну Блок. Служит в Госиздате корректоршей, большая, рыхлая, 45-летняя женщина. Вышла на площадку покурить. Глаза узкие, на лоб начесана челка.

– Любовь Дмитриевна, давно ли вы тут?

– Очень давно.

– Кто вас устроил?

– Рыков написал Луначарскому. Луначарский – Гехту, и теперь я свободна от всяких хлопот.

Того чувства, что она, воспетая“, бессмертная“ женщина, у нее незаметно нисколько, да и все окружающее не способствует развитию подобных бессмысленных чувств».

Умерла Любовь Дмитриевна Блок в 1939 году, на 59-м году жизни. Последние годы Прекрасная Дама жила в Петербурге, в доме № 57 на Пряжке.

Понятно было желание Союза писателей, Института русской литературы, Академии наук СССР после смерти Любови Дмитриевны Блок сохранить квартиру великого поэта и хранившееся в ней его литературное и научное наследие. В «Литературной газете» опубликовали предложение деятелей искусства и науки о создании музея: «Последняя квартира А. Блока». Однако, как сообщила «Литературная газета» 11 августа 1940 года, это предложение нашло яростное сопротивление в лице жилищного управления Октябрьского района города Ленинграда, рассматривавшего последнее пристанище великого поэта как жилую площадь в количестве 60 кв. м, освободившуюся «ввиду смерти гражданки Л.Д. Блок». Площадь, по их мнению, подлежала немедленному заселению лицами, состоявшими на учете в жилищном управлении района.

Примерно такой официальный бюрократический ответ получили Союз писателей и Институт русской литературы Академии наук СССР на просьбы об открытии музея

А.А. Блока. Официальная бумага жилуправления заканчивалась общей для всех бюрократов резолюцией: «В случае, если заселяемая жилая площадь не будет указанными организациями освобождена в 24 часа от книг, бумаг, мебели и прочих вещей, то вышеперечисленное имущество будет перевезено на склады». Четко, оперативно и ясно. Подумаешь, макулатура – бумаги, вещи, книги, которым и место-то в лучшем случае на складах.

Только вмешательство прокуратуры города Ленинграда помешало превращению бесценного архива и мемориальных вещей А. Блока в «бесхозное имущество» с печальной судьбой, подобной судьбам многих утраченных навсегда культурных достояний нашей страны. И все же, несмотря на вмешательство представителей закона, жилищное управление в 1940 году выполнило свое предписание. Архивы и часть имущества семьи А.А. и Л.Д. Блоков спешно вывезли в помещение литературного института (Пушкинский дом), а остальные вещи и документы свалили в одну из комнат освобожденной квартиры.

Следует сказать, что печальная история квартиры А. Блока лишь одна из многих, иллюстрирующая отношение в тот период к памяти и литературному наследию великого русского поэта. В печати 30-40-х годов не раз с тревогой и болью упоминалось, что могила А.А. Блока на Смоленском кладбище настолько разрушена, что люди, приходящие почтить его память, с трудом находили незаметный холмик, лишенный надгробия. «Литературная газета» в 1940 году сообщала, что давно, в 1930 году, принято решение перенести прах поэта на Литературные мостки Волкова кладбища. Осталось невыполненным также и постановление о сооружении мемориальной доски на последнем доме поэта. Лишь 25 ноября 1980 года, к 100-летию со дня рождения А. Блока, на улице Декабристов в доме № 57, в квартирах 21 и 23, наконец открыли первый литературный музей памяти великого русского поэта. В помещение музея возвратили личные вещи семьи Блока, сохранившиеся в Пушкинском доме.

Во время блокады Ленинграда жильцы дома № 57 дежурили на крыше и в подъездах, поддерживали друг друга, провожали умерших от голода в последний путь. Вместе с другими жителями улицы Декабристов люди этого дома переживали голод, бомбежки и артиллерийские обстрелы немецких дальнобойных орудий.

Ул. Декабристов, 57. Разрушение главного фасада дома от взрыва мощного немецкого снаряда. Фото 1942 г.

В 1942 году после мощного артиллерийского обстрела района мощный фугасный снаряд, повредив кровлю дома № 57, его междуэтажные перекрытия, взорвался на одном из этажей здания и разрушил большую часть главного фасада, выходящего на улицу Декабристов.

К.Г. Паустовский

Мастер лирической прозы, Константин Георгиевич Паустовский считал поэзию Александра Блока «одним из прекрасных и во многом необъяснимых явлений нашей русской действительности». В повести «Золотая роза» писатель, искавший встречи со всем, что было связано с Блоком, признавался: «Уже давно меня начало мучить непонятное мне самому желание найти в Ленинграде дом, где жил и умер Блок, но найти непременно одному, без чьей бы то ни было помощи. Я дошел до дома на Пряжке, на углу теперешней улицы Декабристов. Со мной была моя девятнадцатилетняя дочь, юное существо, сияющее грустью и радостью просто от того, что мы ищем дом Блока. Слепо блестели стекла особняков, израненных во время блокады осколками снарядов. Пахло каменноугольным дымом – его, должно быть, наносило из порта. За темным каналом – это и была Пряжка – подымались стапели судостроительных заводов, трубы, дымы, закопченные фабричные корпуса. Я знал, что окна квартиры Блока выходили на запад, на этот заводской пейзаж, на взморье. Мы вышли на Пряжку, и я тотчас увидел за низкими каменными строениями единственный большой дом – кирпичный и очень обыкновенный. Это был дом Блока.

– Ну вот мы и пришли, – сказал я своей спутнице.