Текст книги "Пересуды"

Мы

Теперь не только у нас в «Глухаре», но и в деревне, и во всей провинции ни о чем другом уже не говорили. Стан, деревенский полисмен, после десятого стакана пива заявил, что никакого официального расследования по распоряжению начальства проведено не будет, наоборот, в комиссариате считают, что такое количество почти одновременных смертей в Алегеме – чистая случайность. В следующем году, может статься, вообще никто не умрет.

– Ладно, Стан, не болтай глупостей.

– Для чего-то это было необходимо, – констатировал Е.П. Ламантайн. – Неясно одно: для чего? Диана, достань-ка мне Pommard[50]50
  Департамент в Бургундии, славящийся своими винами.


[Закрыть], что на третьей полке слева.

Наша Диана, утомленная жизнью, бывает забывчива. Стоя в подвале перед третьей полкой слева, она не может вспомнить, какой из производящих этот сорт виноградников называл Преподобный. Впрочем, виноградник Е.П. как раз забыл назвать. Но она и этого не помнит. Вот что ее беспокоит. Ей представляется горестное утро, когда из-за очередной оплошности ей придется покинуть своего величественного хозяина. Без нее он точно пропадет, на прошлой неделе, задумавшись, он едва не отправился в церковь, отпускать грехи, в домашних тапочках.

– Его донимают черные мысли, – говорит наша Диана. – Он человек с юмором, всегда веселивший своих овечек.

– Овечек? – переспросил ее брат-атеист, коннозаводчик.

– Но он же пастырь душ Господних.

– Ах, ты об этом. Может, он слишком много пьет?

– Он пьет только вино. Даже Иисус пил вино. А ты со своим виски, ты за неделю выпиваешь больше, чем он за год.

– Но, Диана, это – часть моей профессии!

– Все дело в пересудах, – возвестил Учитель Арсен. Было пол-одиннадцатого вечера. – Всякий слух становится историей. И за всяким конкретным рассказом скрывается весьма специфический источник.

– Наконец-то вы что-то сказали, Учитель, – восхитился Жюль Пирон.

– Запомните мои слова, – продолжал Учитель Арсен. – Пожалуйста, запомните. Точка зрения, с которой рассматриваются пересуды, определения, которые другие дают пересудам, и внимание к ним легко взаимодействуют в комплексе, а слова ничего хорошего с собой не приносят, ни слова, ни суждения, ни чуждое нашему слуху произношение.

– Ты просто с кончика языка у меня снял, – вставил Франс Годдерис.

С того времени люди стали все меньше и меньше смеяться.

И Медард, мясник, от которого, между прочим, несет рыбой, потому что по утрам натощак и по вечерам после обеда он съедает бутерброд с селедкой, говорит:

– Если в нас осталось хоть что-то человеческое, мы должны одну минуту, только одну минуточку посвятить памяти Хьюберта ван Хоофа, которого выловили из Лайи[51]51
  Река во Фландрии.


[Закрыть] вовсе без лица.

– Ужи, что ли, объели?

– Разве в Лайе еще водятся ужи? А я думал, ужей к нам завозят с Тайваня.

– Хьюберт был солидным человеком, но даже его семья не скоро получит страховую сумму.

– А я помню времена, когда в Лайе водились ужи. Мы стояли в шортах по колено в иле и – хоп! – цепляли их острогами. Вот здорово-то было.

– Запомните, – сказал Учитель Арсен. Он замолк и обвел всех взгядом.

– Да, Учитель, говорите же.

– Мы должны…

– Он прав, конечно, мы должны.

– Мы должны…

– Нам надо бы…

– Так и надо будет сделать.

– Положить на могилу ван Хоофа венок. Сложимся, к примеру, сотни по две франков, попросим сделать его стильным, в черно-желтых тонах, и написать серебром, маленькими готическими буковками: «От "Глухаря" и друзей».

– Надо написать: «От "Глухаря"», друзья пусть заказывают венок отдельно.

– Нет, мы вот что напишем: «От постоянных клиентов "Глухаря" в память о прекрасном гражданине Фландрии».

– Это слишком длинно.

Но Учитель сказал:

– Попросим сделать буковки помельче.

– А почему желтое с черным, Учитель? Хьюберт был бельгийцем, таким же, как все мы, он заслужил триколор[52]52
  Бельгийский флаг – триколор: черный, желтый, красный. Флаг Фландрии – черный лев на желтом фоне, флаг Валлонии – красный петух на желтом фоне.


[Закрыть].

– Да, надо добавить красный, иначе подумают, что Хьюберт был фламандским радикалом.

– Это цвета клуба «Афина», чемпионов в женском футболе, – объяснил Учитель Арсен и, помедлив, воскликнул: – Ребята! – словно созывал учеников со школьного двора. – Минуточку молчания.

Все застыли: в одной руке стакан с пивом, другая – в кармане брюк, но полной тишины все равно не вышло из-за того, что в ратуше репетировал певческий клуб «Надежда и Любовь». Они готовили печальную песню к похоронам человека без лица.

Клодин

Клодин, жена сапожника Биренса, стоит в лавке. В руках у нее – банкнота в сто франков. Альма удивляется. Счет Биренсов еще не дошел до такого уровня.

– Не знаю, Альма, как и сказать, но хочу отдать тебе долг.

Альма берет деньги:

– Спасибо большое. Что я могу тебе предложить? – Она дает Клодин сдачу.

– Пока ничего, спасибо.

– Ничего… – повторяет Альма. Ситуация начинает проясняться.

– И дай мне, пожалуйста, подписанный чек.

Альма берет шариковую ручку, которая всегда лежит у нее на прилавке.

– Заодно я принесла башмак Дольфа. Смотри, как хорошо Жюль его починил, он очень старался.

– Сколько я тебе должна?

– Ничего. Жюль сделал это бесплатно. У вас и так хватает трудностей. Так что мы в расчете и никаких больше дел с вами и вашей семьей иметь не желаем.

– Вот и отлично.

Безразличный ответ Альмы расстроил Клодин.

– Альма, коньяк в супермаркете гораздо дешевле. И французский геневер тоже.

– Существуют разные сорта.

– Нет, Альма, тот же сорт. Он всегда пьет только его.

Она дергает дверь лавки и под треньканье колокольчика говорит что-то уже совершенно невразумительное:

– Ты сама себя поставили в идиотское положение. Альма.

– Шла бы ты в жопу Клодин.

– Так что не стоит мне грубить. Это ваша собственная вина. Мы ничего против вас не имеем, ты ведь понимаешь. Но за этим юнцом надо было лучше присматривать. Рене абсолютно невоспитан. Тут уж ничего не поделаешь, ты ведь была тяжело больна.

– Пошла вон.

– Да уж, «спасибо» тут не дождешься.

Альма швыряет в Клодин башмак Дольфа и попадает в щеку.

Клодин вскрикивает.

– Вы еще об этом пожалеете, ты и твой вонючий отпрыск, – кричит Клодин, схватившись за щеку.

Дверь захлопывается, и Альма разражается смехом. Метким броскам она научилась давно, когда еще играла в волейбол. Очень давно.

Казнь египетская

– Как казнь египетская. Казни приходили с неба. Или из-под земли. Кто скажет, откуда?

– Жара, она может и из-под земли приходить, говорят, от этой… лавы.

– Если ты возьмешь бур или радар и отсюда, прямо из «Глухаря», из-под моих подошв, просверлишь насквозь землю, то лава вытечет, и куда деваться людям? По-моему, но я могу ошибиться, с моими-то познаниями в географии, ты окажешься в Новой Зеландии.

– Все мы слыхали про те жуткие напасти в Египте. Меня им туда в жизни не заманить. Даже в самый лучший отель и по самым низким ценам.

– Самые страшные болезни вызывают самые крошечные зверюшки.

– Из Конго.

– Лучше такого не говорить, Леон, существуют подозрения, но нет подтверждения, одни пересуды. Надо оставить это на усмотрение местных властей. Да или нет, минеер Блауте?

– Или вдруг все узнается само собой.

– Секундочку! Из ничего ничего не выйдет.

– А доктор Вермёлен все богатеет. У него никогда не было столько работы.

– И лаборатория, которая заявляет, что ничего не нашла. Вот с зятем Вермиссена, специалистом, произошло несчастье, он нашел у себя опухоль, всю в синих пятнах с желтой каймой, а когда на нее нажали, оттуда выплеснулось что-то желтое. Прежде, чем специалист успел испугаться.

– Зять Вермиссена? У которого «морган»[53]53
  Дорогой английский автомобиль «ручной» сборки.


[Закрыть]?

– Да, такой приземистый английский автомобиль. У него еще были проблемы с запчастями.

– Он его продал. Теперь у него «ягуар».

– Да уж, специалист.

– Все дело в гормонах.

– В наше время, говорят, всем управляют гормоны.

– Гормоны использовались еще во времена Изабеллы Португальской, здесь мы говорим о начале семнадцатого века. (Это, разумеется, Учитель Арсен, толстая ряшка, толстые стекла очков и толстое пузо выдают самого умного человека в деревне; видно, как он взволнован. Любой слесарь зарабатывает втрое больше него.)

(За ним вставляет свое слово и экс-комиссар Блауте. Он редко появляется в «Глухаре», чаще проводит время в кафе «Ришелье»: во-первых, там шикарнее, а во-вторых, там базируется Клуб экономных «Чулала», где он – председатель.)

– Конголезские блохи, – говорит Блауте, – перескакивают с негров на собак, чаще всего на лабрадоров, а с лабрадоров – на их белых хозяев, оглянуться не успеешь – они уже скачут у тебя в мошонке. Потому что эта порода принадлежит к особому блохообразному виду, не помню, как называется, который гнездится исключительно в том самом месте, и если ты человек не худой и носишь тесные штаны, то у тебя поднимается ненормально высокая температура, к которой эти конголезские блохи привыкли, а если ты наступишь на одну из них, то не успеешь убрать ногу, как из нее выпрыгивают яйца, только чуть придавленные, и разлетаются в разные стороны.

– Раненые, летающие блохи… – задумчиво пробормотал кто-то.

– Лучше, чем блохастые летуньи… то есть птицы, – отозвался записной остряк.

– И сколько у нас уже жертв? – озабоченно спросил кто-то.

– Я бы не стал подсчитывать. Стоит мне начать считать свои деньги, как я расстраиваюсь.

– У Мишеля Бломмарта три дня назад изо рта потекла синяя слюна, и он целый литр выблевал, я сам видел, рвота была бирюзового цвета.

– Ариана Веркест, которая вечно зачесывала на свою плешь волосы сбоку, вовсе лишилась волос. Ее матушка, человек старой закалки, посоветовала ей попробовать фламандское пиво с пузырьками, которое в ТВ-рекламе называют «Фламандское шампанское». Ариана купила дюжину бутылок и лила его себе на голову, и оно пенилось, и шипело в волосах, и сперва вроде помогало, но через четыре дня перестало.

– Посмотрите на Йохана Дебаре, который не пил, не курил, занимался спортом: стрельбой по тарелочкам. И вот лег он как-то раз спать и спит до сих пор. Доктор Вермёлен сказал его жене: «Пускай себе спит. Ему от этого хорошо», а он все не просыпается. Жена Йохана спрашивает: «Но, минеер доктор, отчего это, отчего?» – и что же сказал доктор Вермёлен, дипломированный специалист и все такое? «Знаете, мужчинам из семейства Дебаре всегда было тяжело справляться с жизнью», и я лично считаю это неделикатным и неуважительным, по крайней мере, по отношению к отцу Йохана, Вилфриду Дебаре, который год назад попал под товарняк, короче, вы меня поняли.

– А Филиппина Гайрнарт? Болтала себе с Фридой, булочницей, ясно, что о мужиках, и вдруг начала икать. Фрида говорит: «Это ты из-за меня так разволновалась, что икаешь не переставая? Или ты со всеми так разговариваешь?» Ты же знаешь, Филиппине всегда казалось, что все настроены против нее, и Фрида подумала: она немного разнервничалась, сейчас пройдет, но оно не прошло, Филиппина начала стучать зубами, топать ногами, задыхаться, Фрида подумала: у нее приступ падучей, схватила на нервной почве пряничного котенка и сунула ей в рот. Оказывается, этого нельзя было делать, Филиппина не смогла его проглотить, упала, ударилась головой о морозилку с пирожными, успела только сказать: «Фрида, детка, со мной кончено», и все.

– Каждый может над этим смеяться, но возникает вопрос: почему? почему?

– Кажется, длиннохвостые попугаи тоже переносят экзотические болезни.

– Тогда наш Франс должен быть особенно осторожен с вольером, где он их держит. А, Франс?

– Если так дальше пойдет, Франсу придется очистить вольер с помощью крысиного яда. А, Франс?

Франс сидел, уставясь на плакат с портретом Мэрилин Монро. То, что он прорычал, было обращено к пышногрудому, белокурому секс-символу:

– Если кто-то хоть пальцем тронет моих птиц…

– Что тогда, Франс?

– Да мы не о твоей «птичке», мы о твоих птицах. Множественное число.

– …тогда…

– Lovebirds[54]54
  Неразлучники (англ.) – род. попугаев.


[Закрыть], как говорят англичане, – вступил Жюль Пирон. – Жить не могут друг без друга. Скажем, я вставляю в ее дырку, а она щиплет меня за шею, и так мы вставляем друг другу с утра до вечера. Но все равно ей слаще, чем мне.

– Теперь, когда я больше не служу, – сказал экс-комиссар Блауте, – когда я стал свободным человеком, я могу наконец сказать, что, будь я на работе, начни я расследование, оно выглядело бы несколько по-иному. Расследование продвигается медленно, а почему? По распоряжению губернатора. Расследование должно продвигаться не спеша. А у меня бы уже как минимум двое сидели под следствием.

Тут весь «Глухарь» замер.

– Независимое расследование магистрата. Ха-ха. Не смешите меня. И распоряжения на основании распоряжений властей.

Франс Годдерис, который, казалось, читал английский текст, напечатанный на плакате с Мэрилин, вдруг сказал:

– Все вы масоны.

– Я тебя не слышал. – Экс-комиссар отхлебнул «перно», питье, более подходящее для солнечного Юга. – Не странно ли, что вся эта мистика началась в нашем округе в тот день или около того дня, когда вернулся старший из сыновей Катрайссе? Больше вы от меня ничего не услышите.

Когда Блауте был комиссаром, он занимался расследованиями дел, к которым был причастен Рене Катрайссе, чьи мелкие, но жестокие юношеские проступки постепенно выросли до размеров настоящих преступлений; Блауте установил степень вины Рене в связи с преступлениями молодых людей в танцзале «Нова», где ловко очищали карманы гостей, Блауте несколько раз арестовывал его, то за шум, нарушающий покой по ночам, то за неповиновение властям, и, наконец, в связи с найденными у него наркотиками и ножом, лезвие которого оказалось длиннее, чем разрешено законом. Блауте тогда обладал острым умом, служил закону и, не собираясь расставаться с жизнью раньше времени, в соответствии с правилами и предписаниями всегда был qui-vive[55]55
  Настороже (фр.).


[Закрыть]. Не видим ли мы теперь, как безжалостный Блауте снова выходит из тени? Не поменялся ли закон, не упала ли маска со знакомого сурового лица? Жерар, наш бармен, свидетель самых малых наших происшествий, узнал это выражение лица (и испугался, что стоит Блауте снова нарядиться в полицейский мундир, он и за ним начнет охотиться, вместе с акцизными), и Жерар сказал:

– Об этом вы, конечно, должны были бы сообщить, минеер экс-комиссар.

– Кому?

– Высшему начальству.

Блауте пожал плечами:

– Но, парни, ведь каждый из вас знает то, что знаю я, и вы свободны говорить об этом с другими. А я – нет.

Таким образом он утверждал свои права свободного человека. А нас ожидали еще более странные вещи.

Утром

Утро выдалось холодным. Альма зябла в своем халатике, но не хотела подниматься в спальню за свитером, чтобы не разбудить Дольфа. Она чихнула раз, потом еще и еще. Открыла окно, распахнула ставни.

И увидела ярко-зеленый автомобиль у поворота дороги и застывшего возле него человека, прислонившегося к передней дверце.

Отворив дверь лавки, она узнала Франса Годдериса, постоянного клиента, временами раздражавшего ее. Она кивнула ему, вышла и закрепила ставни снаружи защелками. Франс не пошевельнулся, окурок торчал у него изо рта. Только тут она заметила, что фасад дома вымазан дегтем. Запахнув халат поплотнее, она вышла на середину улицы и увидела четыре свастики, намалеванные кистью на стене.

– Кто это сделал?

– А ты как думаешь? – спросил Франс Годдерис.

Он вытащил изо рта окурок, отбросил в ее сторону и поглядел на свою руку. Следов дегтя на ней не было. Свастики были нарисованы неровно, небрежной рукой.

– От них нелегко будет избавиться. Может быть, соляная кислота поможет.

– Что я тебе сделала?

– Ты – ничего.

– Кто тогда?

– А ты как думаешь?

– Ты за это заплатишь, – сказала Альма сердито.

– Посмотрим.

– Когда ты меньше всего ожидаешь.

– Ночью, по-воровски?

– Увидишь.

– Я терпелив, Альма.

– Зачем ты это делаешь?

– Ты знаешь, как хорошо я к тебе отношусь.

– Зачем?

– Ты меня знаешь. Я человек честный. Ты знаешь, что человеку надо.

– Зачем ты это сделал?

– Думаешь, мы забыли, как ты путалась с тем фламандцем, обергруппенфюрером?

– Да, – сказала Альма.

Франс Годдерис крикнул «Хелло!» и помахал рукой сестрам Танге, наследницам специалиста по традициям и мифам Древней Греции, которые, взявшись за руки, направлялись к мессе. Они остановились.

– Господи, Альма!

– Ты только посмотри!

– Это ничем не очистить!

– Сколько можно возвращать нас к той войне?

– Альма, очисти поскорее дом, а то что люди подумают? Разве мы тут, в Алегеме, поддерживали немцев?

– Да, надо его поскорее очистить.

Франс Годдерис отлепился от автомобиля.

– К чему спешить? Разве не надо всем показать, что через этот дом распространяется чума из…

Он как-то подзабыл, откуда, собственно, явилась чума. Может, из той здоровенной страны, что застряла враскоряку между Европой и Азией, а может – из Израиля, точно сказать он не смог бы.

– Мы слыхали об этом. Но мы думали, это только слухи. Ирма, мы можем опоздать.

Они двинулись вперед, испуганно оглядываясь.

– Ты не должна думать, Альма, – сказал Годдерис, открывая дверцу зеленого автомобиля, на котором сверкающими серебряными буквами было выведено: «Мебель Годдериса», – что это направлено персонально против тебя, ты знаешь, я готов носить тебя на руках.

– Кто против Рене, тот против меня.

Она повернулась к нему спиной.

Дольф и Рене еще спали. В кухне она села к столу, положив руки на клетчатую скатерть.

– Снежные чудовища, – проговорила она. – Снова они…

Горькое облако прошлого окутало Альму, у нее перехватило дыхание, на глазах выступили нежеланные слезы.

Ноэль

Ноэль вернулся со своей ежедневной трехкилометровой пробежки, предписанной доктором Вермёленом, который и сам когда-то участвовал в антверпенском полумарафоне. Он предложил очистить стены от свастик, но Альма сказала, что пока делать этого не собирается. Дольф, разбуженный их разговором, принялся ругаться, не стесняясь в выражениях:

– Конечно, за это должен платить магистрат! Свастики – кто такое нынче видал? Франс Годдерис? Попадись мне этот раздолбай, уши поотрываю! Больше двадцати лет, как война кончилась, так-и-перетак его сраную мамашу!

Весь день жители деревни курсировали мимо их дома, кто – хихикая, кто – с озабоченным видом. В лавку не зашел никто. Кроме нашей Дианы с добрыми вестями от Е.П. Ламантайна. «Не надо принимать это близко к сердцу», – гласило устное послание пастыря.

И Юлии, которую Ноэль взял за руку и увел в садик, за дом.

– Я уеду дня на три с Сержем. Мы должны участвовать в фестивале в Аберкромби. Нас пригласили.

Ему хотелось услышать от нее слова сочувствия по поводу свастик, но она, очевидно, была так взволнована предстоящим фестивалем, что просто их не заметила.

– Аберкромби считается одним из лучших, самых стильных фестивалей. Что тебе оттуда привезти?

– Собаку, – сказал Ноэль.

– Я же серьезно.

– Двух собак.

– Ноэль, прекрати.

– Трех собак, чтобы охраняли тебя. Когда ты поедешь в Англию, и здесь, в деревне, тоже, чтобы они ходили с тобой рядом и кусали всякого, кто хочет тебе зла.

– Никто не хочет мне зла.

– Ты так думаешь, потому что сама ты – хорошая. Но по крайней мере трое или четверо мечтают тебя обесчестить.

– Ты имеешь в виду Сержа?

– Да, Сержа.

– Ох, ну до чего ж ты еще ребенок.

Она принялась щекотать его. Он заливисто хохотал, пока не закашлялся, и Альма закричала из кухонного окна:

– Юлия, оставь мальчика в покое!

– Когда ты едешь с Сержем?

– В среду.

– В среду. Еще, значит, четыре ночки поспать[56]56
  Так обычно говорят только маленькие дети, которых обучили в садике считать сутки по числу ночей.


[Закрыть]. Это очень скоро – в среду.

– Воскресенье, когда я вернусь, тоже скоро наступит.

Ноэль проводил ее до двери, и тут они наткнулись на Рене, в майке и брюках хаки.

– Ты теперь никого не узнаешь? – спросила Юлия, когда Рене молча на нее посмотрел.

– Она едет петь за границу, – сказал Ноэль. – А наш дом разрисовали черными полосами. Мама сказала, это свастики, потому что она в войну ездила к Гитлеру.

– Не к Гитлеру, дурачок, а в Германию. Она ухаживала в госпитале за ранеными солдатами. За это никто не может ее осуждать. Твой брат тоже так думает, правда?

Рене похож на сторожевого пса. Он весь в поту. Оскалив зубы, побелевшие от чистки, белые с голубоватым отливом, вроде алмаза, который он мне показывал, он сердито говорит:

– Мне бы не хотелось, чтобы ты называла моего брата дурачком.

– Я ничего плохого не имела в виду.

– Я не хочу этого больше слышать.

Я едва не расплакался, эти двое, которых я люблю больше всего на свете, никогда не сговорятся.

Мы вместе разглядываем фасад. Она – возбужденно болтая, он – косясь в сторону, как волкодав. Метрах в ста от нас сбились в кучку соседи, качают головами, тычут в нас пальцами. Рене уходит в дом. Неужели за пистолетом?

Юлия берет меня за локоть, ерошит мне волосы. Поет одну строфу из песенки «Караколлей»:

 
Что мне сказать,
что мне сказать,
дружок… —
 

и уезжает на велосипеде. Кажется, она навсегда исчезает из моей жизни.

Мы все дома: мама, папа, Рене и я, словно жертвы неизвестной болезни. Все молча смотрят в пол, словно ищут там что-то. Рене выздоравливает первым, он говорит, что должен позвонить.

– Другу? – спрашивает мама.

Он опускает глаза. Голубые губы сжаты.

– Ты хочешь с ним увидеться? – спрашивает мама.

– Не так, как ты думаешь.

– Откуда ты знаешь, что я думаю? Ты уходишь, возвращаешься, ничего не рассказываешь, даже не смотришь на нас. Даже теперь, теперь ты смотришь на нас, словно тебя здесь нет. Мы сидим и ждем тебя, а ты снова бросаешь нас в беде.

Мне кажется, она обращается не к Рене, а к кому-то другому, кого нет в комнате, кто, может быть, давно умер или пропал.

– Шарль, твой товарищ, – говорит Дольф, – не то чтобы я хотел предъявить ему обвинения, но он жутко разозлил фермеров, живущих у леса. Он украл не меньше десятка кур, зарезал и частично сожрал чью-то охотничью собаку. Полиция нашла остатки. Клархаут говорит, Шарль еще и на гусей охотился. Чего он привязался к этому зверью? И потом, он перешел определенные границы, твой товарищ, он вламывался к людям ночью, полностью очистил холодильник Клархаута, пока тот спал без задних ног, попал на ферму норок минеера Кантилльона, и это страшная ошибка, тот, кто пальцем тронет хоть одну норку минеера Кантилльона, рискует жизнью.

Я вижу, Рене думает. Сидит прямой как свечка. Спина не касается спинки стула. Я один знаю почему. Я знаю, что он думает: зачем я повис на шее у своей семьи? Зачем принес ссоры, и споры, и неожиданную грязь, и несчастье? Неужели я получил эту способность от Бога при рождении? Мы все страдаем от первородного греха, но почему я больше (думает Рене), чем кто-то другой. Так он должен думать. Хотя зачем думать о первородном грехе, если он всегда при тебе, как вши в одежде и геморрой в заднице?

– Чего они вообще от тебя хотят? – говорит отец.

– От меня? – спрашивает Рене. – Кто?

– Те милые люди, что расписали наш дом.

– Это не против меня.

Ни фига себе! Рене проворчал это, не поднимая глаз.

– Ах так? – Отец, казалось, готов рассмеяться. – Против кого тогда?

– Никто не хочет кусочек орехового торта? – окликает нас мама, громко и весело, словно девчонка, впервые в жизни забившая гол на футбольном поле. – Что ты на меня так смотришь, Ноэль? Почему у тебя такой похоронный вид? – спрашивает.

Я не могу сказать это ни ей, никому, но я все время думаю о Серже, парикмахере-неудачнике с козлиным голосом, в остроносых туфлях и полосатой рубашке, этот Боб Дилан недоделанный поедет на фестиваль с моей Юлией и в жарко натопленном номере отеля сделает с ней все, что захочет.