Текст книги "Империя и нация в зеркале исторической памяти: Сборник статей"

Интересно, что к концу 1990-х годов российские историки столкнулись с необходимостью критического пересмотра ими же сконструированной под воздействием М. Раева мифологической концепции «золотого» межвоенного периода эмиграции, его элитно-уникального характера. Доморощенный ревизионизм проник в историографию в облике троянского коня диаспоральности, потеснившего внешне синонимичные понятия «эмиграция», «изгнание», «экспатриация». До этого некоторые исследователи выражали сомнение в ценности понятия «эмиграция» из-за специфичности и узости его семантической емкости: не из одних беглых белогвардейцев и ссыльных философов состояла зарубежная Россия, многие оказались отрезанными от отечества в государствах-лимитрофах и никоим образом себя эмигрантами не считали (сохранив при этом привязанность к национальной культуре) или эмигрировали отнюдь не по идейным соображениям[277]277
  Тарле Г.Я. История российского зарубежья: термины, принципы периодизации // Культурное наследие российской эмиграции, 1917—1940. М., 1994. Кн. I. С. 16—17.


[Закрыть]. Вопрос об уникальности исхода после 1917 года зазвучал уже в иной плоскости: можно ли рассматривать его в контексте других многочисленных миграционных волн или вписать в расхожее представление об (еще одном) исторически сложившемся диаспоральном сообществе? Ответов на этот вопрос много, как и трактовок самого понятия «диаспора». В расширенном толковании, включающем разные типы мотивированных (часто цикличных) миграций (экономических, политических, религиозных) и строящемся по аналогии с понятиями национального меньшинства вовне, разноассимилированного в среде автохтонов, «родословная» диаспоры уходит в глубь XIX столетия[278]278
  Пушкарева Н. Возникновение и формирование российской диаспоры за рубежом // Отечественная история. 1996. № 1. С. 53—65; Тощенко Ж.Т., Чаптыкова Т.И. Диаспора как объект социологического исследования // Социс. 1996. № 12. С. 37.


[Закрыть]. Узкое толкование более идеологично по сути: диаспора осуществляется только тогда, когда в ее потенциальной среде появляются «культурные предприниматели», (вос)производящие идентичность, и когда эта идентичность становится формой манифестирования и утверждения связи с оставленной родиной, иными словами – когда она сама превращается в «культурно отличительную общность на основе представлений об общей родине и выстраиваемых на этой основе коллективной связи, групповой солидарности»[279]279
  Подробное определение см.: Тишков В.А. Исторический феномен диаспоры // Исторические записки. 2000. № 3 (121). С. 207—236.


[Закрыть]. В свете этого определения проблематично говорить о национальной диаспоре ранее 1918—1922 годов, несмотря на то что количественные показатели послереволюционной миграции просто жалки в сравнении с миллионами переселявшихся, эмигрировавших или вновь возвращавшихся в позднеимперский период. Более интересной, вероятно, была бы промежуточная трактовка диаспоры, включающая как идеологический ментальный аспект, так и ассимиляционные тенденции, а также осознание общности с другими родственными группами[280]280
  О том, что концепт диаспоры может быть внутренне противоречив даже в пуристском значении, пишет А. Милитарев на страницах журнала «Диаспоры», периодического издания, своевременно появившегося в ответ на активное обсуждение проблем миграций в 1990-х годах.
  См.: Милитарев А. О содержании термина «диаспора» и к выработке его определения // Диаспоры. 1999. № 1. С. 24—33.


[Закрыть]. Насколько сильным было это осознание, как и кроссграничные внутридиаспоральные контакты в среде межвоенной эмиграции, можно, очевидно, судить не только по политическим склокам, взаимному отталкиванию бывших российских национальных элит (русской и украинской, например), но и по разнице в интенсивности контактов с метрополией и между собой «региональных» русских колоний в Европе и Азии[281]281
  Дятлов В. Диаспора: попытка определиться в термине и понятии // Диаспоры. 1999. № 1. С. 8–23.


[Закрыть]. «Имперское бремя» давало о себе знать не только в слабости русского национализма внутри страны, но и в эмиграции: живя с ощущением принадлежности к имперскому целому, русским, в отличие от тех же украинцев, было сложнее реализовать себя в качестве диаспоры в долгосрочном отношении – им более импонировал статус временных колонистов, отсрочивающих свое возвращение в метрополию из колонии. В этом, возможно, кроется часть разгадки причин исчезновения «России № 2» (1921—1939), пережившей антиассимиляционистский угар лишь в одном поколении и не оставившей после себя никаких крепких социальных институтов, поддерживающих вневременную связь в рассеянии. Со вторым и третьим поколением эмигрантов, выросших вне империи, «Россия № 2» просто канула в Лету.

Отдельно от диаспорального дискурса развивается культурно-историческая интерпретация феномена российской эмиграции. Александр Азихер усматривает в нем одно из проявлений конфликтности, исторически длительного противостояния личности и государства. Эмиграция служила тем же средством, которое использовали колонизаторы средневековой Руси или казаки-беглецы, к нему же прибегали инородцы или иноверцы после расширения империи и попыток ее централизовать. В то же время эта столь «ярко выраженная зависимость характера эмиграции от социальных конфликтов, от общей ситуации, от типичной для России быстрой социокультурной динамики делает процесс ее развития крайне неустойчивым, несущим возможность взрывообразных изменений в короткие сроки, – пишет А. Азихер. – Эта взрывообразность относится и к культуре».[282]282
  Азихер А. Эмиграция из России: культурно-исторический аспект // Свободная мысль. 1993. № 7. С. 75—76. См. также: Тарле Г.Я. История российского зарубежья: некоторые понятия и основные этапы // Проблемы изучения истории российского зарубежья. М., 1993. С. 14.


[Закрыть]

Взгляд на культуру российского зарубежья подчас носит оттенки универсалистских/постмодернистских подходов. В книге «Россия за рубежом: писатели, история, политика» бывший директор Института Кеннана, знаток эмигрантской литературы (и ее же пропагандист) Джон Глэд дает чрезвычайно широкую интерпретацию предмета своего исследования, включая в него наследие, оставленное средневековыми путешественниками, авторами травелогов, царскими дипломатами, поэтами и писателями трех волн эмиграции[283]283
  Glad J. Op. cit. P. 25. Несколько меньший по масштабности, но сходный опыт см.: Putna M. C. Rusko mimo Rusko: dejiny a kultura ruské emi-grace 1917—1991. Brno, 1993. Vol. 1–2. См. также: Gorboff M. La Russie fan-tôme: l’émigration russe de 1920 à 1950. Lausanne, 1995.


[Закрыть]. Отчасти это объясняется жанром публикации, представляющей справочное пособие, а также стремлением преодолеть возникшие в научном аппарате неудобства из-за путаницы дефиниций «изгнание», «добровольная эмиграция», «внутренняя эмиграция», «экспатрианты» и пр. Но самое главное – желание автора вообразить зарубежье России в диахронической (литературно-политической) перспективе как некую историческую и культурную игровую тотальность со времен первых контактов с Византией до наших дней.

La Russie fant ô me

Немногие исследователи замечают то, что изнурительные эмигрантские дебаты, печатные издания, подхватывавшие и транслирующие их, как и борьба за международное признание и поддержку, создавали эффект присутствия виртуальной общности, если не физически, то как пространства, созданного творчеством-воображением, культурой, потребляющей/вчитывающейся в саму себя и потому не чуждой консюмеризму. Этакое «воображаемое сообщество», описанное как идеальный тип в теории национализма по версии Бенедикта Андерсона. Интерпретация эмигрантами собственной идентичности, по мнению Елены Чиняевой, может столь же успешно прилагаться к хорошо известной теории довлеющей этничности (persisting ethnicity), предложенной Энтони Смитом, правда, с поправкой на разрыв между этническим субстратом, ethnie, и его родиной (homeland). Этот разрыв порождает мечты о возвращении, подпитывающие национальную коллективную память.[284]284
  Chinyaeva E. Russian Emigration: In Search for Identity (the Example of Russian Émigré Community in Czech Republic) // International Conference “Russian, Ukrainian and Belorussian Emigration between the World Wars in Czechoslovakia”. Vol. 1. Р. 58—59. Более подробно см. в ее книге: Chinyaeva E. Russians outside Russia. P. 23—35.
  О теме национальной идентичности и ее связи с литературным процессом в эмиграции: Литературное зарубежье: проблема национальной идентичности. М., 2000. Собственно о связи литературно-печатного (культурного) консюмеризма в зарубежье с проблемой сохранения национальности, о которой писал М. Раев, историография пока умалчивает. Несколько работ о журналистике и книгопечатании в эмиграции посвящены другим проблемам: типологизации периодики, преемственности традиций и культурным связям с метрополией в период, когда эмигрантская печатная индустрия работала и на Советскую Россию, роли печатного слова в аккультурации эмигрантов. См.: Жирков Г.В. Между двух войн: Журналистика русского зарубежья (1920—1940 годы). СПб., 1998; Ипполитов С.С., Катаева А.Г. «Не могу оторваться от России»: Русские книгоиздатели в Германии в 1920-х гг. М., 2000; Шомракова И.А. Книжное дело русского зарубежья: (Европа, 1917—1940) // Книга: Исследования и материалы. М., 1994. Сб. 67. С. 165—184. О ранней газетной периодике см.: Лысенко А. Голос изгнания: становление газет русского Берлина и их эволюция в 1919—1922 гг. М., 2000. О символах, традициях и «ритуалах»: Кузина Г.А. Значение «Дней русской культуры» в жизни российской эмиграции // Культура российского зарубежья. С. 46—57; Магидова М. Традиции дня русской культуры // Зарубежная Россия, 1917—1939 гг. СПб., 2000. С. 289—295.


[Закрыть]

Отдельная тема – конструирование национальных мифологий внутри самой эмиграции: как политических супранациональных моделей (евразийство), так и социальных/национальных идентичностей (казачество) или откровенно сепаратистских (тюркизм)[285]285
  Маркедонов С. От истории к конструированию национальной идентичности (исторические воззрения участников Вольноказачьего движения) // Ab Imperio. 2001. № 3. С. 527—558; Гайнетдинов Р.Б. Тюрко-татарская политическая эмиграция: начало ХХ века – 30-е годы: Исторический очерк. Набережные Челны, 1997. О евразийской концепции см.: Shnirelman V. The Eurasian Concept of Culture: N.S. Trubetskoj and L.P. Karsavin // International Conference “Russian, Ukrainian and Belorussian Emigration between the World Wars in Czechoslovakia. Results and Perspectives of Contemporary Research. Holdings of the Slavonic Library and Prague Archives.” Prague, 1995. Vol. 1. Р. 448—466. О роли этнического фактора в политической дифференциации: Доронченков А.И. Малороссы и украинцы в российской эмиграции «Первой волны» (к проблеме этнической и политической идентификации) // Зарубежная Россия, 1917—1939 гг. С. 81—86.


[Закрыть]. Диаспоральное сознание национальных меньшинств, считает В. Шнирельман, в инокультурном окружении часто прибегает к компенсаторным идеологическим уловкам в виде теорий, устанавливающих культурное превосходство этих меньшинств, подкрепляемое ссылками на те или иные особенности в истории, географии и т. д.[286]286
  Шнирельман В. Мифы диаспоры // Диаспоры. 1999. № 2–3.


[Закрыть] В книге Р. Гайнетдинова описывается один такой проект – тюрко-татарский проект «Идель-Урала», независимого культуртрегерского государства для народов Волго-Уральского региона под эгидой казанских татар. Авторство проекта приписывается татарскому эмигранту-литератору Гаязу Исхаки, своеобразно интерпретировавшему историю золотоордынского и булгарского периодов истории и правления казанских ханов. Тема «клонирования» государственной (не путать с национальной) идентичности присутствовала и в «белой» доктрине – вспомним крымский политический проект барона Врангеля, а также идею создания «Великого княжества Забайкальского» как возможного военного плацдарма и одновременно ядра будущей государственности[287]287
  См.: Демина Л.И. Историки и футурологи // Русские без отечества: очерки антибольшевистской эмиграции 20–40-х годов. М., 2000. С. 407—409.


[Закрыть]. Эти и другие темы, к сожалению, пока остаются практически неразработанными. Примечательно, что и само это исследовательское направление, изучающее (само)идентификации и идентичности, практически не получило развития в историографии эмиграции и, по всей видимости, может и вовсе исчезнуть на волне западного социологического ревизионизма и пересмотра эвристической ценности самого понятия идентичности.[288]288
  Западная историография также не изобилует общими теоретическими подходами к идентичности в изгнании. См., например, подглавку “Long-Distance Nationalism” в последней монографической работе Б. Андерсона: Anderson B.R. The Spectre of Comparisons: Nationalism, Southeast Asia, and the World. London, 1998. P. 58—76. Об аргументах ревизионистов см.: Brubaker R., Cooper F. Beyond Identity // Theory and Society. 2000. № 1. P. 1–47; русский перевод этой статьи помещен в № 3 журнала Ab Imperio за 2002 год.


[Закрыть]

Голова профессора Х: интеллектуальные трансплантации

Российское зарубежье оставило богатое историографическое наследие. В 1920–1930-х годах создавались не только исторические труды, получившие признание, но и работали десятки академических организаций, заложивших основы институционализации в странах-реципиентах эмигрантской науки, в гуманитарном методологическом отношении все больше и больше отдаляющейся от науки метрополии. Историки обратили внимание на это явление давно, во многом благодаря кропотливой работе советского медиевиста В. Пашуто, ознакомившегося с остатками пражских архивных материалов еще до начала бума эмигрантоведения в России[289]289
  Пашуто В.Т. Русские историки-эмигранты в Европе. М., 1992.


[Закрыть]. Дальнейшая работа пошла по нескольким традиционным направлениям: воссоздание этапов жизни вне России и подведение итогов научной деятельности отдельных персоналий – то, что условно можно назвать жанром интеллектуальной биографии (или, в ее не самом лучшем публицистическом варианте, галерейной портретной «живописью»), а также анализ работы академических институтов и групп. В первом случае ознакомление началось с наследия историков, совмещавших научную карьеру с политической[290]290
  Вандалковская М.Г. П.Н. Милюков, А.А. Кизеветтер: история и политика. М., 1992.


[Закрыть]. В фокусе второго направления оказались организации, деятельность которых была хорошо известна по западным историографическим источникам или тщательно документирована в архивных фондах и сохранившейся частной переписке[291]291
  Судьбы историков российского зарубежья в 20–30-е годы // Россия в изгнании. С. 300—319; Короткова А.А. Историки русского зарубежья в 20–30-е годы // Культура и мировоззрение: методологические и методические вопросы. СПб., 1994. С. 13—25; Вандалковская М.Г. Историческая наука в российской эмиграции в Европе в 20–30-е гг. (Основные центры, направления, проблемы) // Культурное наследие российской эмиграции, 1917—1940. М., 1994. Т. 1. С. 71—79; Тункина И.В. Академик Н.П. Кондаков: пражские письма на Родину // Зарубежная Россия, 1917—1939 гг. С. 230—238; Кеппен А. Научные достижения российской эмиграции в Северной Америке // Культура российского зарубежья. С. 123—129; Беляев С.А. Из истории становления Семинария имени академика Н.П. Кондакова // Русская эмиграция в Европе в 20–30-е гг. ХХ века / Под ред. Л.В. Пономаревой. М., 1996.


[Закрыть]. Это в некоторых случаях позволяло исследователям воссоздать картину взаимодействия ученых, вынужденных формировать новую среду общения после разрыва с родиной.

К настоящему времени, помимо большой массы эссе не только об историках и философах, но и инженерах и ученых-естественниках, уже существует несколько цельных биографических работ[292]292
  Чепарухин В.В. Петроградские политехники в первой волне эмиграции // Зарубежная Россия, 1917—1939 гг. С. 202—207; Российская научная эмиграция: двадцать портретов / Под ред. Г.М. Бонгарда-Левина и В.Е. Захарова. М., 2001.


[Закрыть]. В числе последних публикаций – полная интеллектуальная биография социолога Питирима Сорокина, труды которого снискали признание и вызвали споры и недоумение среди американской аудитории еще при жизни; книги о С. Сватикове и С. Мельгунове, Г. Вернадском, блестящий очерк об истоках американской русистики[293]293
  Johnston B. V. Pitirim A. Sorokin: An Intellectual Biography. Lawrence, Kann, 1995. См. также: Возвращение Питирима Сорокина: Материалы международного научного симпозиума, Москва – Санкт-Петербург – Сыктывкар, 4–9 февраля 1999 г. / Под ред. Ю.В. Яковца. М., 2000; Емельянов Ю.Н. С.П. Мельгунов в России и эмиграции. М., 1998; Маркедонов С.М. С.Г. Сватиков – историк и общественный деятель. Ростов н/Д, 1999; Болховитинов Н.Н. Жизнь и деятельность Г.В. Вернадского (1887—1973) и его архив. Саппоро, 2002; Рибер А. Изучение истории России в США // Исторические записки. 2000. № 3 (121). С. 65–105.


[Закрыть]. Первые итоги опять вынуждают корректировать представления об историческом ремесле, предложенные М. Раевым.

С середины 1990-х годов выполнять довольно трудоемкую работу составления жизнеописаний на основе материалов только отечественных архивов стало уже невозможно, это особенно касалось тех наиболее интересных случаев, когда и архив ученого, и его наследие являлись достоянием принявшей страны. Биография Г. Вернадского, «йельского отшельника», более десятка лет остававшегося непризнанным и с большим трудом адаптировавшегося к новой среде, требует более пристального изучения: материалов для этого предостаточно. Здесь мы несколько выходим за рамки, обозначенные в начале статьи, упоминая об «американских русских». К сожалению, судьба русских историков-эмигрантов на европейском континенте, за редкими исключениями, не была столь блистательной (исключение представляет, например, князь Н.С. Трубецкой, крупнейшая фигура в славистике, профессор Венского университета и по совместительству староста православного прихода). Американские сюжеты были бы показательны во многих аспектах, вскрывающих парадоксы взаимосвязи адаптации, идеологии и науки[294]294
  Тема, поднята впервые в статье Чарльза Гальперина: Halperin Ch. J. George Vernadsky, Eurasianism, the Mongols, and Russia // The Slavic Review. 1982. Vol. 41. № 3. P. 477—483.


[Закрыть]. Судьбы двух ученых с мировым авторитетом – Михаила Ростовцева, историка Античности, президента Американского исторического общества, и Александра Васильева, считающегося основателем американской византинистики, – демонстрируют два различных типа личной эмиграционной стратегии, одинаково успешных в академическом плане[295]295
  К сожалению, адаптация ученых, академическая миграция России зарубежья, равно как и само теоретическое осмысление науки в изгнании (academic exile), слабо изучены в отечественной историографии. На Западе интеллектуальные миграции изучаются с конца 1960-х годов, особенно проработанной является тема миграции из Германии в США в годы гитлеризма немецких ученых-естественников, социологов, теологов и писателей. В ряду подобных изданий выделяется книга Клауса-Дитриха Крона «Интеллектуалы в изгнании». Ее автор блестяще типологизировал несколько эмигрантских стратегий академической адаптации и смог связать их с общими успехами работы немецких ученых, основавших школу социальных исследований в США. Для российских читателей, интересующихся теорией и методологией интеллектуальных миграций, это издание окажется весьма полезным. См.: Krohn C.-D. Intellectuals in Exile: Refugee Scholars and the New School for Social Research. Amherst, 1993. См. также биографические очерки о судьбах немецких ученых-эмигрантов и их наследии в сборнике: Forced Migration and Scientific Change: émigré German-speaking Scientists and Scholars after 1933 / Ed. by Ash Mitchell G. and Alfons Solner. Cambridge, 1996; стоит упоминания небольшая статья Йиндриха Томана о восприятии эмиграции участниками Пражского лингвистического кружка Н.С. Трубецким и Р.О. Якобсоном. См.: Томан Й. Образы эмиграции в письмах русских представителей Пражского лингвистического кружка // International Conference “Russian, Ukrainian and Belorussian Emigration between the World Wars in Czechoslovakia”. Prague, 1995. Vol. 1. P. 472—479.
  В современной российской историографии есть несколько работ по данной проблематике: упоминавшаяся уже книга А.Б. Ручкина «Российское зарубежье 1920-х годов: проблемы адаптации ученых-эмигрантов на примере Экономического кабинета С.Н. Прокоповича» и статья В.Л. Телицына «Русские академические группы в Западной Европе» в сборнике «Социально-экономическая адаптация российских эмигрантов» (с. 128—137). Однако они дают гораздо лучшее представление о конкретной организационной работе ученых и их политических пристрастиях, чем о взаимосвязи их идеологических поисков с социальной ситуацией в эмиграции. В работе А. Ручкина обращается больше внимания на реакцию С. Прокоповича на большевистский эксперимент с нэпом. О более раннем периоде см.: Иванов А.Е. Российское академическое зарубежье XVIII – начала ХХ века (К постановке научно-исторической проблемы) // Источники по адаптации российских эмигрантов в XIX–ХХ веках. М., 1997.


[Закрыть]. Г. Вернадский, А. Васильев, как, впрочем, и П. Сорокин, обязаны М. Ростовцеву возможностью творчески реализовать себя на американской земле. Для Ростовцева, бывшего кадета, головокружительная карьера не закончилась с вынужденным бегством из России. Связь с родиной и активную политическую позицию он не терял, зная, что подобный отрыв сказывается и на престиже российской науки в изгнании, т. е. ведет к фактическому растворению ее в чужой академической традиции[296]296
  Биографический сюжет см.: Wes M. A. Michael Rostovtzeff, Historian in Exile: Russian Roots in an American Context // Historia: Zeitschrift fur alte geschichte. Einzelschriften, Heft 65. Stuttagrt, 1990; Скифский роман / Под ред. Г.М. Бонгард-Левина. М., 1997.


[Закрыть]. А. Васильев предпочитал не вспоминать о «прошлой жизни», ее следы можно найти лишь в ехидно-иронических замечаниях, разбросанных по тексту его монументального труда «История Византийской империи». Судя по данным контент-анализа, этот труд переписывался большей частью в его американские годы с более ранних вариантов, изданных еще в России на русском, и дополнялся ссылками на советских авторов. В личном отношении Васильев оставался замкнутым и одиноким, любая ассоциация с эмигрантщиной вызывала у него тоску и сожаление, приобретенные вместе со значимой для ученого возможностью свободного передвижения. Столь блестящая карьера и… смерть в доме престарелых.[297]297
  О А. Васильеве, фигуре, малоизвестной историкам эмиграции, уже появилось несколько публикаций: Куклина И.В. А.А. Васильев: «Труды и дни» ученого в свете неизданной переписки // Архивы русских византинистов в Санкт-Петербурге / Под ред. И.П. Менделеева. СПб., 1995. С. 413—438; Грушевой А.Г. К переизданию цикла общих работ А.А. Васильева по истории Византии // Васильев А.А. История Византийской империи: время до крестовых походов до 1081 г. СПб., 1998; Г.М. Бонгард-Левин опубликовал подборку писем М. Ростовцева А. Васильеву из архива последнего. Письма хранятся в университете Мэдисон в США. См.: Бонград-Левин Г.М., Тункина И.В. М.И. Ростовцев и А.А. Васильев (новые архивные материалы) // Вестник древней истории. 1996. № 4. С. 168—188.


[Закрыть]

Возвращаясь к межвоенной континентальной эмиграции, наметим еще один потенциальный источник споров. Наследие наиболее восприимчивых к изменениям интеллектуального климата философов и теологов уже беспрекословно вписано в общее русло национальной философской традиции, процесс этот был до удивления скор и безоговорочен. Нечто подобное происходит и с трудами историков-эмигрантов славистов, превращаемыми массовым переизданием в элемент-звено государственнического исторического метанарратива. Подобная манипуляция сомнительна с точки зрения традиции письма, используемой историками зарубежной России. Следует также иметь в виду, что если некоторые историки-эмигранты не видели причин отказываться от прежнего имперского видения, то у других оно вызывало настороженность, и не только из-за появления конкуренции в виде марксистской советской школы или шока модернизации там, но и под влиянием интеллектуального климата и настроений эпохи здесь, в Европе Веймарской и гитлеровской Германии, модернизирующейся Италии Муссолини, а позже и авторитарных восточноевропейских государств. Уловить это влияние, тем более попытаться объяснить его роль в трагической трансформации взглядов представителей «сколка» империи жанр биографии явно не способен. Поэтому биографы в ряде случаев побаиваются коварного «географизма», ограничивая повествование временем становления взглядов своих героев в России до эмиграции, делая неосознанно неоценимую услугу нынешним манипуляторам.[298]298
  См. как пример: Evtuhov C. The Cross and the Sickle: Sergei Bulgakov and the Fate of Russian Religious Philosophy. Ithaca, 1997.


[Закрыть]

Военные игры патриотов

Впрочем, возможен другой, более откровенный поворот: присвоение права на «имперскость» и национальность исключительно метрополией. Подход этот, как ни трудно заметить, имеет много общего с советской марксистской историографией. Наиболее последовательно он проводится историками военной эмиграции, где аргументация чрезвычайно политизирована и восприимчива к конъюнктуре. Так, авторы одной недавно опубликованной работы о белом терроре склонны упрекать эмиграцию в «закамуфлированном демократическими лозунгами» реваншизме, который, по их мнению, «предшествовал послевоенному всплеску терроризма в Европе и на Ближнем Востоке, причем последний во многом использовал опыт российских террористов (например, „красные бригады“ в Италии, террористы в Северной Ирландии и др.)»[299]299
  Свириденко Ю.П., Ершов В.Ф. Белый террор? Политический экстремизм российской эмиграции в 1925—1940 гг. М., 2000. С. 5.


[Закрыть]. Таким образом, изучение эмиграции происходит в новом инородном дискурсивном поле, что выдает установку исследователей на полное символическое овладение объектом исследования[300]300
  Там же. С. 62.


[Закрыть]. Интегрировать военную мысль и военную историю русского зарубежья сложнее, чем философию, этим и объясняются торопливость и издержки у творцов историографической индустрии. На источниковедческом уровне эта проблема тоже не снимается, а с подключением к дебатам «историков в штатском», периодически «вынимающих» документы из-под плащей, «усугубляется». Один из первых опытов тематической публикации документов и материалов принадлежал коллективу специалистов из Министерства обороны, ФСБ и Службы внешней разведки, и выводы этой работы, разумеется, дают больше аргументов в руки тех, кто склонен видеть в деятельности организаций, подобных РОВСу, субсидируемый извне деструктивный экстремизм, бессмысленно и трагично затянувший Гражданскую войну.[301]301
  См.: Русская военная эмиграция 20–40-х годов: Документы и материалы / Институт военной истории МО РФ; ФСБ РФ; СВР. М., 1998. Кн. 1–2. Примечательно, что в следующем году выходит еще одна подборка материалов, уже заметно отличающаяся интеграционной интонацией: Военная мысль в изгнании: Творчество русской военной эмиграции / Под ред. А.Е. Савинкина, сост. И.В. Домнина. М., 1999 (= Российский военный сборник. Т. 16). По истории эмиграции на Дальнем Востоке см.: Российская эмиграция в Маньчжурии: военно-политическая деятельность, 1920—1945: Сб. документов. Южно-Сахалинск, 1994.


[Закрыть]

Феномен военного зарубежья, впрочем, может сказать историку гораздо больше, если попытаться его осмыслить вне политических рамок как вполне целостное культурное явление. «Уникальный пласт военной культуры» – так и называется статья В. Марущенко о профессиональных разработках военных-эмигрантов[302]302
  Марущенко В. Уникальный пласт военной культуры: Вдалеке от Родины русские офицеры думали о ее безопасности // Независимое военное обозрение. 2000. 20 ноября. № 39 (212). Статья является рецензией на упомянутый выше сборник «Военная мысль в изгнании».


[Закрыть]. Работа по созданию военной доктрины безопасности и разногласия ее творцов сами по себе парадоксальны для изгнания, но они – часть военной эмигрантской культуры. Ключом к ее пониманию, к примеру, может служить исследование системы ее воспроизводства – разветвленной организационной и образовательной структуры. Так, изучая военное образование, А. Бегидов рассматривает процесс организации системы военного образования, его качественные и количественные особенности; степень идеологической инфильтрации; конечную востребованность социальной средой и обстоятельствами изгнания; общее развитие научно-военной мысли и ее образовательное значение. Эмигрантский проект создания альтернативы советской системе образования оказался, по его мнению, успешным: в итоге военные заведения зарубежной России не дублировали функционально советские аналоги[303]303
  Бегидов А.М. Военное образование в зарубежной России, 1920—1945. М., 2001. С. 6.


[Закрыть]. Система не была лишена гибкости и динамизма, адаптировалась к обстоятельствам: первоначально кадетские корпуса и военные училища ориентировались на традиционные формы обучения, не забывая об одной из главной функций – производство кадров для военной оппозиции. К 1930-м годам появились альтернативные формы образования (мобилизации) в виде военно-спортивных молодежных лагерей и просветительских лекций, специальной прессы. Упоминая о различиях образовательных сетей, сложившихся в странах Европы и Азии, автор исследования приходит в выводу, что к середине 1930-х годов русские военно-учебные заведения «становятся неотъемлемым компонентом местной военной культуры, осуществляя параллельную подготовку офицерского состава для армий данных стран…»[304]304
  Там же. С. 324.


[Закрыть]. Маньчжурско-китайский вариант выглядел более ассимиляционным: в русских военных заведениях обучались не только свои, но и китайцы; и те и другие участвовали наравне в азиатских вооруженных конфликтах. На Балканах же выпускной состав получал доступ к службе благодаря протекции правительств государств-реципиентов.

Военное зарубежье – микроуниверсум внутри «России № 2», с разветвленной организационной структурой, социальными институтами, производящими и транслирующими знания, т. е. поддерживающими этот микрокосм и символически, и идеологически[305]305
  См.: Российская военная эмиграция в межвоенные годы // Россия в изгнании. С. 89–147; Попытки реванша: военно-политические доктрины российской военной эмиграции в 1920–1930-е годы // Там же. С. 248—263; Домнин И.В. Русское военное зарубежье: дела, люди, мысли (20–30-е годы) // Вопросы истории. 1995. № 1; Ершов В.Ф., Пивовар Е.И. Военно-учебные заведения и военно-научная мысль белой эмиграции в 1920–1930-е гг. // Роль русского зарубежья в сохранении и развитии отечественной культуры: Материалы научной конференции. М., 1993. О военной эмиграции в Болгарии: Спасов Л. Врангеловата армия в Булгария, 1919—1923. София, 1999. Представление о взаимоотношениях на «идеологическом» фронте дает переписка философа И.А. Ильина и генерала Врангеля, сохранившаяся в Гуверовском архиве. См.: Бортневский В. И.А. Ильин и П.Н. Врангель, 1923—1928 // Русское прошлое. 1996. Вып. 6. С. 209—289. О самом Врангеле, его жизни в эмиграции, см. очерк В. Цветкова, написанный, правда, исключительно на основе мемуаров: Цветков В.Ж. Петр Николаевич Врангель // Вопросы истории. 1997. № 7. С. 54—80. О казачестве в эмиграции: Худобородов А.Л. Вдали от родины: Российские казаки в эмиграции. Челябинск, 1997; Кириенко Ю.К. Казачество в эмиграции: споры о его судьбах (1921—1945 гг.) // Вопросы истории.
  1996. № 10; Парфенова Е.Б. Казачья эмиграция в Чехословакии. СПб., 1997. О военном периоде и коллаборационизме см.: Newland S. J. Cossacks in the German Army, 1941—1945. London, 1991; Дробязко С.И. Казачьи части в составе вермахта // Материалы по истории РОД. М., 1997. Вып. 1.


[Закрыть]. Эта среда создавалась не только руками военных, диверсантов и казаков, влияние ее выходило далеко за пределы контрреволюционной возни РОВСа, по сути являвшейся еще одной формой адаптации для отдельных категорий военных. Таким образом, армейская тема требует универсальных подходов, и эти подходы уже намечаются в западной историографии с появлением работ, интегрирующих текстуально большинство обозначенных выше аспектов[306]306
  Исследователи Белой России могут оценить первую такую попытку, сделанную Полом Робинсоном. Его книга имеет широкую источниковедческую основу (американские, европейские и московские архивы, неопубликованные мемуары, в частности воспоминания генерала П.Н. Шатилова) и рассматривает многие аспекты темы: идеологию и организации белых в изгнании; отношение их в целом к политике и эволюции культурной и политической жизни российского рассеяния: Robinson P. The White Russian Army in Exile, 1920—1941. Oxford, 2002.


[Закрыть]. Отметим только, что взаимосвязь политики и культуры, трудноразделимых в практике эмигрантских сообществ, составляет фокус еще одного направления, условно определяемого в жанровом отношении как политическая история.

Лаборатория мысли или амбар с мышами?

До начала 1990-х годов политическая история эмиграции осваивалась крайне неравномерно. В советской историографии упор делался на борьбу с влиянием эмигрантских идеологий. В западной историографии интерес к политикам русского зарубежья никогда не был значительным: во-первых, общая политическая атмосфера изгнания создавалась теми же фигурами, которые уже пытались реализовать себя до октября 1917 года и в итоге оказались неудачниками; во-вторых, изучение политических дрязг, имевших ограниченную аудиторию, с каждым годом убывавшую, просто считалось занятием малопродуктивным. В этом был убежден и М. Раев, и его авторитетное слово не оспаривалось. В-третьих, мало кто из известных ученых считал нужным копаться в эмигрантском «нижнем белье», имея перед глазами настоящую большевистскую Россию, с ее реальными, а не вымышленными проблемами политической борьбы, становления сталинизма, хода модернизации и преемственности имперской власти. Немаловажным было и то, что на этом участке академического поля не существовало теоретических разработок, а следовательно, и дискурса «политики в изгнании». Ситуация отчасти изменилась в середине 1990-х годов, когда эмиграция динамично стала превращаться в инструмент политической легитимизации «новых» движений в самой России. В западной же историографии мало что изменилось, – об этом, в частности, с сожалением писал Андрэ Либих в последней своей монографии о меньшевистских лидерах после 1917 года.[307]307
  В фокусе его работы – меньшевистское восприятие Советской России и его отражение в оценках европейской социал-демократии. Liebich A. From the Other Shore: Russian Social Democracy after 1921. Cambridge, Mass., 1997.


[Закрыть]

Тем не менее факт отсутствия на сегодняшний день дискурсного ядра[308]308
  Единственная существующая на сегодняшний день теоретическая работа по этой теме написана специалистом по современной диаспоральной международной политике Гэбриэлом Шеффером: Sheffer G. Diaspora Politics: At Home Abroad. Cambridge, 2003. Акцент в работе сделан на современных проблемах сохранения идентичности этнических групп в рассеянии. Другой пример более поверхностного взгляда на проблему с точки зрения теории см.: Shain Y. The Frontier of Loyalty: Political Exiles in the Age of the Nation-State. Middletown, Conn., 1989.


[Закрыть] у данного направления не сказался на количестве публикаций и широте охвата материала. Историографический бум, как и в предыдущих, уже описанных нами случаях, извлекал на поверхность новые и старые, давно забытые источники. Опыт их компактной систематизации представлен, на наш взгляд, очень удачно, в сборнике-антологии «Политическая история русской эмиграции», вышедшем под редакцией профессора А. Киселева в 1999 году. Авторы этого сборника старались представить «многоголосие политического спектра» эмиграции как антитезис политическому «моноязыку» России советской, особо подчеркивая то, что актуальность политической деятельности эмигрантов «не самодовлела», а «сочеталась… с широким историософским размахом, с продуманностью концептуальных посылок и выводов»[309]309
  Политическая история российской эмиграции, 1920—1940 гг.: Документы и материалы / Под ред. А.Ф. Киселева. М., 1999. С. 5.


[Закрыть]. Панорама политической жизни, представленная на страницах антологии, действительно впечатляет и источниковеда (список использованных депозитариев включает ГАРФ, РЦХИДНИ, РГАЭ, Архив ФСБ, эмигрантскую малотиражную печать, воспоминания), и собственно историка эмиграции, наводя на мысль о грандиозности опытов в «лаборатории мысли» «другой России».

В историографическом рейтинге пореволюционных течений несомненными лидерами являются русский фашизм, евразийство, сменовеховство и, с некоторым отрывом, кадеты. Публикаций о праворадикальных и националистических идеологиях и партиях немного: тема только начинает вырисовываться в позднеимперском периоде российской истории. Еще меньше попыток обобщения опыта политической эмиграции, все они пока описательны в ущерб аналитичности.[310]310
  Верба И.А., Гусарова Л.О. С думой о Родине на чужбине: эволюция русских политических партий в эмиграции (1920—1940) // Кентавр: Историко-политологический журнал. 1995. № 3. С. 96–113; Ершов В.Ф. Белоэмигрантские концепции восстановления российской государственности // Там же. 1995. № 4; Онегина С.В. Пореволюционные политические движения российской эмиграции в 20–30-е годы (к истории идеологии) // Отечественная история. 1998. № 8.


[Закрыть]

К этому же жанру, очевидно, относится публикация о деятельности русских дипломатов зарубежья[311]311
  Кононова М. Деятельность дипломатов царского и Временного правительств в эмиграции в 1917—1938 гг. // Международная жизнь. 2001. № 9–10. С. 71—83.


[Закрыть] и монография Феликса Патрикеева, вводящая проблемы эмигрантской политики и геополитического мифотворчества[312]312
  О роли русской диаспоры в создании подобных мифов и их «реализации» читатель может составить представление по биографии вождя Белого движения в Монголии и Забайкалье генерала Романа Унгерн-Штернберга. См.: Юзефович Л. Самодержец пустыни: феномен судьбы барона Р.Ф. Унгерн-Штернберга. М., 1993.


[Закрыть] в Маньчжурии в контекст главной темы – интерпретации парадоксов советско-китайских отношений в 1920–1930-х годах и большевистского «безалаберного империализма» в Азии[313]313
  Patrikeeff F. Russian Politics in Exile: The Northeast Asian Balance of Power, 1924—1931. Basingstoke, 2002. P. xiii.


[Закрыть]. Эта книга является своеобразным продолжением исследования российских имперских «восточных» идеологий, начатого Дэвидом Схиммельпеннинком.

Издано несколько работ о видных российских политиках, продолживших свою деятельность в эмиграции. Интересно было бы сопоставить судьбы Павла Милюкова, дооктябрьский период жизни которого отражен в нескольких объемных публикациях[314]314
  Думов Н.Г. Либерал в России: Трагедия несовместимости: Исторический портрет П.Н. Милюкова. М., 1993. Ч. 1; Stockdale M.K. Paul Miliukov and the Quest for a Liberal Russia, 1880—1918. Ithaca, 1996; Вандалковская М.Г. П.Н. Милюков, А.А. Кизеветтер: История и политика. М., 1992.


[Закрыть], и бывшего лидера фракции трудовиков в Думе первого созыва Алексея Аладьина[315]315
  Christian R. F. Alexis Aladin: The Tragedy of Exile. Ottawa, 1999. P. 178—179.


[Закрыть], испытывавшего трудности с освоением центристского политического языка. «Центристский лексикон» монополизировался сразу несколькими группами в эмиграции, в том числе и милюковцами: ни кадеты, ни социалисты не простили Аладьину участия в Корниловском мятеже, и итогом для него стали вынужденное и трагическое в личном плане переключение на общественную деятельность в странах изгнания, попытки установить компромиссный диалог с метрополией и подключить к нему западный политикум.

Работа С. Александрова написана не только о Милюкове, в ее фокусе – создание Республиканско-демократического объединения, история «новой тактики», расколовшей кадетов, и механизмы их печатной пропаганды[316]316
  Александров С.А. Лидер российских кадетов П.Н. Милюков в эмиграции. М., 1996; Он же. Газета «Последние новости»: Париж (1920—1940 гг.) // Россия и современный мир. 1994. Вып. 2. С. 180—186. См. также: Яковлева Т.А. Пути возрождения: Идеи и судьбы эмигрантской печати П.Б. Струве, П.Н. Милюкова и А.Ф. Керенского. Иркутск, 1996; Кувшинов В.А. Кадеты в России и за рубежом (1905—1943 гг.). М., 1997.


[Закрыть]. Несмотря на достоинства этой тематической многосторонности, ценность книги заметно снижается присутствием в тексте апологетических оценок.

Пик интереса к сменовеховству миновал в середине 1990-х годов, одновременно с временным угасанием интереса к теме сотрудничества власти и интеллигенции на очередном витке российской истории[317]317
  Исаев И.А. Утописты или провидцы? // Пути Евразии. М., 1992. С. 3–26; Исаев И.А. Политико-правовая утопия в России: Конец ХIХ – нач. ХХ в. М., 1991; Квакин А.В. «Смена вех»: парижский этап деятельности // Русская эмиграция во Франции, 1850–1950-е гг.: Сб. научных статей. М., 1995.


[Закрыть]. В отличие от западных коллег российским историкам постсоветского периода не удалось подытожить начатую работу в формате полноценного исследования. Выпущенная издательством Университета Северного Иллинойса в 1994 году монография о сменовеховцах, похоже, сделала дальнейшие дискуссии непродуктивными. Она содержит детальный анализ идейного и организационного генезиса движения, реакции на него со стороны эмигрантов и политики советского правительства в отношении философии «буржуазных специалистов». Выводы автора выглядят несколько необычно на фоне отечественных дискуссий: сменовеховство не имеет ничего общего с традицией критического осмысления отношений интеллигенции и государства в русле знаменитых «Вех»; сменовеховцы – патриоты-империалисты – далеко отошли и от легализма, и от демократизма, свойственного дореволюционному интеллигентскому ревизионизму[318]318
  Hardeman H. Coming to Terms with the Soviet Regime: The “Changing Signposts” Movement among Russian Émigrés in the Early 1920s. DeKalb, 1994. P. 191, 192.


[Закрыть]. Само течение было одним из первых признаков назревавшего идеологического конфликта, а затем и кризиса в эмигрантской политике. Инициатива постепенно переходила в руки младшего поколения. Этот процесс приобретал различные идеологические формы, до сих пор остающиеся малоисследованными, как, к примеру, движение младороссов А. Казем-Бека.[319]319
  Личность и деятельность А. Казем-Бека интересна хотя бы тем, что представляет собой уникальный случай успешного возвращения и реадаптации на Родине лидера откровенно антибольшевистского и промонархического движения. См.: Hayes N. Kazem-Bek and the Young Russians’ Revolution // Slavic Review. 1980. Vol. 39. № 2. P. 255—268.


[Закрыть]

Лучше всего изучена история российских фашистских организаций. Толчком и одновременно подспорьем в разработке темы стал перевод книги американца Дж. Стефана[320]320
  Джон С. Русские фашисты: трагедия и фарс в эмиграции, 1925—1945. М., 1992.


[Закрыть], изданной еще в середине 1970-х годов и описывавшей в беллетристической форме историю русского фашизма в тех регионах, где, собственно, серьезных основ для мобилизации эмигрантов фашистскими активистами не было. Нельзя не отметить, что современный интерес к теме подогревался и на другом уровне: в ельцинской России стремительно множились конкурирующие политические организации правого толка, нуждающиеся в идеологическом багаже. Тема русского фашизма входит в академический оборот именно на этой экстремистской волне[321]321
  См.: Левинская И.А. Русские фашисты на Дальнем Востоке и в США // Национальная правая прежде и теперь: Историко-социологи-ческие очерки. СПб., 1992. Ч. 1: Россия и русское зарубежье. С. 151—171.


[Закрыть]. Вторая половина 1990-х годов ознаменовалась более углубленным изучением всех ветвей эмигрантского фашизма, в том числе и европейской (немецкой), наиболее примечательной с точки зрения подражательности/оригинальности идеологии и ее организационного оформления[322]322
  Жданов Д.Н. Русские национал-социалисты в Германии (1933—1939 гг.) // Россия и современный мир. 1998. № 3 (20); Онегина С.В. Русский фашизм в 1930-е годы // Кентавр. 1993. № 5. С. 105—121.


[Закрыть]. К настоящему времени достоянием историков является труд А. Окорокова «Фашизм и русская эмиграция»[323]323
  Окороков А.В. Фашизм и русская эмиграция (1920—1945 гг.). М., 2002.


[Закрыть], ориентирующий читателя в разнообразии русских фашизмов в Европе, Азии, Латинской Америке. Работа является скорее солидным справочным пособием с многочисленными приложениями документов, избегает оценок и интерпретаций. Ей не хватает сравнительной перспективы, накопленный материал не используется автором для этих целей, более того – включение в список фашистских формирований ряда авторитарных военных течений (движение И. Солоневича, Русский национальный союз участников войны и др.) вызывает вопрос о критериях, лежащих в основе определения эмигрантского фашизма, его особенностях и отличиях от «мейнстримных» идеологий-«близнецов».

В западной постстефановской историографии изучение русского фашизма, похоже, «утонуло» в трясине политологических споров. В книге Дэвида Шенфилда «Русский фашизм: традиции, тенденции, движения» (2001) эмигрантские объединения фашистского толка практически не упоминаются[324]324
  Shenfield S. D. Russian Fascism: Traditions, Tendencies, Movements. Armonk, 2001.


[Закрыть]. Ставя вопрос о реальности существования фашистской культурной и политической традиции в России, Д. Шенфилд обращается к наследию русских философов и находит лишь одного фашиствующего мыслителя – Константина Леонтьева. Некоторые из выводов исследования – например, утверждение, что фашистское движение принципиально невозможно в стране со слабой партийной системой и региональной фрагментацией власти, влиянием «внепартийных» правящих элит, – будут, возможно, поддержаны политологами, историк же в такой работе, изучающей проблему на примере ЛДПР и коммунистов-зюгановцев, по-видимому, мало что найдет. Определенное сомнение вызовет у него эклектичное использование сразу нескольких определений фашизма, сводящее его в итоге к явлению международному[325]325
  Еще один взгляд на традицию фашизма в России: Звезда и свастика: большевизм и русский фашизм / Сост. С. Кулешова. М., 1994; и работа С. Кулешова: Kulešov S. Il fascismo russo. Venezia, 1998.
  Примечательно то, что даже в снискавших высокую оценку работах историков-компаративистов эмигрантский русский фашизм не фигурирует. См.: Payne S. G. A History of Fascism, 1914—1945. London, 1995.


[Закрыть] и, следовательно, ведущее к дефляции концепта, так возмущавшей немецких историков еще в конце 1970-х.

Отсутствие концептуальной проработанности темы характерно не только для русского фашизма. Кризис отечественной историографии русского зарубежья нигде не проявляется так отчетливо, как в изучении еще одного пореволюционного течения – евразийства. Гуманитарий, впервые подступающийся к этой тематике, испытывает шок от количества написанного за последние 10 лет (труды о евразийстве составляют примерно четверть от всего, что пишется по истории русского зарубежья). Эта отрасль исследований имеет в своем распоряжении практически все необходимое: переиздающиеся работы евразийцев, антологии, специальные библиографические указатели, форумы, наконец, расширяющийся корпус архивных материалов – последнее немаловажно, поскольку главное препятствие – рассеяние первоисточников по московским, европейским и американским библиотечноархивным депозитариям – уже фактически не является таковым на пути к достижению полноты исследования[326]326
  Обзор публикаций по евразийской проблематике можно найти в пространном введении к библиографическому изданию под редакцией А. Антощенко: О Евразии и евразийцах (библиографический указатель). Петрозаводск, 1997. Евразийские источники активно переиздаются, в числе недавних переизданий: Исход к Востоку / Под. ред. О.С. Широкова. М., 1997; Exodus to the East: Forebodings and Events: An Affirmation of the Eurasians / Ed. By Ilya Vinkovetsky and Charles Schlacks, jr.; trans. and with a bibliographical essay by Ilya Vinkovetsky; with additional trans. by Catherine Boyle and Kenneth Brostrom; afterword by Nicholas V. Riasanovsky. Idyllwild, Calif., 1996. Архивные источники, как правило, представляют собой документы, периодически «выдергиваемые» из фонда П.Н. Савицкого в ГАРФе. Однако за последние два года объем вводящихся в оборот документов расширился в основном за счет фондов Г. Вернадского (Бахметевский архив Колумбийского университета) и П. Сувчинского (Национальная библиотека в Париже). В частности, см. подборку документов в Ab Imperio (2003. № 2), а также публикации: К истории «евразийства»: М. Горький и П.П. Сувчинский / Публикация Дж. Мальмстада // Диаспора: Новые материалы. СПб., 2001. Вып. I. С. 328—347 (переписка М. Горького с П. Сувчинским); Никитин В. Свидетельские показания в деле о русской эмиграции / Публикация М.Ю. Сорокиной // Там же. С. 587—644 (воспоминания и переписка ориенталиста-евразийца В. Никитина с Г. Вернадским).


[Закрыть]. Благодаря этому, в частности, удается реконструировать политическую и организационную историю движения.[327]327
  Степанов Н.Ю. Практическая работа Пражской группы евразийской организации как политической партии // International Conference “Russian, Ukrainian and Belorussian Emigration between the World Wars in Czechoslovakia. Results and Perspectives of Contemporary Research. Holdings of the Slavonic Library and Prague Archives.” Prague, 1995. Vol. 1. P. 437—447; Он же. Научная и преподавательская деятельность евразийцев в Европе // Русская эмиграция в Европе в 20–30-е гг. ХХ века / Под ред. Л.В. Пономаревой. М., 1996. С. 199—221; Чиняева А.В. Русские интеллектуалы в Праге: теория евразийства // Там же. С. 177—198; Shlapentokh D.V. Eurasianism: Past and Present // Communist and Post-Communist Studies. 1997. Vol. 30. № 2. P. 129—151.


[Закрыть]

Современник евразийцев, советский историк-публицист Н. Мещеряков, говоря о научных построениях Н. Трубецкого и П. Савицкого, в ерническом тоне отмечал их «грандиозность»: «Ученая гора, – писал он, – родила маленькую и притом старую белую славянофильскую мышь, приправленную Шпенглером… и другими лидерами эпохи упадка и разложения буржуазного мира»[328]328
  Мещеряков Н. На переломе: Из настроений белогвардейской эмиграции. М., 1922. C. 69.


[Закрыть]. Если бы Мещеряков мог оценить усилия современной историографии евразийства, он, вероятно, написал о двух «мышах». Действительно, странно видеть, что, работая со столь многогранным явлением, как евразийство, российские историки продвигаются исключительно в двух направлениях: первое напоминает суетливую интеллектуальную озабоченность и поиск предков в форме многократно дублирующего себя пересказа содержания публикаций евразийской периодики, разбавленного главками о евразийских предшественниках, что создает впечатление устойчивости традиции на родной, а не на эмигрантской почве[329]329
  Вандалковская М.Г. Историческая наука российской эмиграции: «Евразийский соблазн». М., 1997; Пащенко В.Я. Евразийская идеология. М., 2000; Пушкин С.Н. Историософия евразийства. СПб., 1999; Суханек Л. Россия и Европа: Евразийство: предшественники и продолжатели // Культурное наследие российской эмиграции, 1917—1940 гг. М., 1994. Кн. 1. С. 179—190.


[Закрыть]. Методы освоения проблематики, будь то историософской или философско-исторической, в этом случае сводятся к внутренней истории идей (интеллектуализму) и сопутствующей ей тенденции (хорошо описанной немецким социологом Ф. Рингером) «усматривать в связанных идеях беспричинную причину и вкладывать в них непреодолимую силу логики», реализующуюся через скачки от поздних текстов к более ранним[330]330
  См.: Ringer F. Fields of Knowledge. French Academic Culture in Comparative Perspective, 1890—1920. Cambridge, 1992.


[Закрыть]. Выбраться из омута этого логизма сложно: проще придать ему формальное оправдательное контекстуальное значение, как это откровенно делает В. Пащенко[331]331
  Книга В. Пащенко состоит как бы из двух «книг»: первая посвящена теории идеологии (скрещивание Ленина с К. Манхеймом), вторая —ничего общего с первой не имеющая интеллектуальная история евразийства.


[Закрыть], вставляя евразийцев в рассуждения о расширении НАТО и здоровом консерватизме Т. Лысенко, на фермах которого, подчеркивает автор, были неизменно высокие надои коров. Второе направление, как нетрудно догадаться, – это геополитический (цивилизационный) подход, убивающий наповал контекст эмиграции, но весьма популярный в историографии, как популярно и сравнение идей П. Савицкого с прозрениями из трактатов веймарских геополитиков.[332]332
  Недавние примеры: Основы евразийства: Антология основных программных материалов по идеологии и политическим воззрениям представителей евразийского движения / Сост. Н. Агамалян, В. Галимова и А. Гуськов. М., 2002; Орлова И.Б. Евразийская цивилизация: социально-историческая ретроспектива и перспектива. М., 1998; Дугин А.Г. О евразийстве / Савицкий П.Н. Континент Евразия / Сост. А.Г. Дугина. М., 1997.


[Закрыть]