Текст книги "Империя и нация в зеркале исторической памяти: Сборник статей"

Западные исследователи, к счастью, имеют иммунитет к подобным антиисторическим обобщениям, привитый блестящей работой Н. Рязановского о возникновении евразийства, заложившей большинство концептуальных моментов, раскрывавшихся в последующих исследованиях. Программа книги Рязановского не исчерпана и поныне. Даже те западные исследователи, которые занимаются интеллектуальной историей, обращаются к совсем иному контексту, чем их российские коллеги. Так, Патрик Серио, М. Ларуэлль или Йиндрих Томан в монографиях, посвященных возникновению структуралистского подхода в евразийстве и Пражскому лингвистическому кружку, оформившему контуры философского дискурса задолго до работ К. Леви-Стросса[333]333
  Toman J. The Magic of a Common Language: Jakobson, Mathesius, Trubetzkoy, and the Prague Linguistic Circle. Cambridge, Mass.; London, 1995; Laruelle M. L’idéologie eurasiste russe, ou comment penser l’Empire / Préface de Patrick Sériot. Paris; Montreal, 1999; Sériot P. Structure et totalité: les origines intellectuelles du structuralisme en Europe centrale et orientale. Paris, 1999. Отечественные исследователи писали и пишут в основном об этнолингвистических аспектах евразийства. См.: Никишенков А.А. Н.С. Трубецкой и феномен евразийской этнографии // Этнографическое обозрение. 1992. № 1. С. 89—92; Широков О.С. Проблема этнолингвистических обоснований евразийства // Исход к Востоку. М., 1997. С. 5–41. Можно говорить о вполне сложившейся польской евразийской школе. См.: Paradowski R. Idea Rosji-Eurazji i naukowy nacjonalizm Lwa Gumilowa: proba rekonstrukcji ideologii eurazjatyzmu. Warszawa, 1996. См. также: Backer R. Ewolucja eurazjatyzmu. Od futurystycznego postsіowianofilstwa do “nacjonalistycznego” totalitaryzmu // Miedzy Europa a Azja: idea Rosji – Eurazji / Pod red. Stefana Grzybowskiego. Torún, 1998. P. 47—61; De Lazari A. O mentalnoњciowych korzeniach eurazjatyzmu // Ibid. P. 101—114.


[Закрыть], рассматривают идеологию евразийства в гносеологическом аспекте[334]334
  Гносеологический аспект присутствует в работе В. Пащенко, но его выводы, к сожалению, не имеют ничего общего с выводами французских коллег. Это тем более обидно, что в российской историографии это, пожалуй, единственная работа, претендующая на концептуальность в подходе к идеологии.


[Закрыть], задаваясь вопросом о том, возможно ли существование «национальной эпистемы» как объекта исследования, как оно увязывается со способностью интеллектуалов «вообразить» империю в условиях изгнания и, наконец, какое отношение к этому имеет вообще евразийское восточничество. Раскрыть последний из этих аспектов, по всей видимости, еще предстоит совместными усилиями историков и литературоведов, и даже ссылки на предшественников из российской историографии могут в этом деле пригодиться. Впрочем, евразийский ориентализм специфичен, он отличается от восточничества российской интеллигенции рубежа XIX—XX веков тем, что непосредственно связан с процессами модернизации в большевистской России и представляет собой инструмент идеологической игры с метрополией, выбивающей основу идентичности из-под ног конкурента. Сама игра стала принципиально возможной после появления «России № 2», ставшей в глазах имперской/советской России еще одним «другим» (помимо основного исторического «другого» – собственной Азии), низшим «я».

Итог

Подведем краткие итоги. Они, возможно, в большей степени будут касаться проблем и перспектив отечественной историографии, хотя некоторые из них вполне применимы к состоянию дел и в западной исторической науке. К факту неравномерности развития отечественной и западной историографии можно относиться либо по-чаадаевски, воспринимая отсутствие прогресса как залог будущего успеха, либо пессимистически, надеясь на некое компромиссное решение или предвидя углубление взаимонепонимания.

Первое. От мифологизации зарубежной России историографический вектор ведет к фактическому стиранию ее специфики как объекта гуманитарного исследования. В разных академических направлениях этот процесс имеет разное ускорение, но в большинстве случаев связан с тем, что в изучении проблемы эмиграции доминирует взгляд ученого – обитателя метрополии, взгляд колонизующего, ассимилирующего и приспосабливающего тематику исследования к академическим или политическим традициям метрополии-империи историка. Формы этой колонизации различны: от «мягкой» (диаспоральный дискурс) до «жесткой» (сражение за военную историю или геополитический взгляд на евразийство).

Второе. Темпы расширения исследовательской перспективы в каждом из направлений не соответствуют темпам анализа уже накопленного материала[335]335
  Сходное наблюдение см.: Бочарова З.С. Современная историография российского зарубежья 1920–1930-х годов // Отечественная история. 1999. № 1. С. 97—98.


[Закрыть], появление работ, синтезирующих достигнутое по разным направлениям, по-прежнему затруднено.

Третье. Динамичное развитие историографии, по-видимому, делает невозможным издание некоего основополагающего труда по эмиграции, в этом случае теоретически возможен только один метанарратив – «колониальный»: противоположный метанарратив уже предложен М. Раевым, отцвел и почти отплодоносил. Возможно, на роль обобщающей работы могут претендовать узкие справочные пособия или энциклопедические издания, совмещающие несколько перспектив, в зависимости от границ освоения дискурсов, а также от соприкосновения тем[336]336
  Первый такой пример: Хисамутдинов А.А. Российская эмиграция в Китае: Опыт энциклопедии. Владивосток, 2002.


[Закрыть]. К сожалению, уровень отечественных междисциплинарных исследований не позволяет в настоящий момент говорить о возможном движении в сторону проектов, сходных по замыслам с проектами западной историографии, к примеру, французской.

Четвертое. «Противоядием», способным нейтрализовать «колонизационные» тенденции или смягчить их доминирование, может стать компаративный метод[337]337
  В середине 1990-х гг. об этом пыталась писать И. Сабенникова, но голос ее потонул в хоре «регионалистов»: Сабенникова И.В. Русское зарубежье: сравнительно-исторический подход // Источниковедение и компаративный метод в гуманитарном знании. Тезисы докладов и сообщений научной конференции. Москва, 29—31 января 1996 г. М., 1996. С. 260. Внимание историков эмиграции еще привлечет первая в российской и западной историографии попытка создания цельного нарратива именно на основе компаративного видения: Она же. Российская эмиграция (1917—1939): Сравнительно-типологическое исследование. Тверь, 2002.


[Закрыть]. На данном этапе это более чем насущно для региональных исследований эмиграции, особенно эмигрантских сообществ (в идеале – и инонациональных) в Европе и Азии. Возможно, это могло бы одновременно спровоцировать оживление междисциплинарной методологии и практики. В политической истории это предполагает внимание к идеологической конкуренции движений и трансграничным идеологическим феноменам, а в интеллектуальной истории, как и в истории науки, – к изучению альтернативности развития гуманитарных дисциплин в эмиграции и метрополии, их взаимовлияния.

Пятое. Текущее состояние историографии, думается, позволяет приступить к формированию ядра теоретического дискурса эмиграции, о котором упоминалось в связи с политической историей русского зарубежья.

Сергей Маркедонов
Основной вопрос казаковедения: российская историография в поисках «древнего» казачества

Безусловно, «основным вопросом казаковедения» является вопрос о происхождении казачества. Без его обсуждения не обходится ни одна конференция или семинар, посвященный казачьей истории. Для историка казачества проблема происхождения является, если угодно, «осевым временем» казачьей истории.

История и миф

Не будет преувеличением сказать, что от ответа на вопрос «откуда есть пошли казаки» зависят и созданные на его основе исторические образы казачества и Донского региона (Донской земли, Земли Войска Донского, Области Войска Донского, Всевеликого Войска Донского). Для тех, кто придерживается версии о так называемом «миграционном» происхождении казачества, главными факторами казачьей истории будут социально-экономическое и политико-правовое развитие Российского государства и казачьих сообществ. Когда возникновение первых казачьих общин на Дону связывается с массовым бегством крестьян, холопов и служилых людей в Дикое поле, акцент делается на противоборстве двух стихий – Российского государства и казачьей «вольницы». При этом конкретные трактовки социально-политической природы самого государства (крепостническое, феодально-крепостническое, «вотчинное», «Русская власть» и др.) оказываются вторичны. На основе такого решения «основного вопроса» формируются два образа казачества. Первый – это образ социального протестанта или же, говоря словами Э. Хобсбаума, «социального бандита». «Социальные бандиты, – по мнению Хобсбаума, – крестьянские изгои, которых землевладелец и государство рассматривают как преступников, но которые остаются в рамках крестьянского общества и воспринимаются его членами как герои, защитники, мстители, борцы за справедливость, вероятно, даже лидеры освобождения, и в любом случае – люди, которыми надо восхищаться, помогать и поддерживать…»[338]338
  Hobsbaum E. J. Bandits / Revised Edition. N.Y., 1981. P. 17, 18.


[Закрыть] Второй образ – это защитник свободы, человеческого достоинства, продолжатель и хранитель древнерусских традиций народоправства.

В глазах же сторонников концепции автохтонного происхождения казачества социальные и экономические предпосылки возникновения казачьих сообществ теряют свое значение. Рассматривая в качестве предков казаков (праказаков) славяно-русское (или этнически смешанное славяно-тюркское) население южнорусских степей в период половецкого и монгольского доминирования задолго до первых упоминаний о собственно казаках (конец XV века), в качестве основного фактора казачьей истории такие исследователи определяют этническое (этнополитическое) развитие самого казачества, а также его внешнеполитическую деятельность. Образы казачества, основанные на концепции автохтонного происхождения, в содержательном плане могут быть диаметрально противоположными. В одном случае «древнее» происхождение казачества будет свидетельствовать об этнической обособленности казаков от великороссов. При таком подходе рассмотрение противоборства казачества и Российского государства окрашивается не в социально-политические, а в этнополитические тона и трактуется как борьба двух этнических сообществ – русских и казаков. Казак в этой ситуации оказывается не социальным протестантом, а борцом против этнической дискриминации. Второй образ «казака-автохтона» не имеет антирусской направленности. Напротив, он будет рассматриваться как орудие «русской Реконкисты», борьбы за возвращение «древнего Лукоморья», утраченного в период половецкого и монгольского доминирования в Диком поле. В рамках этого образа акцент делается не на противопоставлении великороссов казакам, а на потенциале небольших групп славянорусского населения, переживших половецкое и монгольское нашествие, чтобы впоследствии стать фундаментом казачества.

Таким образом, работы сторонников «миграционной» концепции в большей степени ориентированы на сюжеты социально-политической и социально-экономической истории, тогда как исследования защитников автохтонного происхождения казаков ориентированы на этническую (этнополитическую) историю и проблемы международных отношений в Северном Причерноморье и Приазовье.

Вопрос о происхождении казаков, как ни одна другая тема «казачьей» историографии, оказал (и оказывает) мощное влияние на массовое историческое сознание и формирование казачьего мифа в литературе и публицистике. По справедливому замечанию американского исследователя казачьей истории Б. Боука, «разговор о „казаках“ очень часто являет собой упражнение в поиске ошибочной идентичности. Подобно „крестоносцам“, „ковбоям“ и „спартанцам“, казаки стали сообществом, известным во всем мире. Их прошлое представляет собой резервуар, в который националисты, ученые, стратеги, создатели символов и разработчики видеоигр вкладывают различное содержание в течение многих веков. От Канады до Кавказа можно встретить людей, которые ведут свое происхождение от „казаков“… Старовер в Орегоне, профессор в Киеве, самопровозглашенный казачий генерал в Краснодаре имеют веские основания для личной связи с казачьей историей, но каждый приносит в дискуссию различный набор мемуаров, текстов и традиций»[339]339
  Воеск B. [Reviews: ] Nikolai Aleksandrovich Mininkov, Donskoe kazachestvo v epokhu pozdnego srednevekov’ia (do 1671). Rostov-na-Donu: Izdatel’stvo Rostovskogo universiteta, 1998; Plokhy S. The Cossacks and Religion in Early Modern Ukraine. Oxford: Oxford University Press, 2001; Sen’ D.V. “Voisko Kubanskoe Ignatovo Kavkazskoe”: Istoricheskie puti kazakov-nekrasovtsev (1708 g. – konets 1920-kh gg.). Krasnodar: Izdatel’stvo Kubanskogo gosudarstvennogo universiteta, 2001; O’Rourke S. Warriors and Peasants: The Don Cossacks in Late Imperial Russia. N.Y.: St. Martin’s Press in association with St. Antony’s College, Oxford, 2000 // Kritika: Explorations in Russian and Eurasian History. 2003. № 2. P. 735.


[Закрыть]. В этой связи чрезвычайно важным является вопрос о том, с какого времени сами казаки «помнят» свою историю. Не менее важна и проблема эволюции этого «знания – воспоминания» о собственных «веках траяновых» как на уровне казачьей элиты, так и на уровне повседневности. К сожалению, источниковая основа для исследования подобного рода чрезвычайно бедна. Тем не менее имеющиеся сведения позволяют в общих чертах судить об этих «знаниях» и их эволюции.

«Знания-воспоминания» казаков о своем происхождении и о первых веках своей истории не были неизменными. До инкорпорирования казачества в Российское государство (то есть в XVI – начале XVIII века) представление «степных рыцарей» о начальном периоде своей истории весьма отличалось от утвердившегося впоследствии канона. Изменение социально-политического и правового статуса казачества влекло за собой весьма серьезные сдвиги в исторических представлениях казачьей верхушки и массовой исторической памяти казаков, за которыми не поспевали массовые представления неказачьего (прежде всего крестьянского) населения.

В повести «азовского цикла» (об азовском «осадном сидении» 1641 года) донской казачий есаул Федор Порошин недвусмысленно говорил о происхождении донцов: «…И мы про то сами ведаем, какие мы на Руси в государстве Московском люди дорогие… А нас на Руси не почитают и за пса смердящего… Отбегаем мы ис того государства Московского из работы вечныя, ис холопства неволнаго, от бояр и дворян государевых»[340]340
  Воинские повести Древней Руси. М.; Л., 1949. С. 68.


[Закрыть]. Если учесть, что азовская повесть представляла собой, по сути, официальную позицию донского казачества и была обращена не к османам или крымским татарам, а к Земскому собору Московского государства, решавшему вопрос о военно-политической помощи Войску Донскому в его борьбе с Оттоманской Портой, то следует признать, что донскому есаулу не было смысла лукавить. Таким образом, бегство на Дон было официально признано Войском Донским как главный источник своего формирования. Второй источник также указан в повести – османские полонянки[341]341
  Там же.


[Закрыть]. Отсюда и смешанный этнический состав населения Дона. По словам историка Н.А. Мининкова, «казаки не давали прямого ответа на вопрос о времени своего появления на Дону. Однако в фольклорной традиции они связывали это с „казанской службой“ Ивану Грозному, за которую царь будто бы пожаловал донцам „славный Тихий Дон с потоками и белой Манычью“. Следовательно, как полагали сами казаки, предки их жили на Дону не ранее середины XVI века, со времен Ивана IV… Едва ли случайно и то обстоятельство, что в донском фольклоре нет сюжетов более ранних, чем война Ивана Грозного с Казанью»[342]342
  Мининков Н.А. Альтернативный взгляд советского историка // Савельев Е.П. Средняя история казачества. (Историческое исследование) / Репринтное воспроизведение издания 1916 года. Ростов н/Д, 1990. Ч. 2. С. 301—302. Название статьи дано не автором, а издателями книги. Книгу Савельева издало Ростовское областное отделение Всероссийского общества охраны памятников истории и культуры. Это было первое послереволюционное издание работы одного из столпов «автохтонной концепции» происхождения казачества, оказавшее в 1990-х годах серьезное идеологическое воздействие на неоказачье движение. В этой связи решение издателей озаглавить статью Мининкова «Альтернативный взгляд советского историка» было призвано, на наш взгляд, столкнуть уходящую в прошлое советскую историографию и якобы возрождающийся «истинный взгляд» на происхождение казаков. Между тем в статье Мининкова нет ничего специфически «советского» (ни обличений «дворянской» или «буржуазной» историографии, ни ритуальных проклятий по адресу «контрреволюционера» Савельева). Статья написана подчеркнуто корректно по отношению к «автохтонной концепции» и Савельеву лично.


[Закрыть]. С «казанской службой» казаки связывали и особый характер их отношений с Московским государством, прежде всего службу без присяги («крестного целования»). «И крестного целованья, государи, как и зачался Дон казачьи головами, не повелось», – писали казаки царю Михаилу Федоровичу Романову в войсковой отписке от 26 мая 1632 года. Данный документ представляет собой своего рода хронику казачьих военных походов в составе русских войск (взятие Казани в 1552 году, участие в Ливонской войне 1558—1583 годов и в Русско-шведской войне 1591—1594 годов). Обращаясь к военной истории казачества, авторы отписки пытаются обосновать свое право служить «без крестного целования». По их версии, «зачался Дон казачьи головами» также не ранее казанской эпопеи.[343]343
  Отписка казаков царю от 26 мая 1632 года // Материалы для истории Войска Донского: Сборник Областного Войска Донского статистического комитета. Новочеркасск. 1915. № 13. Вып. III. С. 161—166.


[Закрыть]

Подобного рода казачьи «воспоминания» о своей первоначальной истории стали основой для образа казака как защитника свободы, а Дона – как территории свободы. Диссидент XVII века, беглый подьячий Посольского приказа Григорий Котошихин, писал, что «Доном от всяких бед освобождаются»[344]344
  Котошихин Г.К. О России в царствование Алексея Михайловича / 4-е изд. М., 1906. С. 135.


[Закрыть]. Этот казачий миф надолго пережил существование «вольного казачества», усмиренного Алексеем Михайловичем после подавления разинского восстания и встроенного в каркас регулярного государства Петром Великим[345]345
  Цит. по: Пронштейн А.П. Земля Донская в XVIII веке. Ростов н/Д, 1961. С. 113.


[Закрыть]. Положение казаков было предметом зависти и мечтаний российского крестьянства. Так, в манифесте от 31 июля 1774 года Емельян Пугачев жаловал всех участников своего выступления «вечно казаками»[346]346
  Пугачевщина: Сборник документов. М.; Л., 1929. № 19. С. 40—41.


[Закрыть]. Принцип «с Дону выдачи нет», в реальности ликвидированный на рубеже XVII—XVIII веков, продолжал жить в виде массового мифа среди крестьянского населения Российской империи вплоть до XIX века. Отсюда и многочисленные факты бегства на Дон в XVIII—XIX веках в поисках «вольной жизни», и правительственные меры по пресечению «пристанодержательства» беглых[347]347
  Агафонов А.И. Область Войска Донского и Приазовье в дореформенный период. Ростов н/Д, 1986. С. 25.


[Закрыть]. Поиски «казачьего парадиза» российскими крестьянами прекрасно описаны донским писателем Г.А. Семенихиным в его романе (своеобразной семейной хронике) «Новочеркасск».[348]348
  Семенихин Г.А. Новочеркасск. Ростов н/Д, 1982. Главный герой романа – крестьянин Воронежской губернии Андрей Якушев – совершает побег на «вольный Дон», где получает укрытие у казаков, принимает участие в составе казачьих частей в войнах против Наполеона, но затем становится жертвой сыска беглых (очередной кампании против «пристанодержательства»).


[Закрыть]

Однако миф о казачьей свободе, основанный на версии о происхождении казаков от беглых Московского государства, бытовал не только в форме массовых крестьянских представлений. Надежды на «пробуждение» вольного казачьего духа питали и русские революционеры-радикалы от А.И. Герцена и М.А. Бакунина до Г.В. Плеханова (народнического периода) и ранних социал-демократов[349]349
  Маркедонов С.М. Казачество в общественно-политических исканиях русской радикальной интеллигенции // Гуманитарная мысль Юга России в ХХ веке. Краснодар, 1999. С. 93—97.


[Закрыть]. Герцен писал, что «когда к 12 миллионам рабов присоединятся казаки, глубоко обиженные потерей своих прав и вольностей», тогда «будет о чем подумать жителям Зимнего дворца»[350]350
  Цит. по: Старый мир и Россия: Письма Искандера. Лондон, 1858. С. 48.


[Закрыть]. По словам же Бакунина, истинная свобода существовала в русском мире, в общине Киевской и Новгородской Руси, лишь среди казачества[351]351
  Сватиков С.Г. Донской войсковой круг (1549—1917) // Донская летопись. Вена; Белград, 1923. С. 230—231.


[Закрыть]. Отсюда формировался и взгляд на казаков как на угнетенную группу населения Российской империи. Поэт и адвокат, специализировавшийся на защите обвиняемых по «политическим» делам, А.А. Ольхин, писал: «Стонут Польша, казаки, забитый еврей, стонет пахарь наш многострадальный».[352]352
  Там же. С. 231.


[Закрыть]

Мифологема Дона, с которого «выдачи нет», была с энтузиазмом поддержана и представителями совсем других политических воззрений. После революционных событий 1917 года ее «певцами» стали лидеры Белого движения. «Шли они все просто на Дон, не имея никакого представления о том, что их ожидает… – туда, где ярким маяком служили вековые традиции казачьей вольницы», – описывал приход на Дон политических противников большевиков генерал А.И. Деникин[353]353
  Цит. по: Деникин А.И. Борьба генерала Корнилова // Белое дело: Генерал Корнилов. М., 1993. С. 29.


[Закрыть]. Образ казака – социального изгоя, завоевавшего себе свободу и автономию от государственного вмешательства, получил также широкое распространение в зарубежной публицистике. Таким образом, казачье «знание-воспоминание» о собственном происхождении от беглых русских крестьян (и вообще – социальных изгоев) способствовало утверждению мифа об исключительном казачьем свободолюбии, который в разных версиях пережил само «вольное» от государственной российской власти казачество почти на три века.

Между тем внутри казацкой традиции начиная с XVIII века происходила эволюция представлений о собственном прошлом. По словам Мининкова, «новый взгляд на происхождение донского казачества распространился… когда оно превратилось в полупривилегированное сословие Российской империи и в известной мере в орудие политики государства». Более того, государство стремилось превратить казаков в «замкнутую касту воинов» (по словам С.Ф. Номикосова)[354]354
  Номикосов С.Ф. Статистическое описание земли Войска Донского. Новочеркасск, 1884. С. 337.


[Закрыть]. Основной вектор этой политики сохранялся вплоть до февраля 1917 года. По словам донского литератора, депутата Государственной думы первого созыва Ф.Д. Крюкова, «всякое пребывание вне станицы, вне атмосферы начальственной опеки, всякая частная служба, посторонние заработки для него (казака. – С.М.) закрыты. Ему закрыт доступ к образованию, ибо невежество признано лучшим способом сохранить воинский казачий дух…»[355]355
  Государственная дума. Созыв 1-ый. Сессия 1-ая. Стенографические отчеты. СПб., 1906. Т. 1.


[Закрыть] Политика искусственного «отгораживания» казачества от остальной России весьма способствовала массовому распространению среди казаков партикуляристских представлений о Доне и казачестве, родословная которого теперь удревнялась за пределы XVI века. Подчеркивалось также нерусское этническое происхождение «степных рыцарей» (тюркское или кавказское). Военный инженер, комендант крепости Св. Димитрия Ростовского и историк А.И. Ригельман, имевший возможность проводить «этнографические интервью» с казаками, отмечал в своей «Истории о донских казаках», что они считают себя «природой не от московских людей», а только «обрусевшими», и говорят: «Я не москаль, но русской, и по закону, и по вере православной, а не по природе»[356]356
  Ригельман А.И. История о донских казаках. Ростов н/Д, 1992. С. 17.


[Закрыть]. Справедливо, на наш взгляд, мнение Мининкова о том, что «правнуки защитников Азова пытались отмежеваться от родства с Москвой. Полупривилегированное сословие донских казаков, а тем более ставшие чиновниками-дворянами старшины не желали иметь ничего общего с находившимся под крепостным гнетом населением России».[357]357
  Мининков Н.А. Формирование казачьих сообществ на Дону и Северном Кавказе // История Дона и Северного Кавказа. Ростов н/Д, 2001. С. 78.


[Закрыть]

Это стремление отделить себя от основного массива подданных Российской империи во многом базировалось на удревнении собственной истории. Противопоставление казаков «Руси» и русским в конце XIX столетия было отмечено М.Н. Харузиным, исследовавшим казачье обычное право и повседневную жизнь[358]358
  Харузин М. Сведения о казацких общинах на Дону. М., 1885. Вып. 1.


[Закрыть]. По словам Боука, «для рядовых казаков слово „русский“ означало в первую очередь подчиненного и вечно просящего крестьянина, „мужика“ (из которых и состояла значительная часть российского населения)»[359]359
  Boeck B. J. The Kuban’ Cossack Revival (1989—1993): The Beginning of a Cossack National Movement in the North Caucasus Region // Nationalities Papers. 1998. Vol. 26. P. 635—636.


[Закрыть]. Отсюда и массовые представления казаков XIX – начала XX века о том, что они происходят не от «русских», а «от казаков»[360]360
  Столкновение двух «неакадемических» (стереотипных) взглядов на происхождение казачества описано в романе М.А. Шолохова «Тихий Дон» (диалог неказака, поселившегося на Дону Иосифа Штокмана, и казака Афанасия Озерова):
  «– Я-то казак, а ты не из цыганев?
  – Нет. Мы с тобой обое русские.
  – Брешешь! – раздельно выговорил Афонька.
  – Казаки от русских произошли. Знаешь про это?
  – А я тебе говорю – казаки от казаков ведутся.
  – В старину от помещиков бежали крепостные, селились на Дону, их– то и прозвали казаками.
  – Иди-ка ты, милый человек, своим путем, – сжимая запухшие пальцы в кулак, сдержанно-злобно посоветовал Алексей-безрукий (казак, свидетель диалога. – С.М.) и заморгал чаще.
  – Сволочь поселилась!.. Ишь, поганка, в мужиков захотел переделать».
  Примечательно, что беседа Штокмана и Озерова началась сразу же после драки казаков с тавричанами (украинцами, переселенными на Дон из Южной Таврии) на мельнице со слов Озерова: «Хохлы, они огромадно сердитые». Таким образом, Шолохов показал две «модели» казачьей самоидентификации. Цит. по изд.: Шолохов М.А. Тихий Дон. М., 1975. Т. 1. С. 138—139.


[Закрыть]. Такое «воспоминание» собственной родословной противоречило мифу о свободолюбивых потомках беглых людей, доминировавшему за пределами собственно казаческого сообщества.

Частичное восстановление староказачьей традиции «помнить историю» с момента появления на Дону «казачьей вольницы» происходит после Февральской революции 1917 года. Восстановление выборности атаманов (уничтоженной Петром Великим) и казачьих представительных органов (кругов, рад) сделало востребованным концепт «возрождения» свободного казачества и стимулировало романтизацию эпохи «освоения Дикого поля». «На краю Восточной Европы, охваченной пожаром небывалой войны, возрождалась древняя Донская Вольница в образе крепко организованного правового государства новейшего типа с сильной армией», – писали авторы «Очерка политической истории Всевеликого Войска Донского»[361]361
  Очерк политической истории Всевеликого Войска Донского. Новочеркасск, 1919. С. 77.


[Закрыть]. С другой стороны, распад Российской империи и партикуляризация постимперского пространства, создание самостоятельных казачьих государств актуализировали идею особости «казачьего народа» и представления о древних корнях казачьей истории. В этой связи донской атаман П.Н. Краснов писал о «молодом национальном чувстве» донских казаков[362]362
  Краснов П.Н. Всевеликое Войско Донское // Архив русской революции / Под ред. И.В. Гессена. М., 1991. Т. 5–6. С. 206.


[Закрыть]. Таким образом, среди идеологов и создателей Всевеликого Войска Донского были как те, кто «помнил» раннюю историю казачества как «вольницу», так и те, кто видел в ней предпосылку для «национального возрождения». Недостаточная изученность источников, дающих представление о массовой исторической памяти казаков времен «красной смуты», не позволяет говорить более определенно о том, какое именно «воспоминание» о происхождении казаков доминировало в 1917—1920 годах на уровне повседневных представлений.

На рубеже XX—XXI столетий о себе заявило неоказачье движение. Главная цель движения – возрождение казачества – предопределила его ретроспективный характер. Неоказачье движение начало интенсивный поиск «золотого века» казачества с целью перенесения его основных достижений в современную эпоху. В рамках этого движения «основной вопрос» о происхождении занимает далеко не первое место. Главная историческая мифологема неоказачьего движения – геноцид казачества, организованный совершенно определенной «малой нацией» и ее представителями в большевистском руководстве (Л.Д. Троцким, Я.М. Свердловым). В открытой или завуалированной форме тезис о геноциде, начало которому положила Директива Оргбюро ЦК РКП(б) от 24 января 1919 года, обсуждается сегодня на страницах неоказачьих изданий, звучит в публичных выступлениях лидеров движения и его «историографов». Проблема происхождения казачества в их идеологии является лишь производной: она призвана подтвердить факт геноцида особого «казачьего народа». Тезис о казачестве как «самобытном народе в общей семье народов мира», который в ХХ столетии «подвергся геноциду и репрессиям» со стороны Российского государства, был включен первым пунктом в Декларацию съезда донских казаков Всевеликого Войска Донского, прошедшего 5 сентября 2002 года в Новочеркасске[363]363
  Декларация Съезда донских казаков Всевеликого Войска Донского // Приазовский край. 2002. 5 сентября.


[Закрыть]. На этом основании неоказачьи лидеры претендуют на историческую реабилитацию, а значит – на получение дополнительных прав и привилегий. «Если перепись выявит, что на территории Всевеликого Войска Донского компактно проживает многочисленная народность казаков, мы сможем претендовать на существенные федеральные ассигнования», – заявил на одной из своих пресс-конференций в 2002 году атаман Всевеликого Войска Донского В.П. Водолацкий[364]364
  Бураков И. Есть такая нация // Время новостей. 2002. 2 июля.


[Закрыть]. В этом случае тезис об автохтонном происхождении казачества оказывается хорошим политическим подспорьем. Отсюда и стремление неоказачьих атаманов Юга России внедрять в массовое сознание участников движения за возрождение казачества (через казачьи СМИ: газеты «Донскiя войсковыя ведомости», «Казачий круг», журнал «Голос казака») память об отдельной казачьей истории, уходящей в глубь веков (в эпоху Тмутараканского княжества, существования общин бродников). Отсюда и их апелляция к научным исследованиям, разделяющим идеи об автохтонном происхождении казачества.

Интересно отметить, что неоказачье движение в различных частях Российской Федерации по-разному относится к конструированию особой этнической идентичности, и это отношение детерминировано той или иной трактовкой происхождения казачества. Если у неоказаков Юга России служение идее о происхождении казачества от древнего населения Дона и Приазовья предопределяет этнический характер «возрождения», то для неоказачьего движения Дальнего Востока проблема «автохтонного» происхождения не существует в принципе. Очевидно, что создание Забайкальского (1851), Амурского (1858) и Уссурийского (1889) казачьих войск – факты «позднеказачьей истории». Никаких «древних» корней на территории Дальнего Востока казаки не имели. Образование дальневосточных казачьих войск – следствие политики Российской империи по расширению своей территории и обеспечению ее безопасности. Этот процесс гораздо лучше обеспечен источниками, чем колонизация Дикого поля, а потому здесь нет основы для спекуляций по поводу его удревнения. Отсюда и иные массовые политические настроения, суть которых – не отделение от великорусского этнического массива, а, напротив, всяческое подчеркивание своей связи с Россией, определение себя как российского национального авангарда. Поэтому дальневосточное неоказачество, в отличие от южнороссийского, интересно как одно из проявлений феномена settler state. Массовые же представления неоказаков Дальнего Востока дают богатую пищу для изучения пограничной ментальности.[365]365
  Lockwood D. Border Economics versus Border Mentality: The Politics of Russia-China Border Trade // Ab Imperio. 2002. № 4. P. 271—274.


[Закрыть]

Вместе с тем хотелось бы подчеркнуть, что идея автохтонного происхождения казачества не может соперничать в популярности с мифом о беглых свободолюбцах. Образ беглого поборника свободы и справедливости не редкость на страницах популярных изданий и на теле– и киноэкранах, чего нельзя сказать о возможных «этнических» предшественниках казачества типа тмутараканцев, бродников, берладников или новгородских ушкуйников. Даже соблазнительные теории о скифах и амазонках как протоказаках не получили развития на уровне художественной литературы, кино и массового искусства в целом.

Следует также отметить и весьма осторожное отношение к удревнению казачьей истории со стороны авторов учебных пособий для вузов и школ. Атаман Водолацкий, обосновывая необходимость учета казаков в ходе Первой Всероссийской переписи населения в 2002 году, заявлял: «Казаки – это один из восточнославянских народов, имеющий свой особый физический и духовный облик. Казаки отличаются соборностью, отвагой, развитой взаимовыручкой. Мы нисколько не сомневаемся, что казак – это национальность»[366]366
  Бураков И. Указ. соч.


[Закрыть]. В учебном же пособии для «казачьих кадетских корпусов и других казачьих учебных заведений», написанном при участии упомянутого атамана, содержится всего один «объективистский» аргумент в пользу удревнения и этнизации казачьей истории: «В исторической науке существует точка зрения, что эти крещеные половцы стали одними из предков запорожских и слободских казаков, появившихся впоследствии на Украине»[367]367
  История донского казачества: Учебное пособие / Отв. ред. А.В. Венков. Ростов н/Д, 2001. С. 26. Слободские казаки – казаки Слободской Украины. Традиционно их происхождение связывается с колонизацией незаселенных пограничных земель Московского государства выходцами из Левобережной и Правобережной Украины в конце XVI – начале XVII века. В середине XVII создано 5 казацких полков (Острогожский, Ахтырский, Сумской, Харьковский и Изюмский). В 1726 году слободские казаки были переведены под начало Военной коллегии. Подробнее об истории слободских казаков см.: Багалiй Д. Iстория Слобiдськой Украiни. Харкiв, 1990. С. 23–111.


[Закрыть]. В учебнике нет традиционных для защитников концепций автохтонного происхождения казачества сюжетов (история бродников или участие казаков в Куликовской битве 1380 года). Напротив, авторы говорят о появлении первых казачьих поселений на Дону в 40-х годах XVI века. Если же мы обратимся к вузовскому учебнику по истории Дона и Северного Кавказа, то идеи автохтонного происхождения казаков найдем лишь в историографическом обзоре.[368]368
  Истории Дона и Северного Кавказа. С. 77—89.


[Закрыть]