Текст книги "Пересуды"

Е.П.

В рукаве Его Преподобия Ламантайна лежал чистый, свежевыглаженный платочек. Пока он шествовал от алтаря к кафедре, платок вымок насквозь. Он промокнул лоб, но лоб остался влажным.

– Возлюбленные прихожане, – начал он. – Со всем возможным братским чувством взираем мы на грядущую Fancy Fair[57]57
  Здесь: «ярмарка для богачей» (англ.).


[Закрыть], на открытии которой Его Преподобие настоятель ожидает нас вместе с оркестром «Караколлей», видим и другие обстоятельства, о которых я, в свете последних событий, не стану теперь распространяться, ибо должен быть краток, хотя они и привнесут еще большие разрушения в наши души. Эти явления, возлюбленные прихожане, на первый взгляд необъяснимы, но на второй взгляд необъяснимы лишь для неверующих, ибо, как верно отметил Его Преосвещенство кардинал, если человек не верует, он многое теряет и мирского, и Божьего, ведь что есть, к примеру, сам Иисус для неверующего? Занятный парень, о котором мы можем прочитать в разных книгах, религиозный и ученый человек, не более того. Что ценного есть для неверующего в Священном Писании? Собрание увлекательных историй, сдобренных мистикой, – не более того. Что есть сама Святая месса? Всего лишь красивый ритуал с приятной слуху музыкой, не более того. И так далее, и так далее. Однако, если вы на основании фактов захотите перейти к тому, что случилось на самом деле, к основам всего, к Grund[58]58
  Первопричина (нем).


[Закрыть], как говорят немцы, то даже большинству неверующих совершенно ясно, что текст не имеет никакого смысла без того, что освящает слова, собственно, без самой веры.

Вот к чему в это скорбное время хочу я привлечь ваше особое внимание; верьте, друзья, и то, что сейчас кажется банальными сплетнями и невнятными пересудами, освятившись верой, откроет вам свое истинное, глубокое значение.

Он проповедовал перед шестью старыми дамами, сборными классами Учителя Арсена и Ноэлем, чей взор туманился от восторга, а рот был разинут, дабы полнее улавливать слова пастыря.

Рене

Весь день Рене провел в постели. Потом оделся, прошел мимо матери к дверям лавки – не взглянув на нее, не сказав ни слова – и только на тротуаре вздохнул с облегчением. Как мог он тосковать по этой тихой, запуганной, скучной, сонной деревне, по кирпичным фасадам, сомкнувшимся вокруг кладбища, по лишенной крыльев ветряной мельнице и шпилю колокольни, по улицам, освещенным лишь витринами магазинов, набитыми электроприборами, электроникой, унылым скоплением рабских имитаций, удовлетворяющих самым примитивным вкусам!

Он шел по опустевшей деревне. Все сидели по домам, внимая сериалу Canzonissima[59]59
  Популярная итальянская музыкальная телепрограмма (1956-1974).


[Закрыть]. В «Глухаре» оказалось два клиента: сапожник Биренс и некто в роговых очках, выбивавший пальцами по стойке бара ритм одному ему слышной музыки и не обративший на Рене никакого внимания.

– Жерар, – сказал Рене.

– Рене. Парень, я уж и не надеялся тебя увидеть. После всего, что тут нарассказывали. А ты неплохо выглядишь.

Очкарик окинул Рене взглядом:

– Если ты считаешь, что он хорошо выглядит, тогда я – Марлон Брандо.

– Минеер Мортелманс[60]60
  Имя «говорящее»: «Несущий Смерть» [от: mortel – смертельный (фр.), man – человек (флаги.)].


[Закрыть], – сказал Жерар, – верите ли, в вас иногда проглядывает что-то от Марлона Брандо. Чем тебя угостить, Рене?

– Ничем.

– Хочешь обидеть, а?

– А я могу тебя чем-нибудь угостить? – вступил в разговор сапожник. – Рене, эту историю с моей женой не стоит принимать всерьез. Подумай: когда хозяйка рассчитывает траты, она должна помнить о содержимом своего кошелька, можешь сам убедиться, цены в супермаркете гораздо ниже, чем в вашей лавке.

– У меня нет лавки.

– В лавке твоей матери.

– Мне говорили, что комиссар Блауте бывает здесь.

– Экс, – встрял в разговор очкарик. – Экс-комиссар. Вышел на пенсию до срока, а причины его отставки похоронены подо всеми могильными камнями Западной Фландрии.

– Зачем он тебе? – спросил сапожник.

– А вот зачем. Если он здесь появится, только переступит порог, скажи ему, что я здесь был и предупредил: стоит ему когда-нибудь хоть пальцем…

Рене Катрайссе, молодой человек, закаленный в испытаниях, пошатнулся, но успел ухватиться за музыкальный автомат и закончил:

– …а черные кресты останутся на фасаде нашего дома, чтобы всякий, кто проезжает через Алегем, видел, какая это глухая, отсталая деревня. Эти дурацкие кресты можно оттереть меньше чем за сто тысяч франков. И скажи минееру «Экс», если еще кто-нибудь… когда-нибудь… – С каждым произнесенным словом Рене, казалось, лишался последних сил, голубая пена выступила на губах. – Ладно, – пробормотал он и потащился к двери. Ему жутко хотелось пить.

Но, подавив жажду, он миновал кафе «Уют и комфорт», где в динамиках гремел Вилл Тура…

Он двигался медленно, казалось, у него болят ноги. Пеллагра? Нет, сказал Кэп, симптомы похожи, но это не пеллагра.

…И завершил свой путь в баре «Tricky».

Двое возчиков разгружали у дверей пиво. На него они даже не взглянули.

– Ты, – сказала Камилла. Она захлопнула книгу, встала – стройное, подвижное, как у марионетки, тело, прелестные груди, тоненькая талия. Она поцеловала его в шею, в щеку. Как всегда, здесь звучала музыка из «Мадам Баттерфляй».

– Я никого не жду сегодня. С минеером Кантилльоном занята Неджма и нескоро его отпустит.

Она взяла Рене за руку и повела в свой офис – гостиную с ампирным столом, заваленным стопками книг. Одну, состоявшую из переплетенных в бордовую кожу томов с тисненными золотом заголовками, он узнал: «Le Monde Animal»[61]61
  Мир животных (фр.).


[Закрыть]. Он помнил раскрашенные от руки гравюры, и как она зимними вечерами, медленно и осторожно переворачивая страницы, повторяла: «Не правда ли, мир грандиозен? И прекрасен, как ты». И как он, совсем еще мальчишка, передразнивал ее голландский акцент: «Храндиосен, как тфоя храндиосна пипка».

Камилла спросила:

– Как поживает твоя мать? Ежедневные насмешки соседей, разоренная лавка, загаженный фасад дома, и что дальше? Разбитые камнями окна? Поджог? Занятно, ты вспоминаешь обо мне только когда что-то случается.

Она налила ему геневера. И он почувствовал жжение в спине, словно Камилла поднесла к ней зажигалку.

– Это ведь и тебя задевает, – сказала.

– Ты даже не представляешь себе как.

– Как?

Через четверть часа он заговорил:

– Шарль, мой друг, привез меня сюда. В товарных вагонах, на вертолетах, в кузовах грузовиков, набитых издыхающими свиньями, в фургонах, где перевозили больных, которые штыками и мачете отрубали друг от друга куски. Фургон добирался до больницы, а целых в нем ни одного не оставалось. У каждого блокпоста, на каждой автобусной остановке, на любой станции нас могли отловить. Больше месяца добирались.

Репатриация? Консул не пожелал принять нас в консульстве. Пришлось встречаться с ним в Нгваби, в баре Sans-Souci[62]62
  Беззаботный (фр.).


[Закрыть]. «Вам лучше всего пересечь границу сегодня, – сказал он, – я как официальное лицо, не могу гарантировать вашей безопасности». А рядом стоял монсеньор Баллар, папский викарий в джинсовом костюме, и он сказал, что «Сабена»[63]63
  «Sabena» – бельгийская государственная авиакомпания.


[Закрыть] нам ни в коем случае не подходит. Я рассказал все Шарлю. Он просто осатанел. Сговорился с Вайнантсом, парнем из Лиссевеге, который фотографировал слонов и мастерить бомбы умел лучше, чем их обезвреживать. Мы еще не поднялись на борт «Эйр-Франс», когда Вайнантс зашел в консульство со стороны кухни. Передал экономке посылочку для консула, и не успел Вайнантс сесть в машину и пристегнуться, как дом консула взлетел на воздух. Вместе с экономкой и всем остальным.

– Это ты ему приказал?

– Нет. Шарль. Он очень спешил. Дочурка консула тоже была ранена, но не прожила и дня, ее звали Мари-Анж, об этом писали в Le Soir[64]64
  Вечерняя бельгийская газета на французском языке.


[Закрыть]. Конечно, нас первых заподозрили, но мы-то уже были в Кении, где Вайнантс несколько перестарался, фотографируя слонов.

– Прилечь не хочешь?

– Нет.

– Рассказывай.

– Кения. Занзибар. Вернулись назад в Конго, без документов. Хендрикс умер. Морелон умер. Только мы уцелели: Шарлю помогала скорость, мне – дурной характер.

– Ты, – сказала Камилла, – ты выжил потому, что ты – любимец богов.

Минеер Кантилльон спустился со второго этажа. Камилла пошла ему навстречу, но он отстранил ее, чтобы получше разглядеть Рене.

– Ну и видок у тебя, Катрайссе, краше в гроб кладут.

– Пока не кладут.

Камилла уперлась ладошкой в объемистое пузо минеера Кантилльона, обтянутое полосатым жилетом, а другой рукой поддернула замок на его ширинке. Кантилльон выписал чек, и Камилла убрала его в ящик своего ампирного стола.

От хозяина норковой фермы несло острым звериным запахом, даже дорогой одеколон не мог его перебить.

– Катрайссе, – сказал он, – в лесу нашли автомобиль, украденный в Кале. На котором ты и твой друг прибыли в Алегем. Минеер Блауте, эксперт в таких делах, не сомневается, что именно на нем вы приехали. Найдены улики. Но хуже всего то, что ты спер и сожрал бойцовских петухов Пала Рёйзенса. Пал просто на ушах стоит. Один из его лучших, кажется, его звали Розали, был чемпионом Туркуэна. Ладно, это не так страшно, Катрайссе. Мы ведь друзья. Если ты привез с собой что-нибудь эдакое из нашей бывшей колонии и думаешь: это могло бы понравиться Берту Кантилльону, или: это я мог бы спустить Берту Кантилльону по сходной цене, мы могли бы столковаться.

– Камни, – сказал Рене. – Белые камни с голубоватым отливом.

– Voilà[65]65
  Здесь: отлично (фр.).


[Закрыть], я слышу речь не мальчика, но мужа. Больше мне ничего не надо. Камней достаточно. Я вызову кузена Люсьена из Антверпена, он приедет со своей лупой, и мы займемся делом. Хорошо?

– Хорошо.

– А тем раздолбаям, которые распускают о тебе, Катрайссе, пустые слухи, я задницу накрест порву. Я ко всему готов, особенно после тренировок с Неджмой.

Он одобрительно кивнул Камилле, и та поблагодарила его за комплимент.

– Неджма – настоящий талант, – добавил минеер Кантилльон. – Но она, конечно, не станет никуда сообщать о тех, кого Камилла любит. И к моему сожалению, среди них – ты, Катрайссе. Да, а как насчет оружия? Для моей личной коллекции.

– Один «Глок-35», один «Смит и Вессон 374 Магнум», один «Кольт» 38-го калибра, «курносый».

– А базуки нет?

– Нет. Уже нет.

– Он устал, – сказала Камилла.

– Понял, – кивнул минеер Кантилльон.

И правда, никто больше не зашел в бар «Tricky». Когда на небе появились первые звезды, когда Рене пописал в саду, когда неоновые буквы погасли, когда Неджма в ярко-желтом купальном халате уселась в углу гостиной на ковре и, положив «Le Monde Animal» меж раздвинутых коленей, листала книгу, зачарованно любуясь изумительными изображениями пауков и скорпионов, когда Камилла положила голову на колени Рене и «Мадам Баттерфляй» уже отзвучала, Рене заговорил:

– Мы спаслись на джипе – Шарль, Косой и я. Мы сбежали, а эти суки гнались за нами. Все наемники должны были убираться к чертям, потому что цены на акции шоколадной фабрики «Жак» упали. Сохраняйте спокойствие, сказали нам, все независимые группировки должны быть распущены, оказывается, они создавались на русские деньги. Джонсон и де Голль хотели выйти из игры чистенькими. Первыми сдались, накурившись индийской конопли, повстанцы-симба.

А мы сбежали на «джипе». Сквозь покрытое слоем пыли ветровое стекло почти ничего не было видно. Может, оно и лучше – не видеть эти руины. Мы мчались сквозь огромные облака пыли. Как верблюды, говорил Шарль. Как верблюды, которые умеют смотреть сквозь свои густые ресницы, и даже сквозь закрытые веки, такая у них тонкая кожа.

– Косой, – сказал Шарль, – меня убивают не разрывные пули, а неблагодарность, во всем мире одинаковая.

– Это ты мне? – спросил Косой.

– Кому же еще?

– Это что же, я – неблагодарный? Скажи-ка это мне в лицо.

– Ты – неблагодарная собака.

Я не мог вмешаться из-за своей спины. Они дрались на переднем сиденье, и джип рыскал из стороны в сторону, потом Шарль вышвырнул Косого из машины. И тот остался на песке, а из глаза торчала отвертка. Шарль всегда носил при себе набор отверток.

Неджма заснула с «Le Monde Animal» на коленях.

– А потом?

– Потом Кэп подружился с Ферди Махуне, секретарем Народной ассамблеи и выдающимся деятелем Союза металлургов, который всегда держался в тени, позади президента. Но назревали перемены, дворцовый переворот, то ли смена правительства, Ферди Махуне учуял опасность и решил не дожидаться, пока припечет. Он предложил Кэпу:

– Давай смоемся вместе. Поищем убежища у патера Эмиля Маконде.

И мы рванули туда. Прелестная вилла. Патер Эмиль сказал:

– Доколе правлю я этой страной, да сбудется по слову моему: простер я руку свою над твоей головой, над головами твоей семьи и твоих советников.

И Ферди со всеми своими женами, детьми, бабками и слугами получил убежище. Мы валялись у бассейна, играли в карты, трахали свеженьких девчонок, вели споры с черными, некоторые даже успели выучить местный язык, и тут Кэп сказал:

– Эта райская житуха долго не продлится.

У Кэпа было отличное чутье, дело в том, что Ферди остался без округа, которым управлял, без связи со своим племенем и отчаянно скучал, ни в карты, ни в jeu de boules[66]66
  Игра в шары, любимое развлечение французов.


[Закрыть] он не играл, зато слушал жалобы своих четырех жен, которые тоже жутко скучали, и, наверное, чувствовал, что теряет авторитет среди своих последователей; и скучал без власти, потому как перестал получать рапорты, а если тебе не шлют рапортов, значит, тебя отодвинули, короче говоря…

– Нам некуда торопиться – Камилла приподнялась, налила коньяку в две пузатые рюмки и закурила сигаретку с ментолом. Потом поцеловала его напрягшийся пенис и легла на него своей прохладной щекой. – А что было потом? – спросила.

– Два канюка спикировали разом на голову дикой свиньи. Свинья завизжала, попыталась убежать, но поскользнулась и свалилась в вонючий колодец, из которого торчали обрубки рук, а может, ног, трудно сказать.

– Нет, расскажи, как вы жили у патера, когда ты был Богом в Африке.

Рене попытался подняться, но она удержала его.

– Чего ты хочешь, милый?

Он сказал, что должен пописать. Она ловко, как акробатка, выгнулась назад и подала ему ведерко для шампанского. Неджма проснулась от звука падающей струи и рассмеялась, наклоняясь вперед:

– Très bien, топ grand[67]67
  Прекрасно, малыш (фр.).


[Закрыть].

Она захлопнула книгу с насекомыми. И, уже в дверях, помахала им рукой, пошевелив пальцами, словно играла на пианино.

Рене сосредоточенно посмотрел на свои брюки, съехавшие к щиколоткам. Потом, зажмурившись, снова заговорил.

– Тут до нас дошли слухи, что Ферди Махуне пытается выяснить через иностранных послов, что президент думает о…

– Дезертирах, – подсказала Камилла.

– Дезертирах, и бунтовщиках, и тех, кого сотнями топили в реках. И почти сразу Президент выступил по телевидению, и сказал: «Фердинанд Махуне не должен бояться. Ни капли. Фердинанд и я – братья, мы принадлежим к одному племени. Как президент нашей великой страны я говорю: Фердинанд, вернись. Мы разоружим вас по-братски. Не надо бояться, слово брата по племени свято».

Кэп предупреждал:

– Ферди, будь осторожен. Хитрее него никого нет в этой части света. Именно поэтому он – президент.

– Предавший закон братства совершил бы чудовищное преступление против гуманизма, – заметил патер Эмиль Маконде.

Ферди перестал спать, он обратился за советом к колдунье своего племени, очень старой даме в deux-pièces[68]68
  Здесь: бикини (фр.).


[Закрыть], и она сказала:

– Тебе надо увидеться с матерью. Боги любят твою мать.

И Ферди погрузился на паром с телохранителями, тремя скандалистками-женами, двумя черными монашками и пятью европейцами, включая Шарля и меня. Спустились вниз по реке. Ферди выглядел спокойным. И тут я увидел пристань, и сразу все понял, и Шарль тоже, и, даже не взглянув друг на друга, мы рванули на кормовую палубу и бросились на пол. Полминуты не прошло, как началось. Автоматный огонь с трех сторон. Монашки погибли, две из трех жен Ферди и две телохранительницы погибли тоже. На Шарле и на мне – ни царапины. Солдаты президента заперли нас в монастырской школе и потребовали за каждого по три тысячи долларов. Кэп с ними договаривался. Ферди вывели на спортивную площадку школы. Он кричал:

– Да здравствуют добрые граждане, которые поддержали меня в борьбе за свободу. Не мстите за меня, добрые граждане, ангелы отнесут меня в небеса на своих крыльях.

Первый удар мачете пришелся по шее, но мышцы шеи у Ферди, всю жизнь проведшего в занятиях бодибилдингом, были слишком хорошо развиты. Три, четыре, пять ударов. Жабы квакали в пруду за школой.

Рене пьет, прикрыв глаза. Желание у него прошло. Камилла ласково гладит его бедра.

– Местные молчали, не спали, ждали. Прошло три дня траура по Ферди Махуне, ни один бог не появился, чтобы заступиться за него, и они громкими криками приветствовали своего монстра-правителя, признав его абсолютную силу. Оказалось, он стоит выше любого человека, выше тех, кто должен исполнять законы братства, ибо он бросил вызов и богу дождя, и богу черепах, и богу неба, он плюнул им в лицо; и боги не явили себя людям, они до смерти испугались президента, который уже не был человеком.

– Мы должны были лучше защищать Ферди, – сказал Кэп. – Что ж, это наша ошибка.

Наша ошибка. Тут я решил, что мне конец. Три дня траура и еще несколько дней после я пил, запершись в номере отеля «Альбион», я ползал на четвереньках по ковру. Никто не мог войти ко мне в комнату, я стрелял сквозь дверь. Вмешался Кэп.

– Рене, может, хватит? Если нет, я умываю руки. Может, уже довольно?

Но мне не было довольно. Все только начиналось. Я допился до зеленых чертей.

Рене поднимается, подтягивает штаны, надевает рубашку и кланяется Камилле. Это выглядит как прощание. Камилла боится, что он упадет, хватает его за локоть, а он, верно, вообразив, что его хотят арестовать, бьет ее кулаком в живот, выставив косточку среднего пальца. Глухо вскрикнув, она валится на пол, сбивает ведерко для шампанского, оно переворачивается.

– Наша ошибка, – говорит Рене.

И помогает ей встать. Она закуривает ментоловую сигаретку, поднимает с полу переплетенный в красную кожу том «Le Monde Animal». Он пропитан мочой. Камилла протирает его краем платья.

– А что было потом? – спрашивает она. Но ответа не получает. Опустив голову (заклейменный, думает она) Рене идет по дорожке.

Она снова ставит пластинку «Мадам Баттерфляй».

Е.П.

Раз в две недели, по вечерам, в доме Его Преподобия собирается изысканное общество. Нашу Диану в такие вечера охватывает щенячья радость, смешанная с беспокойством. Она знает, что общество избранных простит ей любую ошибку, ведь все они, в конце концов, добрые христиане, и все равно ее колотит нервная дрожь.

Даже хамоватая жена мясника Байерса, когда утром этого великого дня Диана заходит в ее магазин, сочувствует ей: «Чего это ты такая всполошенная? Сегодня, что ли, у вас эти самые высокие гости?»

Честно говоря, хорошо бы пройти специальный подготовительный курс, прежде чем принимать таких людей в доме. Мясо, к примеру, лучше бы покупать в другом месте, но Его Преподобие Ламантайн считает, что байоннская ветчина Байерса вкуснее ветчины из Бургундии. А уж он-то перепробовал множество ветчин. Включая знаменитую пармскую. Как-то Байерс позволил себе замечание о вечерах Его Преподобия, речь шла о вине, но наша Диана не может вспомнить, что именно он сказал. Кажется, что вино, рекой льющееся в пастырском доме, якобы оплачено из храмовых пожертвований. Или что грешно пить вино, когда в третьем мире люди дохнут с голоду. Зато нашей Диане хорошо запомнился ее собственный ответ: «Не кажется ли вам, минеер Байерс, что другие люди гораздо больше денег тратят на дурных женщин, новые автомобили, старинную мебель и визиты в известного сорта бары?»

Может ли Диана предположить, что сегодняшнее собрание (аптекарь Гуминне, доктор Вермёлен, нотариус Альбрехт, минеер Кантилльон и ближайший друг Преподобного, его преподобие Дилс) окажется не таким мирным, не таким безмятежным, не таким радостным, как всегда? Конечно, но это вряд ли ее беспокоит. Было бы странно, если бы высокочтимых господ, непрестанно пекущихся о духовном и материальном благоденствии граждан Алегема, не озаботила череда жутких смертей.

На рассвете из коридора доносятся голоса высоких гостей. Разговаривают вполголоса. Соскочив с постели, она подходит к окну и видит всю компанию: они расходятся, хлопая друг друга по плечу или по спине, клубы сигарного дыма мешаются с легким туманом.

Нашу Диану успокаивает вид Е.П. Дилса, удаляющегося на велосипеде в сторону Ауденаарде. Потом она слышит знакомые легкие шаги – вниз по каменным ступеням, в сторону гостиной. Хлопает дверь. Она сбегает вниз. Прямо в ночной рубашке. Что-то случилось с моим повелителем, сердце не выдержит, если с ним что-то случится, я должна оберегать его от опасности, пусть он мирно покоится в моих объятьях, даже если меня одолеет сон.

Он, в длинных черных сатиновых трусах, сидит в честерфилдовском кресле, разведенные колени покрыты пледом. Во рту торчит незажженная сигара.

– Остались ли высокочтимые гости довольны?

– Я верю и надеюсь, что да.

– А ты?

– Ах, Диана, – говорит он, и она чувствует, как приятно Преподобному произносить вслух ее имя.

– Как понравилось высокочтимым гостям Domaine de la Gautière?[69]69
  Здесь и далее – названия дорогих вин из собственного подвала Е.П.


[Закрыть]

– Вызвало интерес.

– Только-то?

– Нотариус считает, что оно недостаточно горячит кровь.

– Оттого, что виноградники Domaine de la Gautière расположены на севере!

– Не кричи так.

– Зато оно бодрит. Ему что, хотелось вина из перезрелого винограда? Сама я, Ваше Преподобие, нахожу, что у него богатый букет.

– Но я тоже считаю, что мы за него переплатили.

– Ни единого франка. Просто в тот год урожай был вдвое меньше, чем обычно.

– А Дилс сказал о Domaine de la Gautière…

– Ваш Дилс, вице-прелат, слишком много о себе понимает. Что же он сказал?

– Слишком крепкое.

Наша Диана сердито сопит:

– Тринадцать и шесть десятых процента алкоголя. Это для него крепко? А как насчет Riesling de Beyers?

– Пьется легко, но ничего особенного.

– На них не угодишь, – комментирует наша Диана, отпивает чуть-чуть Hermitage de Chave и, продегустировав, проглатывает. Плед соскальзывает с колен ее повелителя.

Она видит пятна, покрывающие его ноги. Она не вскрикивает.

– С тобой это тоже случилось, – говорит она с нежностью, опускаясь на колени перед своим заклейменным господином, ставит его ноги в эмалированный тазик и горячей салфеткой проводит по больным икрам. Как Мария Магдалина, думает она.

Доктор Вермёлен сделал Преподобному несколько инъекций, и пятна вроде бы побледнели.

Е.П. Ламантайн возблагодарил Бога, помолился, навел порядок в своих денежных делах, сам наложил на себя послушание сдержанности в отношении французских вин, напился воды из-под крана и весь вечер провел в саду, любуясь Млечным Путем. Как часто ни осознавал Преподобный ничтожность человеческой жизни, на этот раз ему стало чуть-чуть страшно. Ощущение дискомфорта не оставляло его весь вечер, чудилось что-то зловещее, словно некто, находившийся одновременно в саду, на улице и вообще везде, угрожал ему карой за что-то случившееся в прошлом. Вдруг тень метнулась к гаражу и затаилась позади автомобиля. Главное не паниковать. Преподобный заложил руки за спину и принудил себя еще некоторое время смотреть в небо. Потом не спеша, с достоинством направился к двери, ведущей в кухню. Оказавшись внутри, он прижал ладонь к груди, к бешено колотившемуся сердцу. Позвонить в полицию? Разбудить Диану? Сколько раз этот жуткий Блауте советовал ему завести пистолет, заряженный газом (нервнопаралитическим? или, может, веселящим?). Спокойствие. Преподобный поставил на проигрыватель пластинку, музыку своей тайной любви, Людвига ван. Подумал: «Это мой дом, мой сад, мой автомобиль» – и, почти совершенно ободрившись, вышел в сад – на цыпочках, держась в тени. Тощий парень, склонившись у двери его машины, со скрежетом ковырялся в замке.

– Добрый день. Вернее, добрый вечер, – поприветствовал пришельца пастырь.

Пришелец, похоже, был солдатом: прямые плечи, коротко остриженные пепельные волосы, ноги расставлены. Он выпрямился, сунул что-то в карман штанов и, повернувшись, выставил правую ногу вперед; высокие башмаки его были заляпаны желтоватой грязью. Лицо, не лишенное приятности, портили только густые, сросшиеся брови.

– Когда-то я был одним из лучших, – произнес парень с антверпенским акцентом. – Сотню машин открывал на раз. Но пальцы теряют сноровку. Как и все остальное, да?

– А зачем тебе моя машина?

– Одолжить хотел. Клянусь. Ты получишь ее назад без никакой царапинки.

– Ты – из Антверпена.

– Почти, из Бургерхаута.

Надо выглядеть мужчиной в глазах этого несчастного грешника, подумал пастырь.

– Я должен смотаться в Бургерхаут, – продолжал грешник, словно они беседовали у стойки бара. – К подружке. Звать Милка.

Милка. Ну и имечко: так обычно называют телок или уж очень глупых девок. Глупа, но мила.

Преподобный поскреб горло, надо бы сказать что-то успокаивающее, чтобы спасти и себя, и его от неминуемой конфронтации, которая может привести к кровопролитию. Но я – трус перед лицом мародера.

– Мне пора исчезнуть, – продолжал мародер. – Я уже понял. Здесь мне не жить. Все на это указывает. Надо сказать adieu Милке и моему здешнему другу.

– Катрайссе?

– Рене Катрайссе. Ему-то придется остаться. Он помирать приехал.

Возможно, он фельдшер, какое у него утомленное лицо, как печально опущены уголки губ.

– Что это там у вас играет – не номер Пять, А-мажор? Менуэт? – спросил фельдшер.

– Да. Вариация в а-мажор Моцарта. Четыре инструмента вступают одновременно, для ранних работ Бетховена – большая редкость.

К тому времени, когда я должен был произнести формулу отпущения грехов, последние из молившихся у гроба покинули церковь. Потому что он тоже пришел, чтобы умереть.

Они слушали четвертую часть, allegro, и храп Дианы.

Потом парень заговорил:

– На мне ни пятнышка. Можете осмотреть меня всего, с головы до ног. Объясните мне, вы, специалист по грехам и искуплению, почему заболел Рене Катрайссе, а не я. Я больший грешник, чем он, гораздо, гораздо больший. Почему милосердие не простерлось над ним, почему оно избрало других: его брата, его отца?

– Его мать.

– Нет, мать – нет.

– Нет? – спрашивает пастырь, не чувствуя желания простить его, лишь болезненное стеснение в груди, и прижимая ладонь к бешено колотящемуся сердцу. – Выходит, во всем виноват Рене? – с трудом произносит он.

– А кто не виноват? Просто один виноват больше, другой – меньше, но какая, собственно, разница? Ладно, пошли.

– Куда? (На плаху.)

– За ключами от машины.

– Они на кухне. – Пастырь двинулся к дому. – Осторожно, здесь плитка плохо закреплена.

На кухне Шарль сунул в карман куртки бутылочку Mont-Redon. И получил ключи от автомобиля из дрожащей руки хозяина.

– Ты, – сказал Шарль, – не очень-то достойно выглядишь, – и пошел к автомобилю, по пути бросив застывшему на ступенях Е.П. Ламантайну: – Послезавтра машина будет на парковке у станции Дёрне. Клянусь, клянусь!

Скерццо.

На другой день Е.П. Ламантайн отправляется в лавку, расписанную свастиками.

– Что за вид у вашего дома, Альма, надо бы почистить стены!

– Никогда.

– Это выглядит, как провокация. Я и не знал, что ты окажешься такой упрямой ослицей.

Она угощает его metserke, слабым геневером для каменщиков, которые в изобилии потребляют его, чтобы согреваться холодными зимами, не опасаясь свалиться с лесов.

– Рене? Я не имею на него влияния, – говорит Альма, – и никогда не имела. И потом, в его состоянии…

– Нет такого состояния, которое нельзя было бы ухудшить.

Альма закуривает сигарету, горький дым напоминает о фразе «Табак ослабляет десны», которую Учитель Арсен послал как-то в «Варегемский вестник» на конкурс «Лучший слоган».

– Альма, я должен поговорить с Рене.

– Он в лесу.

– Вместе со злодеем Шарлем.

– Свежий воздух полезен. Да и сколько там времени ему осталось.

Входит Дольф с пучком порея.

– С собственного огорода, Ваше Преподобие, никакой химии. Нашей Диане должно понравиться.

– Благодарю, Дольф.

– Я землю, сколько мог, смыл.

– Альма, ты не осознаешь масштабов того, что натворил Рене.

Глядя в ее разом окаменевшее лицо, он не знает, что сказать.

Едва Дольф со своим пореем удаляется в кухню, пастырь выходит на улицу.