Текст книги "Империя и нация в зеркале исторической памяти: Сборник статей"

5

В заключение можно сказать, что постсоциалистические практики вспоминания в посткоммунистическом состоянии являются осмысленными и эмпирически достоверными категориями, которые в качестве культурных практик ориентированы на дискурсивные и институциональные конфигурации. Некоторые из присущих им характеристик – отношение к идее и институции национального государства, структурирование в рамках моделей исторического развития, репрезентация эмпирических данных и роль интеллектуалов – уже упоминались в ходе их противопоставления с постколониальной историографией в постколониальном состоянии.

В заключение я должен ответить на одно возражение, которое, как я думаю, будет высказано по поводу изложенных мною здесь мыслей. Что, собственно, должно служить основой для сравнения постколониальной историографии с постсоциалистическими «практиками памяти»? Ведь первая представляет собой четко ограниченное, весьма заметное общественно-научное, в более узком смысле – историографическое течение, в то время как в статье нет даже четкой дефиниции постсоциалистических «практик памяти». Сказал ли я вообще что-нибудь определенное об историографии в постсоциалистическом пространстве?

Этот вопрос – лишь часть проблемы. Он затрагивает важнейший признак посткоммунистического состояния, которое в бывших странах государственного социализма кристаллизуется в особую постсоциалистическую конфигурацию. Историография в странах реально существовавшего социализма всегда была более или менее добровольной служанкой правящей партии[140]140
  Geyer D. Perestrojka in der sowjetischen Geschichtswissenschaft // Die Umwertung der sowjetischen Geschichte / Hrsg. von D. Geyer. Göttingen, 1991. S. 9–31; Hösler J. Die sowjetische Geschichtswissenschaft, 1953—1991: Studien zur Methodologie– und Organisationsgeschichte. München, 1995.


[Закрыть], – это обстоятельство привело к тому, что, например, в России конца авторитарного периода наблюдалось полное безразличие к методологии[141]141
  Зубкова Е.Ю. Историки и очевидцы: Два взгляда на послевоенную историю // Свободная мысль. 1995. № 6. С. 106—117 (здесь с. 109—111).


[Закрыть]. Все это, в сочетании с такими описанными выше признаками постсоциализма, как амбивалентность и функционализация концепта нации, отсутствие критической рефлексии по поводу процессуальных исторических моделей, подчеркивание каузальности в истории, принятие интеллектуалами функций высшей моральной инстанции, мешает собственно исторической науке занять такое же выдающееся место в академической и внеакадемической общественной среде, какое занимает дискурс постколониализма. Постсоциалистический исторический дискурс, очевидно, обладает иной иерархией предпочтений: для него главное – не дискурсивно очерченные отношения к фактам, а их моральная оценка. Эта тенденция, несомненно, усиливается еще и тем, что постколониальные исследования располагают несравненно более разнообразными источниками финансирования. Историография в постсоциалистическом пространстве зачастую питается только вливаниями из государственной казны.

Стефан Требст
«Какой такой ковер?» Культура памяти в посткоммунистических обществах Восточной Европы: попытка общего описания и категоризации

I

По словам венгерского писателя Петера Эстерхази, «в венгерском языке не случайно нет слова Vergangenheitsbew ä ltigung», в немецком означающего «преодоление прошлого». «Это слово отсутствует потому, что нет соответствующих процессов», – считает автор «Небесной гармонии»[142]142
  Esterh á zy P. Harmonia Cælestis. Berlin, 2001; Idem. Also. Die Keule (Rede anläßlich der Verleihung des Friedenspreises des deutschen Buchhandels am 24 Oktober, 2004) // Frankfurter Allgemeine Zeitung. 2004. 11 Oktober. № 237. S. 7.


[Закрыть]. Эстерхази критикует народы стран бывшей советской зоны влияния именно за то, что они отказываются заниматься «преодолением прошлого как обязательной европейской работой»:

Проблемы, если даже мы осмеливаемся назвать их своими именами, мы заметаем под ковер и тут же отрицаем это. «Какой такой ковер? У нас нет никакого ковра, – утверждаем мы, – его коммунисты украли».

Справедливо ли такое безапелляционное высказывание в отношении культуры памяти всех стран Восточно-Центральной, Юго-Восточной, Северо-Восточной Европы, а также восточноевропейских и евроазиатских государств СНГ (которые объединены здесь под наименованием Восточной Европы) спустя полтора десятилетия после исторического поворота 1989 года? Действительно ли в посткоммунистических обществах коллективная память, будь то коммуникативная, культурная или социальная, характеризуется скорее вытеснением, а не работой с воспоминаниями о диктатуре? И не является ли книга самого Эстерхази «Исправленное издание»[143]143
  Esterh á zy P. Verbesserte Auflage. Berlin, 2003.


[Закрыть] (посвященная сведению счетов с одной семьей, пособничавшей диктатуре) наилучшим примером того, что венгерское общество как раз интенсивно занимается преодолением прошлого – по меньшей мере, на индивидуальном, личном, частном уровне?

Настоящая статья представляет обзор культуры памяти в государствах Восточной Европы, а также попытку ее дифференциации и категоризации на фоне историко-политического наследия советской эпохи. Нужно иметь в виду, что важной частью этого наследия является историко-политический перелом 1956 года, т. е. десталинизация при одновременной утрате советскими режимами в Венгрии и Польше своей легитимности. Однако до сих пор не решен и даже не поставлен такой, казалось бы, естественный вопрос: какая из двух цезур – «1956» или «1989» – оказала большее воздействие на культуры воспоминания?[144]144
  Одно из немногочисленных исключений: Åman A. Architecture and Ideology in Eastern Europe during the Stalin Era: An Aspect of Cold War History. N.Y., 1992. S. vii, а также см. общий обзор в работе: Entstalinisie-rungskrise in Ostmitteleuropa, 1953—1956. Vom 17. Juni bis zum ungarischen Volksaufstand / Hrsg. von J. Foitzik. Paderborn, 2001, и сообщение о коллоквиуме: Kaiser M. Entstalinisierung in Ostmitteleuropa im Vergleich: Internationales Kolloquium vom 5 bis 8 November 1998 in Warschau // Potsdamer Bulletin für Zeithistorische Studien. 1998. № 14. Dezember. S. 57—62. Об одном специфическом случае в Венгрии, когда события в 1956 году полностью перекрыли собой Вторую мировую войну, см.: Seewann G., Kovács É. Ungarn: Der Kampf um das Gedächtnis // Mythen der Nationen: 1945 – Arena der Erinnerungen / Hrsg. von M. Flacke. Berlin, 2004. Bd. 2. S. 817—837, особенно c. 824; Litván G. Das Jahr 1956 in der heutigen politisch-wissenschaftlichen Diskussion in Ungarn // Das Jahr 1956 in Ostmitteleuropa / Hrsg. von H.-H. Hahn, H. Olschowsky. Berlin, 1996. S. 188—191; о Польше см.: Machcewicz P. Polski rok 1956. Warszawa, 1993; Wóycicki K. Opfer und Täter – Die polnische Abrechnung mit der Geschichte nach 1989 // Vergangenheitsbewältigung am Ende des zwanzigsten Jahrhunderts / Hrsg. von H. König, M. Kohlstruck, A. Wöll. Opladen, 1998 (= Leviathan. Sonderheft 18). S. 291—308, здесь S. 297.


[Закрыть] Если принять тезис Вальтера Беньямина, согласно которому «писать историю – значит придавать каждой дате то или иное выражение лица»[145]145
  Benjamin W. Das Passagen-Werk / Hrsg. von R. Tiedemann. Frankfurt а. M., 1983. Bd. 1. S. 595.


[Закрыть], альтернатива «1956/1989» превращается в один из главных, если не в самый главный вопрос новейшей истории Восточной Европы.

II

В начале 1990-х годов, когда в Германии заново открыли Мориса Хальбвакса[146]146
  Halbwachs M. Das kollektive Gedächtnis. Stuttgart, 1967. О важнейших публикациях, связанных с повторным открытием Хальбвакса в Германии, см.: Memoria. Vergessen und Erinnern / Hrsg. von A. Haverkamp, R. Lachmann. München, 1993; Assmann A. Erinnerungsräume: Formen und Wandlungen des Gedächtnisses. München, 1999; Gedächtnis und Erinnerung: Ein interdisziplinäres Lexikon / Hrsg. von N. Perthes, J. Ruchatz. Reinbek, 2001; Das soziale Gedächtnis: Geschichte, Erinnerung, Tradierung / Hrsg. von H. Welzer. Hamburg, 2001; Welzer H. Das kommunikative Gedächtnis: Eine Theorie der Erinnerung. München, 2002; Markowitsch H.J. Dem Gedächtnis auf der Spur: Vom Erinnern und Vergessen. Darmstadt, 2002. См. также: Ricoeur P. Das Rätsel der Vergangenheit: Erinnerung – Vergessen – Verzeihen. Essen, 1998.


[Закрыть], возник неологизм «культура памяти». В настоящей статье этот термин используется не в том значении, которое придает ему Ян Ассман («соблюдение социального обязательства», т. е. как омоним ars memoriae – «искусства памяти»)[147]147
  Assmann J. Das kulturelle Gedächtnis: Schrift, Erinnerung und politische Identität in frühen Hochkulturen. München, 1997. S. 30.


[Закрыть], а в том, которое сформулировано Хансом Гюнтером Хокертсом («нестрогое собирательное понятие для совокупности неспецифически научных обращений к истории в общественной сфере»)[148]148
  Hockerts H.G. Zugänge zur Zeitgeschichte: Primärerfahrung, Erinnerungskultur, Geschichtswissenschaft // Verletztes Gedächtnis: Erinnerungskultur und Zeitgeschichte im Konflikt / Hrsg. von K.H. Jarausch, M. Sabrow. Frankfurt а. M., 2002. S. 41.


[Закрыть] и Кристофом Корнелиссеном («альтернатива слишком патетической формулировке „преодоление прошлого“»)[149]149
  Cornelißen Ch., Klinkhammer L., Schwentker W. Nationale Erinnerungskulturen seit 1945 im Vergleich // Erinnerungskulturen: Deutschland, Italien und Japan seit 1945 / Hrsg. Ch. Cornelißen, L. Klinkhammer, W. Schwentker. Frankfurt а. M., 2003. S. 12. См. также: Cornelißen Ch. Was heißt Erinnerungskultur? Begriff – Methoden – Perspektiven // Geschichte in Wissenschaft und Unterricht. 2003. Jg. 54. S. 548—563; Hölscher L. Geschichte als “Erinnerungskultur” // Generation und Gedächtnis: Erinnerungen und kollektive Identitäten / Hrsg. von K. Platt, M. Dibag. Opladen, 1995. S. 146—168; Schneider U. Geschichte der Erinnerungskulturen // Geschichtswissenschaften. Eine Einführung / Hrsg. von Ch. Cornelißen. Frankfurt а. M., 2000. S. 259—270. О специальной исследовательской группе (Sonderforschungsbereich)
  «Культуры воспоминания» в Гисенском университете, изучающей «содержание и формы культурного воспоминания от античности до ХХ века», см.: http://www.uni-giessen.de/erinnerungskulturen. Последнее посещение 21 января 2005 года.


[Закрыть]. При этом данный термин (которому пора бы найти место в толковом словаре[150]150
  Corneli ß en Ch. Op. cit. S. 550.


[Закрыть], ибо сегодня его уже почтительно называют «важнейшим понятием немецкой истории культуры») строго отделяется от понятия «исторической культуры» с его политическими, гносеологическими и эстетическими коннотациями[151]151
  R ü sen J. Was ist Geschichtskultur? Überlegungen zu einer neuen Art, über Geschichte nachzudenken // Historische Faszination. Geschichtskultur heute / Hrsg. von K. Füßmann, H. Theodor Grüttner, J. Rüsen. Köln, 1994. S. 3–26; Füßmann K., Grüttner H.T., Rüsen J. Geschichtskultur // Handbuch der Geschichtsdidaktik / Hrsg. von K. Bergmann u.a. Seelze-Velbert, 5. Aufl. 1997. S. 38—40; Geschichtskultur: Theorie – Empirie – Pragmatik / Hrsg. von B. Mütter, B. Schönemann, U. Uffelmann. Weinheim, 2000; Hardtwig W. Geschichtskultur // Lexikon Geschichtswissenschaft: Hundert Grundbegriffe / Hrsg. von Stefan Jordan. Stuttgart, 2002. S. 112—115. Применительно к большинству стран Восточной Европы не приходится говорить о том слиянии понятий «историческая культура» и «культура воспоминания», за которое выступает Кристоф Корнелиссен (Corneli ß en Ch. Op. cit. S. 555). Невозможно оно, по всей видимости, и для Германии, как показали Харальд Вельцер и его коллеги (Welzer H., Moller S., Tschuggnall K. “Opa war kein Nazi”. Nationalsozialismus und Holocaust im Familiengedächtnis. Frankfurt а. M., 2002).


[Закрыть]. В то время как историческая культура в Восточной и Западной Европе формируется в некоторой степени под воздействием исторической науки, культура памяти, как правило, невосприимчива к тому, что пишут историки. В своих публичных проявлениях, особенно в Восточной Европе, культура памяти и по сей день является прежде всего продуктом государственных усилий по внедрению в общественное сознание тех или иных символов. Поэтому она является прямой наследницей исторической политики, которую до 1989—1991 годов проводили коммунистические партии[152]152
  См. об этом: Binder B., Kaschuba W., Niederm ü ller P. “Geschichtspolitik”. Zur Aktualität nationaler Identitätsdiskurse in europäischen Gesellschaften // Gesellschaften im Vergleich. Forschungen aus Sozial– und Geschichtswissenschaft / Hrsg. von H. Kaelble, J. Schreiner. Frankfurt a.M., 1998. S. 465—508.


[Закрыть]. «Культура воспоминания и историческая политика, – пишут Ева Ковач и Герхард Зееванн, имея в виду не только Венгрию, – это <…> две стороны одной медали»[153]153
  Seewann G., Kov á cs E. Op. cit. S. 817.


[Закрыть]. О том, что в посткоммунистических контекстах эти две вещи действительно неразличимы, свидетельствуют и построения Вольфганга Кашубы, призывающего к «этнологическому рассмотрению „исторической политики“» в Европе на пяти «уровнях практики»:

Во-первых, публичный дискурс в СМИ по поводу (собственной) истории; во-вторых, пространственная и территориальная концепция репрезентации и символизации, поддающаяся изучению через места памяти и памятники; в-третьих, символическая борьба за знаки и интерпретации «эстетики памяти»; в-четвертых, канон ритуальных и эстетических практик «работы воспоминания»; и, в-пятых, набор форм и фигур передачи, таких как рассказы, мемуарные сериалы, фотографии на память, локальные и общенациональные учебники истории.[154]154
  Kaschuba W. Geschichtspolitik und Identitätspolitik. Nationale und ethnische Diskurse im Kulturvergleich // Die Inszenierung des Nationalen. Geschichte, Kultur und die Politik der Identitäten am Ende des 20 Jahrhunderts / Hrsg. von B. Binder, W. Kaschuba, P. Niedermüller. Köln, 2001. S. 24.


[Закрыть]

Петер Райхель говорит о четырех исследовательских полях: 1) политико-юридический разбор прошлого, 2) история публичной культуры воспоминания и поминовения, 3) история эстетической культуры и 4) научное изучение прошлого[155]155
  Reichel P. Vergangenheitsbewältigung in Deutschland: Die Auseinandersetzung mit der NS-Diktatur von 1945 bis heute. München, 2001. S. 9.


[Закрыть]. У Кристофа Корнелиссена их снова пять: 1) общие социальные условия, 2) поколения, 3) нация и память, 4) вера и идеологии, 5) средства массовой информации.[156]156
  Corneli ß en Ch. Op. cit. S. 556—559.


[Закрыть]

Публичная, историко-политически детерминированная составляющая культуры памяти и ее вторая половина – индивидуальная и семейная память после 1989 года, с одной стороны, стали взаимодействовать друг с другом, а с другой стороны – их дихотомия была взорвана политическим плюрализмом, сменившим партийную монополию. Именно это имеет в виду Андреас Лангеноль, когда говорит применительно к постсоветской России, что она просто «нырнула в плюрализм воспоминаний, не будучи подготовлена и приспособлена к этому ни структурно, ни культурно»[157]157
  Langenohl A. Erinnerung und Modernisierung: Die Rekonstruktion politischer Kollektivität am Beispiel des Neuen Rußland. Göttingen, 2000. S. 314.


[Закрыть]. Кристоф Корнелиссен услышал в Восточной Европе «призыв к „идеологической“ деколонизации, „предписанным воспоминаниям“»[158]158
  Corneli ß en Ch. Op. cit. S. 549.


[Закрыть]. Соответственно, возникли и новые измерения культуры памяти, которые не являются ни строго «государственными», ни «приватными», а могут формироваться в недрах гражданского общества, партий и политических объединений или этнокультурных сообществ. Однако среди этих промежуточных измерений на передний план выдвинулись религиозно коннотированные факторы. С 1989 года важнейшую роль играет обращение к докоммунистическому прошлому, т. е. к арсеналу имперских и национальных историй, хранителями которых в некоторых случаях выступали эмиграция и диаспора.

Представленный в статье обзор – неизбежно недостаточно подробный – методологически ориентирован на предложенный В. Кашубой «этнологический способ рассмотрения»: наряду с «маяками» государственной исторической политики и культуры воспоминания, характерной для гражданского общества, здесь будет рассматриваться также индивидуальная, личная, частная и семейная память. Ведь культура памяти в обществе возникает, по словам Конрада Ярауша, «из взаимодействия индивидуальных рассказов и коллективных стилизаций <…> посредством выстраивания их в долговечные предания». Высказывание Ярауша верно не только применительно к изученным им примерам немецкой государственности, но и к восточноевропейским государствам. Ярауш утверждает, что национальные общественные культуры памяти «[являются], как правило, результатом конфликтного соперничества между разными партиями, пытающимися утвердить каждая свою версию прошлого и определить на ее основе уроки на будущее для всего сообщества».

III

Считается, что взлеты и падения современных диктатур, в особенности коммунистических, являются «главной характеристикой ХХ столетия»[159]159
  Schmiechen – Ackermann D. Diktaturen im Vergleich. Darmstadt, 2002. S. 1.


[Закрыть]. Для успешного преодоления тоталитарного прошлого следует извлечь из истории Федеративной Республики и объединенной Германии один основной урок: наряду с деятельным покаянием и transitional justice нужно наладить активную работу по вспоминанию, сопровождающуюся историческим изучением разных аспектов тиранического режима. Некоторые авторы полагают[160]160
  См., например: Sonntag-Wolgast C. Die historische Auseinandersetzung mit den kommunistischen Diktaturen in Europa // Stiftung Haus der Geschichte der Bundesrepublik Deutschland. Nach dem Fall des “Eisernen Vorhangs”. Geschichte und Öffentlichkeit im europäischen Vergleich. Leipzig, 2002. S. 15—30; Birthler M. Instrumentarien der Auseinandersetzung mit der Diktatur – ein internationaler Vergleich // Ibid. S. 73—84.


[Закрыть], что эту «науку» – образцовую «одержимость [немцев] историей» – могли бы позаимствовать и другие народы[161]161
  Assmann A., Frevert U. Geschichtsvergessenheit, Geschichtsbesessenheit. Vom Umgang mit deutschen Vergangenheiten nach 1945. Stuttgart, 1999. См. также: Frevert U. Geschichtsvergessenheit und Geschichtsversessenheit revisited. Der jüngste Erinnerungsboom in der Kritik // Aus Politik und Zeitgeschichte B-40-41. 2003. 29 September. S. 6-13.


[Закрыть]. Тимоти Гартон Эш в этой связи иронически замечает, что ФРГ задает «новый стандарт основательности» историографии[162]162
  Ash T.G. Mesomnesie // Transit: Europäische Revue. Winter 2001/2002. Heft 22. S. 33.


[Закрыть], подобный индустриальному стандарту DIN.[163]163
  Idem. Strafgerichte, Säuberungen und Geschichtsstunden // Idem. Zeit der Freiheit: Aus den Zentren des neuen Europa. München, 1999. S. 309.


[Закрыть]

Образцовому и прототипическому немецкому способу преодоления прошлого другие страны Европы противопоставляют иные, как правило менее жесткие, формы обращения с наследием диктатуры. Если мерить их на немецкий аршин, они позволяют ретроспективную релятивизацию и даже «забвение истории» и выглядят менее основательными. Однако они не обязательно менее успешны. То, что в Германии порицается как менталитет «подведения черты», в других обществах часто рассматривается как стремление «дать старым ранам затянуться», «смотреть вперед, а не назад», в то время как «одержимость историей», напротив, осуждается – и зачастую небезосновательно – как помеха движению в будущее. Например, когда первый некоммунистический премьер-министр Польши Тадеуш Мазовецкий в своей речи в сейме по случаю вступления в должность 24 августа 1989 года заявил: «Под прошлым мы подводим жирную черту»[164]164
  Цит. по: Grabowski S. Vergangenheitsbewältigung in Polen. Dossier und Analyse // Vergangenheitsbewältigung am Ende des zwanzigsten Jahrhunderts. S. 261—262, 279.


[Закрыть], части Советской армии еще стояли не только у северных, восточных, южных и западных границ страны, но и на территории самой Польши. Не говоря уже о польских органах госбезопасности, которые остались со времен прежнего режима и были вполне дееспособными. Начать сводить счеты с уходящим коммунизмом в этот момент, по словам одного компетентного наблюдателя, «было бы самоубийством»[165]165
  Wóycicki K. Diskussionsbeitrag // Nach dem Fall des “Eisernen Vorhangs”. S. 88.


[Закрыть]. Поэтому споры о прошлом «Польской Народной Республики» начались в Польше только после того, как СССР превратился в Российскую Федерацию[166]166
  См. об этом гл.: Der Streit um die Geschichte der Volksrepublik Polen // Anti-Totalitarismus: Eine polnische Debatte / Hrsg. von P. Śpiewak. Frankfurt а. M., 2003. S. 373—466; а также: SpinelliB. Der Gebrauch der Erinnerung: Europa und das Erbe des Totalitarismus. München, 2002. S. 110—111; Ruchniewicz K. Zeitgeschichte in Polen nach 1989: Forschungsschwerpunkte, “weiße Flecken” und historische Kontroversen // Diktaturbewältigung, Erinnerungspolitik und Geschichtskultur in Polen und Spanien / Hrsg. von S. Troebst. München, 2003 (= Themenband von Jahrbuch für Europäische Geschichte, 4). S. 39—70.


[Закрыть]. Сопоставимый западноевропейский пример – Испания, где отошедшая было в 1975 году на второй план военная элита диктаторского режима в 1981 году попыталась вернуться на политическую авансцену. После падения диктатуры на протяжении целого поколения в Испании сохранялся заговор молчания, пока в 2000 году его не нарушило возглавляемое журналистом Эмилио Сильвой Общество по восстановлению исторической памяти, вскрывшее братские могилы и инициировавшее широкую общественную дискуссию.[167]167
  Barrera E. S. The Importance of Remembrance in the Transition to Democracy in Spain // Diktaturbewältigung und nationale Selbstvergewis-serung: Geschichtskulturen in Polen und Spanien im Vergleich / Hrsg. von K. Ruchniewicz, S. Troebst. Wrocław, 2004. S. 69—74. См. также: MacнasS., Ruchniewicz K., Troebst S. Las fosas de Franco: Los republicanos que el dictador dejó en las cunetas. Madrid, 2003; RodrigoJ. Amnesia and Remembrance. Coping with the History of Concentration Camps in Spain // Diktaturbewältigung und nationale Selbstvergewisserung. S. 173—180; RodrigoJ. Los campos de concentraciуn franquistas entre la historia y la memoria. Madrid, 2003.


[Закрыть]

Еще не успело вырасти посткоммунистическое поколение в Восточной Европе, как дискуссии о прошлом всколыхнула книга американского социолога польского происхождения Яна Гросса (вышедшая в 2000 году), посвященная погрому в польском местечке Едвабне в 1941 году[168]168
  GrossJ. T. Sąsiedzi. Historia zagłady żydowskiego miasteczka. Sejny, 2000. Нем. изд.: Gross J.T. Nachbarn: Der Mord an den Juden von Jedwabne. München, 2001.


[Закрыть]. В Польше разгорелись ожесточенные споры об этом преступлении поляков по отношению к евреям, признание которого подрывало миф о польском народе как народе-жертве. Следом недавно созданный Государственный институт национальной памяти выпустил два объемистых тома с документами о произошедшем в Едвабне[169]169
  Wokół Jedwabnego / Hrsg. von P. Machcewicz, K. Persak. Warszawa, 2002. T. 1-2. См. также: Dmitrów E., Machcewicz P., Szarota T. Der Beginn der Vernichtung: Zum Mord an den Juden in Jedwabne und Umgebung im Sommer 1941. Neue Forschungsergebnisse polnischer Historiker. Osnabrück, 2004.


[Закрыть]. Все это показывает, что «забвение истории» и «одержимость историей» не исключают друг друга, а являются двумя сторонами одной медали. Эрнест Ренан еще 1882 году констатировал эту диалектическую связь между, с одной стороны, коллективным вытеснением травматических периодов насилия в истории и, с другой, их историческим прояснением и анализом – с другой. Он подчеркивал положительные последствия забвения и предупреждал, что «историческое исследование извлекает на свет божий все акты насилия, имевшие место при зарождении того или иного политического образования, включая те, последствия которых были самые благотворные», и поэтому «прогресс исторических исследований часто бывает опасен»[170]170
  Renan E. Qu’est-ce qu’une nation? Цит. по нем. изд.: Renan E. Was ist eine Nation? // Grenzfälle: Über neuen und alten Nationalismus / Hrsg. von M. Jeismann, H. Ritter. Leipzig, 1993. S. 294—295.


[Закрыть]. Упомянутые польско-испанские параллели заставляют задуматься о том, насколько близки и взаимно похожи Западная и Восточная Европа с точки зрения исторической политики и культуры воспоминания. Или же прав Эстерхази, который подчеркивает структурные различия между Германией и Восточной Европой?

IV

Наряду с религиозными, национальными и региональными традициями важнейшим конституирующим элементом восточноевропейских культур памяти является, конечно, длившаяся десятилетия коммунистическая диктатура. Это, с одной стороны, отличает Восточную Европу от других частей континента. С другой стороны, свежий, еще не зарубцевавшийся опыт диктатуры связывает восток Европы не только с ее югом – с Испанией, Португалией и Грецией, но и с центром, т. е. с Восточной Германией, а также (пусть и с хронологическим смещением) с Австрией, Италией и Западной Германией[171]171
  См. об этом: Troebs t S. Diktaturerinnerungsvergleich // Diktaturbewältigung und nationale Selbstvergewisserung. S. 27—35, а также: Kraft C. “Europäische Peripherie” – “Europäische Identität”: Über den Umgang mit der Vergangenheit im zusammenwachsenden Europa am Beispiel Polens und Spaniens // Diktaturbewältigung, Erinnerungspolitik und Geschichtskultur in Polen und Spanien. S. 11—38.


[Закрыть]. К этому добавляется общий опыт оккупации, которую пережили в ХХ веке и такие западноевропейские общества, как Норвегия, Дания и Франция. Таким образом, память о диктатуре является общеевропейским феноменом, независимо от формальных отличий между диктаторскими режимами в той или иной стране, их содержания и длительности.

В то же время в Восточно-Европейском регионе общий опыт коммунистической тирании оказывается не унифицирующим фактором, как может показаться при поверхностном взгляде, а скорее дифференцирующим, разбивающим этот регион на очень разные типологические зоны. Только с учетом их наличия можно понять культуры памяти в странах Восточной Европы, хотя пока границы между зонами можно наметить лишь пунктирно, поскольку изученность этой тематики (за исключением Польши)[172]172
  Здесь следует прежде всего назвать работы по исторической политике и культуре памяти, вышедшие до и после 1989 года, выпущенные познаньской исследовательницей новейшей истории Изабеллой Майн и ее варшавским коллегой Павлом Совиньским. См.: Main I. Political Rituals and Symbols in Poland, 1944—2002: A Research Report. Leipzig, 2003; Main I. Politische Rituale und Symbole in Polen 1944—2001: Eine analytische Bibliographie // Diktaturbewältigung, Erinnerungspolitik und Geschichtskultur in Polen und Spanien. S. 71–112; Main I. Trudne świętowanie: Konflikty wokól obchodów świąt państwowych i kościelnych w Lublinie (1944—1989). Warszawa, 2004; а также: Sowiński P. Der 1 Mai als totalitäres Theater in der Volksrepublik Polen (1949—1954) // K. Zeitschrift für OstmitteleuropaForschung. 1999. Bd. 48. S. 350—382; Sowiński P. Komunistyczne święto: Obchody 1 maja w latach 1948—1954. Warszawa, 2000; Sowiński P. Gestaltung des historischen Gedächtnisses und Formung eines offiziellen VolkspolenBildes mittels organisierter Urlaubsreisen 1945—1989 // Diktaturbewältigung und nationale Selbstvergewisserung. S. 163—171. О попытке историко-политического конструирования специфически морской исторической культуры в Польше в период между 1920 и 2000 годами см.: Troebst S. “Intermarium” und “Vermählung mit dem Meer”: Kognitive Karten und Geschichtspolitik in Ostmitteleuropa // Geschichte und Gesellschaft. 2002. Bd. 28. S. 435—469, особенно S. 460—468.


[Закрыть] оставляет желать лучшего[173]173
  См. серию «Vademekum», посвященную государствам Центральной и Восточной Европы и выпущенную Фондом изучения диктатуры СЕПГ. На сегодняшний день вышли в свет: Vademekum Zeitgeschichte Polen: Ein Leitfaden durch Archive, Forschungsinstitutionen, Bibliotheken, Gesellschaften, Museen und Gedenkstätten / Hrsg. von K. Ruchniewicz u.a. Berlin; Leipzig, 2004; Vademekum Contemporary History Romania: A Guide through Archives, Research Institutions, Libraries, Societies, Museums and Memorial Places / Hrsg. von S. Olaru, G. Herbstritt. Berlin; Bucharest, 2004. См. также: Ohne Erinnerung keine Zukunft: Zur Aufarbeitung von Vergangenheit in einigen europäischen Gesellschaften unserer Tage / Hrsg. von C. Burrichter, G. Schödl. Köln, 1992; Die wiedergefundene Erinnerung: Verdrängte Geschichte in Osteuropa / Hrsg. von A. Leo. Berlin, 1992; Esbenshade R.S. Remembering to Forget: Memory, History, National Identity in Postwar East-Central Europe // Representations. 1995. № 49 (Winter).
  P. 72—96; Bildersturm in Osteuropa: Die Denkmäler der kommunistischen Ära im Umbruch: Eine Tagung des Deutschen Nationalkomitees von ICOMOS, des Instituts für Auslandsbeziehungen und der Senatsverwaltung Berlin in der Botschaft der Russischen Föderation in Berlin, 18—20 Februar 1993 / International Council on Monuments and Sites. München, 1995; Geyer D. Erblasten und Erinnerungen: Mittel– und Osteuropa fünfzig Jahre nach der deutschen Kapitulation // Osteuropa. 1995. Bd. 45. S. 395—409; Spuren des “Realsozialismus” in Böhmen und der Slowakei: Monumente – Museen – Gedenktage / Hrsg. von B. Unfried. Wien, 1996; Der Kampf um das Gedächtnis: Öffentliche Gedenktage in Mitteleuropa / Hrsg. von E. Brix, H. Stekl. Wien, 1997; Gamboni D. Iconoclasm and Vandalism since the French Revolution. London, 1997; Denkmale und kulturelles Gedächtnis nach dem Ende der OstWest-Konfrontation: Dokumentation der internationalen Fachtagung vom 18 bis 22 November 1998 in Berlin / Akademie der Künste Berlin. Berlin, 1999; Umkämpfte Vergangenheit: Geschichtsbilder, Erinnerung und Vergangenheitspolitik im internationalen Vergleich / Hrsg. von P. Bock, E. Wolfrum. Göttingen, 1999; Auf den Kehrichthaufen der Geschichte? Der Umgang mit der sozialistischen Vergangenheit / Hrsg. von I. de Keghel, R. Maier. Hannover, 1999; Spinelli B. Der Gebrauch der Erinnerung: Europa und das Erbe des Totalitarismus. München, 2002; Csáky M. Gedächtnis, Erinnerung und die Konstruktion von Identität. Das Beispiel Zentraleuropa // Nation und Nationalismus in Europa. Kulturelle Konstruktion von Identitäten: Festschrift für Urs Altermatt / Hrsg. von C. Bosshart-Pfluger, J. Jung, F. Metzger. Frauenfeld u.a., 2002. S. 25—49; Transnationale Gedächtnisorte in Zentraleuropa / Hrsg. von J. le Rider, M. Csáky, M. Sommer. Wien, 2002; Jaworski R. Alte und neue Gedächtnisorte in Osteuropa nach dem Sturz des Kommunismus // Gedächtnisorte in Osteuropa: Vergangenheiten auf dem Prüfstand / Hrsg. von R. Jaworski, J. Kusber, L. Steindorff. Frankfurt a.M., 2003. S. 11—25; Jaworski R., Kusber J., Steindorff L. Umstrittene Gedächtnisorte in Ostmitteleuropa // Zivilisationsbruch und Gedächtniskultur: Das 20 Jahrhundert in der Erinnerung des beginnenden 21 Jahrhunderts / Hrsg. von H. Uhl. Innsbruck, 2003. S. 181—195; Memory, Politics and Religion: The Past Meets the Present in Europe / Hrsg. von F. Pine, D. Kaneff, H. Haukanes. Münster, 2004; Totenkult und Erinnerungskultur in der west– und osteuropäischen Geschichte des 19 und 20 Jahrhunderts / Hrsg. von G. Gersmann, E. Wolfrum (http://www.zeitenblicke.historicum.net/2004/01; последнее посещение 21 января 2005 года); Umbruch in Osteuropa: Die nationale Wende und das kollektive Gedächtnis / Hrsg. von A. Corbea-Hoisie, R. Jaworski, M. Sommer. Innsbruck, 2004; Wann ziehen wir endlich den Schlußstrich? Von der Notwendigkeit öffentlicher Erinnerung in Deutschland, Polen und Tschechien / Hrsg. von W. Benz. Berlin, 2004; Erinnerungspolitik: Systemtransformation und Vergangenheitsmanagement im internationalen Vergleich / Hrsg. von J. Landkammer, W.C. Zimmerli, Th. Noetzel. München (в печати); Höpken W. Labyrinthe der Erinnerung: Kulturelle Gedächtnisse auf dem Balkan. Münster: lit-Verlag, 2007; Diktatur – Krieg – Vertreibungen: Erinnerungskulturen in Tschechien, der Slowakei und Deutschland seit 1945 / Hrsg. von Ch. Cornelissen, R. Holec, J. Pešek. Essen: Klartext Verlag, 2005; GegenErinne-rung: Geschichte als politisches Argument im Transformationsprozess Ost-, Ostmittel– und Südosteuropas / Hrsg. von H. Altrichter. München: Oldenbourg, 2006. О музыке и ее месте в культуре воспоминания в Юго-Восточной Европе после 1989 года см.: Musik im Umbruch: Kulturelle Identität und gesellschaftlicher Wandel in Südosteuropa / Hrsg. von B.B. Reuer. München, 1999.


[Закрыть]. В целом в регионе можно выделить четыре типа культуры памяти:

1. К первому типу можно отнести общества, для которых характерен консенсус относительно того, что коммунистический режим был навязан им извне, был «чуждым», в том числе и этнически чуждым. Это, прежде всего, Эстония, Латвия и Литва[174]174
  См.: Brüggemann K. Von der Renationalisierung zur Demontage nationaler Helden, oder: “Wie schreibt man estnische Geschichte?” // Osteuropa. 2001. Bd. 51. S. 810—819; Onken E.-C. Lettland: Wahrnehmung und Erinnerung: Der Zweite Weltkrieg in Lettland // Mythen der Nationen. 1945. Bd. 2. S. 671—686; Kohrs M. Litauen: Von der Opfer – zur Täterdebatte // Ibid. S. 693—711.


[Закрыть]. Здесь следует особо упомянуть три крупных историко-политических института в Таллинне, Риге и Вильнюсе, а именно – Музей оккупаций Эстонии, Латвийский музей оккупации и литовский Музей жертв геноцида. К этому же типу принадлежат Хорватия и Косово, где советская модель с югославскими модификациями воспринимается как «сербокоммунизм»[175]175
  Sundhaussen H. Jugoslawien und seine Nachfolgestaaten: Konstruktion, Dekonstruktion und Neukonstruktion von “Erinnerungen” und “Mythen” // Mythen der Nationen. 1945. Bd. 1. S. 373—413; Brkljačić M., Sundhaussen H. Symbolwandel und symbolischer Wandel: Kroatiens “Erinnerungskulturen” // Staatssymbolik und Geschichtskultur im neuen Osteuropa / Hrsg. von W. Jilge, S. Troebst. Stuttgart, 2003. S. 933—948 (= Osteuropa. 2003. Bd. 53. № 7); Rihtman-Auguštin D. The Monument in the Main City Square: Constructing and Erasing Memory in Contemporary Croatia // Balkan Identities: Nation and Memory / Ed. by M. Todorova. London, 2004. P. 180—196.


[Закрыть]. В некотором смысле сюда же относится и Словакия, где коммунизм ассоциируется с чешским влиянием.[176]176
  Tönsmeyer T. Slowakei: Der Zweite Weltkrieg: Erfahrung und Erinnerung // Mythen der Nationen. 1945. Bd. 2. S. 799—812; Lipták L. Politische Veränderungen der Denkmäler und Denkmäler der politischen Veränderungen in der Slowakei // Spuren des “Realsozialismus”. S. 151—187; MannováE. Das kollektive Gedächtnis der Slowaken und die Reflexion der vergangenen Herrschaftsstrukturen // Habsburg postcolonial. Machtstrukturen und kollektives Gedächtnis / Hrsg. von J. Feichtinger, U. Prutsch, M. Csáky. Innsbruck u.a., 2003. S. 189—196.


[Закрыть]

2. Второй тип охватывает те страны, в которых не существует подобного базового консенсуса и идут политические споры вокруг интерпретации социалистического прошлого. Это, например, характерно для Венгрии, где музей Дом террора, открытый в здании, в котором в 1945—1955 годах размещалась будапештская штаб-квартира службы государственной безопасности, вызвал весьма острую политизированную дискуссию[177]177
  Kov á cs É. “Das uns alle verzehrende historische Fieber” in Ungarn // Südosteuropa. 2002. Bd. 51. S. 388—411. См. также: Machos C. Wem gehört “1956”? Die Auseinandersetzung der Parteien im postsozialistischen Ungarn um Erbe und Erben der Revolution // Umkämpfte Vergangenheit. S. 114—142; Machos C. Mythen und Rituale des ungarischen Systemwechsels // Österreichische Zeitschrift für Geschichtswissenschaften. 1992. Bd. 10. S. 210—237; Boros G. Gloria Victis: Wiedergutmachtung auf Ungarns öffentlichen Plätzen: Die Denkmäler der Revolution von 1956 // Denkmale und kulturelles Gedächtnis. S. 199—212; Marosi E. Sturz alter und Errichtung neuer Denkmäler in Ungarn 1989—1992 // Bildersturm in Osteuropa. S. 58—62. О специфике венгерской исторической культуры см.: Klim ó Á. von. Nation, Konfession, Geschichtre: Zur nationalen Geschichtskultur Ungarns im europäischen Kontext (1860—1948). München, 2003.


[Закрыть]. Противники музея считают, что экспозиция, посвященная диктатуре ультраправой Партии cкрещенных cтрел (1944—1945), чей террор тоже связан с этим зданием, сделана там лишь для проформы. Такие же ожесточенные споры имели место и продолжают вестись в Польше и в Чешской Республике. Возникшие там инициативы в области культуры воспоминания, исходящие от гражданского общества[178]178
  См. об этом: Gluza Z. Das Jahrhundert der Diktaturen dokumentieren: Das Zentrum KARTA // Diktaturbewältigung und nationale Selbstver-gewisserung. S. 75—81, а также: Kaiserová K. Memoiren – ein Beitrag zur Erinnerungskultur // Vertreibungen europäisch erinnern? Historische Erfahrungen – Vergangenheitspolitik – Zukunftskonzeptionen / Hrsg. von D. Bingen, W. Borodziej, S. Troebst. Wiesbaden, 2003. S. 242—247.


[Закрыть], пока находятся в зачаточной степени музейной институциализации. Например, Фонд «SocLand – музей коммунизма» в варшавском Дворце культуры или основанный американским предпринимателем коммерческий Музей коммунизма в Праге. К этому же типу культуры памяти, видимо, следует отнести Словению, а также Украину – единственную республику СНГ, в которой культура воспоминания стала важнейшим полем битвы между двумя крупными политическими лагерями – посткоммунистами и национал-либералами.[179]179
  Richardson T. Disciplining the Past in Post-Soviet Ukraine: Memory and History in Schools and Families // Memory, Politics and Religion.
  P. 109—132; Scherrer J. Ukraine: Konkurrierende Erinnerungen // Mythen der Nationen. 1945. Bd. 2. S. 719—730; Wanner C. Burden of Dreams: History and Identity in Post-Soviet Ukraine. University Park, PA, 1998; Jilge W. Historical Memory and National Identity-Building in Ukraine since 1991 // European History: Challenge for a Common Future / Ed. by A. Pók, J. Rüsen, J. Scherrer. Hamburg, 2002. P. 111—134; Kravchenko V. Fighting the Shadow: the Soviet Past in the Historical Memory of Contemporary Ukrainian Society // Ab Imperio. 2004. № 5; Kravchenko V. Nationale Geschichtsbilder in ukrainischen Geschichtslehrbüchern. Am Beispiel der Darstellung der Kiever Rus’ // Osteuropa. 2000. № 50. S. 1233—1253; Šapoval J. Eigene Überzeugung oder Import von außen? Krieg und Frieden mit der sozialistischen Vergangenheit in den aktuellen Schulbüchern der Ukraine // Auf den Kehrichthaufen der Geschichte? S. 151—160; Krylač E., Kul’čickij S. Die Diskussionen in der Ukraine über die Schulbücher zur vaterländischen Geschichte // Ibid. S. 161—170.


[Закрыть]

3. Третий тип культуры памяти характерен для стран, в которых преобладает двойственное и одновременно апатичное отношение к прошлому: коммунизм, с одной стороны, воспринимается как нечто навязанное извне и «чуждое» системе ценностей этой нации, но, с другой стороны, подчеркивается, что коммунистический режим способствовал модернизации, так что «не все было так плохо». Соответственно, недавнее прошлое играет здесь второстепенную роль в публичном дискурсе. Речь идет прежде всего о таких обществах, в которых «старые» и «новые» элиты примерно равны по силе и сменяют друг друга у власти. Наилучшими примерами являются Болгария и Румыния, далее следует назвать Албанию, Македонию и Сербию с Черногорией[180]180
  О Македонии см. исследование о мемориальном комплексе Мечкин Камен в Крушеве: Brown K. The Past in Question: Modern Macedonia and the Uncertainties of Nation. Princeton, Oxford, 2003; а также обзорную статью: Troebst S. Geschichtspolitik und historische “Meistererzählungen” in Makedonien vor und nach 1991 // Österreichische Osthefte. 2002. Bd. 44. № 1–2. S. 453—472.


[Закрыть]. Большая часть немногочисленных мемориалов, созданных в этих странах организациями жертв диктатуры, выглядят очень скромно и национальной общественности практически неизвестны. Они, скорее, являются исключениями, которые подтверждают правило, а не опровергают его. Показательный во многих смыслах пример – впечатляющий Мемориал жертв коммунизма и сопротивления, созданный в бывшей политической тюрьме маленького городка Сигету-Марма-циеи, на самой окраине страны. Этот мемориал больше известен в Европейском союзе, чем в самой Румынии.[181]181
  См. об этом: Schwarz K. – P. In der schwarzen Zelle: Wie Rumänien der vielen Opfer der Securitate gedenkt // Frankfurter Allgemeine Sonntagszeitung. 2004. 29 August. № 35. S. 8; The Memorial of the Victims of Communism and of the Resistance, Sighet, Romania / Civic Academy Foundation. Bucureєti, s.d. О Румынии в целом см.: Maner H. – Ch. Die “andauernde Vergangenheit”: Der Umgang mit dem Vermächtnis der kommunistischen Herrschaft in Rumänien (1990—1996) // Osteuropa. 1998. Bd. 48. S. 1024—1040; Krauß J. “Postkommunistischer Antikommunismus”: Wahrnehmung und Darstellung rumänischer Zeitgeschichte // Im Dialog: Rumänische Kultur und Literatur / Hrsg. von M. Anghelescu, L. Schippel. Leipzig, 2000. S. 179—186; Boia L. Rumänien. Unterschiedliche Erinnerungen an den Zweiten Weltkrieg // Mythen der Nationen. 1945. Bd. 2. S. 541—561; Boia L. Geschichte und Mythos: Über die Gegenwart des Vergangenen in der rumänischen Gesellschaft. Köln, 2003; Heinen A. Der Tod des Diktators und die Gegenwart der Vergangenheit: Rumänien, 1989—2002 // Zeitenblicke. 2004. Bd. 3. № 1 (http://zeitenblicke.historicum.net/2004/01/heinen/index.html; последнее посещение 21 января 2005 года).


[Закрыть]

4. И, наконец, четвертый тип культуры памяти включает в себя государства, в которых «новая» элита не просто вышла из «старой», коммунистической, но и остается в союзе с ней, т. е. налицо континуитет авторитарных структур, не отмежевавшихся от коммунистической практики господства. Это – Российская Федерация, Молдова и другие государства СНГ, а также страны, где авторитарно властвующие элиты открыто опираются на коммунистическую модель и даже заявляют, что за ней будущее. Я имею в виду Беларусь и фактически существующую русскоязычную Приднестровскую республику в восточной части Молдовы. Вместо десоветизации в них произошло лишь перекрашивание советской культурной нормы в национальные или региональные цвета[182]182
  Об амбивалентной белорусской культуре воспоминания см.: Rentrop P. [Belarus’:


[Закрыть] Arbeiten an der Erinnerung: Geschichte und kollektives Gedächtnis // Osteuropa. 2004. Bd. 54. S. 146—157; ChiariB., MaierR. Weißrußland: Volkskrieg und Heldenstädte: Zum Mythos des Großen Vaterländischen Krieges in Weißrußland // Mythen der Nationen. 1945. Bd. 2. S. 737—751; о молдавской: Dumbrava V. Die Rolle der Denkmäler in der MSSR/Republik Moldova bei der Identitätskonstruktion // Im Dialog: Rumänistik im deutschsprachigen Raum / Hrsg. von L. Schippel. Frankfurt а. M., 2004. S. 397—409; о приднестровской: TroebstS. “We Are Transnistrians!” Post-Soviet Identity Management in the Dniester Valley // Ab Imperio. 2003. № 4. С. 437—466; TroebstS. The “Transnistrian Moldovan Republic”, 1990—2002: From Conflict-Driven State-Building to State-Driven Nation-Building // European Yearbook of Minority Issues. 2002/2003. № 2. P. 5—30.].

Для всех четырех типов характерно то, что этнонационализм выступает в них либо в качестве основной системы отсчета, либо в качестве единого знаменателя для всего общества, и поэтому данный фактор не служит дифференцирующим признаком. Подлинной differentia specifica в предложенной классификации является отношение к коммунистическому прошлому. С этой точки зрения Восточную Европу можно разделить на три части, которые, как и следовало ожидать, соответствуют исторически сложившемуся разделению региона: Юго-Восточная Европа и Россия – точнее, восточнославянские земли – образуют «православную» зону со своей культурой воспоминания, отличной от востока Центральной Европы. От них обеих сильно отличается особая северо-восточная европейская зона, включающая три прибалтийские республики.[183]183
  О делении Востока Европы на «исторические регионы», такие как Юго-Восточная, Восточная Центральная, Северо-Восточная и собственно русско-восточнославянская Восточная Европа, см.: Zernack K. Osteuropa: Eine Einführung in seine Geschichte. München, 1977. S. 33—41; Geschichtsregionen: Concepts and Critique / Hrsg. S. Troebst. Milton Park, Abingdon, 2004 (= European Review of History/Revue européenne d’histoire. 2003. Vol. 10. № 2).


[Закрыть]